Текст книги "Мадагаскар. Кинематографический роман"

Общаться со всеми этими персонажами было не большим удовольствием.

Я перестал ассистировать Лорелей и появляться на площадке после возмутительного случая. У меня случилась размолвка с одним из актеров массовых сцен. Никогда еще в моей практике мне не доводилось выяснять отношения с персонажем из массовки.

В процессе дубля я вежливо и корректно сделал вполне разумное замечание одному из факелоносцев, после чего этот урод поинтересовался, почему построением колонны руководит неариец. Слово-то какое выучил! В то время люди стали употреблять слова, ранее используемые нечасто.

Неарийцем был я, хотя ума не приложу, как он об этом догадался, при этом субчик демонстративно картавил, пародируя природное грассирование моей речи. Произошел конфликт. Извиниться он наотрез отказался. Я высказал все, что думаю о происходящем в стране бардаке, о нем и обо всем движении в целом, и покинул площадку. Перед тем как откланяться, я не преминул переставить этого урода из первого ряда фаланги, где он находился, в последнюю шеренгу.

«Хрен тебя кто из знакомых опознает в кинозале», – бросил я ему перед уходом.

И правда, арийцем меня можно было считать с большой натяжкой. Полгода назад в обиход ввели новый документ, обязательный для всех граждан, он так и назывался ARIERNACHWEIS (свидетельство об арийском происхождении).

Я, как законопослушный человек, предпринял безуспешные попытки его получить, но все было безрезультатно – ни деньги, ни знакомство не помогли. В своих бесплодных попытках я разузнал много любопытного о собственных предках. Оказывается, в наших замечательных архивах дотошно хранятся данные о пращурах каждого гражданина, о папе и маме, о дедушках и бабушках, о прабабушках и прадедушках – и так до начала времен. Всеобъемлющая информация. А ведь в мое время компьютеров и вовсе не было, и, как выяснилось, неплохо обходились и без них.

В моем роду обнаружился один прадедушка из Генуи, кстати, имеющий судимость, но это делу не помогло. Арийцем я действительно не являлся, скорее наоборот.

Урод из массовки так и не сделал актерской карьеры, что и неудивительно. В недалеком будущем ему удалось устроиться комендантом концлагеря, и в этой должности он нашел свое подлинное профессиональное призвание. Мы встретились на съемках «Гитлер подарил евреям город». Но тогда я, разумеется, и предположить не мог подобного.

А в тот день Ральф Штази – так звали урода из массовки – просто испортил мне настроение на весь день.

Пригород Тель-Авива. Двадцать пять лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

– Как, вы сказали, его звали? Ральф Штази? Так это он и есть на фото? Да, теперь припоминаю, он служил комендантом лагеря, но к моей работе этот человек имел весьма отдаленное отношение. Видите ли, картину курировало два ведомства, я отвечал за съемочный процесс, а не за охрану. При всем желании я не могу быть полезен в его поисках, правда, мы были знакомы шапочно. И нельзя называть это учреждение, где мы встречались по делам кинопроизводства, «лагерем уничтожения», это был просто трудовой лагерь, я не могу ошибаться в этом вопросе.

И, разумеется, я не могу знать, куда он отправился после войны, за кого вы меня принимаете? Я – актер, какое отношение я могу иметь к военным преступникам и прочей подобной публике? Да, не скрою, по работе мне приходилось невольно общаться с разными людьми, так ведь это не преступление. Поверьте, я бы непременно сообщил о его местонахождении, если бы знал, куда он подевался. Правосудие должно вершиться, но не следует огульно обвинять невинного кинематографиста…

Ральфа Штази обнаружили в доме престарелых в Канаде в конце 90-х. К тому времени толку от него было немного, потому что страдающий деменцией старик окончательно успел позабыть собственное имя и искренне не понимал, кто все эти люди, которые ему что-то говорят, о чем-то расспрашивают и куда-то везут вместе с его инвалидным креслом и капельницей. В архивах телевидения Торонто есть кадры его задержания и депортации в Польшу. Урод из массовки даже не понял, что ему пришлось в очередной раз сменить материк.

Сохранившийся фрагмент киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

«Кинопросмотр в еврейском клубе».

Из дикторского текста было понятно, что, хотя часть населения страны в силу печальной необходимости и была временно лишена гражданских прав и свобод, власти со своей стороны делают все возможное, чтобы сегрегированные лица не были лишены культурного досуга.

В ожидании отправки на Мадагаскар в центре для временно перемещенных лиц была установлена киноустановка и организовывались кинопоказы. Летний просмотровый зал был обустроен непосредственно на площади городка, которая была полна зрителей; слева в свете кинопроектора хорошо виден портрет Гитлера. В тот вечер актеры фильмы «Гитлер подарил евреям город» смотрели «Движение».

Сюжет картины не отличался оригинальностью, он был прост и лаконичен. В одном испытывающем экономические неурядицы депрессивном городке наконец появляется один человек, который говорит здраво. Поначалу его никто не воспринимает всерьез, но постепенно измученные несправедливостью и неустроенностью своей жизни люди начинают прислушиваться к его текстам. Речи, произносимые им в большом количестве, приводят к самоорганизации слушателей. Вчерашние безработные и неудачливые мелкие предприниматели вдруг, словно по наитию, получив ответы на волнующие их вопросы о жизни и рецепты разрешения проблем, начинают создавать отряды добровольцев для совместных действий в пешем порядке или на автомобилях.

Их цель – наведение порядка и законности на территории проживания. История вполне традиционная. Похожие сюжеты можно наблюдать в различных национальных кинематографах. Шериф, который мобилизует местное население на борьбу с бандитизмом, или японский отставной военный, доходчиво и убедительно призывающий поддержать его в борьбе с вымогателями и рэкетирами.

Главное отличие ленты «Движение» заключалось в том, что опасность, против которой боролись ее герои, была незримой, безымянной, а потому еще более угрожающей для приличных, законопослушных граждан. Опасность представляли собой не люди – с плохими людьми справиться не так уж и трудно. Но это были другие силы. Это были демоны.

Бывают времена, когда для человека мир полон таинственных сил, пугающих его. Однако человек, который говорит здраво, помогает массам персонифицировать разлитое в атмосфере зло. Гитлер и был человеком, который говорил здраво. Сам он специально не снимался в картине Лорелей. Она мастерски использовала собственные документальные кадры, снятые ранее. Оператор, по замыслу Штефана, провел панораму по лицам людей в зрительском зале, на них всполохами светилось изображение Гитлера.

Художник, писатель, политик – просто какой-то человек Возрождения, подумалось Штефану, когда он в очередной раз смотрел картину. Даже сейчас, после всего произошедшего, картина смотрится, не мог не отметить он про себя.

Штефан остановил съемку и сделал несколько вежливых замечаний по поводу поведения массовки в зрительном зале.

– Друзья, – обратился Штефан, – вы должны смотреть на экран с некоторым личным интересом. Нам всем нелегко, я все понимаю. Думайте о чем-то радостном, когда смотрите на экран, и не закрывайте, пожалуйста, глаза. Это главное! Ну что, можем продолжать? – обратился он к Генриху Моозесу.

Тот согласно кивнул.

– Приготовиться к съемке, – привычно скомандовал Штефан, – включите, пожалуйста, игровой проектор с Гитлером.

И вот массы начинают самоорганизовываться, учатся ходит попарно, строем, колоннами и небольшими отрядами, усиленно занимаются физкультурой и оздоровительными упражнениями на свежем воздухе, потом увлеченно шьют себе униформу и вскоре предстают перед зрителем полностью готовыми к обороне и защите своих семейств и жилищ. Так как и тупому понятно, что в единстве – сила.

Нация (а горожане в картине символизируют нацию в целом) решительно избавляется от злачных мест – источников заразы, пунктов наркодилеров, подпольных контор мироедов-ростовщиков, клиник, где проводят аборты, незаконных свалок и прочих источников морального разложения и антисанитарии.

В финале повинных во всех этих непотребствах горожан безжалостно изгоняют за пределы древней городской стены, которую когда-то старательно возвели их благородные предки – крестоносцы.

Было забавно, что изгнанные по обвинениям во всем перечисленном в настоящее время сидели в зале и смотрели на историю постигшего их справедливого возмездия. Для надежного учета и контроля у каждого изгнанника на руке имелся вытатуированный номер, подумал Штефан, и ему пришлось в очередной раз остановить съемку.

Я вновь терпеливо попросил у актеров массовки сделать лица более воодушевленными и глядеть на экран чуть проникновенней и радостней. Но у них ничего не получалось. В этом их нельзя было обвинять, перемещенным людям было нелегко. После нескольких неудачных дублей я сдался и перестал настаивать. При таком освещении лиц все равно толком было ничего не разобрать. Позднее я усилил эпизод «Кинопросмотр в еврейском клубе» музыкальным рядом, вместо речей Гитлера на лицах зрителей лейтмотивом зазвучала протяжная лирическая песня.

 
Гитлер ясный, светлый, честный.
Он для всех, и он ничей,
Нету Гитлера милей.
 

Долго все это продолжаться не может, скорей бы нас отправили на Мадагаскар.

– Спасибо, снято, – грустно сказал режиссер.

Луна вышла из-за облаков и осветила своим холодным светом опустевший кинотеатр под открытым небом.

Машины стали доступны для простых людей благодаря Гитлеру. Он придумал автомобиль «Жук» и патронировал его массовое производство. Машина стоила недорого – 990 марок, эта сумма равнялась восьми среднемесячным зарплатам.

Автомобиль я так и не приобрел, хотя деньги у меня имелись. Все к лучшему, в свете вскоре наступивших событий его непременно бы конфисковали. А перемещаться по городу в трамвае мне было вполне комфортно. Странно, но в моей вынужденной ссылке я очень скучал по этому виду общественного транспорта. Трамвай мне снился чаще, чем моя мастерская, уличные кафе или кинотеатр «Форум». В то время в трамваях стали вывешивать небольших размеров афиши новых фильмов – это был современный вид рекламы, которая увеличивала сборы прокатчиков.

Мои собственные работы в общественном транспорте не рекламировались – по причинам, которые я упоминал выше. Но встречались постеры фильмов с моим участием. Моя физиономия на рекламной продукции всегда поднимала мне настроение, так было и сегодня.

«Плут из синагоги» – историческая картина вышла на экран на прошлой неделе и сразу же завоевала зрительские симпатии. У меня была небольшая эпизодическая роль, которая, впрочем, удостоилась весьма лестного отзыва в одной из многочисленных рецензий на фильму.

Мой персонаж, будучи чистокровным евреем, выдавал себя за христианина. Приезжему мошеннику удалось ввести в заблуждение предводителей иудейской общины крупного средневекового города, что позволило аферисту устроиться в городскую синагогу на прибыльную должность шабат-гоя. (Шабат-гоем по религиозным законам мог работать только нееврей.) Так вот, мой герой вполне благополучно и добросовестно выполнял свои обязанности, а когда был раскрыт еврейский заговор, направленный против местного герцога, человека благородного, но простодушного, с готовностью согласился дать показания против своих соплеменников-работодателей. Поступок сам по себе не очень-то благовидный, но, как говорится, гражданский долг есть гражданский долг. Закон суров, но это закон. Чистосердечные признания моего персонажа позволили властям положить конец козням злоумышленников, выявить шпионскую сеть турецкого султана и отправить на виселицу главного еврея-злодея, министра-финансиста герцога, которому тот безоговорочно доверял по причине природной наивности, переходящей в рассеянность и раннюю деменцию.

Картина «Плут из синагоги» вызвала большой общественный резонанс и споры в кинематографических кругах. Надо заметить, что полемика эта возобновилась через много лет после того, как меня сожгли, что, без сомнения, свидетельствует о незаурядном режиссерском таланте моего старшего товарища и наставника Карла Фрица.

Архив Студии документальных фильмов ГДР. Фрагменты интервью с режиссером Карлом Фрицем, через двадцать лет после съемок киноальманаха «Гитлер подарил евреям город»

– Меня обвиняли в том, что я снял кино, очерняющее евреев и призывающее к погромам. Это неправда! – терпеливо разъяснял кинорежиссер. – Гитлер мне никогда не нравился, с самого начала его появления. Я ничего общего не имел ни с его партией, ни с национал-социалистической идеологией.

«Плут из синагоги» вовсе не был антисемитским фильмом. В нем я пытался говорить о еврейской проблематике средствами кинематографа. Да, некоторые персонажи моей ленты говорят так же, как нацисты и ученики Розенберга, но как, скажите на милость, можно изобразить антисемита, не дав ему открыть рот?

Вы интересовались Штефаном. «Плут из синагоги» была последняя фильма, где Штефану позволили появиться на экране. На мой взгляд, это была одна из лучших его ролей. При одной из наших встреч я настоятельно советовал ему уехать из страны, но он все откладывал свой отъезд. Ему казалось, что боевая награда, известность и связи уберегут его от трагического финала. Я бы сказал, что ему была свойственна некая легкомысленность. Возможно, это объяснялось тем, что, кроме кинематографа, его в жизни мало что интересовало. На премьере моего фильма он преподнес мне в подарок старый режиссерский визир.

Меня это очень тронуло. Потом я сделал попытку обойти для него запрет на профессию, а позже выхлопотать разрешение на выезд из страны. Но к тому времени это было уже невозможно.

– Нельзя уехать вовремя, можно уехать заранее или не успеть, – сказал Карл Фриц, грустно вздохнул и печально посмотрел в окно своей берлинской квартиры. За окном каменщики, под присмотром пограничников ГДР, возводили стену по периметру советской зоны оккупации. Они приступили к строительству дня три назад. Работа спорилась. По всей вероятности, проволочных заграждений и милицейских постов, установленных ранее, уже не хватало для того, чтобы сдерживать всех желающих покинуть родину. Переход разделительной линии в Берлине сделался массовым, и у властей не оставалось другого выхода, кроме как приступить к сооружению этого фортификационного сооружения.

Штефан Шустер же продолжал ехать в трамвае, он смотрел на своего героя с плаката фильмы «Плут из синагоги» и вспоминал премьеру картины, которую посетил десять дней назад.

Я прошел по красной дорожке, ведущей к кинотеатру; Лорелей приехала отдельно от меня. На этом настоял я: к чему афишировать отношения, которые могут повредить ее кинематографической карьере? Показ прошел замечательно, публика устроила овацию. После просмотра я подошел поздравить режиссера. Когда Карл Фриц начинал свой проект, я пробовался у него на главную роль, он был доволен эпизодом, в котором я сыграл главного министра. К сожалению, к тому времени вышла негласная директива Министерства кинематографии о том, что лица неарийского происхождения не должны исполнять главные роли в отечественных картинах (хорошо еще, что в тот день меня пустили в кинотеатр в качестве зрителя). Поэтому я не был в обиде на Карла за то, что роль досталась другому актеру. Он и сам был расстроен, когда дирекция студии не утвердила меня на роль.

– Ты знаешь, Штефан, конечно, играть финансиста должен был ты, но, сам понимаешь, бюрократическая глупость, – сказал мне Фриц, когда мы обнялись.

– Пустяки, если бы ты сказал мне заранее, я бы похлопотал, – ответил я. – Говоря по совести, твой главный герой недотягивает, я бы сделал лучше.

– Знаю, Штефан, даст Бог, у тебя еще будет главная роль.

– Знаешь, Карл, я вовсе не считаю, что ты снял антисемитскую ленту. Это очень точный слепок исторического периода. Мы же не всегда были цивилизованными и толерантными, это правда!

– Ты мудрый человек, Штефан! – с благодарностью откликнулся Карл Фриц. – Кто-то еще разбирается в кинематографе…

Дабы он был уверен, что я на него не в обиде, я подарил ему на память свой старинный режиссерский визир производства фирмы Пате 1901 года. Редкая вещь.

– Примите на память, господин режиссер, думаю, он вам пригодится. Через старые стекла мир видится по-иному, – повторил я на прощание слова своего старого оператора Генриха Моозеса.

Из моих воспоминаний меня вывел крик: «Немедленно освободить вагон! На хрен! Проверка документов!» В тот день я стал невольным свидетелем рейда против безбилетников. Проблема безбилетников действительно стояла тогда очень остро. Наступило какое-то всеобщее поветрие – люди массово перестали покупать билеты, и потому общественный транспорт сделался нерентабельным. Трамваи и поезда метро прекратили ходить по расписанию.

Проверку проводила группа гитлеровских активистов. Человек семь остановили трамвай и настоятельно предложили всем пассажирам покинуть вагон. «Для внеплановой проверки проездных документов!» – было разъяснено не терпящим возражений, грубым, правильней было бы сказать – хамским тоном. Надо заметить, что в то время хамство сделалось обыденным, возможно, людям казалось, что оно делает их мысли более доходчивыми для окружающих.

Я с чистой совестью послушно вышел из вагона. Приобретать билет давно уже вошло у меня в привычку. Один из пассажиров, который начал было качать права на том основании, что проверяющие не являются законными контролерами и поэтому не вправе проводить проверку, незамедлительно получил смачный удар по лицу, что сделало дальнейшую дискуссию невозможной. Я вытащил бумажник и достал оттуда билет. Чтобы избежать возможной конфронтации, я невзначай показал молодому штурмовику свое фото с Гитлером. С недавних пор я стал носить эту фотографию с собой.

Проверяющий, своей внешностью напоминающий актеров из массовки Лорелей, понимающе улыбнулся и кивнул. Он был настолько любезен, что предложил мне продолжить поездку.

– Нет-нет, я уже приехал, – поспешно заверил его я, хотя мне и оставалось ехать еще две остановки. Остаток пути я спокойно прошел пешком. Я шел и думал, что в нежданно наступившей реальности фотокарточка с Гитлером, с которой мне так повезло, заменяет как проездные, так и прочие документы, необходимые для безопасного, комфортного существования человека, о том, что данное фото поможет мне схорониться в этом всепоглощающем маразме и безумии и выбраться отсюда туда, где граждане не столь озабочены идеями установления порядка и расовой принадлежности. Куда-нибудь, на какой-то теплый остров, хоть бы даже и на Мадагаскар! Возможно, эта мысль пришла ко мне не в тот день, а позднее. Со временем последовательность происходящего смешалась.

Аппетита у меня не было, обедать не хотелось. Я попросил у фрау Густавы чашку кофе.

– Крепкий?

– Нет, неправильный.

– С молоком?

– Нет, с водой.

Неправильный кофе через несколько лет получит название американо, потому что, когда американцы высадились на Сицилии, выяснилось, что настоящий итальянский кофе для них слишком крепок. И поэтому военнослужащие всякий раз просили разбавлять настоящий, человеческий эспрессо кипятком. Вследствие этого такой напиток и стал называться американо. Американо – болвано. Но тогда еще американские ребята не показали себя полными деревенщинами, которые не могут распробовать настоящий кофе, как приличные люди. Тогда о высадке в Италии еще и речи не было, она случится через несколько лет после того, как меня сожгут.

А пока этого не произошло, этот самый кофе – американо – у нас в Берлине по старинке назывался неправильным.

Рецепт этого напитка приписывают князю Георгу Вильгельму Бранденбургскому, который благоволил фрейлине, известной своими приступами аномального сердцебиения. И этот князь самолично разбавлял своей зазнобе кофе крутым кипятком, чтобы избежать излишне активного сокращения ее сердечной мышцы в самые неподходящие для него моменты (так гласит легенда).

Я сидел и пил свой американо. Жду не дождусь, когда наконец мой котеночек ненаглядный вернется со съемок.

Фрау Густава сделала мне кофе и в очередной раз с тревогой начала рассуждать о происходящем в стране. Беспокойство ее происходило от непрекращающегося чтения газет. Периодика того времени не могла не внушать опасений, но у старушки это постепенно переросло в форменную манию. Фрау Густава сделалась чрезмерно мнительной и пугливой. Происходящее беспокоило и меня, но у меня не хватало времени и сил постоянно ее успокаивать.

Много и постоянно писали о национальном вопросе, в аналитических статьях уважаемых экономистов было точно подсчитано, что евреи (немцы Моисеевой веры, как нас стали тактично называть) контролируют финансовую жизнь страны. Кто бы сомневался! Если бы они еще финансировали мой кинематограф, цены бы им не было. Но когда дело касалось независимого авторского кинематографа, эта публика становилась чрезвычайно прижимистой.

Также в ту неделю газеты писали о том, что некие неустановленные лица провели рейд против трамвайных безбилетников. Неизвестные, личности которых в данный момент устанавливаются, остановили трамвай, высадили пассажиров, проверили наличие билетов и проездных и в назидание расстреляли на месте обнаруженного «зайца». Правоохранительным органам не удалось задержать преступников по горячим следам, следствие зашло в тупик.

Было неясно, явилось ли отсутствие билета у пострадавшего мотивом или причина убийства крылась в чем-то другом. Газетчики высказывали самые невероятные, взаимоисключающие версии. Мало ли чего эти журналисты напридумывают, чтобы вызвать интерес публики!

Так я и знал, что эти самодеятельные проверки добром не кончатся. Должен заметить, что билеты с тех пор люди стали исправно покупать, и работа общественного транспорта постепенно наладилась.

Разумеется, я не стал рассказывать фрау Густаве о произошедшем со мной в трамвае, чтобы ее не нервировать. Я сидел и пил свой кофе, а фрау Густава продолжала выносить мне мозг своими участившимися разговорами о внутренней и внешней политике.

Вскоре появилась Лорелей, и не одна, а в компании Шметерлинга и ББ. Веселые и довольные, они ввалились в кафе после трудового дня в предвкушении ужина. Как всякий раз бывало при появлении Лорелей, фрау Густава отвлеклась от недавно прочитанных новостей и расцвела в материнской улыбке.

– Она совсем еще ребенок, ей нельзя переутомляться, – доверительно шепнула она мне и с энтузиазмом принялась накрывать на стол.

– На сегодня я свое отработал, – сообщил ББ, похлопав по своей сумке, в которой носил кассеты с пленкой. – Ты скоро сделаешься знаменитостью, Лорелей! За тебя! – предложил он. – За новое немецкое кино! То, что я увидел сегодня на съемках, впечатляет!

– Экран покажет. Чтоб не сглазить, – сказал я, постучал по столу и добавил: – У профессиональных кинематографистов не принято хвалить картину до ее завершения.

– Да, у нас это считается дурным тоном, – подтвердил Шметерлинг.

Мы чокнулись рюмками. ББ принялся рассказывал о том, как он воевал. Я не очень-то верил этим россказням о его летных подвигах. По его словам, до того, как он стал кинооператором на свободном контракте (фрилансером) и писателем, он успел повоевать в авиации.

Почему я не верил этим байкам? Меня призвали на фронт в конце войны, когда мне стукнуло восемнадцать, ББ был младше меня года на четыре, это я знал точно; получалось, что к началу войны британский авиатор был подростком. Когда он мог успеть посидеть за штурвалом аэроплана, скажите на милость? Я не преминул поделиться своими нехитрыми расчетами. ББ снисходительно дал пояснения. По его словам выходило, что в аристократических английских семьях мальчиков издавна сажали в аэроплан, как только они начинали ходить. Такова была традиция. Я находился не в том настроении, чтобы углубляться в эту тему и выяснять, как он доставал до педалей в столь юном возрасте. Просто мимоходом заметил, что, к примеру, у монгольских племен в обычае в этом возрасте сажать ребенка на лошадь.

Должен признаться, что причина моего сарказма была в том, что я отчаянно ревновал Лорелей. Да, я ревновал ее к старому другу и партнеру, который возил мои фильмы в Лондон для перепродажи и подпольных показов в среде пресыщенного английского истеблишмента. И его британские манеры стали меня раздражать.

Бритты ничем не лучше этих германцев. В свете происходящего я стал различать людей по национальности – это неправильно, но я ничего не мог с собой поделать. Национализм сделался привычным для нас, евреев, и не надо нас в этом упрекать. Оснований для ревности у меня не было, в этом я был уверен, но ничего не мог с собой поделать. Лорелей знала, что со мной происходит, и, как ребенок, забавлялась происходящим, но от этого мне не становилось легче.

Тут в беседу вмешался Шметерлинг. После того как он стал сниматься у Лорелей, в его повадках произошли забавные перемены. Часто и невпопад он стал употреблять словосочетание «мы, кинематографисты» и категорически отказывался снимать костюм, который ему выдали на съемках. Утверждал, что это помогает ему войти в образ. Так и шатался везде в форме штурмовика гитлеровской партии.

– Мы, кинематографисты, – вдруг произнес Шметерлинг, ни к кому конкретно не обращаясь, – в работе над ролью должны больше внимания уделять системе Станиславского. Вы знаете, кто такой Станиславский? – строго спросил он у ББ, не дав никому опомниться.

– Нет, – честно признался собеседник.

И Шметерлинг с увлечением принялся рассказывать.

Спустя много лет русский теоретик театра Станиславский (настоящая фамилия Алексеев) будет упомянут на допросе в Тель-Авиве.

Пригород Тель-Авива. Двадцать пять лет спустя после съемок фильмы «Гитлер подарил евреям город»

– Как вы здесь живете?! Тут же круглый год такая жара! – непринужденно поинтересовался Шметерлинг. – Если это не противоречит правилам, было бы желательно раздобыть вентилятор. Я был бы вам очень признателен. Прохлада весьма способствует воспоминаниям.

Его собеседниками были двое: один, человек лет тридцати в военной форме цвета хаки, вел допрос, менял ленту в магнитофоне, терпеливо задавал вопросы, уточнял детали, просил пояснить факты, вызывал конвойного, когда опрашиваемый хотел сходить по нужде, словом, делал все, что предполагает служебный протокол общения дознавателя с обвиняемым.

Другой, принимавший участие в опросе задержанного, был немолодой, весьма некрупного, чтобы не сказать тщедушного, телосложения господин, одетый со старомодной элегантностью в светлый льняной костюм, из нагрудного кармана которого выглядывали наконечники разноцветных авторучек. Он не принимал участия в происходящем, ограничиваясь ролью наблюдателя, изредка делая короткие записи в лежащем у него на коленях блокноте. Если бы человек снял пиджак, вынул запонку и закатал манжет своей накрахмаленной сорочки, то на его руке можно было бы увидеть вытатуированный шестизначный номер. Но, несмотря на жару, пожилой господин этого не сделал. Он был весьма консервативен и педантичен в вопросах внешнего вида и деталей своего туалета.

– Станиславский был убежден, что актеру следует вживаться в свою роль! Я следовал заветам мастера. Это было все же лучше, чем показывать свою пипиську для макросъемок. Я вовсе не собирался вступать в это нацистское движение. Художник должен быть вне политики. Но так вышло. Мой персонаж стал лицом нации, олицетворением нордического характера и северной смекалки. Так само получилось, я и оглянуться не успел. Это была моя первая значимая роль. Я должен был соответствовать своему статусу. Что мне было делать? Уйти из кинематографа? Да, мне пришлось ходить в форме и принимать участие в различных мероприятиях и общественных акциях. Но делал я это понарошку и по мере сил старался минимизировать тот вред, который мог быть причинен людям. Возможно, мой персонаж, киногерой, и достоин порицания, но при чем здесь сам артист, исполнитель?

В этот момент монолога дознаватель положил на стол перед артистом газету за 1933 год, которую Шметерлинг принялся с интересом рассматривать.

– Я не отрицаю, что это я держу плакат «Не покупайте у евреев». Но, строго говоря, я никогда ничего против них не имел. Какой из меня антисемит? К примеру, я близко дружил с режиссером ШШ – это общеизвестно. И с другими поддерживал товарищеские отношения. Просто в то время, говоря по совести, в экономике страны еврейского капитала было многовато. Вы же не будете спорить, правда? Гитлер хотел просто его немножко уменьшить. У каждого государства есть право на протекционизм, ведь так? А на этом фото я и вправду стою в пикете возле кафе «Люмьер». Я был завсегдатаем этого заведения и прекрасно ладил с его хозяйкой фрау Густавой. Ей же было лучше, что кафе пикетировал я, а не какой-нибудь незнакомый ей грубиян. Я вам больше скажу! После того, как я честно отстоял положенные три часа, как и было оговорено с организаторами, я зашел и успокоил ее. Я сказал: «Почему вы плачете, фрау Густава? Вам незачем беспокоиться». Я даже настоял на том, что сам заплачу три марки за изготовление этого плаката, будь он неладен. Немцев Моисеевой веры обязали оплачивать нашу наглядную агитацию из своих средств. Это было несправедливо, ведь евреи не просили изготавливать эти плакаты, так почему они должны были за них платить, если вдуматься? Я с вами абсолютно откровенен, давно уже хотелось с кем-то поделиться. Где вы взяли эту старую газету? Вы разрешите оставить ее мне на память?

Дознаватель ободряюще кивнул и посмотрел на человека в костюме. Тот, в свою очередь, кивнул Шметерлингу, предлагая ему продолжить свое повествование.

– Уверен, нам всем нужна историческая объективность, а не бездумное навешивание ярлыков! – передохнув, констатировал артист и продолжил делиться с собеседниками своими размышлениями. – В стране и без евреев проблем хватало. Кто-то должен был что-то предпринять? К примеру, безбилетники в общественном транспорте… Мы же откровенны друг с другом, я расскажу вам о случае, который поможет вам лучше понять происходящее в то время. Однажды я принимал участие в акции против трамвайных «зайцев». Мы остановили трамвай для проверки билетов у пассажиров. Поверьте мне, мы не собирались никого расстреливать. Это были домыслы коммунистических агитаторов и сталинских провокаторов. Вы же тоже от них натерпелись. Я был уверен, что дело ограничится парой зуботычин и профилактических поджопников. Просто у одного из наших был пистолет, зарегистрированный, кстати, на его имя. Этот сумасшедший стал стрелять и убил одного «зайца» прежде, чем у него отняли оружие. Впоследствии выяснилось, что он был душевно нездоров. Согласен, ужасная трагедия! Сам я не стрелял, я вообще не умею пользоваться этими железками. Я просто оказался рядом, и мозг нарушителя брызнул мне на рукав.