Текст книги "Птица скорби"

Глава 7

Венфула иса-иса, твангале на маинса[45]45
  Замбийская детская песня про дождь: «Приди скорей, сезон дождей. Мы будем играть под дождём».


[Закрыть]. Мы танцевали под дождём и горланили песню. А когда он закончился, появились крылатые термиты – жирненькие, вкусные – дармовое лакомство. По вечерам насекомых манил свет лампочек на верандах: они кружились вокруг них облаком, пока, вконец обессиленные, не падали на землю, умирая. Но за такими мы не охотились, предпочитая тех, что зарывались в грязь и муравейники и вымывались на поверхность дождём. Мама не воспрещала нам заниматься ловлей букашек, требуя лишь, чтобы мы не хватали любую сковороду, что попадётся под руки, а жарили в той, что давала она. Мама считала это неправильной едой, равно как и свинину, гусениц или длинную рыбу, что привозил Тате после своих редких визитов в Налоло.

Мы вывалили на улицу, чтобы поохотиться за букашками, а Тате как раз возвращался домой, распевая песню Боба Марли. Когда мама крикнула, чтобы мы не смели брать её любимые тарелки или лучшую сковородку, Тате расхохотался.

– Необразованная ду-дурочка, – сказал он, заикаясь. – Нет такого понятия, как неправильная еда. Разве твоя Библия не учит, что любая пища от Бога – во благо?

Шатаясь, он прошёл через гостиную, опрокинув по дороге пару стульев. Наконец, приняв более или менее устойчивую позу, он повернулся к нам и изрёк:

– Берите какие угодно тарелки и сковородки. Это дом вашего Тате.

– Спасибо, Тате, – проблеяла я, чтобы только он успокоился. Али заговорщически толкнул меня локтем.

Мне хотелось спросить у Тате, что случилось, но я промолчала в надежде, что он просто отправится спать. Но он уселся в гостиной, потребовав ужин.

А мы пошли ловить летучих термитов и набрали столько, что можно хоть три дня объедаться. Мама зажарила их для нас, но сама отказалась даже прикасаться к ним.

Накануне Рождества папа снова напился. Вернулся он насквозь пропахший пивом «Моси»[46]46
  «Моси» (Mosi) – замбийская марка пива.


[Закрыть] и мокрый от дождя. Он надрывно кашлял, оттягивая ворот, из-под которого выпирали острые ключицы. Тате скрутил такой удушающий кашель, что он не мог произнести ни слова. Во сне он громко стонал, хватая ртом воздух, так что никто из родителей не слышал, как в соседней комнате мы с Али развели бурную деятельность – придумывали новые модели рогаток. Наутро Тате полегчало, и он отправился в пивнушку на рынке. Мы с Али гуляли неподалёку и застали его в компании с той самой женщиной, вихляющей бёдрами.

Это было уже во второй раз, и мне это не нравилось. Я толкнула Али, чтобы он обратил внимание, но тот был увлечён швырянием камешков в одну из канав, что начинаются от большого канализационного пруда и проходят через весь город.

От жары у меня пересохло в горле и растрескались губы. Рядом грохотала музыка, и Али мог меня просто не услышать. И тогда я крикнула ему прямо в ухо:

– Эй, гляди – там Тате!

Али вздрогнул и нервно хохотнул.

– Ну и что? Да знаю я. Это ж Сандра, папина краля. – Он лениво побрёл по дороге, загребая пыль ногами, даже не понимая, что сказал нечто ужасно неприличное.

– Ты врёшь! – крикнула я и свалила его с ног.

– Да не вру я. – Али поднялся и отряхнул пыль со штанов. – Все знают. Даже мама.

Я обернулась, пытаясь выискать глазами Тате среди базарного разноцветия, но он уже пропал из вида. Наверное, опять зашёл в бар «У Джо». Я разревелась и побежала домой.

В третий раз, когда я увидела Тате с Сандрой, они шли как пара, держась за руки. Ладони у Сандры были рыжего оттенка, и лишь костяшки пальцев оставались чёрными, в тон папиной коже. На меня напало какое-то нервное возбуждение, требовалось выпустить пар. Тронув Али за плечо, я крикнула:

– Чур, ты вода!

Я перебежала дорогу и едва не угодила под машину. Главное, не оглядываться, – думала я, но всё равно оглянулась и увидела, что Тате с Сандрой зашли в бар. Али перебежал дорогу с большим успехом, чем я, и осалил меня.

– Чур, ты вода!

Он тоже всё видел, всё понимал и не очень-то хотел играть, но таков был наш негласный договор – не говорить о том запретном, что мы увидели.

Перед Рождеством Тате заплатили заранее. Он отдал маме деньги и предупредил:

– Трать с оглядкой. Деньги не бананы, на деревьях не растут.

На праздник все мамы с Манчинчи-роуд готовили похожие блюда: бледно-жёлтый рис, жареных цыплят с хрустящей корочкой, картофельные салаты и много зелени. В то Рождество нам подарили обновки: мне – голубую джинсовую юбку с пуговичками спереди, а Али – на вырост футболку с цифрами 90210[47]47
  Число 90210 означает один из почтовых индексов района Беверли-Хилз в Лос-Анджелесе. Это самый популярный индекс в мире. А известность ему принёс сериал «Беверли-Хилз, 90210».


[Закрыть]. Да, все семьи с Манчинчи-роуд могли себе позволить такие угощения и подарки. Исключением была лишь семья Чанды. Её отец лишился всех накоплений, когда лопнул банк «Меридиан МБЗА»[48]48
  «Меридиан МБЗА» – банк холдинга BIAO (Banque Internationale pour l’Afrique Occidentale – Международный банк Западной Африки).


[Закрыть], и теперь он собирался перевезти жену и детей в свою родную деревню козле Касамы[49]49
  Касама – город в Замбии. Является административным центром Северной провинции и одноимённого округа.


[Закрыть]. Так что им было не до веселья.

К тому времени папа ужасно исхудал, став невесомым, как пёрышко, подхваченное июльским ветерком. Он больше не ходил на базар, не пританцовывал под льющуюся из динамиков музыку, не встречался со своей подружкой Сандрой. Нет, ничего этого больше не было. В какой-то момент мама устроила его в больницу, похвалившись Бана Муленге, что там ему три раза в день ставят уколы. Потом папу выписали, и он вернулся домой. Он спал целыми днями. У него начали лезть волосы – остался лишь несчастный светло-коричневый пушок, и теперь голова его походила на одуванчик. Однажды папа мрачно погляделся в зеркало и в сердцах начал драть на себе остатки волос. Чтобы не видеть этого душераздирающего зрелища, я убежала гулять, а когда вернулась, Тате уже побрился налысо. После этого он перестал выходить к столу, и мы ели одни в тягостной тишине. Особенно болезненно отсутствие папы в нашей жизни воспринималось по вечерам. Мы скучали по его школьным историям. Не могли смотреть на пустое кресло, в котором он обычно сидел, вступая в пререкания с диктором новостей, вещавшим что-то вроде: «Бывшие работники лопнувшего банка „Меридиан“ призвали правительство вмешаться в ситуацию, чтобы они получили невыплаченную зарплату».

Однажды мама сказала Бана Муленге:

– У моего мужа туберкулёз.

– Это потому, что он попал под дождь под Рождество?

– Ну да. И это было последней каплей.

– Ничего, он поправится, – сказала Бана Муленга, но как-то неуверенно. По телу моему побежали мурашки, а мама с подругой молча сидели и доедали свои манго.

В тот же вечер я спросила у мамы:

– Что с Тате?

– Ничего страшного, – ответила мама. – Господь вылечит его. – Внешне мама оставалась спокойной, но до крови расковыряла кожу вокруг ногтя.

Но Господь всё никак не вылечивал Тате, он превращался в тень. Он дышал со свистом и надрывно кашлял, а я продолжала надеяться, что эта тень, теперь редко выходящая из спальни, всё же возродится и преисполнится жизненной энергии, став как на той фотографии в деревянной коричневой рамочке, где Тате стоит молодой и счастливый в своём прекрасном жёлто-зелёном балахоне. Но он угасал с каждым днём.

Всё как-то смешалось в этой жизни: женщина с развязной походкой, папин туберкулёз, плач Куфе и рождественские каникулы. Когда занятия в школе возобновились, я с радостью вырвалась из тягостной атмосферы дома.

Как я уже говорила, в последнюю ночь каникул сова ухала до самого рассвета, и я не спала.

А на следующий день мой Тате умер.

Глава 8

Пока они не сказали ничего такого, всё хорошо, – твердила я себе, когда за мной в школу пришли два папиных родственника и Бо Шитали. Никто из них не произнёс «твой папа умер». Значит, это неправда.

Может, пока я тут в школе, ему просто стало хуже, – рассуждала я. – Может, он просто затребовал меня домой, потому что утром я что-то не так сделала. Мой воспалённый мозг бессвязно метался от одной мысли к другой, и я пыталась вспомнить свои проступки.

Поздно поднялась.

Спрятала зубную щётку Али, чтобы он попсиховал.

Засунула грязную одежду под кровать. На этом список промахов истощился, и я стала выискивать другие причины.

Может, Тате просто хочет увидеть меня… Я попыталась улыбнуться какой-то хорошей мысли, но сразу её потеряла. Так зачем взрослые заявились в школу? Я взглянула на мужчин, которых едва помнила, на свою тётушку, что водила меня в школу и забирала домой лишь до тех пор, пока мне не исполнилось семь. Пока они не говорят ничего плохого, это не может быть правдой. Эта мантра помогала мне идти в сторону дома, потому что, если не повторять её всё время, мои коленки подогнутся и я свалюсь прямо здесь. Я сфокусировалась на ходьбе и стала считать шаги, потом листики на деревьях, лужи на дороге и отражённые в них облака. Всё считала и считала, пока у меня не зазвенело в ушах.

Один из родственников что-то говорил мне, но я слышала только этот нарастающий звон. Я попыталась сосредоточиться, подняв глаза на говорящего. Он смотрел на меня, щурясь на солнце: в приспущенных уголках его глаз собрались морщинки. Он был так похож на Тате, что у меня защемило сердце. Я не могла оторвать глаз от этого человека. Перехватив мой взгляд, Бо Шитали сказала:

– Чимука, это твой двоюродный дядя Бернард, ты помнишь его?

Гул в ушах не утихал, превращая её слова в невнятный шёпот, но мне удавалось читать их по губам. Сердце, едва не остановившись, забилось с удвоенной силой.

– Да, помню, – соврала я, вспомнив папино наставление: невежливо забывать его деревенских родственников только потому, что они редко у нас бывают.

– Бернард – мой двоюродный брат. И дядюшка Чарльз тоже, – продолжила Бо Шитали, указывая на второго мужчину. Я нехотя повернулась к дядюшке Чарльзу. Он был небольшого роста, примерно как Бо Шитали. Цвет кожи у него был светло-коричневый, губы – густого пурпурного цвета, оттенённые тёмными глазами.

– Ты должна помнить его, ты ведь помнишь? – спросила Бо Шитали.

– Да, – снова соврала я.

Тот, что так походил на Тате, грустно улыбался и старался не встречаться со мной взглядом.

– А помнишь, как Бо Алисинда уехал в город и поступил в Замбийский университет? – спросил он у брата.

– Ага.

– Он был очень способный, сразу же получил стипендию. И Чимука вся в него. Правда же, Чимука? – дядюшка Бернард сказал эти слова на лозийском, выделив лишь одно слово «способный» на английском, подчеркнув его высокой интонацией. Рядом пели птицы.

– Ага. – Я слабо улыбнулась.

Второй брат с готовностью закивал и похлопал меня по спине. Сейчас мне очень нужны были их слова поддержки, и я предпочитала слушать, а не говорить. И чем больше они говорили, тем больше я уверялась, что они забрали меня из школы по какой-то другой причине, а не той, что чувствовало моё сердце. Потому что, если б на то была эта самая причина, они не смогли бы говорить. Потому что, если б Тате действительно умер, их язык налился бы тяжестью – они пытались бы подобрать слова, но не смогли бы. Так что пока они этого не произнесли, всё было неправдой.

Жизнь вокруг нас шла своим чередом. Из-за чужих ворот выглядывали собаки, облаивая нас. Машины на дороге объезжали рытвины с дождевой водой. Торговки фриттерами на обочине зазывали покупателей, а кондукторы автобусов дубасили по дверям, спрашивая с подножки: «Вам в город?» Может, кому-то и надо было в город, но мы идём домой к моему папе.

По мере приближения к дому становились отчётливее горестные причитания. На нашей улице я повидала немало похорон, а на некоторых даже присутствовала. И я стала вспоминать чужие похороны, потому что ведь легче, когда умирают чужие люди. Я вспоминала, как, опустив головы и сцепив руки, женщины шли в сторону дома, где случилось горе, и уже возле самых ворот начинали громко причитать. Вдоль дороги парковались в ряд машины родственников и знакомых покойного, во дворе возводился шатёр и разжигался костёр, который нужно было поддерживать всю ночь. Из гостиной во двор выносились стулья. Усевшись полукругом вокруг огня, мужчины не переставая вели беседы. После ужина хор голосов затягивал грустную песнь, нежную и мелодичную. Это были всего лишь воспоминания, и всё же меня охватила паника. Сердце застучало, как молот, ноги стали тяжёлыми, как гири. Горячечный гул в голове нарастал, и все грустные образы вдруг… оказались реальностью сегодняшнего дня. На лужайке перед нашим домом я увидела зелёный шатёр. Стулья из гостиной перекочевали на улицу: усевшись тесным полукругом вокруг огня, о чём-то тихо переговаривались шестеро мужчин. Рядом лежала горка дров, чтобы хватило до утра. По двору ходили соседи, и отовсюду слышались женские причитания: Бо Ндате Чимука![50]50
  Отец Чимуки.


[Закрыть]

Дядюшка Бернард и дядюшка Чарльз направились к мужчинам, оставив меня одну. Меня охватила дрожь. Никто мне ничего не объяснил, но и так всё было ясно. В ушах снова зазвенело, закружилась голова. Какая-то женщина вышла ко мне, рыдая в голос. Все кругом рыдали, а мои глаза оставались сухими. Женщина взяла меня за руку и отвела в гостиную. Там в углу на матрасе сидела моя мама с серым от горя лицом и ввалившимися глазами. И тут я упала в её объятья и разрыдалась. А потом – чернота.

Когда я очнулась, голова моя покоилась на маминой груди. Она что-то говорила, но я чувствовала только вибрации, но не сам голос, потому что в ушах звенело. Мама пока не поняла, что я очнулась, и продолжала говорить. А я подняла глаза и начала пересчитывать её мукуле: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Чёрный платок соскользнул с маминой головы, обвив шею.

– Мама? – произнесла я наконец. Горло саднило, и из него вырывался не голос, а жалкое кваканье. Мама молчала. – Где Тате?

– Баусо бахва, – ответила она наконец на тонга, в глазах её стояла неизбывная грусть. Мама ещё крепче сжала меня в своих объятьях. «Твой отец умер», – прочитала я по её губам. Гул в голове стал оглушающим.

– Нет! Где мой Тате? – закричала я, вырываясь. Мама тихо заплакала, прижав меня к себе так крепко, что я едва не задохнулась. Мама пахла туалетным мылом, и этот запах успокаивал. Перестав бороться, я снова заплакала, мир вокруг поплыл, и я погрузилась в глубокий сон без видений. Когда я проснулась, гул в голове стих.

– Чимука, ужин готов, – сказала мама. Мы поели ншиму, капенту и тушёную капусту. Народу в доме стало ещё больше. Пока все ужинали, плач и стенания прекратились, слышался лишь тихий гомон разговоров. Мне снова захотелось спать, но мама сказала, что у нас дома слишком тесно и мы с Али должны переночевать у Бо Шитали.

– А как же Куфе? – спросила я.

– Куфе я заберу к себе, – подала голос Бана Муленга.

Мама спросила, помню ли я дорогу. Я сказала, что помню.

Мама велела отправляться прямо сейчас и по пути не отвлекаться на игры. Али (оказывается, он всё это время был рядом) принёс тёплые носки и свитера, мы переоделись и ушли.

Эта прогулка отвлекла нас от грустных мыслей. Район Чилулу мы знали вдоль и поперёк и, конечно же, отвлеклись на игры, забыв про мамин наказ. Мы оглянуться не успели, как наступил вечер, в густой синеве неба порхали бабочками звёзды, облепляя цветок луны. Мы попали в незнакомый район, где было тихо, непривычно и жутковато. По памяти мы всё-таки нашли дом Бо Хамфри, прошли сквозь незапертые ворота. Ключ для нас был оставлен под ковриком: открыв входную дверь, мы устроились на матрасе в маленькой полупустой комнате.

Мне снилось, как Тате лежит в своей спальне, как сотрясаются от кашля пружины кровати, а потом он затихает. Он лежит неподвижно на спине, и его атакуют муравьи. Они ползут по его ногам, всё выше и выше… забираясь мне под юбку, мелко покусывая, вырывая из сна. Я заморгала в темноте, ничего не понимая. Чьи-то руки неуверенно ощупывали меня, продвигаясь вверх по ногам, забираясь под юбку, пытаясь добраться до внутренней стороны бёдер. Шумно втянув воздух, я затаила дыхание, и чужие руки тоже замерли. Я закрыла глаза, надеясь, что это сон, но реальность была неумолима. Я беспокойно зашевелилась. Руки снова замерли, а потом потянулись к резинке на моих белых трусиках, пытаясь стянуть их. Я закашляла, стараясь привлечь внимание Али, но он только громко всхрапнул и повернулся на другой бок. Я открыла глаза, стараясь привыкнуть к темноте и увидеть, кто это со мной творит такое. В темноте прорисовался силуэт мужчины. Его серые штаны призрачно белели в лунном свете, а ширинка была расстегнута подобно жадному зеву. Мужчина тяжело дышал. Отчего он так волновался? Был напуган? Я снова кашлянула, на этот раз громче. Вздрогнув, Али проснулся.

– Никани?[51]51
  Что такое?


[Закрыть] – спросил он.

Мужчина соскользнул с постели и двинулся к двери, потревожив ночной воздух. На окне колыхнулась занавеска, и я увидела, что это Бо Хамфри.

– Ты чего? Всё в порядке? – спросил Али. В полной тишине этот вопрос прозвучал как испуганный крик. Я молча кивнула, хотя Али, конечно же, не мог этого увидеть.

Бо Хамфри уже вышел за дверь и запер её на ключ.

Мы с Али не спали до самого утра, подбадривая друг друга всякими историями и делая вид, будто ничего особенного не произошло. На рассвете в замке заскрежетал ключ, дверь открылась, и на пороге показался Бо Хамфри. Он смотрел на нас и злобно лыбился. Мы молча вскочили и помчались домой к маме.

Следующие четыре дня прошли как в тумане. На нас с Али столько всего навалилось, что я старалась забыть про Бо Хамфри. К тому же детство брало своё, и нас манила улица. Нам надоело смотреть на воющих тёток, и мы убегали к друзьям, играли в свои незамысловатые игры, пока голод не гнал нас обратно домой. Приближался день похорон, и в нашем доме были установлены негласные правила: когда вечером соседи уходили, чертилась невидимая граница между мамиными и папиными родственниками. Четыре маминых родственника спали с нами в гостиной, а остальную часть дома заняли родственники Тате, временно выжив нас из собственных комнат. Мама полностью отказалась от еды после того, как кто-то из папиных сестёр заявил, что только ведьмы обжираются на похоронах собственных мужей, хотя мама всегда была малоежкой. Перед сном меня подмывало всё рассказать маме про Бо Хамфри, но я уже начала подумывать, что мне всё привиделось.

В день похорон мы проснулись вместе с восходом солнца. На какое-то мгновение льющийся в комнату рыжий свет заставил меня забыть о нашем горе. Яркое солнце и щебет птиц никак не вязались с чёрным трауром и похоронами вообще. Одевшись, я вышла во двор, и отовсюду на меня смотрело лицо Тате – так были похожи на него его сёстры и двоюродные братья. Тот же широкий нос, высокий лоб. Тате с его толстыми губами, темнокожий Тате улыбался отовсюду, смеялся, переговариваясь со знакомыми. Все словно забыли о горе, отдавшись веселью. Мне хотелось возмутиться, схватить их за грудки и потрясти, пока они не почувствуют неловкость и не заплачут, разделив мою скорбь. Но слова застревали в горле, и оставалось просто кивать и улыбаться.

Мама надела форму Матушек Доркас и восседала на матрасе в гостиной как изваяние. Из-под белой вязаной шапочки на нас смотрели красные, припухшие от слёз глаза, а на потрескавшихся губах блестел слишком толстый слой вазелина.

Белый лаковый гроб с Тате выставили возле церкви, чему я совсем не удивилась. Хотя Тате и не был постоянным прихожанином, но на службы по поводу свадеб и похорон ходил. К похоронам он относился более уважительно, чем к свадьбам, считая последние праздником чревоугодия. Протиснувшись сквозь толпу, я подошла к гробу, чтобы в последний раз посмотреть на моего Тате. Он словно съёжился после смерти, лишившись своих прежних габаритов. Рот странно искривлён, лицо – серое, морщинистое и постаревшее. Мне стало так страшно, что я вцепилась в кого-то, чтобы не упасть, и зарыдала в голос. И все вокруг тоже плакали. В голове моей стоял сокрушительный звон.

Потом университетский друг Тате огласил его биографию. Ничего такого, чего я бы не знала, – ничего примечательного, чтобы выступать перед сотнями малознакомых людей.

Друг говорил так:

– Меня зовут Генри Калулу, я друг семьи и хочу рассказать вам про Алисинду Джеймсона Мвию. Родился он в Налоло, Западная провинция[52]52
  Замбия сохранила британскую административно-территориальную систему. Страна делится на десять провинций, провинции состоят из муниципальных округов (численностью 103), далее следуют избирательные округа и административные районы.


[Закрыть], у него имеется шесть родных сестёр. Родители – Алисинда Джеймсон Мвия и Лимпо Мвия – уроженцы Налоло. Учился Алисинда в Налоло, а в 1975 году поступил в Замбийский университет, на педагогический факультет. В 1980 году получил диплом с отличием, став учителем английского. Сначала преподавал в средней школе для мальчиков в Кабулонге[53]53
  Кабулонга – провинция в Замбии.


[Закрыть], где приобрёл огромный опыт. После этого перешёл в среднюю школу для девочек в районе Матеро. Умер он здесь, в Лусаке, 18 января 1996 года. Смерть была скоропостижной, вызванной непродолжительным приступом сильнейшего кашля. У Алисинды остались вдова и трое детей.

Непродолжительный приступ кашля… Ничего себе непродолжительный. Эти слова липли к телу, как потная одежда к горячечному больному. Сразу же вспомнился больничный двор, где я побывала с мамой и Куфе, деревья, облепленные наглядными картинками от SIDA[54]54
  SIDA (The Swedish International Development Cooperation Agency) – шведское агентство, отвечающее за организацию помощи развивающимся странам.


[Закрыть]. Для меня Тате был просто Тате – худой, измученный болезнью родной человек, а не какая-то там бездушная пиктограмма. Людей, живущих нормальной жизнью, не предупреждали о СПИДе – эту болезнь приписывали извращенцам, призывая их к умеренному образу жизни и использованию презервативов. В нашем комьюнити люди обычно умирали от простуды или малярии, но не от СПИДа. И я подумала, что надгробная речь должна бы звучать совсем по-другому. Зажмурившись, я попыталась представить, что бы сказала я.

Меня зовут Чимука Грейс Мвия. Вот мы стоим у гроба Алисинды Джеймсона Мвии, который был мне родным отцом. Я звала его Тате, а он меня – мванаке. Он любил устраивать мне диктанты со сложными словами вроде «иммунизация» или «фотосинтез». Этим самым он хотел продемонстрировать своим ученицам, что его десятилетняя дочь умнее их всех, вместе взятых. Вот мы стоим у гроба моего отца, который любил «Рэмбо» и «МакГайвера»[55]55
  «МакГайвер» (MacGyver) – приключенческий телесериал, созданный Ли Дэвидом Злотоффом.


[Закрыть] и каждый вечер обязательно слушал новости по телевизору. Иногда он смотрел с мамой «Никто, кроме тебя», но считал это пустой тратой времени. Вот мы стоим у гроба моего Тате: он говорил, что Бог всё напутал, потому что я должна была родиться мальчиком, а Али – девочкой. Он считал меня очень интеллигентной, всё время повторяя, что это гораздо важнее, чем быть умным и образованным. Вот мы стоим у гроба моего Тате. Он редко смеялся – мог разве что улыбнуться разок и молча покачать головой. Но, перебрав пива, он так смеялся, что его было не остановить.

Ничего этого я, конечно, не сказала вслух, а просто прильнула к маме и снова заплакала.

Когда папин гроб опускали в могилу, зарядил дождь. Мы вернулись домой. Без Тате дом казался сиротливым и пустым. Соседи разошлись, остались только папины и мамины родственники, разделённые невидимой границей, и каждый шептался в своём уголке. Почему-то со стены исчезла папина фотография, оставив после себя невыцветший квадратик обоев. А кресло, в котором он так любил сидеть, пустовало. Казалось, прошла целая вечность, с тех пор как он находился среди нас. А преисполненный надежд юноша на фотографии и мужчина в белом гробу будто не имели никакого отношения друг к другу. Эта мысль разрывала мне сердце.

– Неужели Тате больше нет? – несчастным голосом спросила я у мамы.

– Да, он умер, доченька. – Мама грустно покачала головой, а мы с Али прижались к ней и заплакали.

И только Куфе ничего не понял, уж больно маленький. Бана Муленга принесла его чистеньким и весёленьким, прямо обзавидуешься. Он улыбался и гулил, как будто ничего не случилось.

На следующее утро взрослые собрались на лужайке возле дома и начали делить папино добро, сложенное в огромную картонную коробку. Каждый по очереди подходил и забирал что-нибудь себе. Один из родственников объявил, что только у него такой же размер ноги, и под общий смех сунул в синий пакет папины ботинки. Вот папин дядя по имени Джонс с глазами-маслинами и жёсткой козлиной бородкой. Он настолько худ, что коричневые штаны болтаются на нём, как на чучеле, грозясь свалиться. Дядюшка Джонс выбирает чёрный папин пиджак, сказав, что он был ему обещан в прошлое Рождество. Странно – ведь его не было у нас в доме больше двух лет. Потом тётушка Грейс не выдержала, высыпала папины пожитки на циновку, и родственники налетели как коршуны, всё-всё разобрали. И папины футболки с логотипом ДМД, и выбеленные джинсы, и вельветовые брюки, костюмы, чёрный портфель и даже носки. Пока не остался лишь красный галстук с пятнышком на краю – на него никто не позарился. Свернув циновку вместе с галстуком, Бо Шитали отнесла её в дом и засунула в закуток под лестницей. Позднее Али достал оттуда галстук и носил его, ослабив узел.

Они растащили всё, даже папины покетбуки, зачитанные до дыр. Ачебе, Пейтон, П’Битек[56]56
  Чинуа Ачебе (1930–2013) – нигерийский прозаик, поэт и литературный критик. Алан Пейтон (1903–1988) – южноафриканский писатель и либеральный политик британского происхождения, активист движения против апартеида. Окот П’Битек (1931–1982) – угандийский поэт, фольклорист, историк, философ.


[Закрыть] после… Зачем они этим людям? Разве что использовать их вместо туалетной бумаги. Подумав про это, я заплакала.

Кто-то из родственников устыдился, напомнив, что у Тате остались дети-сироты, но Бо Хамфри закатил такую тираду, что мне прямо не по себе стало. Али хмуро наблюдал за всем этим безобразием, и я видела, как сжимаются его кулаки. Постепенно делёжка вещей перешла у мужчин в распитие пива. Количество пустых бутылок становилось всё больше, а голоса – всё громче и задиристей.