Текст книги "Остров тридцати гробов"

5. ЧЕТЫРЕ ЖЕНЩИНЫ НА ЧЕТЫРЕХ КРЕСТАХ

Вероника осталась на острове Тридцати Гробов в одиночестве. Вплоть до минуты, когда солнце скрылось за горизонтом среди нависших над морем туч, она неподвижно просидела у окна, в бессилье обхватив голову руками и опершись о подоконник.

Случившееся вновь и вновь проходило перед нею в глубинах ее сознания, словно живые картины. Она пыталась их не видеть, но порою они вставали у нее в мозгу настолько отчетливо, что ей казалось, будто она опять переживает эти душераздирающие минуты.

Вероника так и не пыталась отыскать объяснение всему произошедшему, не пробовала строить предположения, которые могли бы прояснить ужасную трагедию. Она решила, что Франсуа и Стефан Мару сошли с ума, так как ничем другим объяснить их действия не могла. И, полагая убийц сумасшедшими, она даже не пыталась приписать им какие-либо осмысленные намерения или планы.

К тому же безумие Онорины побудило Веронику считать, что все эти события вызваны неким умственным расстройством, жертвами которого стали все жители Сарека. Она и сама чувствовала, что в какие-то мгновения рассудок у нее слабеет, мысли растворяются в тумане и вокруг появляются некие невидимые призраки.

Наконец Вероника забылась сном, но он был настолько тревожен, она чувствовала себя в нем настолько несчастной, что даже разрыдалась. Однако сквозь сон ей показалось, что она слышит какой-то легкий шум, который ее оцепенелый рассудок оценил как враждебный. Приближался враг. Вероника открыла глаза.

В трех шагах от нее сидел странный зверек: он был весь покрыт шерстью цвета кофе с молоком, а передние лапки скрестил, словно человек руки.

Вероника тут же вспомнила, как Онорина рассказывала ей о собачонке Франсуа – милой, преданной и очень забавной. Она даже вспомнила ее кличку: Дело-в-шляпе.

Она вполголоса произнесла это имя и не смогла удержаться от гневного жеста, ей захотелось прогнать животное, носящее столь иронически прозвучавшее прозвище. Дело-в-шляпе! Ей мгновенно вспомнились все жертвы страшной бури: погибшие жители Сарека, убитый отец, покончившая с собой Онорина, сошедший с ума Франсуа. Дело в шляпе, нечего сказать!

Однако собака не двигалась. Она служила, причем именно так, как описала Онорина: голова немного набок, один глаз прикрыт, передние лапки скрещены, а на мордочке и в самом деле нечто вроде улыбки.

Теперь Вероника вспомнила: таким манером Дело-в-шляпе выражал сочувствие тем, кто пребывал в горе. Дело-в-шляпе не выносил слез. Когда кто-нибудь плакал, он принимался служить, пока плакавший не улыбался ему в ответ и не начинал его гладить.

Вероника не улыбнулась, однако прижала пса к груди и проговорила:

– Нет, милый песик, дело вовсе не в шляпе. Напротив, дело – хуже некуда. И тем не менее нужно жить – не так ли? – и не сойти с ума, как другие…

Необходимость поддержать силы заставила молодую женщину действовать. Она спустилась в кухню, нашла там какую-то снедь, добрую половину которой отдала собаке. Затем снова поднялась наверх.

Наступила ночь. Вероника вошла в располагавшуюся на втором этаже комнату, которая в обычное время пустовала. Женщину охватила страшная усталость, вызванная невероятным напряжением сил и бурными волнениями минувшего дня. Заснула она почти мгновенно. В ногах постели бодрствовал Дело-в-шляпе.

На следующее утро Вероника проснулась поздно, с ощущением своеобразного успокоения и безопасности. Ей чудилось, будто снова продолжается тихая и спокойная жизнь, какую она вела в Безансоне. Пережитые ею несколько ужасных дней отступили куда-то далеко, она не опасалась их возвращения. Люди, погибшие во время тех бурных событий, были для нее как бы незнакомцами, которых, повстречав раз, никогда больше не увидишь. Сердце ее не обливалось кровью. Скорбь не проникала в глубины ее души.

Это был отдых – непредвиденный и безмятежный, животворное одиночество. И оно так ей понравилось, что, когда на месте жестокого избиения жителей Сарека показался дымок, Вероника не подала никакого сигнала. Конечно, накануне с берега заметили вспышки взрывов и услышали грохот выстрелов. Но Вероника не шелохнулась.

Она видела, как из облачка показалась лодка, и подумала, что ее пассажиры собираются высадиться на остров и посмотреть, что делается в деревне. Но Вероника опасалась не только расследования, в котором будет замешан ее сын: она не хотела, чтобы ее нашли, стали допрашивать, выяснили, как ее зовут, кто она, как сюда попала; она боялась, что ее заставят снова войти в адский круг, из которого она только что выбралась. Она предпочитала выждать неделю-другую, пока случай не приведет на остров какое-нибудь рыбачье суденышко, которое заберет ее отсюда.

К Монастырю так никто и не поднялся. Дымок удалился, и ничто более не нарушало одиночества молодой женщины.

Так она прожила три дня. Похоже, судьба избавила ее от дальнейших посещений. Она была одна, была хозяйкой самой себе. Дело-в-шляпе, чье присутствие очень ее утешало, исчез.

Угодья монастыря занимали всю оконечность второго островка, на котором раньше помещалось аббатство бенедиктинцев, в XV веке покинутое и с тех пор постепенно превращающееся в руины.

Дом, выстроенный в XVIII веке зажиточным бретонским судовладельцем из камней старого монастыря и церкви, не представлял ничего примечательного ни с точки зрения архитектуры, ни с точки зрения обстановки. Впрочем, в комнаты – кроме той, в которой она жила, – Вероника входить не решалась. Воспоминания об отце и сыне останавливали ее перед закрытыми дверьми.

Однако на второй день при свете весеннего солнца она обошла весь парк. Он тянулся до самой оконечности острова и, подобно лугу перед домом, тоже был усеян руинами и зарос плющом. Вероника обратила внимание, что все дорожки парка вели к крутому обрыву, на вершине которого стояла купа гигантских дубов. Выйдя на открытое пространство, она увидела, что дубы эти растут полукругом, обращенным открытой стороною к морю.

В центре образованной ими поляны стоял дольмен в виде недлинной овальной плиты, лежащей на двух почти кубической формы скалах. Поляна с дольменом выглядела строго и величественно. С нее открывался вид на необозримые морские просторы.

«Дольмен Фей, о котором говорила Онорина, – подумала Вероника. – Значит, где-то поблизости Цветущее Распятие и цветы Магеннока».

Она обошла вокруг мегалита. На внутренней поверхности каменных столбов были высечены какие-то неразборчивые знаки. Однако на их внешних сторонах, которые смотрели на море и напоминали две поставленные рядом доски, подготовленные для нанесения на них надписи, она увидела нечто, заставившее ее вздрогнуть от ужаса.

Справа располагался глубоко вырезанный чьей-то неумелой рукой примитивный рисунок, изображавший четырех женщин, корчившихся на крестах. Слева виднелась надпись из нескольких строк, однако буквы ее, высеченные недостаточно глубоко, были почти неразличимы: то ли их стерли за много лет ветра и дожди, то ли соскребла человеческая рука. Тем не менее несколько слов еще можно было разобрать – слов, которые Вероника прочла на рисунке, найденном ею подле тела Магеннока: «Четыре женщины на четырех крестах… тридцати гробах… Божий Камень дарует жизнь или смерть».

Нетвердой походкой Вероника пошла прочь. Снова перед нею, как и везде на острове, была тайна, и женщина преисполнилась решимости всеми силами избегать соприкосновения с этой тайной до тех пор, пока ей не удастся уехать с Сарека.

Начинавшаяся на поляне тропинка проходила мимо крайнего справа дуба, в который когда-то явно ударила молния, поскольку от него остался лишь ствол да несколько сухих ветвей.

Пройдя немного по тропинке, Вероника спустилась по каменным ступеням, пересекла лужайку с четырьмя рядами менгиров на ней и вдруг встала как вкопанная, тихо охнув от восхищения и изумления перед открывшейся ей картиной.

– Цветы Магеннока, – прошептала она.

Два последних менгира средней дорожки, по которой она шла, возвышались, словно столбы ворот, открывавшихся на восхитительное зрелище: несколько каменных ступенек спускались к прямоугольной площадке метров в пятьдесят длиною, а по бокам ее, как колонны в древнем храме, стояли менгиры одинаковой высоты, расположенные на равном расстоянии друг от друга. Неф и приделы этого храма были выложены большими гранитными плитами неправильной формы, кое-где растрескавшимися; растущая из щелей трава обрамляла их точно так же, как свинцовые переплеты обрамляют стекла церковных оконниц.

А посередине площадки, в небольшом квадрате, вокруг древнего каменного распятия росли цветы. Но что это были за цветы! Невообразимые, фантастические цветы, цветы из сновидений, цветы из сказки, цветы, размерами своими не шедшие ни в какое сравнение с обычными.

Все они были знакомы Веронике, однако их великолепие и величина вызывали известную робость. Там были цветы самых разных сортов, но всего лишь по нескольку штук каждого сорта. Это выглядело как букет, составленный таким образом, чтобы объединить в себе все цвета, ароматы и формы.

Но самым необычным было другое: цветы, которые обычно распускаются не одновременно, а даже в разные месяцы, росли и цвели здесь все вместе! Эти многолетние цветы, бурный рост и цветение которых длится не более двух-трех недель, выросли и распустились словно в один день – тяжелые, яркие, пышные, гордо несущие свои головки на крепких стеблях.

Там были традесканции, лютики, водосборы, кроваво-красная лапчатка, ирисы лиловее епископского облачения. Росли на этой клумбе дельфиниум, флоксы и фуксии, волчий корень и будра.

И над всем этим – о, в какое же волнение пришла молодая женщина! – над этой сверкающей клумбой, на чуть приподнятом бордюре, окружавшем распятие, голубели, белели, лиловели, тянулись вверх, словно желая прикоснуться к телу Спасителя, цветы вероники…

Молодая женщина чуть было не лишилась чувств. Она подошла ближе и на прикрепленной к пьедесталу маленькой табличке прочла: «Мамины цветы».

В чудеса Вероника не верила. Да, ей пришлось признать, что цветы – удивительные, совершенно необычные для этих краев. Но она никак не хотела поверить, что все это можно объяснить лишь какими-то сверхъестественными причинами или волшебными ухищрениями, секрет которых был известен Магенноку. Нет, здесь должно быть нечто другое, возможно, даже не очень-то и замысловатое, в чем и заключена суть этого явления.

А между тем посреди столь языческой декорации, в самой сердцевине чуда, словно появившегося на свет только благодаря его присутствию, среди моря цветов стоял Христос, а цветы, казалось, приносили ему в дар свои краски и запахи. Вероника преклонила колени…

Следующие два дня Вероника снова приходила к Цветущему Распятию. Но теперь тайна, окружавшая это место, дышала прелестью, и сын ее играл в ней роль, которая позволяла думать о нем перед цветами вероники без ненависти и отчаяния.

Однако на пятый день Вероника увидела, что запасы еды подходят к концу, и к вечеру спустилась в деревню.

Там она обнаружила, что большая часть домов не заперта, – настолько их владельцы были уверены, уезжая, что вернутся и в следующий раз заберут с собою все необходимое.

Сердце у Вероники сжалось, она не осмелилась войти ни в один из домов. На подоконниках стояли горшки с геранью. Внушительных размеров часы с медным маятником продолжали отсчитывать время в пустых комнатах. Вероника пошла дальше.

Под навесом неподалеку от пристани она заметила ящики и мешки, привезенные Онориной в лодке.

«Ну и ладно, – подумала она, – с голода я не умру. Еды здесь хватит не на одну неделю».

Она сложила в корзину шоколад, бисквиты, несколько банок консервов, рис, спички и уже собралась было возвращаться в Монастырь, когда в голову ей пришла мысль прогуляться к другому концу острова. А корзину она заберет на обратном пути.

Тенистая дорога вела на плоскогорье. Пейзаж показался Веронике таким же, как в уже знакомой части Сарека. Те же песчаные равнины, нигде ни поля, ни выгона для скота, те же купы древних дубов. И здесь остров к концу сужался, и по обеим его сторонам виднелось море да вдалеке – берег Бретани.

И здесь от скалы к скале тянулась ограда какой-то усадьбы – с виду заброшенной, с длинным полуразвалившимся домом, службами с залатанными крышами и грязным, захламленным двором, где валялись старое железо и кучи хвороста.

Вероника уже решила поворотить назад, как вдруг в замешательстве остановилась. Ей показалось, что она слышит чей-то стон. Она насторожилась, и в полной тишине до нее донесся тот же звук, но на этот раз более отчетливый, затем раздались жалобные крики, мольбы о помощи. Голоса были женские. Но разве остров покинули не все его обитатели? Вероника обрадовалась, что она на Сареке не одна, но к ее радости примешивались огорчение и испуг: неужели события вновь вовлекут ее в череду смертей и ужаса?

Насколько она могла судить, звуки доносились не из дома, а из служб, расположенных с правой стороны двора. Вход в него преграждала лишь калитка; Вероника толкнула ее, и старое дерево громко заскрипело.

Крики зазвучали с удвоенной силой. Там явно услышали скрип калитки. Вероника прибавила шаг.

Если крыша служб кое-где подгнила, то стены выглядели толстыми и прочными, старые двери были укреплены железными полосами. Именно в одну из этих дверей и стучали изнутри, крики же становились все настойчивее:

– На помощь! На помощь!

Затем за дверью послышалась возня, и другой, не столь пронзительный, голос проскрипел:

– Да замолчи ты, Клеманс! Вдруг это…

– Нет, нет, Гертруда, это не они, мы бы услышали! Откройте, ключ в дверях!

И в самом деле: Вероника, размышлявшая, каким образом проникнуть в сарай, увидела торчащий из скважины массивный ключ. Она повернула его, и дверь отворилась.

За дверью стояли две сестры Аршиньа: полураздетые, изможденные, по-прежнему похожие на злых колдуний. Они были заперты в прачечной, загроможденной всякой утварью, а в глубине ее на соломе лежала третья сестра, которая еле слышно причитала.

В тот же миг одна из стоявших у двери сестер упала без чувств, тогда как другая с лихорадочным огнем в глазах схватила Веронику за руку и, задыхаясь, заговорила:

– Вы их видели, да? Они здесь? Почему они вас не убили? С тех пор, как остальные ушли, они стали хозяевами на Сареке… Теперь наша очередь… Мы заперты здесь уже шесть дней, да, с того утра, как все уехали… Мы собирали вещи, чтобы взять их с собою в лодку. Зашли втроем сюда, хотели взять сохнувшее белье… И они пришли… Мы их не слышали… Их никто не слышит… И вдруг дверь затворилась – стукнула о косяк, повернулся ключ, и все… У нас здесь были яблоки, хлеб, даже водка, от голода мы не страдали. Только все думали: неужели они вернутся и нас убьют? Когда настанет наш черед? Ах, моя милая, как мы все время прислушивались, как тряслись от страха! Старшая совсем обезумела. Послушайте: она бредит. Другая, Клеманс, тоже не выдержала… А я, Гертруда…

У этой силы еще оставались: она крепко держала Веронику за руку.

– А Коррежу? Он вернулся, да? И снова уехал? Почему он нас не нашел? Это ж было нетрудно… Он знал, где мы, а стоило нам услышать малейший шум, как мы принимались кричать… В чем же дело? Ответьте же!

Вероника не знала, что ответить. Хотя с какой стати она будет скрывать правду?

– Лодки утонули, – сказала она.

– Что?

– Обе лодки утонули недалеко от Сарека. Все, кто в них был, погибли. Это произошло напротив Монастыря, вблизи от Скал Дьявола.

Вероника умолкла, не желая называть никаких имен и говорить о роли Франсуа и его учителя в разыгравшейся трагедии. Внезапно Клеманс поднялась и с исказившимся лицом села на полу, прислонившись к двери.

Гертруда прошептала:

– А что с Онориной?

– Онорина мертва.

– Мертва?

Это слово обе сестры выкрикнули в один голос. Затем молча переглянулись. Их явно поразила одна и та же мысль. Казалось, они над чем-то раздумывают. Гертруда зашевелила пальцами, словно что-то подсчитывая. Лица обеих женщин становились все более испуганными.

Тихо, как будто страх сдавил ей горло, Гертруда заговорила, пристально глядя на Веронику:

– Верно… верно… все сходится… Знаете, сколько их было на лодках, не считая сестер и меня? Знаете? Двадцать человек. Теперь сосчитайте… Двадцать, да Магеннок, погибший первым, да господин Антуан, умерший недавно, да маленький Франсуа и господин Стефан, которые хоть и пропали, но тоже, должно быть, мертвы, а потом – Онорина и Мари Легоф, которые тоже отдали Богу душу… Вот и сосчитайте… получается двадцать шесть… Двадцать шесть! Все сходится, верно? Двадцать шесть отнять от тридцати… Вы поняли? Тридцать гробов, которые пустуют… А от тридцати отнять двадцать шесть – получится четыре, правильно?

Дальше старуха связно говорить уже не могла, язык у нее стал заплетаться, изо рта вырывались лишь бессвязные слова, но Вероника тем не менее сумела разобрать:

– А? Понимаете? Остались четверо: трое сестер Аршиньа, которых держали взаперти, и вы… Верно ведь?.. Четыре креста… Вы же знаете – четыре женщины на четырех крестах!.. Все сходится, нас как раз четверо. Кроме нас, на острове никого нет. Только четыре женщины…

Вероника молча слушала. На лбу у нее выступила испарина.

Она пожала плечами.

– Ну и что из этого? Если на острове мы одни, то кого же вы боитесь?

– Да их же! Их!

Вероника начала выходить из себя.

– Да ведь все же уехали!

Гертруда испугалась.

– Тише! А вдруг они вас услышат?!

– Кто?

– Они… которые жили тут когда-то.

– Кто же тут жил?

– Они, те, что приносили в жертву мужчин и женщин, чтобы умилостивить своих богов.

– Да ведь это было давным-давно! Вы имеете в виду друидов? Так никаких друидов теперь нет.

– Тише! Тише! Есть… И еще есть злые гении.

– Духи, что ли? – воскликнула Вероника, раздраженная подобным суеверием.

– Да, духи, но только духи во плоти, с руками, которые закрывают двери и держат вас взаперти… Существа, которые топят лодки… Они ведь и убили господина Антуана, Мари Легоф и других, всего двадцать шесть человек.

Вероника не ответила. Ответить ей было нечего. Она-то знала, кто убил г-на д'Эржемона, Мари Легоф и остальных, кто потопил обе лодки.

Вместо ответа она спросила:

– В котором часу вас тут заперли?

– В половине одиннадцатого. А в одиннадцать мы должны были встретиться в деревне с Коррежу.

Вероника задумалась. Франсуа и Стефан никак не могли находиться здесь в половине одиннадцатого, а всего часом позже напасть из-за скалы на лодки. Неужели на острове остался их сообщник или даже сообщники?

Она обратилась к старухе:

– Как бы там ни было, нужно на что-то решаться. Оставаться здесь вам нельзя. Вы должны отдохнуть, прийти в себя…

Клеманс встала на ноги и с тою же горячностью, что и ее сестра, глухо проговорила:

– Прежде всего нужно спрятаться и как-то защититься от них.

– Но каким образом? – спросила Вероника, которой невольно тоже захотелось найти убежище от неведомого врага.

– Каким образом? А вот каким. Об этих вещах на острове было много говорено, особенно в этом году, и Магеннок решил, что при первом же нападении всем следует спрятаться в Монастыре.

– Почему в Монастыре?

– Потому что там можно обороняться. Скалы около дома отвесные, он защищен со всех сторон.

– А мост?

– Магеннок с Онориной все предусмотрели. Шагах в двадцати слева от моста есть маленькая хижина. В ней спрятан запас бензина. Вылить три-четыре бидона на мост, чиркнуть спичкой – и дело сделано. Вы окажетесь отрезаны, до вас будет не добраться. Какое уж тут нападение!

– Почему же тогда жители решили спасаться на лодках, а не спрятались в Монастыре?

– Им показалось, что так будет благоразумнее. Но у нас-то выбора нет.

– Стало быть, идем?

– И немедленно, пока светло: ночью это будет не так просто.

– А как же быть с вашей сестрой, которая не может встать?

– Повезем ее на тачке. Отсюда есть прямая дорога к Монастырю, которая минует деревню.

Хотя перспектива жить бок о бок с сестрами Аршиньа была Веронике неприятна, она согласилась, поддавшись какому-то необоримому страху.

– Ладно, – заключила она. – Давайте отправляться. Я доведу вас до Монастыря, а потом вернусь в деревню за провизией.

– Но только ненадолго, – возразила одна из сестер. – Когда с мостом будет покончено, мы разожжем костер на пригорке, там, где Дольмен Фей, и с берега за нами пришлют судно. Сегодня не получится, опускается туман, но завтра…

Вероника не возражала. Теперь она уже примирилась с мыслью, что ей придется покинуть Сарек, пусть даже во время дознания выплывет ее имя.

Сестры опрокинули по стаканчику водки, и они тронулись в путь. Скрючившись в тачке, сумасшедшая тихонько посмеивалась и бросала Веронике отрывистые фразы, словно желая, чтобы та посмеялась вместе с нею.

– Мы их еще не встретили… Они готовятся…

– Молчи, старая безумица, еще накличешь беду, – перебила ее Гертруда.

– Да, вот будет забава… это смешно… У меня золотой крестик на шее… а другой в руке, я вырезала его ножницами из кожи… Взгляните… Повсюду кресты… Нужно, чтобы непременно крест… Нужно хорошенько уснуть.

– Да заткнешься ты или нет? – воскликнула Гертруда и отвесила сестре оплеуху.

– Ладно… ладно… но они тебя тоже ударят, я вижу, они прячутся…

Тропинка, вначале довольно ухабистая, привела к плоскогорью, образованному скалами на западной стороне острова – более высокими, но не такими иззубренными и неровными. Деревья здесь попадались реже, дубы изогнулись от постоянного ветра с моря.

– Мы подходим к песчаной равнине, которую тут называют Черными Песками, – сообщила Клеманс Аршиньа. – Они живут там.

Вероника снова пожала плечами:

– Откуда вы знаете?

– Мы знаем больше других, – ответила Гертруда. – Недаром нас зовут колдуньями. Даже Магеннок – уж он-то в этом толк понимал – советовался с нами насчет всяких целебных снадобий, камней, приносящих счастье, трав, которые собирают в Иванов день…

– Полынь, вербена, – улыбнулась безумная. – Их нужно собирать на закате.

– Известны нам и древние предания, – продолжала Гертруда. – Мы знаем все, о чем говорилось на острове сотни лет назад, например, что тут под землей есть целый город с улицами, где они жили когда-то. Да и сейчас живут. Я сама видела, говорю вам.

Вероника промолчала.

– Да, мы с сестрами видели одного. Дважды, на шестой день после июньского полнолуния. Он был весь в белом. Забрался на Большой Дуб и срезал там священную омелу золотым ножом. Золото так и сияло в лунном свете… Я видела его, правда. Другие тоже… И он там не один. Их много осталось с давних времен, они стерегут сокровище. Да, да, верно вам говорю, сокровище! Это вроде какой-то чудесный камень: если до него дотронуться, умрешь, а если на него положить мертвеца, труп оживет. Это все правда, нам говорил Магеннок, сущая правда. А они издавна стерегут этот камень, Божий Камень. И в этом году они должны принести всех нас в жертву, да, всех… Тридцать трупов в тридцати гробах…

– Четыре женщины на четырех крестах, – пропела безумная.

– И это не за горами. Шестой день после полнолуния уже близок. Нам нужно уехать до того, как они влезут на Большой Дуб за омелой. Его как раз отсюда видно, в леске перед мостом. Он там выше остальных деревьев.

– Они прячутся сзади, – повернувшись в тачке, проговорила сумасшедшая. – Они нас поджидают.

– Да будет тебе, не вертись… Ну как? Видите Большой Дуб? Вон там, за теми песками? Он гораздо, гораздо…

Не докончив фразы, старуха бросила тачку.

Клеманс спросила:

– Ну что там еще? Что с тобой?

– Я видела… – пролепетала Гертруда. – Видела что-то белое, оно шевелилось.

– Что-то белое? Да ты что? Разве они показываются при свете дня? Тебе померещилось.

Несколько секунд сестры пристально смотрели вдаль, потом снова тронулись в путь. Большой Дуб вскоре пропал из виду.

Песчаная равнина, по которой они шли, была уныла и бугриста, на ней ровными рядами лежали плоские камни, напоминавшие могильные плиты.

– Это их кладбище, – прошептала Гертруда.

Дальше они двигались молча. Гертруда то и дело останавливалась передохнуть, так как толкать тачку у Клеманс не было сил. Обе едва держались на ногах и время от времени беспокойно озирались.

Миновав лощину, путницы вышли на тропинку, по которой Онорина в первый день вела Веронику, и углубились в лесок перед мостом.

По все возраставшему волнению сестер Аршиньа Вероника сразу поняла, что они приближаются к Большому Дубу, и через несколько секунд увидела его: более могучий, чем другие, он стоял немного особняком, на пьедестале из земли и корней. Невозможно было удержаться от мысли, что за столь внушительным стволом может спрятаться множество людей и что они в самом деле там прячутся.

Несмотря на страх, сестры прибавили шагу, но на роковое дерево старались не смотреть.

Наконец оно осталось позади. Вероника перевела дух. Опасность миновала, и молодая женщина собралась уже поднять на смех сестер Аршиньа, как одна из них, Клеманс, резко повернулась на месте и со стоном рухнула как подкошенная.

В тот же миг на землю упал какой-то предмет, ударивший ее в спину. Это был топор, каменный топор.

– Громовая стрела! Громовая стрела! – воскликнула Гертруда.

Несколько секунд она стояла, задрав голову, словно вспомнила живучее народное поверье и решила, что топор этот родился из грома и прилетел с неба.

Но в этот миг безумная, вылезшая тем временем из тачки, подскочила и свалилась головой вперед, а в воздухе что-то просвистело. Сумасшедшая корчилась на земле от боли. Гертруда и Вероника увидели торчащую у нее из плеча стрелу, которая еще дрожала.

Завыв, Гертруда бросилась бежать.

Вероника заколебалась. Клеманс и ее сестра катались по земле. Безумица бормотала:

– За дубом! Они там прячутся… я видела.

А Клеманс стонала:

– На помощь! Помогите! Унесите меня. Я боюсь.

Внезапно в воздухе просвистела еще одна стрела и пропала вдалеке.

Вероника пустилась со всех ног, добежала до опушки и помчалась по склону, спускавшемуся к мосту.

Она летела не чуя под собою ног, гонимая не только ужасом, кстати, вполне объяснимым, но и страстным желанием найти какое-нибудь оружие и защитить себя. Она вспомнила, что в отцовском кабинете видела застекленный ящик с ружьями и пистолетами, на которых – явно из-за Франсуа – висели таблички «заряжено»; вот до этого-то оружия ей и хотелось добраться, чтобы дать отпор врагу. Она даже не оборачивалась. Ей не хотелось знать, преследует ее кто-то или нет. Она стремилась к цели, единственной цели, в которой был хоть какой-то смысл.

Легкая на ногу и подвижная, Вероника скоро догнала Гертруду.

Та, задыхаясь, бросила:

– Мост… Нужно сжечь… Бензин там…

Вероника не ответила. С уничтожением моста она могла подождать, это было ей даже теперь не с руки: ей хотелось как можно скорее схватить ружье и стать лицом к лицу с врагом.

Однако едва они достигли моста, как Гертруда вдруг сделала пируэт и чуть было не свалилась в пропасть. Из поясницы у нее торчала стрела.

– Сюда, сюда, – выдохнула она. – Не оставляйте меня.

– Я вернусь, – ответила Вероника, которая не заметила стрелы и подумала, что старуха просто оступилась. – Я вернусь и принесу два ружья, вы мне поможете.

Вероника рассудила, что, вооружившись, они вернутся в лес и придут на помощь другим сестрам. Поэтому, еще прибавив шагу, она перебежала через мост, добралась до стен усадьбы, пересекла лужайку и поднялась в кабинет отца. Там она немного перевела дух, схватила ружья и двинулась обратно, но уже медленнее – так сильно билось у нее сердце.

Вероника удивилась, что Гертруды нигде не видно. Она окликнула ее. Молчание. И только после этого ей пришло в голову, что бретонка, так же как и ее сестры, могла быть ранена.

Она бросилась назад. Но едва завидев мост, Вероника, несмотря на гул в ушах, услышала пронзительные крики, а когда показался крутой косогор, ведущий к лесу Большого Дуба, ее взору предстало…

То, что предстало взору Вероники, когда она подошла к мосту, буквально пригвоздило ее к месту. По ту сторону пропасти Гертруда каталась по земле, билась, хватаясь за корни, цепляясь скрюченными пальцами за землю и траву, и вместе с тем медленно вползала на склон – медленно и неотвратимо.

Тут Вероника поняла, что предплечья и пояс несчастной охватывает веревка, которую тянут наверх чьи-то невидимые руки; женщина напоминала связанную и беспомощную добычу охотника.

Вероника вскинула ружье к плечу. Но куда целиться? Где враг, с которым нужно сражаться? Он прятался то ли среди деревьев, то ли за камнями, которые венчали холм, словно крепостную стену.

Гертруда уже скользила между этими деревьями и камнями. Она больше не кричала – должно быть, обессилела или потеряла сознание. Через несколько мгновений бретонка скрылась из виду.

Вероника не шелохнулась. Она поняла всю тщетность своих усилий и намерений. Бросившись в борьбу, в которой она заранее была обречена на поражение, она не спасла бы сестер Аршиньа и сама стала бы добычей для их победителя, его новой и последней жертвой.

А потом она испугалась. Все происшедшее было подчинено неумолимой логике, смысл которой оставался ей неясен, но в действительности этой логикой события были связаны между собой, словно звенья в цепи. Вероника боялась – боялась этих созданий, этих призраков, боялась инстинктивно, бессознательно, как сестры Аршиньа, как Онорина, как все жертвы этого неслыханного бедствия.

Нагнувшись, чтобы ее не было видно от Большого Дуба, она под прикрытием зарослей ежевики двинулась налево и добралась до хижины, о которой говорили сестры Аршиньа и которая представляла собой нечто вроде беседки с остроконечной крышей под цветной черепицей. Половину хижины занимали бидоны с бензином.

Оттуда она могла наблюдать за мостом: незаметно на него не пробралась бы ни одна живая душа. Но из леса никто не выходил.

Спустилась ночь; луна серебрила туман, который, впрочем, позволял различить противоположную сторону пропасти.

Примерно через час, несколько придя в себя, Вероника взяла два бидона и вылила их содержимое на концевые балки моста.

Напряженно прислушиваясь, повесив ружье на плечо и каждую секунду готовая дать отпор, она десять раз проделала этот путь. Она разливала бензин почти наобум, стараясь тем не менее выбирать на ощупь такие места, где дерево казалось ей трухлявым.

У нее был с собою коробок спичек – единственный, какой удалось ей отыскать в доме. Достав спичку, она помедлила, испугавшись, что сейчас здесь станет весьма светло.

«Если бы хоть пламя могли увидеть с берега, – подумала она. – Но в таком тумане…»

Наконец решившись, Вероника чиркнула спичкой и зажгла приготовленный заранее и пропитанный бензином бумажный жгут.

Пламя вспыхнуло и обожгло ей пальцы. Она швырнула жгут в собравшуюся в каком-то углублении лужицу бензина и со всех ног бросилась к беседке.