Текст книги "Memento mori"

– С вами сейчас гораздо труднее, – говорила ей Чармиан, – чем было во время вашего климакса.

Чармиан пичкала ее всевозможными лекарствами, но она со странным злорадством выливала пузырьки в унитаз. Наконец она отлучилась на месяц, провела его с братом в Ковентри и обнаружила, что ей претит весь уклад тамошней жизни: противно было отправлять брата по утрам на службу, противно стирать ему рубашки, противен вечерний вист по грошику. У Колстонов же всегда собирались особенные люди, и гостиная Чармиан была выполнена в черно-оранжевых тонах. В Ковентри мисс Тэйлор все время не хватало тех волнующих обрывков разговора, которые она привыкла улавливать на вечерах Чармиан.

– Чармиан, милая, а вы, скажите честно, не думаете, что мне бы лучше всего покончить с Борисом?

– Да нет, Борис-то мне, пожалуй, нравится. Не хватало телефонных звонков среди ночи:

– Тэйлор, милая, это вы? Позовите, пожалуйста, Чармиан к телефону, можно? Скажите ей, что на меня нашел стих. Скажите, что я хочу прочесть ей свое новое.

Так оно было тридцать лет назад. А за десять лет до того звонки были совсем другие:

– Тэйлор, скажите миссис Колстон, что я в Лондоне. Гай Лит. Да, Тэйлор, ни слова мистеру Колстону.

Такие сообщения мисс Тэйлор иногда и не передавала. В то время сама Чармиан переживала трудный возраст, и готова была по-кошачьи ластиться к любому мужчине, того захотевшему, даже к Гаю, своему прежнему любовнику.

К пятидесяти трем годам мисс Тэйлор утихомирилась. Ей стало нипочем видеться даже с Алеком Уорнером. Она всюду ходила с Чармиан, часами сидела слушала в рукописи ее книги, высказывала суждения. Возникали сложности с прислугой, прислуга уходила, и Джин Тэйлор временно замещала ее. Когда Чармиан подстриглась под мальчика, мисс Тэйлор последовала ее примеру. Когда Чармиан приняла католичество, мисс Тэйлор тоже воцерквилась – собственно, лишь затем, чтобы сделать приятное Чармиан.

Со своим братом из Ковентри она виделась редко, а когда виделась, то поздравляла себя с благополучным избавлением. Однажды она рекомендовала Годфри Колстону поостеречься. Нервическое подергивание в углу рта, появившееся у нее на пятом десятке, постепенно прекратилось.

Так оно будет, думала мисс Тэйлор, и с сестрой Бестед, когда она притерпится. Пройдет подергивание.

Вскоре, однако, мисс Тэйлор почувствовала, что дергунчик у новой сестры вряд ли сам собой исчезнет. Бабуни были так взвинчены из-за нее, что она, чего доброго, и вправду уморит их пневмонией, случись у нее такая возможность.

– Вам надо поговорить с доктором, бабуня Барнакл, – говорила мисс Тэйлор, – если у вас и в самом деле такое ощущение, что вас неправильно лечат.

– С каким еще, в задницу, доктором! У них рука руку моет. Что им, скажите на милость, какая-то старуха?

Единственно только, что никакой сонной одури в палате и следа не осталось. В головах у всех прояснилось, словно от шоковой терапии. Бабуни и думать забыли про свои завещания и перестали грозить друг другу и больничному персоналу лишением наследства.

Миссис Ривз-Дункан, однако, сделала большую ошибку: когда к обеду подали то ли жесткое, то ли несвежее мясо – бог весть, как уж там было, – она пригрозила сестре Бестед своим поверенным.

– Приведите-ка мне старшую сестру, – потребовала миссис Ривз-Дункан. – Приведите-ка ее сюда.

Затребованная сестра вошла в палату и строго прошествовала к постели.

– Да, бабуня Дункан, в чем дело? Быстренько, я занята. В чем еще дело?

– Это мясо, любезная моя… – В палате все тут же почуяли, что бабуня Дункан делает грубую ошибку. – Я оповещу свою племянницу… Мой поверенный…

Почему-то именно слово «поверенный» взорвало сестру Бестед. Все бы ничего, если в не это слово. Очевидно, ей можно было грозить врачом, старшей сестрой лечебницы, своей родней – и она бы только стояла со злобным видом и дергающейся щекой и сказала бы разве что «У вас, как я погляжу, ум за разум заходит» или "Извольте, дорогая моя, жалуйтесь вашей племяннице". Но при слове «поверенный» ей, как на другой день выразилась бабуня Барнакл, будто свечку в задницу вставили. Она вцепилась в спинку кровати и орала на бабуню Дункан добрых десять минут. Огненный поток, извергавшийся изо рта сестры Бестед, разбрызгивал, точно искры, отдельные слова и фразы:

– Старая гадина… грязная старая гадина… жрут… кряхтят и базарят… Я тут верчусь с восьми утра… верчусь и верчусь как проклятая… Надрываешься и надрываешься, и все ради кучи никому не нужных, дряхлых, пакостных…

Сестру Бестед немедленно отправили домой в сопровождении санитарки. Ох, если бы, думала мисс Тэйлор, если бы только мы старались быть милыми, благовоспитанными старушками, с нею бы утряслось. Но какие же из нас милые старушки…

– Скорпион, – объявила через четыре часа бабуня Валвона, хотя она, как и все в палате, еще не оправилась от потрясения. – Бабуня Дункан – Скорпион. «Уверенно следуйте своим путем. Чужой успех может оказаться весьма существенным для вас». – Бабуня Валвона опустила газету. – Вам понятно, о чем это? – спросила она. – Звезды, они не подведут. «Чужой успех может…» Замечательное предсказание.

О происшествии доложили старшей сестре лечебницы и врачу. На другое утро старшая вела расспросы, явно надеясь наперекор очевидности как-нибудь оправдать сестру Бестед, ибо заменить ее было трудновато.

Старшая наклонилась к мисс Тэйлор и сказала ей тихо и доверительно:

– Сестра Бестед день-другой отдохнет. Она переутомилась.

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, у которой ужасно болела голова.

– Опишите мне свои впечатления от этого инцидента. Сестра Бестед, кажется, была как-то спровоцирована?

– Видимо, да, – сказала мисс Тэйлор, оглядывая склоненную над ней безмятежную физиономию и мечтая, чтобы она отодвинулась.

– Сестра Бестед, она что, была груба с бабуней Дункан?

– Чрезвычайно груба, – сказала мисс Тэйлор. – Хорошо бы перевести ее в другую палату, где пациенты помоложе и работа полегче.

– В нашей больнице, – сказала старшая, – легкой работы нет.

Бабуни большей частью были так расстроены, что даже и не порадовались нескольким дням отсутствия сестры Бестед, ибо, стоило только общей нервозности немного приулечься, бабуня Барнакл с подвыванием заявляла:

– Погодите-ка до зимы. Вот начнется у всех пневмония…

Тем временем у бабуни Тротски случился второй удар. К ее одру вызвали двоюродного брата, и постель огородили ширмой. Он показался из-за нее через час – все с той же зеленовато-черной шляпой на голове, голова и шляпа сотрясались, и смутное еврейское лицо было испятнано слезами.

Бабуня Барнакл, сидевшая в кресле, подозвала его: «Псст!»

Он послушно подошел к ней.

Бабуня Барнакл кивнула в сторону постели за ширмой.

– Отошла, или как?

– Чтобы да, так нет. Чуточку дышит, только не умеет говорить.

– А кто виноват… знаете? – сказала бабуня Барнакл. – Это все старшая сестра устроила.

– Сестру не имеет. Я у нее самый близкий родной брат.

Подоспела санитарка и выпроводила его из палаты.

Бабуня Барнакл объявила всем и каждому:

– Сестра Бесстыдь уходила бабуню Тротски.

– Ну как, бабуня, это у нее второй удар. Всегда же бывает второй, сами знаете.

– Сестра устроила скандал, и пожалуйста.

Узнав, что сестру Бестед не прогнали и никуда не перевели, что она вернется на другой день, бабуня Барнакл оповестила доктора, что она отказывается от дальнейшего лечения, что завтра она выписывается и всем расскажет почему.

– Ну зачем вы это, бабуня, – сказал врач.

– Пусть только сестра Бесстыдь вернется, я сразу уйду, – сказала бабуня Барнакл.

– Куда бы это? – спросила санитарка.

Бабуня Барнакл злобно ощерилась. Она почувствовала, что санитарка над нею насмехается, небось знает, что она провела три месяца в тюрьме Холлоуэй тридцать шесть лет назад, шесть месяцев двадцать два года назад и потом вразбивку еще несколько месяцев. Бабуня Барнакл поняла, что санитарка это самое и имеет в виду, сказав «Куда бы это?» таким особенным голосом.

Врач насупился в сторону санитарки и сказал бабуне Барнакл:

– Ну зачем вы это, бабуня. У вас нынче плохое кровяное давление. Ночь-то как прошла? Поди, беспокойно?

Тут уж бабуня Барнакл, которая и правда провела ночь хуже некуда, совсем разнервничалась.

Бабуня Тротски между тем поправилась настолько, что ширмы убрали, и сейчас она забормотала во всеуслышание, разбрызгивая слюни. Самый вид бабуни Тротски, самый звук ее попыток что-то такое сказать вконец вывели из себя бабуню Барнакл. Она глянула в лицо врачу.

– Эх, доктор, чувствую-то я себя не слишком, – сказала она. – И совсем уж мне плохо становится, когда ежели при этой гадине сестре. Чего и не хочешь, может случиться.

– Ну ладно, ладно, она тоже, бедняга, перетрудилась, – чуть не пропел он. – Все мы вам помогаем, как умеем. И вам тоже, бабуня, стараемся помочь.

Когда они ушли, бабуня Барнакл шепнула мисс Тэйлор:

– Миленькая, вид у меня не очень?

– Да нет, бабуня, вы прекрасно выглядите. – Вообще-то лицо бабуни было все в багровых пятнах.

– Слышали, чего мне доктор сказал насчет кровяного давления? Это он, что ли, врет, чтобы я не устраивала лишнего шума?

– Может, и не врет.

– Ей-богу, бабуня Тэйлор, вот возьму да плюну на все напоследок, только меня здесь и видели…

– По-моему, не надо, – сказала мисс Тэйлор.

– Миленькая, а они могут меня в сумасшедшие зачислить?

– Право, не знаю, – сказала мисс Тэйлор.

– Поговорю-ка я со священником.

– Сами знаете, что он вам скажет, – сказала мисс Тэйлор.

– Скажет, ясное дело, положиться на святых заступников.

– Примерно так.

– Ох, и трудная у нас религия, бабуня Тэйлор. Только что мать у меня была католичка, а то бы я ни за что в жизни…

– Я знаю одну женщину… – чуть-чуть заторопилась мисс Тэйлор, – одну женщину, у которой знакомая в нашем больничном комитете. Это все, конечно, дело времени, однако посмотрим, может, они похлопочут, чтобы сестру Бестед куда-нибудь перевели.

– Благослови вас боже, бабуня Тэйлор.

– Обещать я ничего не могу. Но я попробую. Это надо очень тактично.

– Вы слышали? – призвала в свидетели всю палату бабуня Барнакл. – Слышали, что собирается сделать бабуня Тэйлор?

Мисс Тэйлор не очень расстроила первая проба с дамой Летти. Для начала не так уж и плохо. И на даму Летти она еще поднажмет, а может быть, что-то удастся через Алека Уорнера. Хорошо бы он сам поговорил с Цунами Джопабоком, которая состоит в больничном комитете. Если бы еще как-нибудь обошлось без ущерба для служебной репутации этой злосчастной сестры Бестед.

– Так это ваша дама напрямую ничего не обещала? – спросила бабуня Барнакл.

– Нет, пока нет.

– Ну хоть до зимы-то она управится?

– Надеюсь.

– Вы рассказали, как эта стерва орала на бабуню Дункан?

– Мы в частности не входили.

– Надо было рассказать. Что это вы словно и не совсем за нас, бабуня Тэйлор. А я вроде личность ее помню.

– Чью личность?

– Да этой дамы.

Трудность-то в том, размышляла мисс Тэйлор, что вся эта история не такая уж важная. Иногда ей хотелось сказать бабуням: «Ну и что, если вы недаром опасаетесь? Если мы действительно умрем этой зимой, ну и что?» Иногда она им даже и говорила: «Некоторые, должно быть, так и так умрут этой зимой. Это весьма вероятно». На что бабуня Валвона отвечала: «Я в любое время готова предстать перед своим Создателем». А бабуня Барнакл упрямо добавляла: «Только не раньше времени».

– Вам надо воздействовать на вашу знакомую, бабуня Тэйлор, – сказала бабуня Дункан, которая больше всех раздражала сестру Бестед. У бабуни Дункан был рак. Мисс Тэйлор часто подумывала: может быть, сестру рак и пугает?

– Вроде я этой дамы личность помню, – настаивала бабуня Барнакл. – Может, она ближе к вечеру бывала возле цирка Холборна?

– Не думаю, – сказала мисс Тэйлор.

– Может, она у меня газеты покупала, – сказала бабуня Барнакл.

– По-моему, она газеты получает на дом.

– А работать она нигде не работала, дама эта?

– Ну как, на службу не ходила. Но состояла в разных комитетах и тому подобное.

Бабуня Барнакл мысленно оглядывала лицо дамы Летти.

– Это значит, она благотворительностью занималась?

– В этом роде, – сказала мисс Тэйлор. – Что-то в этом роде.

Бабуня Барнакл подозрительно поглядела на нее, но мисс Тэйлор не поддалась и не сказала, что дама Летти была постоянной посетительницей тюрьмы Холлоуэй со своих тридцати лет до недавних пор, пока ей не стало из-за ожирения и одышки невмоготу подниматься по лестницам.

– С дамой Летти я еще переговорю, – пообещала она.

У начальства был выходной, и сестра внесла первый поднос с ужином, слегка посвистывая.

 
Бабуня Барнакл заметила нарочно громко:
Коль каркает курица, а женщина свищет —
Ни бог, ни муж в них толку не сыщет.
 

Сестра перестала свистеть, смерила взглядом бабуню Барнакл, брякнула поднос на столик и пошла за другим.

Бабуня Тротски попыталась приподнять голову и что-то сказать:

– Чего вы хотите, бабуня?

– Она говорит, – перевела мисс Тэйлор, – что не нужно обижать сестер только потому…

– Сестер обижать! А что они с нами сделают, когда зима…

Мисс Тэйлор взмолилась о ниспослании душевного покоя. Да что же у них одна зима в голове! Сочиняли бы снова свои еженедельные завещания!..

Этой ночью в мозгу у бабуни Тротски лопнул крохотный кровеносный сосудик, и она умерла, а дух ее возвратился к господу, дарователю оного.

Глава пятая

Миссис Энтони чутьем знала, что миссис Петтигру – добрая женщина. Чутье обманывало миссис Энтони. Но когда миссис Петтигру поступила к Колтонам ухаживать за Чармиан, первые недели она подолгу сиживала на кухне и рассказывала миссис Энтони о своих горестях.

– Вы закурите, – сказала миссис Энтони, разливая крепкий чай и указывая локтем на пачку на столике. – Бывает и хуже.

Миссис Петтигру сказала:

– Не знаю уж, куда хуже. Тридцать лет жизни я положила на Лизу Брук. Все знали, что деньги ее причитаются мне. А потом откуда ни возьмись объявился этот. Гай Лит. Ни в каком браке они не состояли. Не настоящий это был брак.

Она пододвинула к себе чашку чаю и, склонившись к уху миссис Энтони, поведала ей, как жестоко и по какой давней причине Гай Лит обманул Лизу Брук и не смог вступить с нею в супружеские отношения.

Миссис Энтони основательно отхлебнула чаю из чашки, которую держала обеими руками и в которую выдохнула так, что душистый пар уютным теплом обволок ее нос.

– Ну и все же, – сказала она, – муж есть муж. Раз законный.

– Лиза его никогда открыто не признавала мужем, – сказала миссис Петтигру. – Пока она не умерла, никто и не знал, что она замужем, вот же свинюшка паршивая.

– А вроде вы говорили, что она ничего, – удивилась миссис Энтони.

– Я про Гая Лита, – сказала миссис Петтигру. – Это он паршивая свинюшка.

– Ах, вон что. Ну, миленькая, суд еще свое слово скажет, когда время придет. Вы сигарету-то берите.

– Я с вами прямо курякой стану, миссис Энтони. Спасибо, я возьму, а вот вам не мешает курить поменьше, поберегли бы здоровье.

– С двадцати пяти лет по двадцать штук в день курю, а вчера перевалило за семьдесят, – сказала миссис Энтони.

– Как за семьдесят! Господи, да куда же…

– Семьдесят лет мне вчера исполнилось.

– Ах, семьдесят лет. Ну, так вам самое время на отдых. А то с этими… – миссис Петтигру кивнула на кухонную дверь, имея в виду Колстонов, пребывающих где-то за нею.

– Да нет, у них неплохо, – сказала миссис Энтони. – Сам-то он прижимистый, а она хорошая, она-то мне нравится.

– Прижимистый по части денег? – спросила миссис Петтигру.

– То есть не дай бог, – сказала миссис Энтони, повращав глазами и обратив взгляд на собеседницу для пущего понимания.

Миссис Петтигру поправила волосы, густые, крашенные в черный цвет и отлично подстриженные, как ее научила Лиза.

– Вот сколько бы лет вы мне дали, миссис Энтони? – спросила она.

Миссис Энтони, не поднимаясь со стула, откинулась назад, чтобы лучше разглядеть миссис Петтигру. Она взглянула на ее черные замшевые туфли, на ее гладкие ноги – ни одной вздувшейся вены, – на плотные бедра и подобранный бюст. Затем миссис Энтони склонила голову набок, чтобы окинуть взглядом, под углом в пятнадцать градусов, лицо миссис Петтигру. От носа к углам губ пролегли складочки, ротик был накрашен вишневой помадой. Двойной подбородок только-только наметился. Лоб пересекали две морщины. Глаза темные и ясные, нос твердый и приплюснутый.

– Ну что ж, – сказала миссис Энтони, скрестив руки, – я бы дала вам года шестьдесят четыре.

Голосок миссис Петтигру удивительно не вязался с ее яркой внешностью. Он прожурчал еще нежнее обычного, когда она сказала миссис Энтони:

– Прибавьте пять лет.

– Шестьдесят девять, значит. Столько вам никак не дашь, – сказала миссис Энтони. – Ну, у вас-то времени, конечно, хватало следить за собой, и потратиться тоже могли – на пудру, то да се. Вам бы служить, что ли, где.

На самом-то деле миссис Петтигру было семьдесят три, но, накрасившись, она выглядела куда моложе своего возраста.

Между тем она провела рукой по лбу и медленно покачала головой. Ее тревожили денежные дела – в суде все, вероятно, затянется бог весть как. И родня Лизы в свою очередь предъявила свои права.

Миссис Энтони стала мыть чайную посуду.

– А Уорнер-то старик там еще, с нею? – спросила она. – Или ушел?

– Н-да, – подтвердила миссис Петтигру. – Он там.

– Вот и хорошо, можно об ней покамест не волноваться, – сказала миссис Энтони.

– Между прочим, – заметила миссис Петтигру, – в бытность мою у Лизы Брук меня обычно вызывали привечать гостей. И ни перед кем меня не стеснялись.

Миссис Энтони принялась чистить картошку, что-то напевая.

– Пойду туда, – сказала миссис Петтигру, поднимаясь и одергивая свою ровную юбку. – Мало ли что ей там нравится или не нравится, я уж хоть за ней-то пригляжу, затем все-таки наняли.

* * *

Войдя в гостиную, миссис Петтигру сказала:

– О, миссис Колстон, а я подумала, может, вы утомились.

– Соберите, пожалуйста, со стола, – сказала Чармиан.

Миссис Петтигру собирать со стола не стала, она позвонила миссис Энтони и ставила на поднос блюдечко за блюдечком, чувствуя, что гость Чармиан ее оглядывает.

Чармиан сказала миссис Петтигру:

– Спасибо, Тэйлор.

Миссис Петтигру не раз видывала Алека Уорнера у Лизы Брук. Он улыбнулся ей и кивнул головой. Она присела и вынула сигарету из своей замшевой сумочки. Алек поднес ей огонь. Миссис Энтони прогромыхав посудой, удалилась на кухню вместе с подносом.

– Так вы говорили… – сказала Чармиан своему гостю.

– Ах да. – Он повернул седую голову и серое лицо к миссис Петтигру. – Я тут объяснял, как у нас образовалась демократия на Британских островах. Очень скучаете по миссис Брук?

– Да, чрезвычайно, – сказала Мейбл Петтигру, выпустив длинную струю дыма. Она приняла светский вид.

– Пожалуйста, дальше про демократию, – сказала она.

– Когда я поехала в Россию, – сказала Чармиан, – царица выслала мне эскорт…

– Ну, погодите, пожалуйста, минуточку, миссис Колстон, пока мистер Алек Уорнер расскажет нам про демократию.

Чармиан странно поглядела на нее, потом сказала:

– Да, Эрик, в самом деле, насчет демократии.

– Не Эрик – Алек, – сказала миссис Петтигру.

Алек Уорнер успокоительно повел перед собой своей старческой твердой рукой.

– Демократия поистине восторжествовала на Британских островах, а именно в Шотландии, при посредстве мочевого пузыря королевы Виктории, – сказал он. – Как вы знаете, в принципе демократия и так существовала, но в жизнь она воплотилась из-за маленького недомогания королевы.

Мейбл Петтигру рассмеялась, закинув голову. Чармиан глядела отуманенным взором. Алек Уорнер медленно продолжал, как бы отмеряя голосом время разговора. Глаза у него были очень внимательные.

– У королевы Виктории было, видите ли, немного неладно с мочевым пузырем. И когда она на склоне лет ездила в Балморал, велено было к некоторым коттеджикам пристроить уборные, поскольку раньше их там не имелось. Таким образом, королева могла поутру безбоязненно проехаться по окрестностям; время от времени она вылезала из кареты – якобы затем, чтобы посетить скромные жилища подданных во всей их простоте. Мало-помалу разнеслась молва о том, что королева Виктория невероятно демократична. Все это, конечно, из-за ее легкого недомогания. Но тут все стали подражать королеве Виктории, идея расползлась, и вот теперь, как видите, у нас воцарилась такая демократия, что дальше некуда.

Миссис Петтигру закатилась долгим смехом. Алек Уорнер остановил как бы орнитологический взгляд на Чармиан, которая обирала плед у колен, дожидаясь своей очереди рассказывать.

– Когда я поехала в Россию, – сказала Чармиан, по-детски подняв к нему глаза, – царица выслала эскорт мне навстречу к самой границе, а обратно эскорта не было. Это в чисто русском духе – принимать решения и затем утомляться от собственной решимости. Крестьяне-мужики всю зиму лежат на печи. И всю, помнится, дорогу в Россию мои спутники то и дело раскрывали свои чемоданы и перебирали вещи. Была весна, и…

Миссис Петтигру подмигнула Алеку Уорнеру. Чармиан осеклась и улыбнулась ему.

– Джин Тэйлор вы давно видели? – спросила она.

– Да недели две назад. Я тут съездил в Фолкстон на предмет моих изысканий. На будущей неделе схожу навещу.

– А Летти ее регулярно посещает. Она говорит, Джин всем довольна и все у нее замечательно.

– Летти, она… – Он хотел сказать, что Летти – набитая дура, потом припомнил, что здесь сидит миссис Петтигру. – Ну, вы понимаете, какое мне в общем-то дело до Летти, – сказал он и вяло отмахнулся рукой, словно перебрасывая тему разговора на колени к Чармиан. Чармиан поглядела на свои колени и продолжала:

– Вам бы понять про Летти немного раньше. Вам бы…

Он поднялся, пора уходить, а то в памяти Чармиан, того и гляди, вспыхнет прошлое, какой-нибудь неведомый год. С нее станется отыскать в памяти какие-нибудь события года, положим, 1907-го, и поднести их к глазам, точно книгу. Время, когда он любил Джин Тэйлор, горничную Пайперов еще до замужества Чармиан, – это время было для Чармиан едва ли не вчерашним днем. Ее писательское сознание по инерции придавало разрозненным событиям некую целостность, для него неприемлемую, способом, для него бесчестным. Когда-то он был влюблен в Джин Тэйлор, а потом решил все-таки прислушаться к советам, раздававшимся со всех сторон. Так и случилось, что он обручился с Летти. Получше узнав Летти, он обручение расторгнул. Так обстояло дело в 1907 году. С 1912 года он мог уже расценивать факты беспристрастно. Зато Чармиан, душенька, раздула их до чрезвычайности: они превратились у нее в драматическую подоплеку всей его жизни. Ему это было любопытно в той степени, в какой характеризовало Чармиан, но отнюдь не по своей линии. И все же нынче он был бы не прочь посидеть-помедлить и послушать в свои семьдесят восемь лет, как Чармиан припоминает молодость. Однако его смущало присутствие миссис Петтигру. И появилась она крайне некстати, и не мог он, как Чармиан, разговаривать дальше будто ни в чем не бывало. Он посмотрел на миссис Петтигру, когда та подавала ему пальто в передней, и подумал: «Какая неприятная женщина!», а вслед за этим: «Ну, какая интересная женщина!», и это как-то связалось с ее бытностью у Лизы, где он наблюдал ее с перерывами добрых двадцать шесть лет. Он думал о миссис Петтигру всю дорогу домой, аллеями двух парков, хотя собирался-то думать о Чармиан. И еще размышлял о себе, несколько изумленно, поскольку ему было под восемьдесят, а миссис Петтигру вряд ли меньше шестидесяти пяти. «О, – сказал он сам себе, – о, это незваная эротика, яко тать в нощи восхитившая мое церковное призвание!» Только что церковного призвания у него не было – так просто, для разговору с самим собой.

Он вернулся в свои апартаменты – которые, официально обозначенные как «Комнаты для джентльменов», он всегда отказывался называть квартирой – близ Сент-Джеймс-стрит. Повесив пальто, положив куда следует, шляпу и перчатки, он постоял у высокого фонарного окна, глядя словно бы на пышный проспект, а на самом деле из окошка видна была лишь боковая улочка с задним выходом из клуба. Он понаблюдал за клубным швейцаром. Швейцар его пансиона шел той же узенькой улочкой, не отрывая глаз от последней страницы вечерней газеты. И, глядя на него, старый социолог доктор Уорнер внутренним взором созерцал Старость, которая стала объектом его изучения с тех пор, как ему исполнилось семьдесят. Примерно десять лет изысканий впитали картотеки и папки, укрытые в двух дубовых шкафах по обеим сторонам окна. Научный подход его был уникален: вряд ли кто из геронтологов проявил такую изобретательность или имел подобные возможности вести исследование в этом, им самим проложенном направлении. На одном месте он не сидел; широко использовал агентуру; и труд его, как он надеялся, имеет – или возымеет – немалую ценность.

На его просторном столе не было ни бумажки; он достал из ящика толстенную тетрадь в переплете и сел писать.

Вскоре он поднялся за двумя каталожными ящиками, которые все время требовались ему при домашней работе. Один из них содержал карточки на тех его друзей и знакомых, кому перевалило за семьдесят, а в карточках были подробности их личных с ним отношений или, если знакомства случайные, запись обстоятельств знакомства. Были там и подразделы: например, психиатрическая лечебница Сент-Обри в Фолкстоне, где он вот уже десять лет навещал некоторых пациентов ради официально не освященных изысканий.

Большая часть информации в этой первой картотеке была лишь пособием памяти; то есть хотя его-то память функционировала пока что неплохо, однако1 не мешало застраховаться от ее утраты; он предвидел день; когда вытащит карточку, прочтет фамилию – и не вспомнит, например: «Колстон, Чармиан – какая такая Чармиан Колстон? Да, Чармиан Колстон… Фамилия вроде бы знакомая, только вот что-то не припомню, кто она…» На этот-то случай на карточке и было написано: «Урожд. Пайпер. Познаком. 1907. См. ЕБС, с…». «ЕБС» означало Ежегодный биографический словарь. Номер страницы был записан карандашом и менялся раз в четыре года, когда он приобретал новый Ежегодный биографический словарь. Большей частью эти карточки были заполнены с обеих сторон его бисерным почерком. Все они, согласно его указаниям, должны быть истреблены после его смерти. В левом верхнем углу каждой карточки был записан красными чернилами отсылочный номер. Таким образом они связывались со второй картотекой, где властвовали псевдонимы, изобретенные доктором Уорнером для каждой и каждого. (Так, например, Чармиан носила в этой второй картотеке имя «Глэдис».) Карточки второй картотеки все были рабочие, потому что эти ключи открывали действительные истории человеческих жизней. От каждой была аккуратная отсылка – шифры и цифры – к печатным пассажам в книгах на полках относительно процессов старения и проблем геронтологии и к десятилетнему запасу сведений в переплетенных блокнотах.

Алек Уорнер позвонил по внутреннему телефону и заказал жареного палтуса. Он сел за стол, выдвинул ящик и вынул блокнот: его ежедневник, после смерти его также подлежащий уничтожению. Туда он занес свои недавние соображения насчет Чармиан, миссис Петтигру и о себе самом. «Ее рассудок, – писал он, – ничуть не ослабел, хотя муж ее и полагает иначе. Мысль ее работает ассоциативно. Сначала она впала в дремоту, мелкими движениями обирая плед у себя на коленях. И проявила нетерпение (затем). За моим рассказом она не следила, однако же слова „королева Виктория“ вызвали к жизни некое воспоминание о какой-то царственной особе. Когда я замолчал, она припомнила (по-видимому, в деталях) свою поездку в Санкт-Петербург в 1908 году – ей надо было повидаться с отцом. (Ее слова напомнили мне, впервые с 1908 года, как она собиралась в путь, в Россию. Должно быть, эти подробности дремали в моей памяти.) Я заметил, что Чармиан, однако, не упомянула о встрече с отцом и еще с другим дипломатом, который впоследствии из-за нее покончил с собой. Не было также упомянуто, что ее сопровождала Джин Тэйлор. У меня нет оснований сомневаться в ее описании путешествия по России. Насколько я помню, сказано было следующее…» И так он писал, пока не принесен был палтус.

«Тетке моей Марссии, – раздумывал он за едой, – было девяносто два, то есть на семь лет больше, нежели Чармиан, и, однако же, она до самого смертного часа изумительно играла в шахматы. Миссис Флаксман, жене бывшего ректора Пайнвилля, было семьдесят три, когда она полностью утратила память: на двенадцать лет меньше, нежели Чармиан. Память Чармиан не устранена, она лишь ущербна». Он встал от обеденного стола и пошел к письменному, чтобы сделать заметку с краю своей нынешней записи о Чармиан: «См. о м-с Флаксман».

Затем он вернулся к своему палтусу. «Нинон де Ланкло умерла, кажется, на сотом году жизни, а была в полной памяти и славилась остроумием», – размышлял он.

Стакан вина на миг застыл у губ. Вот Гете был постарше моего, а писал девицам любовные стишки. Ренуар в свои восемьдесят шесть… Тициан. Вольтер. Верди сочинил «Фальстафа» восьмидесяти лет от роду. Впрочем, люди художественного склада, пожалуй что, исключение.

Ему представилась палата лечебницы Мод Лонг, где лежит Джин Тэйлор, – интересно, что бы на это сказал Цицерон. Он окинул взглядом ряды книг. Великие немцы на этот счет ясно что говорят: у них либо провидчество, либо патология. А тут, чтобы вникнуть, надо дружиться с людьми, надо использовать лазутчиков и завоевывать сторонников.

Он съел половину принесенной рыбы; из полубутылки было тоже порядочно отпито. Он перечел написанное – отчет о нынешнем пребывании у Колстонов, от самого прихода до обратной парковой прогулки, насыщенной нечаянными раздумьями о миссис Петтигру, чье назойливое присутствие, как оно и отмечено в дневнике, вызвало в нем раздражение нравственного оттенка и одновременно эротические ощущения. Дневник-то будет предан огню, но пока что каждое утро он анализировал свои записи, извлекая из них данные для жизненных историй, разнося их по соответствующим блокнотам. Там Чармиан становилась безличной, едва ли не бездомной «Глэдис», миссис Петтигру – «Джоун», а сам он – «Джорджем».

Он оставил картотеку, отложил дневник и примерно час читал один из толстеньких томиков собрания сочинений Ньюмена[3]3
  Дж. Г. Ньюмен (1801 – 1890) – английский теолог, публицист и церковный деятель.


[Закрыть]. Почти дочитав, он отчеркнул карандашом пассаж:

«Я постоянно интересуюсь, отчего в древности умирали старики. Мы читаем: „После того Иосифу сказали: вот, отец твой болен“ или. „Приблизилось время умереть Давиду“. Чем они были больны, отчего они умерли? Равно и с отцами церкви. Святой Афанасий умер на восьмом десятке – отчего, от апоплексического удара? Нам не надо уподобиться в смерти мученикам – но иной раз мне думается, что немалое было бы утешение соединиться со святыми исповедниками в их болестях и угасании: папа святой Григорий страдал подагрой, святой Василий – печенью, ну а как святой Григорий Назианзский? Святой Амвросий? Святой Августин и святой Мартин умерли, простудившись, ибо возраст их…»