Текст книги "Судьба животных. О лошадях, апокалипсисе и живописи как пророчестве"

III. Выясняется, что солдат и художник Франц Марк еще и очень любил жизнерадостно-игривых коровок и вдобавок не был пацифистом. Короче говоря, выясняется, что в голове Франца Марка жизнерадостные коровки как-то уживались с войной

Картина «Судьба животных» поражает еще сильнее, если принять во внимание, что менее чем за три года до того, как написать «Судьбу животных», Франц Марк написал «Желтую корову». «Желтая корова» изображает одну из самых жизнерадостно-беззаботных коров, каких видывал мир. Пресловутая желтая корова, иначе и не скажешь, резвится – притом, что взрослым коровам такие занятия обычно даются с трудом. Но вот тем не менее у Марка желтая корова резвится. Желтая корова вскидывает задние ноги и вприпляску скачет себе по просторам. На заднем плане картины есть еще пара красных коров, и эти коровы хотя и не резвятся вприпляску, но тоже мирно и жизнерадостно пасутся на склоне.

Почему эта желтая корова у Франца Марка такая довольная? Наверняка и не скажешь. Сама корова никак свое поведение не объясняет. Хотя именно коровам резвиться несвойственно, другие животные в природе иногда таким занимаются. Понаблюдайте хоть сколько-нибудь за животными, погруженными в свои обыденные дела, – и увидите, что иногда на них внезапно что-то находит и они резвятся. Да, как правило эти резвящиеся животные – молодняк. Однако же не всегда. Похоже, что все животные – животные вообще любых видов и возрастов – подвержены внезапным проявлениям бессмысленной радости.

В прежние эпохи наподобие той, когда родился Франц Марк (а он родился в 1880 году), для людей из всех слоев общества близкое общение с животными – по крайней мере с теми одомашненными животными, каких можно встретить на ферме, – было гораздо привычней. Францу Марку частенько доводилось бродить где-нибудь в сельской местности, наблюдая за поведением коров, овец, козлов, оленей и другой живности. Непосредственно перед 1911 годом, когда Марк написал свою «Желтую корову», он проводил порядочно времени в деревне и поведение животных было очень ему интересно. Лето 1905‐го Марк провел в блужданиях по Баварским Альпам. Там он видел животных и начал их зарисовывать. Особенно его тогда занимали овцы. В 1908 году Марк сделал пастельный рисунок с двумя оленями. В 1909‐м закончил картину маслом «Большой пейзаж I». Картина изображает нескольких лошадей, сгрудившихся в правом нижнем краю полотна. Лошади тогда завораживали Марка как-то особо.

Главный символ художественного движения Der Blaue Reiter, с которым будет сильнее всего ассоциироваться Франц Марк, – наездник на синей лошади. Этот символ придумал Кандинский для обложки одноименного альманаха, который вышел в 1912 году. Но обычно синих лошадей рисовал не Кандинский, а Марк. Собственно, у многих Der Blaue Reiter наверняка ассоциируется с изображением синей лошади, нарисованной в 1911 году Марком (название картины – «Синяя лошадь I»), хотя верхом на этой лошади никто не сидит и обложку ни одного из выпусков Der Blaue Reiter она собой не украшала.

Короче, к 1910 году творчество Марка было посвящено в основном лошадям, хотя и прочих животных (в том числе оленей, коров, собак и лисиц) он тоже рисовал и писал вплоть до самой кончины. Года примерно с 1905‐го и вплоть до его кончины в 1916‐м увлеченность Марка животными лишь нарастала. Можно сказать, что вся непродолжительная карьера Франца Марка в роли художника – приблизительно десять лет с 1905‐го по 1916-й – была посвящена животным. Марк был художником-анималистом.

Наблюдая за животными на лоне природы, Марк, должно быть, отметил, сколь внезапно те начинают резвиться. На них будто находит какое-то безумие. Они просто вертятся и прыгают. Или кружатся. Или подскакивают ввысь. Можно подумать – что-то неладно. Но стоит понаблюдать еще малость, и становится ясно, что ничего неладного нет. Животное счастливо. Счастливее всех счастливых. Животное ощущает всплеск такой радости, для которой у нас, может статься, и слова-то подходящего нет. Может, его лучше всего передать французским словом jouissance. Смысл преодоления границ объединяется в нем с неуловимо-сексуальным, как бы оргиастичным характером радости, которая охватывает зарезвившееся животное.

Именно эту составляющую jouissance, если уж называть это так, и передает «Желтая корова», которая вприпрыжку резвится себе на просторе. Потом, спустя каких-нибудь пару лет, Марк нарисует «Судьбу животных». Вскоре после этого он погибнет – его, как и многих других, убьют в битве под французским городишком Верден.

Такое развитие в творчестве Марка, который сперва рисовал животных в их покое и радости, а потом рисовал животных в их ужасной судьбе, очевиднее всего интерпретировать так: животные – аллегория положения дел в Европе, которое все ухудшалось и ухудшалось, – а потом разразилась Первая мировая. Судьба животных – это судьба Европы. И судьба эта очень скверная.

Некая доля истины в этой очевидной трактовке есть. Но едва ли это вся истина. Едва ли Франц Марк рисовал картины, которые все сводятся к ощущению, что «война – это плохо» или что Европа вляпалась в катастрофу. Потому что Марк так не чувствовал. Или, можно сказать, Марк не был уверен, что чувствует насчет войны в целом или насчет той конкретной войны, которая в конце концов стоила ему жизни. В Первой мировой, по ощущениям Марка, имелся некий глубинный смысл. Было 6 сентября 1914 года, Франц Марк проживал еще только первые недели повседневной солдатской рутины Великой войны, – и уже намекал на эти глубинные смыслы. В тот день, 6 сентября, он писал Марии про обмены артиллерийскими залпами, которые наблюдал за прошедшую неделю: «В этих артиллерийских баталиях есть нечто впечатляющее и мистическое».

Можно представить, что вот он, Марк, у подножья Вогез: артиллерия обменивается залпами, а он смотрит на взрывы по ту, затем по другую сторону. От реальной опасности он был в те дни далеко и мог наблюдать за происходящим с какой-никакой отрешенностью (нам, впрочем, от этой Марковой завороженности артиллерийским огнем как-то не по себе – мы-то ведь знаем, что один из таких обстрелов менее чем через два года будет стоить ему жизни). В первые дни войны артиллерийские обстрелы казались ему, должно быть, чем-то вроде стихии. В них было что-то в высшей степени грандиозное – как в оглушительной буре, обрушивающей на мир шум и свет. Громадная вселенская свистопляска – в ее рукотворном изводе.

22 сентября Марк пишет Марии такие строки: «Около полудня с удовольствием прокатился; в Вогезах есть нечто прелестное и мирное, порой уже и не веришь, что эта ужасающая война – всерьез, пока вновь не увидишь ее собственными глазами!» Обратите внимание на восклицательный знак. Марк называет войну «ужасающей». Но слово «ужасающая» он говорит не полностью в дурном смысле. Война – ужасающая, но она ужасающая в том же плане, в каком ужасает вообще все серьезное. Марк не говорит об этом в таких выражениях, но мог бы использовать древнегреческое прилагательное denos. Если что-нибудь denos – то оно громадное, пугающее и могуче-ошеломляющее. Марк тянулся к тому, что открыл для себя в Великой войне как denos. Он тянулся к нему, но столь же часто испытывал отторжение. Но если что-нибудь denos – то с ним все вот так. Оно вызывает влечение и отторжение разом. Великолепие слито в нем с ужасом. В общем, Марк ни за что не сказал бы, что война – это плохо, ни за что не осудил бы войну в качестве таковой, поскольку был в каком-то смысле ей благодарен.

IV. Продолжаем копаться в голове Франца Марка, который был благодарен войне, а также исследуем, почему он так хотел рисовать, хотя художником почти всю свою жизнь был дерьмовым

Этой мысли нужно дать настояться. С того самого дня, когда Франц Марк оказался на Великой войне новобранцем и вплоть до иного дня, когда под Верденом ему раскроило череп снарядным осколком, он был за эту войну искренне и глубоко благодарен. А еще он, нужно отметить, часто был в состоянии агонии и отчаяния. В письме, которое Марк отправил в начале 1916‐го, вскоре после Нового года, особенно ярко просматривается, сколь тяжко давалась ему война. «Сегодня мы видим новое лицо 1916‐го, – обращается он к Марии. – Земля напитана кровавейшим годом из всех бывших за те многие тысячи лет, что она существует». Метафора – сущий кошмар и еще перекликается с концепцией Фалькенхайна, что битва при Вердене станет эдакой кровокачкой и выкачает из французской армии кровь до последней капли, – хотя Марк о такой метафоре слышать не мог, поскольку Фалькенхайн использовал ее только позже и солдатам в той битве планов по созданию кровокачки не раскрывал.

И далее в том же письме Марк говорит: «Страшно подумать, что все это – напрасно, все из-за какого-то недоразумения, из-за отсутствия возможности объясниться перед ближним просто на человеческом уровне!» Такие вот мысли нормального человеческого существа, гражданина цивилизованной европейской страны, который из-за всего этого насилия пребывает в возмущении и смятении. «И это в Европе!» – пишет Марк на этой странице, почти что крича от негодования.

Однако же оставаться в таком умонастроении нормального озабоченного общественным благополучием европейца хоть сколько-то долго Франц Марк не может. Что-то в нем смотрит по ту сторону. Что-то сопротивляется. Даже из того письма ощущаешь, как на Марка нисходит некая твердость духа. Он все для себя решил. Он поднимает голову от письма, которое сочинял, и делает глубокий вдох. «Чудесный новогодний денек, – пишет он супруге Марии, – воздух чуть пахнет весной, и от этого новогодние колокольчики звучат даже трогательно». Он подготавливает себя к беспощадной мысли, которую вот-вот озвучит. И пишет затем эти невероятные заключительные строки: «Не могу сказать, что вступать в этот год мне не по нраву, – так он пишет жене. – Мой оптимизм несокрушим; нехватка оптимизма – это нехватка сильных желаний и нехватка воли».

Вышеприведенные строки Марк написал посреди одной из ужаснейших битв, какие знал мир. За примерно два года, когда Марк был солдатом в Великой войне, он часто метался меж крайностями отчаяния и оптимизма. Важную роль сыграли критические моменты, перенесенные им в бытность солдатом; они потрясли его. Из-за них он уверился, будто проживает нечто кардинально глубокое. И не только он, не только Франц Марк, но и вообще все, кого эта война затрагивает. Он пришел к убеждению, что нужно досмотреть войну до конца, каким бы тот ни оказался.

6 ноября 1914 года Марку пришло письмо от Кандинского. К письму прилагались конфеты. Поедая конфеты, Марк читал то письмо, и на него снизошло в своем роде принятие. Ему не нужно ни чтобы дни войны сократились, ни чтобы он перестал ее проживать, – вот что он осознал. Он пишет Марии, что война не может окончиться прямо сейчас – не может и не должна. «Мы еще не достигли вершины, полумеры мне не нужны», – пишет он. И затем пишет такую фразу – читать которую для Марии было, пожалуй, непросто: «Мы должны храбро перенести всю тяжесть наших времен; дух сего часа этого стоит». Он будто желает, чтобы война дошла-таки до верденского катаклизма – катаклизма, который он проживет от и до и которому в итоге принесет себя в жертву.

Короче, в этой трагедии – в нечеловеческом бедствии, которое нам известно как Первая мировая, – Франц Марк участвовал не вопреки своей воле. Он был ее горячим сторонником. Ему хотелось, чтобы конфликт набирал обороты. «Полумеры» его бесили. Раз уж нам приходится воевать, говорил он, то давайте, воюем по полной. Пусть эта наша война будет апофеозом войны, который совершенно преобразит этот мир, который сорвет покровы, который выжжет нормальную жизнь, который из раны этого кошмарного столкновения извлечет, в конце концов, саму Истину.

Свое письмо от 16 ноября Марк заканчивает такой вот фразой – одновременно самодовольной и легкомысленной: «Целую обоих». Он весьма гордится собой. Думает, будто познал истинный смысл войны. Политика или всякие там социально-экономические факторы вообще ни при чем. Грошовые территориальные споры и национальные интересы, которые составляют причины войны официально, – почти ни при чем тоже. Для Марка война означает нечто гораздо более глубокое, чем все это, – нечто такое, для чего он едва подбирает слова.

Но наиболее веское суждение Марка про эту войну – про ее «дух» и «сущность» – все равно облеклось не в слова. Оно облеклось в картину, в живопись. Понимать, что Марк увидел и осознал в той чудовищной бойне, которая стоила ему жизни, следует не столько из его текстов, сколько из его живописи. Нужно попытаться понять это все, исходя из «Судьбы животных» и тех немногочисленных набросков, которые Марк делал уже на войне с тем расчетом, что однажды по ее окончании использует их как сырье для новых картин.

Осенью 1915 года в переписке с Марией Марк пытался донести до нее, что всегда был прежде всего художником, несмотря на то что музыку и литературу тоже ценил и глубоко тем и другим проникался. Он писал ей, что «видит» музыку и литературу. Она отвечала, что не очень поняла его мысль. Он, в свою очередь, ей отвечал: «В том, что ты не очень понимаешь, как я могу „видеть музыку и литературу“, нет ничего удивительного; дело просто в односторонней природе моей художественной одаренности, и с буквальной точки зрения это, конечно, изъян; я думаю, невозможно (или, во всяком случае, было бы лишь во вред), чтобы кто-либо обладал одинаково чистым художественным пониманием всех форм искусства».

Эту тему Марк так или иначе затрагивал во множестве своих писем к Марии. Его занимала идея, что любое искусство в определенной мере замкнуто на себе. Скульптура, к примеру, может сообщить лишь о чем-то, связанном с пластикой: это масса, вес, форма, тяжесть, материальные очертания. Живопись работает в первую очередь с образами. Истины каждого из этих форматов могут сообщаться между собой и выходить за их рамки, но лишь в ограниченной мере. Художник поэтому одновременно обречен на свою ограниченность и благословлен ею. Марк полагал, будто «видит» все – включая другие формы искусства наподобие музыки – как художник. Его ви´дение – это ви´дение художника.

То, что в 1915 году Франц Марк так легко мог свыкнуться с мыслью, что ему было, так сказать, предначертано быть прежде всего художником, – в некотором смысле поразительно. А все потому, что примерно до 1910‐го художник из Франца Марка был так себе. Если более честно, художник он был паршивый. Если еще честнее, он вообще почти не умел рисовать. Ранние его картинки – на уровне нерадивого студента художественной школы. Его отца вся эта ситуация приводила в отчаяние – может, какое-то время он даже презирал сына. Его сын заявлял, будто он художник, но при этом был бездарем.

В этом его отцу можно капельку посочувствовать. Ситуация – полный отстой. У тебя дурачок-сын, который типа художник, но даже рисовать не умеет. Марк, вопреки этому, принимал все возложенные на художника ограничения и обязанности – будто бы явные и очевидные всем, включая его самого. На самом же деле картины, которые мы считаем «картинами Франца Марка», он создал всего за несколько лет. «Желтая корова» – это 1911 год, а «Судьба животных» – 1913-й. Если же заглянуть в период до 1911 года, где были картины вроде «Лошади на фоне пейзажа», то образ известного нам Марка-художника понемногу рассеивается.

V. Художник открывает для себя цвет, то есть по-настоящему открывает, по‐настоящему схватывает мощь и загадку цвета – а еще, может быть, по инерции, открывает силу судьбы, предназначения, а эта сила – она реально опасная. В эпизодической роли появляется Хайдеггер – философ-нацист

На протяжении многих лет – вплоть до того, как он начал создавать гениальные творения – Марк был художником, который брел сквозь туман и в сумрачной чаще пытался выйти на верный след. Его руке недоставало уверенности. Цвет, кажется, буквально приводил его в замешательство. В композиции не чувствовалось цели или же направления. Полный кошмар.

Потом что-то произошло. Произошло оно в районе 1910 года. Почва для этого, конечно, была подготовлена раньше. Но все-таки между тем, как он работал до 1910‐го, и тем, как он работал после, случился некий кардинальный разрыв. Как вышло, что Марк скакнул от невнятной мазни к тому, чтобы видеть столь глубоко, – загадка. На первый взгляд, никакого повода не было. Меж вещами он обнаружил линии. Узрел формы. Его животные сходили с холста чистыми и настоящими. Стал чище и цвет. Красный стал красным. Желтый стал желтым. А синий – синим.

Во главе угла – как раз-таки цвет. Какое же буйство цвета. Основные цветá. На холсте выделяется красный, прямо контрастирующий с полосой синего. С Марком в те дни творилось всякое-разное. Он смотрел работы постимпрессионистов. Смотрел Гогена и Ван Гога. Видел, как дерзко обращаются эти художники с цветом, как охотно кладут основные цвета рядом друг с другом – то есть насколько же им глубоко наплевать на все то, чему учат в художественных академиях. Контрастные цвета не кладут на холст рядом друг с другом. Но именно это постимпрессионисты и делали. Это же делали и «дикие звери» – фовисты. И новые абстракционисты. Робер и Соня Делоне тоже так делали и этим гордились. Чета Делоне создавала полностью абстрактные конструкции – сферы, круги, пересекающиеся конусы цвета. Они рисовали так, будто кроме самого цвета ничего и не нужно, а затем повторяли на стенах и детской коляске цветá и формы с полотен, а затем изготавливали одежду, которая выглядела как все те же геометрически-цветовые фигуры, называли эту безумную мешанину искусством и кайфовали от того, какое оно все абсолютно симультанное.

Франц Марк глядел на весь этот цвет как на какое-то откровение. Цвет и был для него откровением.

Ближе к началу 1911 года Марк сочинил письмо другу и собрату-художнику Августу Макке. «За одну короткую зиму, – пишет он Макке, – я стал полностью другим человеком». Дальше в своем письме Марк говорит об искусстве и еще о том, как нашел себя в роли художника. Связано это было во многом именно с цветом и с той чистотой композиции, какой он за прошлый год выучился. В итоге, пожалуй, насчет Марковой живописи можно сделать такое весьма четкое заявление. Сопоставив данные в плане того, какие картины он создавал реально, с тем, что он пишет о тогдашнем своем душевном состоянии, можно заключить, что художником Франц Марк стал в зиму с 1910 на 1911-й. Что-то в нем пробудилось, что-то сошлось. Это значит – хотя Марку это было неведомо, – что работать как подлинный художник ему оставалось менее четырех лет. Жизнь подлинного художника продолжалась для Франца Марка всего лишь с 1911 по 1914 год, поскольку в 1914‐м он отправился на войну и никогда уже не брал в руки краски, хотя и сделал несколько приличных рисунков на фронте. А затем погиб под Верденом. Бóльшую часть своей жизни он был неудачником, затем – гением, а затем – покойником.

То нечто, что пробудилось в Марке, благодаря чему он стал рисовать, как рисовал – дерзко и красочно, что позволило ему написать желтую корову, красную корову и синих лошадей, то явившееся в жизнь Марка – три года оно заставляло его рисовать, а затем привело его на войну, а затем погубило.

Можно ли так говорить? Можно ли говорить, что нечто пробудившееся внутри Франца Марка и сделавшее его художником – что эта же сила затащила его на войну и привела под Верден – где, как известно, в виде осколка снаряда ему явится смерть? Мысли довольно-таки беспощадные.

Нельзя ли то «нечто», что «пробудилось» внутри Франца Марка, хотя бы как-то назвать? Чем оно было, это «оно»? Какой «силой»? Назвать его очень трудно. Что мы знаем по меньшей мере – так это что Франца Марка если не прямо заботила, то занимала идея «судьбы». Мы знаем, что название его самой известной картины – «Судьба животных». Знаем, что в письме к Марии, своей жене, которое датируется 28 октября 1915 года, то есть, так сказать, самым кануном Вердена – сражения, которое начнется всего через несколько скоротечных месяцев, – Марк пишет Марии, что «Нашими телами управляет не война, а судьба». То есть судьба или нечто, определяющее судьбу, что за сила ни стояла бы за судьбой, – это-то нечто и управляет войной, управляет историческими событиями, управляет предназначением каждого, управляет даже нашими физическими телами.

В том же письме, где Франц Марк говорит, что нашими телами управляет судьба, он говорит и еще кое-что. «Опасности не существует, есть только предназначение», – так он пишет Марии. По-немецки тут слово Schicksal, оно означает и «судьба», и «предназначение». Что примечательно, ибо есть такой немецкий философ Мартин Хайдеггер, который тоже служил в Первую мировую солдатом, – правда, в отличие от Марка, служил не на поле боя или фронтах, а в штабе, но тем не менее был глубоко затронут и глубоко потрясен тем, что пережил в Первую мировую, – так потрясен, что потом стал нацистом, и именно из-за того, что он пережил в Первую мировую. Так вот, этот Мартин Хайдеггер, известный (или печально известный) философ-нацист, написал такой важный философский трактат – «Бытие и время», и предназначение, или судьба, то есть Schicksal, там – один из ключевых терминов.

Слово Schicksal Хайдеггер в той знаменитой работе связывает с глаголом schicken, который можно перевести с немецкого как «передавать». Поэтому, по Хайдеггеру, Schicksal – это состояние «переданности». Помимо этого, Хайдеггер связывает слово Schicksal с термином Geworfenheit, который часто, хотя и довольно-таки неуклюже, переводят неологизмом «брошенность». Смысл тут, если вынести за скобки неологизмы и этимологии всяких немецких слов, такой, что «судьба» и «предназначение» – это когда индивида, так сказать, тащит некое положение дел, которое тот не выбирал. «Выбрать свою судьбу», вопреки известной присказке, невозможно. Но судьба – это и не просто покорность бытийному произволу. Судьба не равна «фатализму».

Судьба (или Schicksal), по Хайдеггеру, – и эта его идея вроде бы согласуется с тем, что пытался в письме к Марии выразить Марк, – то есть действие судьбы, заключается в том, что индивидуальное человеческое существо оказывается брошено в определяющую его ситуацию и затем индивид должен стать деятельным агентом этой самой определяемости. Такая вот, наверное, непростая концепция. Идея здесь следующая: чтобы стать самим собой в полной мере, нужно выбрать свою судьбу – эту брошенность, которая уже была выбрана. Нужно овладеть ситуацией, которая уже овладела тобой. Изволить уже изволенное.

Здесь, конечно, нужна осторожность, ведь такая мысль может довести до нацизма, если вы вдруг считаете, что нацизм – это судьба. Но эта же мысль может привести и к тому, что вы станете тем, кем хотели стать всегда, кем ни хотели бы, – и вы не узнаете этого, покуда не отдадитесь этому и не присвоите себе.