Текст книги "Флешбэк мечты"

– Ну? И что случилось?

Мама с хальмони переглянулись – и столько было в их взгляде невысказанной тяжести, что я побоялась: они сейчас попадают на пол. Потом мама резко поднялась.

– Мне нужно дома белье достирать. Пока, Саманта. Омма, не забывай мыть рисоварку, когда варишь этот новый рис. Он необработанный.

Хальмони не смущалась, когда мама ею командовала.

– Хорошо. А ты уже уходишь? – Прямо на поверхности звучало отчаяние.

Мама надела туфли.

– Да. Потом тебе позвоню.

Хальмони пихнула меня локтем:

– Сэмми, тебе тоже пора. Уже поздно.

Чего? Было типа восемь вечера. Но я заметила во взгляде хальмони что-то такое, что сразу поднялась с дивана.

– Ладно. Я скоро опять приеду, хальмони. Спасибо за ужин.

– Не за что, – откликнулась она, провожая меня до двери, где ждала мама. – Приезжай ко мне есть, когда хочешь.

Говорила она это мне, а смотрела на маму. Но мама уже перешагнула порог.

По застланному ковром коридору мы шагали молча: шершавые стены, бурые двери, лампы дневного света – все самое то для нашего настроения. Каждый раз, когда мама вот так вот осаживала хальмони, у меня возникало ощущение трагедии.

Когда мы добрались до парковки, я вспомнила, как мама с хальмони переглянулись, и не смогла сдержать любопытство.

– Мам.

Она остановилась под фонарем – кожа и волосы отливают зеленью.

– Чего?

– Что случилось на том балу?

Рот ее вытянулся в жесткую прямую линию – я даже подумала, что не дождусь ответа. Но потом она набрала полную грудь воздуха и отчеканила:

– Меня не выбрали, и я была совершенно раздавлена. Когда я вернулась после бала домой, хальмони, вместо того чтобы посочувствовать… ну, она повела себя как всегда, и мы ужасно поссорились.

Внутри у меня шевельнулось что-то похожее на сочувствие. Чтобы мама так говорила про школьные времена… Видимо, ее это здорово задело.

– А когда это было? – спросила я.

– В выпускном классе. – Она посмотрела на меня. – Примерно тогда у нас отношения и разладились окончательно.

Мама никогда не заговаривала про свои обиды на хальмони. Я боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть ее, как вот можно спугнуть дикого мангуста. Но она, вместо того чтобы рассказать подробнее, вытащила ключ от машины.

– В результате выбрали эту тупицу Стефани Камильо. Ну а что до твоих шансов стать королевой, я их давно похоронила, Саманта. Поздравляю, что тебя хоть номинировали.

Еще один редкий момент: мне стало жаль собственную маму. Она сейчас выглядела нехарактерно уязвимой, и я подумала, что надо бы сказать в ответ что-то оптимистичное, показать, как мне нравится такое ее человеческое поведение. Еще одна редкость – она хоть за что-то мною гордилась. Я подумала про розы, про одинаковые платья, вздохнула:

– Ладно.

Мама, насторожившись, посмотрела на меня:

– Ты о чем?

Я еще раз вздохнула:

– Я согласна. Проведу я эту кампанию и поборюсь за роль королевы, если для тебя это так важно.

Лицо ее посветлело, спина распрямилась. С нее будто бы сняли ведьмино проклятие.

– Правда?

Почему-то от ее радости я только помрачнела.

– Ну правда. Блин.

Что, маме так мало нужно, чтобы чему-то обрадоваться? Довольно такого достижения – на меня наденут пластмассовую корону?

Она хлопнула в ладоши.

– Это будет замечательно! На этой неделе сходим купим тебе платье. – Я так и видела, как в голове у нее крутятся разные пышные дизайнерские платья – просто образцы женственности, которые внушат ей гордость, скроют все мои физические недостатки, подчеркнут достоинства. Мама давно довела этот список до совершенства. – Ты не пожалеешь, Саманта.

Если честно, я уже пожалела.

глава 5

Дядечка средних лет играл на синтезаторе. Карен сидел напротив – на коленях ноутбук, на голове здоровенные серьезные наушники.

Я примостилась на ведре, оно скрипнуло, Карен глянул на меня, я скривилась. «Прости», – прошептала одними губами. И сразу же захотела взять свои слова обратно. С чего это «прости», когда я и так согласилась целый холодный вечер сидеть на ведре у Карена в сыром гараже, пока он записывает музыку для своего фильма с этим мутным чуваком, которого нашел на Craigslist?

Я закрыла кроссворд на телефоне, посмотрела на время. Мама дорогая, я что, тут всего лишь час сижу?

Музыка смолкла, я с надеждой подняла глаза.

Карен снял наушники.

– Класс, братан. Короче, по-моему, здорово, но мне кажется, проигрыш можно было сделать чуть-чуть подлиннее.

Я нахмурилась.

– Правда? А как по мне, и так затянуто.

– Нет, зай, нам нужен саспенс, – ответил Карен, махнув рукой.

– Мне кажется, тут уже не саспенс выйдет, а скукотища.

Мэтт, который играл на синтезаторе, поглядывал на нас по очереди, бледные ладони застыли над инструментом. Судя по цвету кожи, на улице он не был лет семнадцать.

Карен пожал плечами.

– Музыка для фильма – это не совсем то же самое, что, скажем, для попсы.

Я проглотила свое: «Надо же, удивил». Я ж не зря все лето помогала ставить и снимать этот фильм, успела врубиться, в чем там, блин, суть.

– Мне кажется, с саспенсом лучше не переборщить, – не отставала я. – Если слишком часто повторять один и тот же прием, зрители уснут.

Продолжить я не успела – завибрировал телефон.

Сообщение от мамы. Я сразу же напряглась. Она явно не обрадуется, узнав, что я тусуюсь с Кареном вместо того, чтобы заниматься всякой фигней, из которой состоит королевская кампания (кроме того, Карена она называет «Джордан Каталано плохая новость», я без понятия, что это значит).

Я открыла сообщение, сердце замерло. Ссылка на сайт соседней больницы.

Бабушку госпитализировали. Приезжай срочно. Палата 1028. Состояние тяжелое.

Изо рта вылетел звук, как у придушенного животного; Карен обернулся.

– Что там? – Он все еще злился.

– Мне нужно идти. – Я схватила сумку и выскочила из гаража, ничего перед собой не видя.

Карен помчался вдогонку:

– Сэм! Что такое? Я думал, ты до конца останешься!

От его надутых губ я окончательно озверела.

– Прости, не могу я целыми днями сидеть и ждать, когда там мой бойфренд освободится. У меня бабуля в больнице! – Сумка раскачивалась от моих яростных движений.

– О господи. Прости. – Он обиженно провел рукой по волосам. Вот только у меня не было времени разбираться, что он там чувствует в ответ на мои чувства.

– Потом поговорим. – Я прыгнула в машину прежде, чем он попытался меня обнять.

Машина не заводилась. Я прижала пальцем кнопку стартера.

– Тварь вонючая! – выкрикнула я приглушенно, колотя руками по рулю. Потом выдохнула, попробовала еще раз – дурацкая колымага ожила, и я понеслась в больницу.

Схватила на стойке бирку для посетителей, с нетерпением стала ждать лифт. Меня убивала каждая потерянная секунда. Я даже родителям не могла позвонить, потому что поганый телефон разрядился – опять.

Что могло случиться с хальмони? Я же ее только что видела. Бабушка всю мою жизнь была здорова как лошадь. Ни одной болячки. Даже зубы все на месте.

На глаза навернулись слезы, я приказала себе не реветь. Нужно в кои-то веки держать себя в руках. Но вообще-то мне, чтобы заплакать, много не надо – грустный рекламный ролик или какие-нибудь чуваки на «Домашнем канале» выиграли бесплатный дом. Так что сейчас я уж точно не сдержусь.

Двери лифта открылись, я шагнула внутрь, вытирая слезы, заметила внутри двух медсестер. Они ласково мне улыбнулись, потом тактично отвели глаза. Явно не в первый раз такую видят.

Я уставилась на меняющиеся указатели этажей. Доехав до четвертого, почему-то не смогла сдвинуться с места. Знала: как только я ее увижу, зайду к ней в палату, я сразу окажусь в альтернативной реальности, из которой уже не сбежишь. Там каждая клеточка каждой известной мне вещи немедленно мутирует в более страшную разновидность самой себя.

Но миг не будет тянуться вечно, чтобы я разбиралась в своих чувствах.

Я вошла в палату – квадратная, малиново-бежевая. Бабуля лежала на больничной кровати с закрытыми глазами, к ней тянулся миллион трубочек. Нос и рот были накрыты маской, и я не могла разобрать, откуда доносится дребезг – у нее из груди или из прибора.

Глаза наполнились слезами. Хальмони.

Папа сидел рядом на стуле, держа бабушку за руку. Мамы не было.

– Сэм. – Папа поднял на меня усталые глаза. – Пришла.

Я вгляделась в неподвижное тело. Потянулась к другой бабушкиной руке.

– Что случилось? Она заболела?

– У нее инфаркт, лапушка.

– Что? – Голос дрогнул. – Она ж у нас здоровая.

– Ну, – папа покосился на хальмони, – на самом деле, у нее были нелады с сердцем.

Я испуганно посмотрела на него.

– Что? – Похоже, других слов у меня в словаре не осталось. – Давно?

– Уже пару лет. Просто она не хотела тебе говорить.

Я осторожно сжала руку хальмони.

– Она поправится? У людей же часто случаются сердечные приступы, верно? – Голос был едва слышен, я поглаживала мягкую ладошку хальмони. Повсюду следы от уколов; там, где вены не поддавались, проступили синяки. При виде этих мелких надругательств над ее телом я пришла в ярость.

Папа поднялся, обогнул кровать, обнял меня. Крепко. Прижал ладонь к затылку.

– Сэмми. – Так меня чаще всех называла бабушка. – Пока все не очень хорошо, но надежда есть.

Я заплакала ему в плечо. Отрицать, что все ужасно, было бессмысленно.

Я услышала размеренный перестук шагов, подняла глаза. В дверях стояла мама с двумя бумажными стаканчиками кофе в руке.

– Саманта. – Лицо ее слегка осунулось, но в целом она выглядела как всегда непроницаемо. – Добралась.

– Что сказал врач? – спросил папа совсем тихо, подходя и забирая у мамы один стаканчик.

Она бросила на меня короткий взгляд, потом снова посмотрела на папу.

– Ей сделали эту процедуру… ну, типа как закодировали сердце, чтобы оно опять заработало. Но пришлось ввести ее в кому, чтобы ограничить кровоснабжение мозга. Инфаркт обширный… – Она еще раз взглянула на меня, помедлила. – Они не могут точно сказать, выйдет она из нее или нет.

Не выйдет? Мне казалось, что мое собственное сердце сейчас выскочит из груди, глаза рыскали по маминому лицу в поисках дополнительной информации. Все ведь не так плохо, как кажется, правда? Я искала указания на то, что мне положено испугаться. Очень сильно испугаться.

Но выражение маминого лица оставалось нейтральным, что меня бесило.

– Я здесь останусь на ночь. Вы поезжайте домой. В ближайшее время она в сознание не придет, так что сидеть здесь всем вместе бессмысленно.

Я снова потянулась к руке хальмони, почувствовала прохладу ее кожи на своей теплой ладони.

– Я хочу остаться.

Они оба посмотрели на меня.

– Пожалуйста, – сказала я.

Мама покачала головой.

– Думаю, не стоит. У тебя домашние задания, а здесь ты все равно ничем не поможешь. Поезжайте домой, я вам утром сообщу новости.

– Домашние задания? – Эти неуместные слова прогремели на всю комнату. – Мам! Я хочу остаться здесь.

Тут нас отвлек громкий шум в коридоре, и через несколько секунд в палату ворвалась тетя Грейс – волосы растрепаны, лицо бледное.

– Как она? – Увидев хальмони, она сдавленно всхлипнула. Осталась стоять, зажав рот руками, в глазах слезы. Мне полегчало оттого, что хоть кто-то реагирует так же, как я. Слезы полились снова, тетя Грейс подошла, обняла меня.

Когда мы расцепились, она нагнулась, взяла хальмони за другую руку.

– Омма? Ты меня слышишь? – Она осеклась.

Тетя Грейс с хальмони были очень близки. Каждое воскресенье ездили на продуктовый рынок, вместе смотрели километрами корейские сериалы. Трений, которые были между мамой и хальмони, между бабулей и тетей Грейс не существовало.

Мама негромко рассказала, что к чему, тетя Грейс переваривала ее слова с остекленевшим взглядом. Потом спросила:

– Нужно что-то сделать? Привезти ей вещи из дома или…

– Мы все уже организовали, – отрезала мама. – Ты ужинала?

Тетя Грейс покачала головой и ответила бесцветно:

– Я сейчас не смогу ничего съесть.

Мама посмотрела на папу, и они без слов о чем-то договорились. Он сказал, что пойдет посмотрит, какой тут кафетерий, а я не отводила глаз от хальмони и умоляла ее очнуться.

– Саманта, тебе правда лучше поехать домой.

Я посмотрела на маму:

– Ты серьезно?

– В палате теснота, а хальмони в надежных руках, ясно? Она бы точно не хотела, чтобы ты сидела тут и психовала, – размеренно произнесла мама. Кстати говоря, она вообще сохраняла над собой полный контроль, только плечи слегка поникли – одно это и выдавало, что что-то не так. А в целом она казалась улучшенной версией самой себя. Это выглядело непонятно и даже жутковато. Никогда разница между мамой и тетей Грейс не чувствовалась так отчетливо, как сейчас, и я бы отдала все на свете, чтобы тетя стала моей мамой – и наоборот.

Я сглотнула комок в горле:

– Я хочу быть здесь, когда она очнется. Я ей нужна.

Тетя Грейс посмотрела на маму:

– Может, Сэм останется еще ненадолго?

Мама посмотрела на бабушку, и тут я заметила, что на мамином лице что-то мелькнуло. Полсекунды уязвимости, страха, неуверенности. Во мне затеплилась надежда.

А потом – все, выражение ее лица опять стало решительным.

– Нет никакого смысла нам всем тут сидеть и стрессовать. Когда папа вернется, поезжайте вместе домой.

От разочарования из глаз у меня хлынули жаркие слезы, я даже не смогла ничего ответить. Вместо этого нагнулась к хальмони, прижалась лбом к ее лбу.

– Я тебя люблю, – прошептала я. – Давай, просыпайся скорее.

Тетя Грейс плакала, мама не издала ни звука.

Ночью меня что-то разбудило.

Я уставилась в темноту. Голова тяжелая, веки липкие от засохших слез. В комнату проникал тонкий луч света.

– Мам?

Это у меня выработалось с раннего детства: я чувствовала мамино присутствие еще до того, как видела ее. По коже бежали мурашки, воздух вокруг делался каким-то другим. Из-за этого необычного мама-радара я ни разу не терялась в магазинах. Ей ни разу не удавалось меня застукать, когда я болтала по телефону, вместо того чтобы делать уроки. Что-то внутри моего тела постоянно фиксировало ее местонахождение – будто мы обе вращались вокруг единого командного центра.

Ее темная фигура на миг нависла над моей кроватью, потом матрас просел под ее весом.

Здесь мама могла оказаться по одной-единственной причине.

– Мам? – повторила я – хрипло, тихо, в ужасе.

– Ш-ш, спи дальше. Я заехала кое-что забрать, сейчас вернусь в больницу.

Сердце у меня продолжало громко стучать, но я выдавила еще один вопрос:

– Как она там?

Молчание заставило меня испуганно взглянуть ей в лицо – профиль проступал на фоне освещенного коридора. Наконец она кивнула:

– Ничего. Без сознания, но тревожиться особо не о чем.

Легкое движение – она едва не коснулась моих волос, но в последний момент передумала.

– Спи дальше.

Я подождала, пока она уйдет, закроет за собой дверь – оставит меня одну в темноте. Она что, не могла задержаться еще на секунду, сказать мне, что все будет хорошо? Спросить, что я чувствую? Ей всегда было более или менее наплевать на мои чувства, но хоть сегодня могла она переступить через себя и стать моей мамой?

Мне всего этого было не понять, особенно в таком заторможенном состоянии: я ведь очнулась от тяжелого сна. Нужно было с кем-то поговорить. Я вытащила телефон.

Хальмони, ты сейчас в коме. В красивых словах это не скажешь. Не подсластишь пилюлю. Похоже, дело серьезно, и я пока могу думать только про одно – про все эти проводки, которые торчат из твоего тела. Я знаю, что они поддерживают твою жизнь, но в них есть что-то недопустимое. Из живого человека с собственными интересами и любимыми людьми они превращают тебя в… тело пациента. Но ты, наверное, умеешь быть и тем, и тем. Похоже, что в любой точке жизни мы находимся сразу в нескольких состояниях, которые сосуществуют. Вот, я, например, продолжаю жить как обычно, а в это время человек, которого я люблю сильнее всех на свете, изо всех сил старается не умереть.

В окно рядом с кроватью стучал дождь.

Ужасно, что я не рядом с тобой. Я знаю – просто знаю и все, – что, если бы я была в больнице, ты бы выкарабкалась. Может, ты думаешь, у меня крыша поехала. Но у нас же всегда это было, правда? У тебя была я, у меня – ты. Пока я с тобой, ничего плохого не случится. Я не позволю.

Несколько секунд молчания – больше мне сказать было нечего. Я остановила запись.

глава 6

Следующим утром снова шел дождь, моя машина не заводилась. И не завелась.

– Я тебя на металлолом сдам! – Голос сорвался, когда я в миллионный раз нажала на кнопку зажигания.

Над головой пророкотал гром, я подняла глаза к черным тучам. Ну естественно, машина моя решила сломаться на самой дождливой неделе во всей истории Лос-Анджелеса. Ясен! Пень! Хуже момента не придумаешь – не только из-за дождя, но еще и потому, что в обеденный перерыв я собиралась съездить к хальмони. Каждая секунда вдали от нее казалась мучительной. Я так и не могла отделаться от мысли, что обязательно должна быть рядом, когда она очнется. Я просто не должна с ней разлучаться.

Еще минут пять злостно помучив машину, я сдалась и пошла в дом, натащив на подошвах воды в кухню. Мама складывала в контейнер суши из киноа – или на чем там она в тот момент помешалась.

– Мам, подвезешь до школы? У меня машина не заводится.

Она не подняла глаз, была занята: раскладывала полезную пищу по красивым контейнерам.

– Что с ней такое?

Я дернула лямки рюкзака.

– Понятия не имею. Она уже недели две плохо заводится.

– Две недели? – Мама возмущенно взглянула на меня. Прихлопнула крышку контейнера. – Если бы ты мне сразу сказала, что машина не в порядке, мы бы разобрались еще до того, как она сломается.

Не было у меня топлива в баке, чтобы ответить как следовало. Откуда у мамы-то столько топлива в баке?

– Ладно. Как бы то ни было, она сломалась. Подвезешь меня? – Я говорила отрывисто: терпение кончилось подчистую.

В первый момент мама сделала вид, что сейчас отправит меня в школу пешком, потом засунула контейнер в свой шоппер от «Луи Виттон», взяла со стола ключи.

– Ладно. Пошли.

– Жесть, – пробормотала я себе под нос, пока шла за ней в гараж.

Ехать сквозь дождь было нелегко, я таращилась в телефон, только бы не общаться. От нашего взаимного недовольства в машине стало нечем дышать. Я подключила через блютус свой телефон, поставила BLACKPINK.

Мама тут же убавила звук:

– Фу, это что за вопли?

– Да так, самая популярная корейская девичья группа. Типа распространяют корейскую культуру по всему земному шару, ну да ладно.

– А, хорошо, но я бы сильнее этому радовалась, если бы музыка была вменяемой.

– Ясно, бумер.

У мамы дрогнули губы. Мы однажды заговорили о том, что мама как-то умудрилась не войти в Поколение Х. Я попыталась сделать про это ролик в тиктоке, но она пригрозила отобрать у меня телефон.

– Тебе так нравится корейская попса, а когда я была девочкой, если бы я начала ее слушать, от меня бы все отвернулись, – сказала мама, вглядываясь в стекло, по которому сновали «дворники».

Я скривилась:

– Теперь-то ты взрослая. И, мне кажется, тебе пора всерьез разобраться с вопросом, почему ты так ненавидишь все корейское.

Мамины глаза полыхнули:

– Я не ненавижу «все корейское», и мне не нравится, когда человек без жизненного опыта навешивает на меня такие ярлыки.

Это было предупреждение. Мама заговорила адвокатским голосом. Я уже собиралась пойти на попятный, когда заметила, как она свернула на Вэлли-Вью-роуд.

– Мам, нам же не сюда.

– Знаю, – произнесла она беспечно. – Поедем другой дорогой.

– Какой дорогой? – У нас что, много способов доехать до школы? И, на самом деле, мы едем как раз от нее, в сторону центра.

Она не ответила, я взглянула на нее с подозрением:

– Мам?

– Саманта.

– Куда ты меня везешь? – На следующем повороте я все поняла. – В «Гарденз»? Мы за покупками, да?

– Да, – сухо ответила мама, аккуратно заводя машину на открытую парковку «Гарденз» – огромного супермаркета. Куда ни глянь, автоматические поливалки и деревья, подстриженные в форме разных фигур.

– Нам что-то важное нужно купить? – Я посмотрела на большие часы. Точно опоздаю. – Да тут вообще открыто?

– Ты помнишь, что во время пандемии мне в «Гарденз» назначили личного консультанта.

– Э-э… да, помню. Тогда всем было тяжело.

Мама пропустила мой сарказм мимо ушей.

– Так вот, с тех пор я так часто у них что-то покупаю, что у меня, – она встала на место с надписью «ВИП», у самого входа, – появилось право приходить сюда в неурочные часы.

– Ну… ладно. Ты хочешь пройтись по магазинам? Вот прямо сейчас? Со мной?

Мама одарила меня лучезарной улыбкой – какую приберегала для незнакомых, чтобы они почувствовали себя раскованно:

– Ради бального платья можно и школу прогулять!

Мой мозг отказывался во все это врубаться.

– Платья?

– Да, для бала. В этом году оно тебе понадобится, раз уж ты номинантка.

Абсурдность этого заявления брякнула мне по голове, точно крышка рояля в мультике.

– Ты это… серьезно?

Ее жизнерадостность поутихла.

– А ты думала, несерьезно?

Я всплеснула руками, чувствуя, что я тут единственная, у кого не поехала крыша.

– Это потому, что хальмони в больнице и я теперь точно не буду королевой бала?

Мама отстегнула ремень безопасности.

– Я поэтому тебя сюда и привезла. Чтобы ты немножко развеялась. Думала, ты очень ждешь этого бала.

– Жду этого бала? – Я только и могла, что повторять за мамой ее слова, потому что мне казалось – она говорит на иностранном языке, которого я не понимаю. Говорит как инопланетянка.

Пришлось сдержаться, чтобы не заорать. Мое разочарование в собственной матери – разочарование, нараставшее много лет, вдруг изменило форму, стало жарким и жалящим.

– Ты правда думаешь, что я готова хотя бы полсекундочки потратить на мысли об этом паршивом бале, когда – и тебе это прекрасно известно – моя бабушка лежит в коме?

Мама поморщилась, потому что я орала в голос. Она дернула свой ремень безопасности, снова защелкнула. Ее фальшивая жизнерадостность улетучилась. Мимо проехала машина, окатив мамин БМВ водой. Под глазами у нее действительно залегли тени, я поняла, что она сегодня даже не пыталась накраситься. Вид у нее был измученный.

– Знаешь, ты тут не единственная, по кому ударила болезнь хальмони. И то, что не все орут про свои эмоции в полный голос, еще не значит, что никто ничего не чувствует.

Я отчасти сознавала ее правоту, но другую часть меня медленно захлестывал нарастающий гнев.

– Ясно. Представь себе, не все способны запрятать свои чувства под пробочку, поставить на полочку и идти дальше заниматься обычными делами.

– Саманта, так устроена жизнь. Нельзя слетать с катушек из-за каждой неприятности. Из-за каждого потрясения. Нужно двигаться вперед и учиться выживать.

– Ну не знаю, мам. Лично мне кажется, что, если твоя бабушка при смерти, это повод поставить свою жизнь на паузу, хотя бы на секундочку.

Тут мама совершенно не свойственным ей движением уронила голову на руки и взлохматила волосы, испортив свою безупречную укладку.

– Ты сама не понимаешь, как тебе повезло, что ты живешь как живешь. Собственная машина. Новое бальное платье. А ты этого не ценишь. О своих вещах не заботишься, к поручениям относишься спустя рукава. К важным вещам – поступлению в университет, своему будущему – подходишь несерьезно. А от меня ждешь, что я буду для тебя что-то делать. Спасать положение. Так вот, Саманта, на этот раз я спасать положение не буду. Сама придумаешь, как добраться до школы.

Мама умудрилась превратить разговор про хальмони в перечисление моих недостатков. Как будто я сама о них не вспоминаю, причем каждую минуту.

Я почувствовала, как тело сжимается в пружину.

– Во-первых, я не специально испортила свою машину. Я в машинах ничего не понимаю! И не я придумала идти на этот бал. Это твоя идея! Я просто согласилась – чтобы порадовать тебя.

– Не нужно мне твоих одолжений. – Эти слова вылетели как пули. Мама выпрямилась, опустила козырек с зеркалом, чтобы поправить прическу, – уязвимость ее исчезла так же быстро, как и появилась. – Иди и делай что хочешь. Устраивай истерики, от которых все равно никакого толка. А я сдуру подумала, что ты в кои-то веки будешь вести себя как взрослая.

Мама замерла – похоже, все-таки пожалела о своих словах.

Я не дала ей возможности сдать назад, подхватила рюкзак и выскочила из машины – прямо под дождь.

– Саманта!

Я обернулась: мама стояла у водительской двери, ладонями заслоняя глаза от дождевых потоков. Лицо ее перекосилось от злости.

– Марш обратно в машину!

– Не пойду, – ответила я, стараясь говорить спокойно. – Я в школу.

– Какая ты неблагодарная!

Я развернулась, глаза слезились от ярости.

– Спасибо тебе, как всегда, ты у меня такая любящая, понимающая мамочка. Ох, как мне повезло.

Рука ее упала – короткий жест поражения. По лицу струилась вода.

– Я понимаю, что ты очень переживаешь из-за хальмони, но тебе надо учиться сдерживать свои чувства, тогда ты сможешь сосредоточиться на том, что действительно важно.

Тут что-то во мне сломалось. С треском.

– Важно? Например, бал? Ты окончательно с дуба рухнула? – Голос срывался на визг. – Я тебя не понимаю! И никогда не пойму!

В небе сверкнула молния – мама опять распрямилась.

– Я знаю, что ты меня не понимаешь. – Она повысила голос, чтобы было слышно сквозь шум дождя. – Я это вижу почти в каждом твоем решении и поступке. Я думала, мы сегодня попробуем провести время вместе, найдем точки соприкосновения. Но с тобой у меня как всегда: пытаюсь – и все получается криво.

Я сморгнула капли дождя.

– Ух ты. Ты считаешь, это я тебя не понимаю? Считаешь, что я не вижу, как вы с папой недовольны тем, что у меня вся жизнь не расписана на много лет вперед, как у Джулиана? Как оно было у вас с папой? А я просто так не хочу. И что в этом такого? Почему не дать мне время, чтобы я в этом разобралась? Потому что нормальная тут как раз я. Вот это, – я ткнула пальцем в собственное тело, – совершенно нормально!

– Но ты способна на большее, чем быть просто нормальной, Саманта. – Прическа ее превратилась в полный кошмар.

Я затрясла головой:

– Это какой-то бред, что все наши пререкания всегда только этим и заканчиваются. Даже когда речь о том, что… что… хальмони может умереть. А тебя даже это не прошибает!

– Ты считаешь меня слишком холодной. Но дело в том, что у меня сложные отношения с твоей бабушкой. Хальмони, которую ты знаешь… не тот человек, рядом с которым я выросла. Да, вы теперь с ней очень близки – поэтому так просто делать из меня бесчувственную мегеру.

– Да что она такое натворила, что ты до сих пор…

Мама посмотрела на меня в упор – через завесу дождя:

– До сих пор что?

– Такая бездушная тварь.

На миг лицо ее сморщилось, а у меня упало сердце – я тут же пожалела о своих словах. Но взять их обратно мне не хватило решимости. Извиниться, попытаться заново построить то, что рассыпалось долгие годы и сейчас наконец рухнуло, почти напрочь уничтожив наши былые отношения – отношения, в которых мама была всем моим миром, а я – ее, и в этом мире я могла по дрожанию воздуха почувствовать ее присутствие. В мире, где связь между нами была особенной, неприкосновенной.

Но тут выражение маминого лица снова стало обычным, и она сделала то, чего я бы себя никогда не заставила сделать: перегруппировалась, будто в голове у нее не осталось ничего сложного, ничего неприятного. Распахнула дверь машины со своей стороны.

– Сама придумаешь, как добраться до школы.

В теле у меня тряслась каждая косточка, они так и дребезжали под кожей.

– Я тебя ненавижу.

Эти слова, произнесенные срывающимся голосом, стали для нее ударом в грудь. Вот только мне они не принесли облегчения. Меня мутило.

Мама не ответила. Вместо этого села в машину и уехала, бросив меня на парковке супермаркета.