Текст книги "Смотри, я падаю"

Он сдерживает свое желание, борется, чтобы ее оргазм наступил раньше, чем его. Тим, думай о чем-нибудь другом, отвлекись, но ведь весь смысл как раз в том, чтобы он не думал ни о чем другом.

Она уже близка, вот, вот, она поднимает руки к потолку, помахивая пальцами, будто желая распространить чувство до самых кончиков пальцев и дальше – к потолку, и еще дальше – в вечерний воздух города.

Он задерживает дыхание. Ее лицо сморщивается, живот сводит одна долгая судорога, она тоненько скулит, и ему хочется знать, что она испытывает, чего ему не дано. Потому что когда он сам достигает высшего пункта, то все происходит жестко и быстро, коротко и глухо, слишком расплывчато, и оба они – горячие и потные, сердце лихорадочно бьется, в висках стучит, и вот они уже неподвижно лежат, пытаясь отдышаться, и он медленно с нее сползает, нет, нет, шепчет она, еще нет, но таков зов природы, и они чувствуют только жару, пот, липкость, невыносимую духоту вечера, и она встает. Ее тяжесть исчезает с него, и ему легче, чем после сеанса у Май Ва. На мгновение ему даже кажется, что легкость возможна.

Она натягивает брюки, сандалии, розовую майку, целует его в щеку и исчезает из квартиры без единого слова.

Он остается лежать на кровати.

Тянется за телефоном на тумбочке.

Пишет эсэмэску Ребекке.

«Как ты?»

Потом.

«Как дела?»

Потом набирает слова.

«Где ты?»

Но их он не посылает.

Эмма вся прямо расцветает, когда видит мать в окно детского садика. Ее взгляд стал глубже, и Ребекка понимает, что в дочери что-то формируется и пробуждается, и она думает о том, что человек – это организм, состоящий из множества частей, где одно добавляется к другому, элементы связываются друг с другом неведомым нам образом, пока мы не становимся теми, кем мы становимся, кем еще станем.

Эмма выбирается со скамьи вокруг стола, на которой она сидела и рисовала вместе с другими детьми. Мчится к двери, пытается ее открыть, но поворачивает ручку не в ту сторону, и один из педагогов помогает ей.

Ребекка ускоряет шаги, переходя через двор, у нее появляется ощущение, что надо поторопиться.

Эмме три года. Она весит как пушинка, когда мама берет ее на руки в игровой комнате. Поднять ее к потолку – все равно что поднять перышко, упавшее с неба. Талия такая тоненькая, что пальцы Ребекки почти сходятся не ее животе, такая хрупкая, что легкий ветерок может сломать ее пополам, и в то же время она неуязвима.

Это было летом или весной? Осенью? Зимой?

– Сейчас мы выпьем твое лекарство, – говорит ей Ребекка и опускает Эмму на пол.

Она закрывает за собой дверь и снимает обувь. Какую обувь? Какую куртку она снимает? Что говорит воспитательнице?

Они поднимаются по внутренней лестнице наверх, в кухню, на всех стенах детские рисунки, фигурки человечков, у которых руки и ноги не прикреплены к телам, пальцы висят отдельно от ладошек, а глаза – рядом с лицами. В кухне Ребекка просит стакан у повара. В столовой Эмма выпивает пенициллин, розовый и густой, противный на вкус, но она пьет, морща нос с каждым глотком. Ребекка гладит ее по голове, тонкие светлые волосы достают до плеч, и Эмма хочет отрастить их еще длиннее, но волосы не слушаются и выпадают, дорастая до ключицы, дают место чему-то новому.

Эмма сидит на маленьком стульчике, протягивает к ней руки. Колени протестуют от боли, когда Ребекка наклоняется к дочери, и Эмма притягивает ее к себе неожиданно сильно, обнимает ее за шею и так держит ее, долго и крепко.

Ребекка ее тоже обнимает, но не может удержаться, чтобы не посмотреть на часы, ей пора обратно, ждет операция по коррекции перелома ноги. Какой идиотизм, что персоналу запрещено давать детям лекарство, и родители должны приходить в детсад и делать это сами, в противном случае ребенок должен сидеть дома.

Проклятая таблетка.

Несколько глотков красноватой гадости.

Они идут обратно к детям, к деталям конструктора лего, к куклам, кубикам, пластилину, голосам, запахам, бежевому линолеуму на полу, к заклеенному стеклу на двери в мастерскую.

Эмма понимает, когда видит, что Ребекка обувается, что мама уходит, что она приходила только для того, чтобы дать ей лекарство, а не для того, чтобы забрать ее, и в ту же секунду Эмма начинает плакать, бросается ее обнимать со словами «домой, забери домой».

Кнопка почти отвалилась с доски объявлений зеленого сукна. Она обнимает Эмму, дочь цепляется за нее, хватается, кричит, слезы катятся по ее щекам, тяжелые, как булыжники. Ребекка высвобождается, отдает Эмму воспитательнице. Отпускает ее.

Как ты можешь уйти, мама?

Как ты можешь?

Мы ведь не бросаем друг друга вот так, мама.

Ты ведь знаешь.

Я ушла.

Я должна была остаться.

Забрать тебя домой.

Домой.

Ребекка сидит на диване в гостиной и смотрит на черный экран телевизора, на свое расплывчатое отражение в нем. Она одна в квартире. Точно так же, как она сидела тут одна, когда Тим был на Мальорке и искал. Никогда его не было с ней. Никогда их не было друг у друга. Никогда вместе. Кроме как в горе, в тоске и скорби, которым не было ни конца, ни начала.

Разговоры по телефону. Как погода? Жарко. А здесь холодно. Дождь. Я купил новый сорт молока в Eroski. Я улетаю в Киото на конференцию. Сегодня в клинику пришло приглашение.

Слова плясали вокруг того, чего они не в состоянии были обозначить словами. Будто они разговаривали друг с другом во сне. Буквы, звуки, все, что было их мечтами, которые кто-то украл, порвал в клочья, взломал.

– Ты можешь бросить меня, Тим, – сказала она. – Если тебе там одиноко.

– То же самое касается и тебя, – ответил он.

– Или возвращайся домой.

– Я вернусь домой, когда ее найду, – ответил он, и она не возразила.

Он проверил телефон наутро, после того, как Эмма послала ему расплывчатую фотографию. Снимок, казалось, был сделан человеком, который кружится в воздухе, будто атмосфера вокруг – бездонная пропасть. После этого пришла только пустая эсэмэска, отправленная в 03:54.

Что ты хотела сказать, Эмма?

Он позвонил Софии примерно в половине двенадцатого, поскольку Эмма не отвечала и нигде не засветилась в социальных сетях. София сказала, что Эмма спит. «Вчера засиделись допоздна, она устала, и я не хочу ее будить». Он позволил себе этим удовлетвориться. Потом тишина, потом снимок в «Инстаграме», всех троих, Эмма отмечена. И он решил перестать доискиваться, дать им «личное пространство», все было о’кей.

Фото, как потом оказалось, было сделано накануне и стало дымовой завесой для двух испуганных подростков. Юлия и София все ждали и надеялись, что Эмма появится. Если бы они начали бить тревогу, сразу бы выяснилось, чем они занимались. Что они были самыми настоящими bad bitches[70]70
  Дряными девчонками (пер. с англ.).


[Закрыть], все трое.

Нормальные пацанки, вдруг ставшие полными дурами. Нежный голос Юлии по телефону на следующий день.

– Эмма пропала. Мы не знаем, где она. Мы не посмели рассказать вчера, потому что она, мы все, были такими пьяными, мы думали, что она просто с каким-нибудь чуваком, на какой-нибудь лодке, или в какой-нибудь комнате, мы боялись, что вы рассердитесь и заставите нас вернуться домой. А теперь мы испугались по-настоящему. Что нам делать? Что делают, когда кто-то пропал?

– Вы идете на ресепшен отеля, рассказываете, что случилось, и просите их позвонить в полицию. Скорее всего, они не захотят звонить, но вы должны настоять на своем.

Эммы нет уже тридцать четыре часа, когда Тим приземляется на острове. Большинство исчезающих девушек возвращаются в течение сорока восьми часов, или не возвращаются никогда. Он сидел в такси, и вокруг было как в аду. Он водил руками вверх и вниз по своим бежевым хлопчатым брюкам, возвращался к образам, которые ему рисовал усталый мозг. Голый окровавленный труп, наручники в плохо освещенной комнате, труп, уносимый в море. Труп на обочине дороги, раздавленный автомобилем. Он позвонил из такси Ребекке.

– Боюсь, что дело плохо, хорошая моя, хуже, чем мы себе представляем.

Ребекка не отвечает на его эсэмэски, она знает, что его сообщения обращены не к ней.

Стало тихо. Виски, которое он выпил после ухода Милены, сделало свое дело, он чувствует приближение сна, сегодня таблетки не понадобятся, он спит, ему снятся сны, и во сне Эмма отвечает, присылает сообщение на его страницу в «Фейсбуке», на которую никто никогда не обращал внимания.

«Я буду дома завтра до обеда. Около одиннадцати. Купи круассанов».

Еще эсэмэска, которую она присылает.

«Я выплыла, папа, прямо в море. Я в Африке, меня подобрали ливийцы, которые возвращались домой на своем классном катере».

В «Снапчате» фото машины.

В «Инстаграме» ее фото, где она прикована цепью к стене, голая, грязная, в какой-то тюремной камере с блестящими стенами.

Перестань, Эмма. Прекрати.

Эмма.

В «Ватсапе» появляется черно-белый снимок, смазанный в движении, телефон звонит во сне, он отвечает и слышит ее голос.

Я падаю, папа, I’m falling, ich falle, me cae.

Она падает не на фото, она кружится в темноте, у которой нет начала, сон без конца, она летит через то, что, быть может, и есть смерть.

За ночь квартира стала прохладнее, но уже сейчас, ранним утром, он знает, что день замрет в своей сути, что мир вспыхнет в акте самосожжения.

И все же он натягивает тренировочные шорты, кроссовки, застиранную светло-зеленую майку фирмы Acne, которую Ребекка подарила ему в день его тридцатипятилетия.

Он пробегает вдоль авеню четыреста метров, которые ведут вниз, к морю. Мимо городской стены и незастроенного участка, по поводу которого ругаются между собой политики.

Он бежит вдоль моря, где должно веять холодком, но сегодня нет ни малейшего дуновения, только жар, как в духовке, от которого некуда деться.

Еще только чуть больше десяти, а пляж Playa de Palma уже переполнен загорающими туристами. Небо такого безумного синего цвета, будто его раскрасили жирным пастельным карандашом. Орущие дети, толстые старухи, оголившие на солнце сиськи. Ночные гуляки, у которых не хватило сил добраться до дома и лечь спать, высасывают последние капли бодрствования из кокаина ночи.

Он добегает до гавани в Portixol. Бежит дальше вдоль маленького пляжа, окантованного отремонтированными рыбачьими домиками, кафешками и кое-где пальмами. В мареве жары он тонет в собственном поту. Он пробегает мимо бара Las Palmeras, где на фасаде красовалась розовая неоновая вывеска. От нее остался только выцветший контур, он спросил, но у владельцев не было никаких планов покупать новую вывеску. «Она была такой старомодной, что мы ее сняли».

Он пьет из придорожного крана у развилки, точно как собаки, пользующиеся тем же краном. В кафетериях вдоль берега завтракают поклонники Мальорки, и он видит по их театральным жестам и самодовольным минам, что они считают себя попавшими в самое исключительное место в мире, и что сам факт их пребывания на острове уже переносит их в разряд элиты.

Люди таращатся на него так, будто он сошел с ума, а не просто бегает трусцой. Они правы. Мозги закипают от жары, и он поворачивает у обелиска, что на полпути к Ciudad Jardín. Медленно бредет переулками обратно.

На уровне клуба Assaona Beach Club он снова начинает бежать. Скоро в ресторане начнут подавать суши обгоревшим на солнце сальным тушам. Может быть, сегодня здесь будет поглощать «ланч примирения» Петер Кант вместе со своей Наташей? Он думает о том, что происходит у его клиента, послушался ли тот его совета – держаться за то, что у него есть, если это возможно.

Вдохи короткие, неглубокие, и он видит сам себя в зеркальной витрине конгресс-центра: вытянутый контур человека, который движется слишком быстро перед обжигающим синим морем.

Весь мокрый насквозь он останавливается у квартальной пекарни. Дыхание замедлилось, прерываемое лихорадочными вдохами. Темп его дыхания – это тема его рассказа. Воспоминания, события, то, из чего состоит его сегодняшняя жизнь, он дышит всем этим.

Адольфо и Рахиль стоят за прилавком, снимают свежеиспеченные барра рустика.

– Не заходи внутрь, говори, что ты хочешь! – кричит ему Адольфо.

– Два круассана, один Aquarius с лимоном и апельсиновый сок.

Прерывистый вдох.

Купюра в пять евро промокла в кармане брюк, но Адольфо берет деньги без возражений, они исчезают в его мощном кулаке пятидесятилетнего мужчины, и Рахиль кладет их тонкой морщинистой рукой в кассовый аппарат, не выбивая чека.

– Без сдачи! – кричит Тим. – И чека мне не надо.

– Куча дерьма, – бормочет Адольфо, – вали домой в душ.

Прежде чем залезть в душ, Тим выпивает Aquarius, и этот кисловатый холодный напиток снижает температуру в его голове и возвращает жизнь мышцам. Он достает фарфоровое блюдо, которое они купили в Азии, когда Эмме было пять лет: синего цвета с изящными вкраплениями металла, не золота, не алюминия, не латуни, а чего-то другого.

Ей нравится это блюдо.

Глубокий вдох, потом несколько обычных.

Он забрал это блюдо со склада, куда Ребекка отвезла его вещи. Перевез все на другой склад, дешевле, но все равно слишком дорогой, в Норртелье, десять квадратных метров, темное помещение, заполненное пылью развода и искаженными воспоминаниями.

Он принимает душ, одевается. Кладет круассаны на блюдо, а рядом ставит два бокала на некотором расстоянии друг от друга.

Смотрит на циферблат наручных часов. Без пяти одиннадцать.

Садится к столу и начинает ждать.

– Поимей козу, трахни козу!

Folla un cabrito, folla un cabrito.

Очередная выходка Марты заставила рассмеяться посетителей Las Cruces. Она сидит, как всегда, в углу, сосредоточенно читает газету Diario de Mallorca, пьет свежевыжатый апельсиновый сок с сахаром, встряхивает головой и выкрикивает непристойности.

– Отымей козу!

Тим слегка улыбается и переворачивает страницу газеты. Он купил номер «Таймс» у беззубого старика на Avenida de Gabriel Alomar, и начинает читать статью об убийстве в Квинсе, где три приверженца white supremacy[71]71
  Движение и идеология, утверждающие превосходство белой расы (прим. пер.).


[Закрыть] застрелили двух женщин-мусульманок и двух их маленьких сыновей. У него нет сил дочитывать до конца. Вместо этого он заказывает у Рамона второй кофе и кивает в знак приветствия двум алкашам, сидящим за столиком на улице. Они только что пришли и достают колоду карт. Две молодые девушки стоят на улице. Пьют кока-колу и курят, обсуждают прошлую ночь. Вид у них усталый, круги под глазами, но настроение хорошее. Должно быть, ночь прошла хорошо.

Тим откладывает «Таймс» в сторону. Открывает «Ультима». Читает о полицейских, подбросивших кокаин, из местного отделения полиции в Кальвии.

Это они начинали расследование об исчезновении Эммы, Магалуф находится в их юрисдикции, но они быстро передали дело в Национальную полицию в Пальме.

Следов было очень мало с самого начала.

Эмма была пьяна, напилась до беспамятства сладким спиртным «но без лакрицы», не исключено, что она приняла какие-то наркотики. Она исчезла из City Lights в три часа ночи. Юлия и София видели, как она уходила, спотыкаясь, одна, но они остались, танцевали, продолжали пить шоты, забыли про Эмму, дали ей уйти.

– Она шла в правильную сторону.

В направлении отеля BCM, где они жили.

Она попала на несколько камер наблюдения, последняя – у входа на площадку развлечений у отеля «Катманду». На ней была короткая белая юбка и тонкая розовая куртка фирмы «Зара». Маечка, и в кадрах видно, как она бредет, теряя равновесие, падает в цветочную клумбу у стены, встает, снова падает, подтягивает шнурки на своих белых кроссовках «Изи» и идет дальше, одна.

Она идет от моря в сторону гор.

03:31:15.

Такое время показывают часы в кадре, снятом камерой наблюдения, когда она сворачивает направо по улице Calle Galió.

Тут она исчезает.

В эту самую секунду.

Она должна была после этого идти по другой стороне улицы, если смотреть со стороны нового шопинг-центра. Есть еще одна камера дальше по улице напротив спортзала, у автобусной остановки, но именно эта камера в ту ночь была испорчена. Черные размытые кадры, машины и люди в движении, ничего невозможно различить. Никакая техника улучшения снимков не смогла привести в порядок эти пиксели.

Другие камеры вообще ничего не писали.

Национальная полиция допросила триста человек. Организовала поиски живыми цепями. Проверила известных им сексуальных преступников. Обошла дома и опросила жителей в радиусе десяти километров. Обращалась по местному каналу телевидения к зрителям и просила искать Эмму тех, кто выходил в море.

Владелец клуба Oceans Beach Club сказал, что видел Эмму на пляже. Была вероятность, что она повернула и пошла обратно в сторону клубов, но тогда она должна была попасть на какую-нибудь камеру. Ее мобильник был в радиусе той же радиомачты, что и отель BCM, почти до четырех часов утра, пока не отключился.

После двух месяцев безрезультатных поисков Тим сидел с комиссаром Хименесом Фортесом в его кабинете без окон в штаб-квартире Национальной полиции на улице Calle Simon Ballester. В его черных глазах отражались угрызения совести, усталость и желание оправдаться. Это не моя вина, что она пропала без вести. Не моя вина, что мы никак не можем ее найти. Если бы ее подружки не выжидали так долго, а заявили о пропаже сразу, то у потенциального преступника не было бы того опережения во времени, которое теперь уже никак не сократить. И на более глубоком уровне. Как можно быть таким безответственным, чтобы разрешить шестнадцатилетней девушке отправиться пьянствовать за границу с подружками? Как ты мог? Как вы могли?

– Подружки должны были сразу заявить о пропаже, – произносит комиссар полиции Хименес Фортес.

Тим разыскал парня, который был виден на селфи, спавшего у бассейна. Юаким Свенссон из Сундсваля, швед.

Он играл в бильярд клуба Coco Bongos, получил работу зазывалы и собирался остаться в Магалуфе до закрытия сезона. Татуировки, казалось, ползали по его рукам в неоновом свете, у парня бегали глаза. Испуган: ты ведь не думаешь, что я имею какое-то отношение к ее исчезновению?

– Ты видел ее в тот вечер?

– Не в тот самый вечер, но накануне мы пили коктейли на их балконе. Но ничего не было. Они считали нас безнадежной деревенщиной. Наверняка.

Зеленый шар падает в лузу. За ним оранжевый.

– У нее с собой были сладости, «кислые рыбки» из Швеции, она всех угощала, – продолжал Юаким Свенссон. – Я подумал тогда, что это классно и немножко по-дурацки.

Тим поговорил и с остальными в этой компании из Сундсваля. Они были уже дома в Швеции, помнили Эмму, но ничего стоящего не могли добавить. – Ей вроде там было весело, – сказал один из них. – Cool bitch[72]72
  Классная девица (пер. с англ.).


[Закрыть]. Ни с кем сексом не занималась, насколько я знаю. Все едут в Магалуф именно за этим, но не она. Но, черт, сколько травки она курила. Они все трое курили много и неизвестно, что еще употребляли.

Обгоревшие окурки и бумага для сворачивания сигарет в пепельнице.

Само собой.

– А где они это брали?

Молодой мужской голос из Сундсваля через потрескивающую телефонную связь: «У какого-то чувака из Индии, в баре The Strip».

София и Юлия тоже не знали, кем был этот индиец. Но признались, что покупали марихуану «у него одного».

Тим так его и не нашел. Может, и хорошо, что не нашел.

Марихуаной дело не ограничилось. Теперь Тим это знает. Узнал.

Хименес Фортес поерзал на стуле, провел пальцами сквозь густые черные волосы, откинулся опять на спинку.

– Между нами, полицейскими. Я прошу прощения, что мы не смогли ее найти. Но я думаю, что она пошла к морю, плавала и утонула.

Они молча посидели друг напротив друга.

Фортес прикусил нижнюю губу.

– Я переезжаю в Сарагосу в следующем месяце. Хочется обратно на континент. Там все намного яснее.

Тим ушел из его кабинета. Спокойно и тихо.

Девушки, которые числятся пропавшими два месяца, не возвращаются. У Эммы не было абсолютно никаких причин хотеть исчезнуть. Она счастлива, и вдруг вскрикивает Марта: «Ее нет, ее больше нет».

Esta perdida, esta perdida.

Теперь никто не смеется, и Рамон кричит ей через стойку бара: «Тихо, психованная», и Ванесса повторяет ей: «Ну, хватит, Марта, перестань».

– Ничего, все хорошо, – успокаивает их Тим и улыбается, и Рамон говорит, что это не так: «Ничего нет хорошего, Тим. Ничего».

На часах скоро двенадцать, и Рамон включает телевизор над полкой с бокалами. В двенадцать начнутся новости по каналу Балеарских островов, и сегодня у него есть силы смотреть их. Он обходит стойку бара, становится рядом с Тимом. Рамон считает его интеллектуалом квартала, и ему нравится смотреть новости с ним вместе, когда кто-то слушает его циничные комментарии и может умно огрызнуться в ответ.

Заставка перед началом в песочных и голубых тонах. Красивая майоркинка начинает говорить по-испански, на экране появляются снимки, и Тим мгновенно понимает, что он видит.

Таун-хаус Гордона Шелли в El Terreno. Желтые ленты ограждения, машины полиции с мигалками, «Скорая помощь», носилки с телом в желтом мешке для трупов.

Голос репортера.

– Тело убитого британского гражданина, тридцати четырех лет, найдено рано утром в районе El Terreno. Гулявший с собакой сосед увидел, что дверь открыта, вошел и обнаружил изуродованное тело. Согласно нашим источникам в Национальной полиции, мужчина был избит до смерти предметом, напоминающим биту для бейсбола.

– Сумасшедшее лето, – говорит Рамон, а Тим чувствует скоростной бег своих мыслей.

Что ты натворил, Петер Кант?

Ты же вчера казался спокойным.

Полиция точно захочет со мной побеседовать, это всего лишь вопрос времени.

Это Петер Кант убил Шелли.

Потерял контроль.

Или нет.

Он был спокойным, не собирался прибегать к силе.

Но никогда не знаешь точно.

Тим видит внутри себя, в своем воображении, картину изуродованного Гордона Шелли, разбитые, в запекшейся крови щеки, пустые глаза в красных прожилках.

На экране показывают виллу в Андрайче, стену, через которую Тим карабкался не так давно, ворота цвета «голый беж», виллу, где он фотографировал Гордона Шелли и Наташу, фото, которые он показал Петеру Канту. Наверное, ему надо было быть осторожнее, показать только снимки пары в городе, и только их любовных забав, если бы Кант настаивал.

Петера Канта выводят из дома двое полицейских в форме. Его руки за спиной, голова опущена, он одет в мягкие серые брюки и майку золотого цвета с логотипом «Армани» на груди.

– В убийстве подозревается немецкий гражданин, которого вы видите в момент задержания на его вилле в Андрайче. Сообщается, что немец, состоятельный бизнесмен в возрасте шестидесяти лет, совершил убийство из ревности, поскольку британец был любовником его молодой жены.

Кадры интерьера дома.

Следы крови на белом полу, на белых диванах.

– Жена немца, по полученным данным, исчезла. В доме наличествуют следы борьбы, орудие убийства могло быть взято в доме, полиция подозревает, что и она убита.

Снимок Наташи. Нечеткое фото для паспорта. Скорее эскиз, набросок ее лица, дающий лишь отблеск ее подлинной красоты в жизни.

Предполагаемое оружие убийства, бейсбольные биты на стене, «могло быть взято оттуда».

Что ты натворил, Петер Кант?

Рамон присвистывает.

Марта кричит: «Ее нет, ее нет!»

Репортер продолжает: «Полиция обращается к общественности за сведениями об этой женщине. Кто-нибудь ее видел? Заметил что-нибудь подозрительное, что может быть связано с этим делом? Позвоните в Национальную полицию в Пальме».

Сначала он убил его. Потом ее. Избавился от ее трупа. Тим видит перед собой Петера Канта, но он не видит убийцу, ослепленного ревностью, скорее человека, который умеет сделать десять глубоких вдохов, прежде чем действовать. Человека, который кое-что знает о людях, о человечности. Который любит свою жену.

Сигнал телефона. Это Симона.

«Видел новости? Shit»[73]73
  Дерьмо (пер. с англ.).


[Закрыть].

Видел. Weird[74]74
  Жуть (пер. с англ.).


[Закрыть].

Да, some weird shit[75]75
  Какое-то жуткое дерьмо (пер. с англ.).


[Закрыть]. Я нашла его на одном из сайтов эскортных услуг. Palma dreams. Псевдоним Jake (with the big snake)[76]76
  Джейк (с большой змеей) (пер. с англ.).


[Закрыть].

Тим закрывает глаза.

Закрытый труп на носилках.

Убитый мужчина, которого он фотографировал сотни раз за последнюю неделю. Следил за ним.

– Думаешь, он реально это сделал? – спрашивает Рамон. – Ты же был полицейским.

Снимок Наташи по-прежнему на экране. Ее глаза, которые превратились в виденные им в спальне, она снова умоляюще смотрит на него. И тогда она становится похожей на Эмму, цвет глаз точно такой же, она чего-то хочет от него. Хочет взять его с собой в такое место, которое ему захочется посетить, даже если это уничтожит его раз и навсегда.

«U watch me dad»[77]77
  Смотри, папа (пер. с англ.).


[Закрыть].

– Ты же знаешь, как это, – отвечает Тим. – Все виновны, все невиновны.

– Нет никаких невинных агнцев, – шипит Марта.