Текст книги "Memento mori"

Мюриэл Спарк
Memento mori

Как быть мне с этим дряхлым безобразьем —

О, сердце изнуренное! – с издевкой,

С привязанной, как к песьему хвосту,

Ко мне – жестянкой возраста?

У. Б. Йейтс. Твердыня

О, сколь достопочтенны, преподобны

Все старцы кажутся! Взаправду херувимы!

Т. Трагерн. Столетия медитации

Каковы суть четыре последние достоверности,

о которых надлежит всегда помнить?

Четыре последние достоверности суть Смерть,

Страшный суд, Ад и Рай.

Начальный катехизис

Глава первая

Дама[1]1
  Титулование женщины, награжденной Орденом Британской империи. – Здесь и далее примечания переводчиков.


[Закрыть] Летти перезарядила авторучку и продолжила: "Думается, ты с течением времени столь же блестяще освоишь более тебе созвучную тему. В наши дни, омраченные «холодной войной», право же, необходимо вознестись над нынешними туманами и сумраками з область кристальной чистоты".

Зазвонил телефон. Она сняла трубку, и он – этого-то она и боялась – успел сказать – отчеканить – свое. В ответ на ужасающе знакомую фразу она выговорила:

– Кто, кто это говорит, кто у телефона?

Но голос и нынче, в девятый раз, смолк и сменился гудками.

Дама Летти позвонила, как ей было велено, помощнику инспектора.

– Опять то же самое, – сказала она.

– Так, ясно. Время заметили?

– Ну буквально минуту назад.

– И те же слова?

– Да, – сказала она, – те же самые. У вас, несомненно, имеются в распоряжении способы обнаружить…

– Да, дама Летти, будьте уверены, он от нас не уйдет.

Через минуту-другую дама Летти позвонила своему брату Годфри.

– Годфри, опять то же самое.

– Сейчас я за тобой заеду, Летти, – сказал он. – Ты у нас переночуешь.

– Вздор. Мне ничего не грозит. Безобразие, и не более того.

– Что он сказал?

– Те же слова. И очень спокойно, без всякой угрозы. Он, конечно, сумасшедший. Не знаю уж, о чем думает полиция, спят они там все, что ли. Шесть недель без малого это продолжается.

– Абсолютно то же самое?

– Да, абсолютно: «Помните, что вас ждет смерть». И ни слова больше.

– Маньяк какой-то, – сказал Годфри.

* * *

Жена Годфри Чармиан сидела, прикрыв глаза и располагала свои мысли в алфавитном порядке, который, сказал Годфри, все-таки лучше, чем полный беспорядок, а то ведь в мыслях у нее не осталось ни логики, ни хронологии. Чармиан было восемьдесят пять лет. Как-то недавно у них побывал журналист из еженедельника. Помнится, Годфри читал ей потом статью этого молодого человека:

«…У камина сидела хрупкая пожилая леди, которая в свое время сотрясала литературный мир, чудом оставив Темзу в берегах… Невзирая на свой преклонный возраст, эта женщина – олицетворение легенды – находится в расцвете сил».

Чармиан почувствовала, что засыпает, и сказала горничной, которая раскладывала журналы на длинном дубовом столике у окна:

– Тэйлор, я, пожалуй, немного вздремну. Позвоните в больницу святого Марка, скажите – да, приеду.

Тут как раз вошел Годфри в плаще, держа шляпу на отлете.

– Ты что говоришь? – сказал он.

– Ой, Годфри, как ты меня напугал.

– «Тэйлор», – повторил он, – «святого Марка»… Будто не видишь, что здесь нет никакой Тэйлор, и ты, заметь, не в Венеции – тоже мне, святой Марк!

– Поди обогрейся у камина, – сказала она: она думала, что он вернулся с улицы, – и сними плащ.

– Я, наоборот, собираюсь на улицу, – сказал он. – Поеду привезу Летти, она у нас переночует. Ей опять не дает покоя этот невесть кто со своими дурацкими звонками.

– А к нам, помнишь, на днях звонил и приходил очень милый молодой человек, – сказала Чармиан.

– Какой молодой человек?

– Из газеты. Который написал…

– Это было пять лет и два месяца тому назад, – сказал Годфри.

«Ну что бы человеку быть к ней подобрей? – спросил он сам себя, подъезжая к дому Летти в Хампстеде. – Почему этот человек не может быть как-то помягче?» – Ему было восемьдесят семь лет, и он ничуть не одряхлел. Размышляя о себе и о своем поведении, он избегал первого лица, и "я" у него было «человек».

«Да, нелегко приходится человеку с Чармиан», – сказал он сам себе.

* * *

– Вздор, – сказала Летти. – У меня нет врагов.

– А ты подумай,– сказал Годфри. – Подумай как следует.

– Осторожно, красный свет, – сказала Летти. – И уж ты, будь добр, не путай меня с Чармиан.

– Сделай одолжение, Летти, оставь при себе советы, как вести машину. Я и так вижу, что красный. – Он тормознул, и дама Летти мотнулась на сиденье.

Она выразительно вздохнула, и за это он рванул машину на зеленый свет.

– Знаешь ли, Годфри, – сказала она, – для своих лет ты прямо-таки изумителен.

– Это все говорят. – Он сбавил скорость, и она беззвучно перевела дыхание, незримо похлопав себя по плечу.

– В твоем положении, – сказал он, – у тебя должны быть враги.

– Вздор.

– А я говорю – должны быть.– Он прибавил скорость.

– Что ж, может статься, ты и, прав. – Он снова сбросил скорость, но дама Летти подумала: ох, зря я с ним поехала.

Они были у Найтсбриджа. Оставалось ублажать его до поворота с Кенсингтон-Черч-стрит на Викаридж-Гарденз, где жили Годфри с Чармиан.

– Я написала Эрику про его книгу, – сказала она. – Он, конечно, унаследовал некую толику былого блестящего стиля своей матери, но думается все же, что тема как таковая лишена того отблеска радости и надежды, которыми отмечены были тогдашние подлинные романы.

– Прочесть книгу мне было попросту не под силу, – отозвался Годфри. – Не смог, да и все тут. Комми, понимаете, какой-то вояжер из Лидса с женой в одном номере с этим, как его, библиотекарем-коммунистом… Это что же выходит?

Эрик был его сын. Эрику было пятьдесят шесть лет; недавно он опубликовал свой второй роман.

– Далеко ему до Чармиан, – сказал Годфри. – Старайся не старайся.

– Ну, я с этим не вполне согласна, – сказала Летти, видя, что они подъезжают к дому. – Эрик владеет той жесткой реалистичностью, которой Чармиан никогда…

Годфри вылез и хлопнул дверцей. Дама Летти вздохнула и последовала за ним к дому, ах, не надо было ей ехать.

* * *

– Вам повезло вчера с кинокартиной, Тэйлор? – поинтересовалась Чармиан.

– Я не Тэйлор, – сказала дама Летти, – и, между прочим, как мне помнится, ты последние двадцать или около того лет называла Тэйлор «Джин».

Приходящая экономка мисс Энтони внесла кофе с молоком и поставила его на низенький столик.

– Вам повезло вчера с кинокартиной, Тэйлор? – спросила у нее Чармиан.

– Да, благодарствуйте, миссис Колстон, – отозвалась экономка.

– Миссис Энтони – не Тэйлор, – процедила Летти. – Нет здесь никакой Тэйлор. И вообще ты ее с очень давних пор называла по имени – «Джин». Ты разве что в девичестве именовала Тэйлор – Тэйлор. И уж во всяком случае, миссис Энтони совсем не Тэйлор.

Явился Годфри. Он подошел с поцелуем к Чармиан. Она сказала:

– Доброе утро, Эрик.

– Он не Эрик, – воспротивилась дама Летти.

Годфри насупился в сторону сестры. Слишком она была похожа на него. Он развернул «Таймс».

– Нынче много некрологов? – спросила Чармиан.

– Перестаньте смаковать, – отрезала Летти.

– Хочешь, милая, я прочту тебе все некрологи? – сказал Годфри, шелестя страницами и отыскивая нужную, назло сестре.

– Я вообще-то хотела бы новости с фронта, – сказала Чармиан.

– Война кончилась в одна тысяча девятьсот сорок пятом, – заявила дама Летти. – То есть, конечно, если речь идет о последней войне. Впрочем, ты не про первую ли мировую? Или, чего уж там, про Крымскую, а?..

– Летти, прекрати, – сказал Годфри. Он заметил, что Летти подняла чашку нетвердой рукой и что ее широкая левая щека явственно подергивается. И подумал, насколько же он бодрее сестры, хоть она и моложе: всего-то ей семьдесят девять.

Из-за дверей выглянула миссис Энтони.

– Спрашивают по телефону даму Летти.

– О боже мой, кто спрашивает?

– Он не назвался.

– Спросите, пожалуйста, кто.

– Было спрошено. Он не назва…

– Я подойду, – сказал Годфри.

Дама Летти пошла вслед за ним к телефону и расслышала мужской голос.

– Передайте даме Летти, – донеслось из трубки, – пусть помнит, что ее ждет смерть.

– Кто говорит? – спросил Годфри. Но тот уже повесил трубку.

– За нами проследили, – сказала Летти. – Я никому не говорила, что еду сюда.

Она оповестила о звонке помощника инспектора. Он спросил:

– Вы точно никому не упоминали о своем намерении переехать к брату?

– Разумеется, нет.

– А ваш брат что, слышал этот голос? Он сам подходил к телефону?

– Сказано же вам, он и взял трубку.

Годфри она сказала:

– Хорошо хоть, ты взял трубку. Подтверждаются мои данные. Я только сейчас поняла, что полиция очень сомневалась.

– В чем сомневалась – в твоих словах?

– Ну, они, вероятно, думали, что это все – плод моего воображения. Теперь, может быть, пошевелятся.

Чармиан сказала:

– Как то есть полиция?.. Что вы там говорите про полицию? Нас что, ограбили?..

– Меня донимают хулиганством, – сказала дама Летти.

Вошла миссис Энтони и стала собирать со стола.

– Кстати, Тэйлор, сколько вам лет? – спросила Чармиан.

– Шестьдесят девять, миссис Колстон, – отозвалась миссис Энтони.

– А когда вам исполнится семьдесят?

– В ноябре, двадцать восьмого.

– Вот и прекрасно, Тэйлор. Вы тогда станете совсем нашей, – сказала Чармиан.

Глава вторая

В одной из палат лечебницы Мод Лонг стояло двенадцать коек, занятых престарелыми пациентами женского пола. Старшая сестра называла их Чертовой Дюжиной, не ведая, что чертова дюжина – это тринадцать: именно так и облезают крылатые слова.

Первой лежала миссис Эммелина Робертс, семидесяти шести лет от роду, бывшая кассирша кинотеатра «Одеон», когда он еще не был настоящим «Одеоном». Рядом с ней – мисс, если не миссис Лидия Ривз-Дункан; ей было семьдесят восемь, прошлое неясно, однако раз в две недели ее навещала пожилая племянница, дамочка очень высокомерного обхождения, свысока третировавшая врачей и обслугу. За нею – восьмидесятидвухлетняя мисс Джин Тэйлор, бывшая горничная-компаньонка знаменитой когда-то писательницы Чармиан Пайпер после ее замужества, а вышла она за наследника пивоваренной фирмы «Колстон». За мисс Тэйлор – мисс Джесси Барнакл, у нее не было свидетельства о рождении, но насчитан ей был восемьдесят один год, из которых сорок восемь она проторговала газетами у цирка Холборна. Лежали еще мадам Тротски, миссис Фанни Грин, мисс Дорин Валвона, и еще пять обладательниц многоразличных жизней, возрастом от семидесяти до девяносто трех. Все двенадцать старух именовались бабунями: бабуня Робертс, бабуня Дункан, бабуня Тэйлор и прочие бабуни – Барнакл, Тротски, Грин, Валвона и так далее.

Иной раз, оказавшись на больничной койке, пациентка бывала ошарашена и как-то принижена оттого, что ее зовут «бабуня». Мисс (или, быть может, и миссис) Ривз-Дункан целую неделю грозилась донести куда следует на всякого, кто посмеет назвать ее бабуней Дункан. Она угрожала, что вычеркнет их всех из своего завещания и пожалуется своему депутату. Сестры принесли ей затребованную бумагу и карандаш. Она, однако, раздумала писать депутату, когда ей было обещано, что ее больше не станут называть «бабуней Дункан».

– Ладно, – сказала она, – только в завещание мое вы уж больше не войдете.

– Видит бог, это вы ужас, как зря, – говорила старшая сестра, обходя больных. – Я-то надеялась, что всем нам изрядно дерепадет.

– Теперь – нет, – сказала бабуня Дункан. – Теперь и не ждите, не выйдет. Нашли, тоже, дурочку.

Крепышка бабуня Барнакл, та самая, которая сорок восемь лет торговала вечерними газетами возле цирка Холборна и всегда говорила: «Словесами от дела не отделаешься», раз в неделю выписывала от Вулворта бланки завещания; дня два-три она их заполняла. И узнавала у сестры, как писать – «сотня» или «сотьня», «горностай» или «гарностай».

– Хотите мне оставить сотню-другую фунтов, бабуня? – интересовалась сестра. – Оставите мне свою горностаевую накидку?

Доктор спрашивал на обходе:

– Ну что, бабуня Барнакл, я у вас как, в милости?

– Вы готовьте карман на тысчонку, доктор.

– Ну, бабуня, обнадежили. Да, девочка наша, видать, поднабила чулочек.

Мисс Джин Тэйлор размышляла о своей участи и о старости вообще. Отчего некоторые теряют память, а иные – слух? Почему одни говорят о своей молодости, а другие – о своем завещании? Или, например, дама Летти Колстон: она в здравом уме и твердой памяти затеяла игру с завещанием, чтобы оба ее племянника оставались в злобном недоумении, в обоюдной вражде. А Чармиан… ах, бедняжка Чармиан. После инсульта почти все у нее затуманилось, но о книгах своих она говорила ясно и здраво. Да, непроглядный туман, одни книги в озарении.

Год назад, когда мисс Тэйлор уложили в лечебницу, ее невыносимо удручало обращение «бабуня Тэйлор», и она думала, что лучше бы ей околеть под забором, чем вот так вот оставаться в живых по чьей-то милости. Но сдержанность давно стала ее второй натурой – свою горечь она никак не выказывала. Мучительно-фамильярное больничное обращение почему-то сливалось с ее артритом, и она до скончания сил терпела то и другое заодно без всяких жалоб. Потом силы иссякали, и она вскрикивала от боли долгими, призрачно-мутными ночами, когда в тусклом верхнем свете соседки виделись грязно-серыми бельевыми тюками, бормочущими и всхрапывающими. Сестра делала ей укол.

– Ну вот, бабуня Тэйлор, теперь будет полегче.

– Спасибо, сестра.

– Повернуться надо, бабуня, вы у нас молодец девочка.

– Хорошо, сестра.

Ломота приотпускала, оставляя по себе лишь муку тоскливого унижения, и она думала, что уж лучше бы ее терзала физическая боль.

Но прошел год, и она решила вполне подчиниться страданию. Если такова господня воля, да будет она моею. Таким образом она стяжала решительное и явственное достоинство, утратив стоическое сопротивление боли. Она чаще жаловалась, чаще просила судно и однажды, когда сестра замешкалась, намочила постель, подобно прочим бабуням, редко упускавшим такой случай.

Долгими часами бабуня обдумывала свое положение. Дежурные утренние фразы врача: «Ну, как у нас нынче бабуня Тэйлор? Все небось корпите над завеща…» – обрывались на полуслове при взгляде в ее умные, спокойные глаза. Она, увы, ненавидела эти обходы, как ненавидела и причесывание, когда неизменно говорилось, что больше шестнадцати ей не дашь, но про себя она решила, что пусть так, что такова, вот именно, воля божья. Еще она думала, что все могло быть куда хуже, и жалела новопришельцев, новорожденных: им-то в старости, богатым и нищим, образованным и невежественным – всем и всяким предстоит обязательная богадельня, а уж это, будьте уверены, каждый гражданин Соединенного королевства примет как должное; и грядет время, когда все дедушки и бабушки, как один, перейдут на попечение государства, разве что по милости божьей приимут покой во цвете лет.

Мисс Дорин Валвона прекрасно читала, в целой палате у нее было самое лучшее зрение. Каждое утро, в одиннадцать, она всем зачитывала гороскопы из газеты, подоткнув ее поближе к своему бурому носу и к спрятанным за очками черным глазам, унаследованным от итальянца-отца. Кто под каким знаком родился – это она знала наизусть.

– Бабуня Грин – Дева, – говорила она. – «Нужный вам день для смелых предприятий. Не смущаясь, входите в тесные деловые отношения. Смело принимайте гостей».

– Прочтите-ка еще раз, а то я не вдела аппарат.

– Ну уж теперь подождите. Следующая бабуня Дункан. Бабуня Дункан – Скорпион. «Сегодня не жалейте сил на свои замыслы. Вам будет весело и радостно, и бодрость вас не оставит».

Бабуня Валвона целый день помнила все предсказания, и если, что-нибудь сбывалось, то напоминала их, так что когда дама Летти Колстон посетила бабуню Тэйлор, их старинного домочадца, то бабуня Валвона принялась торжествовать:

– А какой я вам правильный прочла гороскоп? Ну-ка, послушайте, еще раз прочту. Бабуня Тэйлор – Близнецы. «Вы сегодня в изумительной форме. Передзнаменовается черезвычайно интенксивное социальное общение».

– Предзнаменуется, – сказала мисс Тэйлор. – Пред. а не перед.

Бабуня Валвона снова заглянула в газету и прочитала по слогам: «Пе-ред-зна-меновается».

Мисс Тэйлор сдалась и пробормотала: «А, ну да».

– Так чего? – сказала бабуня Валвона. – Разве не потрясающее предсказание? «Вы сегодня в изумительной форме. Черезвычайно интенксивное перед…» И вы скажете, бабуня Тэйлор, вам не предсказана ваша посетительница?

– Предсказана, конечно предсказана, бабуня Валвона.

– Тоже мне дама! – сказала шустренькая сестричка, которая никак не могла понять, почему бабуня Тэйлор так уж прямо всерьез именовала свою посетительницу «дама Летти». Она слыхала про дам в шутку и видела их в кино.

– Погодите-ка, сестра, я вам ваш гороскоп тоже найду. Вы в каком месяце родились?

– Ой, бабуня Валвоня, я пошла. Я то старшая застукает, что я не на месте.

– Только не называйте меня, пожалуйста, Валвоня, я Валвона. Кончается на "а".

– А-а, – сказала сестричка и вприпрыжку удалилась.

* * *

– Тэйлор была сегодня в отличной форме, – сообщила дама Летти своему брату.

– А ты навестила Тэйлор? Это с твоей стороны очень, – сказал Годфри. – Только вид у тебя усталый, надеюсь, ты не слишком утомилась.

– И знаешь, у меня было такое ощущение, что мне бы на ее место. Как все-таки в наши дни замечательно устроились неимущие классы. Центральное отопление, что надо, все есть, кругом люди.

– И действительно симпатичный народ?

– Где – в палате Тэйлор? Ну как – выглядят прекрасно, очень опрятный вид. Тэйлор всегда всем довольна, прямо не нарадуется. Да еще бы она была недовольна.

– Физические способности все при ней? – задал Годфри свой любимый, всегда волновавший его вопрос.

– Разумеется. Она спрашивала про тебя и Чармиан. Ну, когда речь зашла о Чармиан, она, конечно, слегка всплакнула. Конечно же: ведь она обожала Чармиан.

Годфри пристально поглядел на нее.

– Что-то ты мне не нравишься, Летти.

– Вздор и чепуха. Я сегодня в отличной форме. В жизни лучше себя не чувствовала.

– По-моему, не надо тебе возвращаться в Хампстед, – сказал он.

– После чая поеду. Я распорядилась, все организовала и поеду после чая.

– Тебе тут звонили, – сказал Годфри.

– Кто, кто мне звонил?

– Да тот самый.

– Вот как? Ты сообщил в уголовный розыск?

– Сообщил. Вообще-то они собирались заехать сегодня к вечеру поговорить с нами. Кое-что их в этом деле определенно смущает.

– Что этот тип сказал? Что он сказал?

– Летти, держи себя в руках. Ты прекрасно знаешь, что он сказал.

– После чая я еду к себе в Хампстед, – сказала Летти.

– Но из уголовного розыска…

– Скажи им, что я вернулась к себе на квартиру.

Нетвердым шагом вошла Чармиан.

– А, Тэйлор, хорошо прогулялись? Кажется, вы сегодня в отличной форме.

– Миссис Энтони запаздывает с чаем, – сказала Летти, подвинув кресло спинкой к Чармиан.

– Не надо бы там тебе оставаться одной на ночь, сказал Годфри. – Позвони-ка ты Лизе Брук и предложи ей пожить у тебя денек-другой. Полиция скоро отыщет этого субчика.

– Шла бы твоя Лиза Брук ко всем чертям, – сказала дама Летти; и очень веско прозвучала бы эта фраза, будь она сказана всерьез, ибо Лиза Брук несколько минут как умерла, что и выяснил Годфри на другое утро, читая некрологи в «Таймс».

Глава третья

Лиза Брук умерла на семьдесят третьем году жизни, после второго инсульта. Умирала она девять месяцев и, в точности говоря, лишь за год до смерти, чувствуя себя не бог весь как, решила преобразить свою жизнь: она вспомнила, сколь она еще привлекательна, и предложила господу, которому все дары угодны, свой новейший дар – свое воздержание.

В церкви при крематории Годфри прошествовал к нужной скамье, и ему даже в голову не пришло, что он не один здесь любовник Лизы. Он и про себя-то не вспомнил, что был ее любовником, потому что любовником ее он был отнюдь не в Англии, а только в Испании и в Бельгии, и к тому же был теперь занят подсчетами. Всего пришло на похороны шестнадцать человек. С первого внимательного взгляда было очевидно, что пятеро их них – Лизина родня. Среди остальных одиннадцати Годфри отчислил Лизиного поверенного, ее экономку, ее финансиста. Еще Летти только что приехала. Плюс он сам. Оставалось шесть, из них один ему был знаком, все наверняка прихлебатели, и он был рад, что иссяк наконец источник живых денег. Ведь ее же грабили год за годом, ну, среди бела дня, и сколько раз он Лизе говорил. «Шестилетний, – говорил он, – ребенок нарисует лучше» – это когда она показывала ему какую-нибудь мазню, новейшее безобразие из-под кисти очередного поклонника. «Раз он до сих пор не добился никакого признания, – твердил он ей про поэта-перестарка Перси Мэннеринга, – не добьется и впредь. Дура ты, Лиза, что поишь его джином и позволяешь истязать свой слух его виршами».

По проходу пронесли гроб, и почти восьмидесятилетний Перси Мэннеринг подался к нему, ссутулившись, как тощее пугало. Годфри сурово разглядывал иссеченные малиновыми прожилками скосы щек поэта и его хищный нос. Он думал: «Видать, тоскует, что конец его прибыткам. Все соки выпили из бедной Лизы…» На самом же " деле поэт был до крайности взволнован. Смерть Лизы привела его в благоговейный трепет, ибо хотя он знал общее правило смерти для всех, однако же каждый данный случай повергал его в восторг и недоумение и обогащал свежими ощущениями. Во время службы он вдруг понял, что вот через несколько минут Лизин гроб соскользнет в огненную печь, и в ярком видении представилось ему, как рыжие, пламенные волосы полыхнут обычным огнем, а оттуда прянет огонь другой, и два огня схватятся. Он по-волчьи осклабился и пролил человеческие слезы, словно он был полузверь-получеловек, а не получеловек-полупоэт. Годфри, глядя на него, подумал: «Наверняка одряхлел. Способности-то небось вышли из подчинения».

Гроб начал свое тихое скольжение к провалу в стене, а орган тем временем заполнял уши чем-то сладко-религиозным. Годфри в бога не верил, но был глубоко тронут процедурой, и раз навсегда решил кремироваться, когда придет его очередь.

«Вот и нет Лизы Брук», – сказал он сам себе, провожая глазами уплывающий гроб. «Со вздернутым носом нырнула вперед, – подумал поэт, – и капитан на борту…» Нет, это плоско, сама Лиза и есть корабль, так вернее. Годфри пропускал его мимо глаз и думал: «Десять лет, не меньше, она прожила бы еще, да уж куда с этой пьянкой и с этими кровососами?» Он оглядывался с такой яростью, что кто-то, поймав его взгляд, поперхнулся.

Толстенькая дама Летти подкатилась к брату в проходе, когда он вместе с прочими шествовал к паперти.

– Ты что, Годфри, в чем с тобой дело? – выдохнула она.

В дверях священник скорбно пожимал руки всем и каждому. Протянув свою, Годфри бросил Летти через плечо:

– Со мной в чем дело? В чем со мной может быть дело? Это с тобой дело в чем?

Летти, промакивая глаза платочком, шепнула:

– Потише, пожалуйста. И не глазей так по сторонам. Все на тебя смотрят.

На камнях просторной паперти были разложены цветочные приношения: большей частью со вкусом подобранные букеты, один или два старомодных венка. Их осматривала Лизина родня – пожилой племянник с женою, старшая сестра пергаментного вида, Джанет Джопабоком, бывшая миссионерша в бывшей Индии, брат ее Рональд Джопабоком, коммерсант из Сити, давно удалившийся от дел, и его жена-австралийка, получившая при крещении имя Цунами. Годфри не сразу понял, что это они, ибо глазам его поначалу предстал лишь строй ягодиц: их обладатели склонились, изучая карточки, приложенные к памятным дарам.

– Смотри, Рональд, правда, как мило? Крохотный букетик фиалок – ах, вот карточка: «Спасибо тебе, дорогая Лиза, за каждый незабвенный раз, с любовью от Тони».

– Как это странно звучит. Ты уверенна…

– Интересно, что это за Тони.

– Видишь, Джанет, вот громадный венок из желтых роз – это от миссис Петтигру. Должно быть, стоил бешенных денег.

– Как ты сказала? – переспросила туговатая на ухо Джанет.

– Да вот, венок от миссис Петтигру. За бешеные, должно быть, деньги.

– Ш-ш-ш, – предупредила Джанет, оглянувшись. И действительно, миссис Петтигру, с очень давних пор Лизина экономка, приближалась к ним – обычной уверенной поступью, безукоризненно одетая. Согбенная над цветами Джанет мучительно выпрямилась и обернулась навстречу миссис Петтигру. Пусть уж ее, ладно, пожмет руку.

– Благодарю вас за все, что вы сделали для моей сестры, – строго сказала Джанет.

– Я делала это с радостью, – проговорила миссис Петтигру изумительно мягким голосом. Понятно было, что Джанет намекает на завещание. – Я ее, миссис Брук, бедняжку любила.

Джанет милостиво наклонила голову, жестко высвободила руку и грубо повернулась спиной.

– А как бы увидеть пепел? – во всеуслышание вопросил Перси Мэннеринг, выходя из церкви. – Можно его как-нибудь увидеть?

Он так галдел, что племянник Лизы и его жена встрепенулись и огляделись.

– Хочу видеть ее пепел, если это возможно. – Поэт прижал к стене даму Летти, как бы от нее требуя немедленного исполнения своих желаний. Дама Летти чувствовала, что этот мужчина какой-то не такой. Она ускользнула от его хватки.

– Он из этих – из Лизиных поэтов-живописцев, – шепнула она Джону Джопабокому, отнюдь не ожидая, что тот скажет «А-а», поклонится Перси и приподнимет шляпу.

Годфри сделал шаг назад и наступил на россыпь красных гвоздик.

– Ах, извините, – сказал он гвоздикам, спешно выбравшись из них, рассердился собственной глупости и, удостоверившись, что никто его, во всяком случае, не видел, отошел он потоптанных цветов.

– За каким чертом этому типу пепел? – спросил он у Летти.

– Ну как – хочет на него посмотреть. Убедиться, что он действительно стал серый. Вообще гадкий человек.

– Конечно, серый, а как же. Он, по-видимому, утратил все свои физические способности. Если только они у него были.

– Насчет способностей не знаю, – сказала Летти. – Но вот чувств у него никогда никаких не было.

Цунами Джопабоком, увенчанная высокой сиреневой прической, затянутая в корсет, произнесла так, что слова ее раскатились по Поминальному саду:

– Для некоторых нет ничего святого.

– Мадам, – сказал Перси, осклабив зеленые останки былых зубов – если для меня есть что святое, так это пепел Лизы Брук. И я желаю видеть его. Желаю приложиться к нему губами, если он достаточно остыл. Куда подевался этот клерикал? Пепел наверняка у него.

– Видишь, вон там – Лизина экономка? – спросила Летти у Годфри.

– Да, да, я как раз думал…

– Вот и я как раз подумала, – сказала Летти, которая думала, что если миссис Петтигру ищет место, то не возьмется ли она присматривать за Чармиан.

– Но, по-моему, нам бы нужна такая женщина помоложе. Эта все-таки, сколько я помню, на восьмом десятке, – сказал Годфри.

– Миссис Петтигру крепче лошади, – сказала дама Летти, окидывая взглядом лошадника стати миссис Петтигру. – И по нынешним временам вряд ли возможно нанять молодую.

– А способности все при ней?

– Разумеется. Лиза у нее ходила по струнке.

– Да, но Чармиан будет против…

– С Чармиан нужна строгость. Ей нужна твердая рука. Да она просто-напросто распадется на части, если ты ее не возьмешь в руки. Нет, Чармиан нужна твердая рука. Иного выхода нет.

– Но как же все-таки миссис Энтони? – колебался Годфри. – Эта голубушка может не поладить с миссис Энтони. Ужасно будет, если мы ее потеряем.

– Если ты безотлагательно не подыщешь кого-нибудь ухаживать за Чармиан, ты миссис Энтони и так потеряешь. Чармиан, знаешь ли, для нее не подарочек. Вот и потеряешь, обязательно потеряешь миссис Энтони. Чармиан все время ее называет Тэйлор – кому это понравится? Ты на кого уставился?

Годфри уставился на скрюченного человечка с двумя клюками, появившегося из-за угла церкви.

– Это кто такой? – спросил он. – Как будто знакомый.

Цунами Джопабоком поспешила к новоприбывшему человечку, свежее личико которого заулыбалось ей из-под широкополой шляпы. Послышался его звонкий мальчишеский голос.

– Боюсь, опоздал, – сказал он. – Подоспел к шапочному разбору. Какая у Лизы, однако, пестрая обобратия!

– Да это же Гай Лит, – сказал Годфри, тут же узнав его, потому что Гай всегда говорил вместо «сестры и братья» «пестрая обобратия». – Этот поганец, – продолжал он – помню, хвостом волочился за Чармиан. Лет тридцать с лишним я его не видел. Ему никак не больше семидесяти пяти, а ты посмотри, во что он превратился.

* * *

В кафе близ Голдерз-Грин были заказаны столики для поминального чаепития. Годфри вообще-то не собирался чаевничать в этой компании, но, поглядев на Гая Лита, раздумал уезжать. Его заворожил вид умненького, человечка на клюках, и он все глядел и глядел, как тот, вдвое согнувшись, пробирается между погребальными букетами.

– Мы, пожалуй, выпьем с ними чаю, – сказал он Летти, – ты как думаешь?

– Чего это ради? – спросила Летти, оглядевшись. – Мы и дома можем чаю попить. Поедем ко мне и попьем чаю.

– А по-моему, надо все-таки с ними, – возразил Годфри. – Может быть, выпадет случай перемолвиться с миссис Петтигру насчет ухода за Чармиан.

Летти заметила, что Годфри провожает взглядом ссутуленную фигурку Гая Лита, который, ловко перебирая клюками, приковылял обратно к дверце своего такси. Гаю помогли усесться, кто-то сел с ним, и, когда машина отъехала, Годфри сказал:

– Вот поганец, а считалось – критик. И лез в любовники ну буквально ко всем писательницам. Потом он стал театральным критиком, – и актрисам покою не давал. Да ты его, наверное, помнишь не хуже меня.

– Нет, смутно, – отозвалась Летти. – У меня он успеха не имел.

– А он за тобой никогда и не волочился, – сказал Годфри.

* * *

Когда дама Летти и Годфри прибыли в кафе, оказалось, что гостей распределяет и рассаживает Цунами Джопабоком, объемистая, плотно упакованная и заряженная, на своем семьдесят шестом году, той благонакопленной энергией, которая вселяет отчаяние в сердца потасканной молодежи и которая нынче вконец запугала двух представителей сравнительно юного поколения, племянника Лизы и его жену, почти совсем недавно перешагнувших за шестой десяток.

– Рональд, сиди здесь и будь начеку, – сказала Цунами своему мужу, который надел очки и сел как вкопанный. Годфри пробирался к Гаю Литу, но его отвлекли столы и серебряные бутербродницы с тонкими ломтиками намасленного хлеба в нижнем ярусе, фруктовым тортом – в следующем, и поверх всего – грудой охлажденных пирожных в целлофане. Годфри очень и очень захотелось чаю, и он протолкался мимо дамы Летти поближе, явственно поближе к организатору, к Цунами. Она его тут же заметила и устроила за столом.

– Летти, – позвал он, – иди сюда. Мы тут сидим.

– Дама Летти, – сказала Цунами над его головой, – переберитесь, пожалуйста, сюда и садитесь с нами, дорогая. Вот здесь, рядом с Рональдом.

«Снобы чертовы, – подумал Годфри. – Решила, небось, что Летти – важная особа».

Кто-то, подавшись к нему, предложил подщелкнутую из пачки сигарету с фильтром. Он таких не курил, но все же сказал: «Спасибо, я приберегу ее на потом». И, подняв глаза, увидел волчий оскал вечной ухмылки на лице соседа, который протягивал ему пачку трясущейся рукой. Годфри извлек сигарету и положил ее у своей тарелки. Он был недоволен, что его усадили рядом с Перси Мэннерингом – нахлебник Лизы, во-первых, а во-вторых, дряхл до безобразия, одни эти осклабленные гнилые зубы чего стоят, да он и чашку-то в руке не удержит.