Текст книги "В устьях и в море"

I. На ватагѣ.

Ряды темныхъ, сыроватыхъ свай, служа основаніемъ полудеревянному, полукамышевому зданію, вродѣ большаго сарая, выдвинулись съ берега и съ изумительною ясностью опрокинулись въ зеркально-спокойной водѣ. Вода отразила въ себѣ и утреннее розовато-голубое небо, и полукамышевыя стѣны, и камышевую бурую кровлю зданія, вскользь задѣтую, точно раскаленную первыми лучами появившагося на горизонтѣ солнца. Отразила она и черную кучку свѣжевысмоленыхъ судовъ, привязанныхъ къ сваямъ и желтую бахрому камыша, окаймлявшаго берегъ. Болѣе ничего не было видно въ водѣ.

Отраженное зданіе было то, что на ватагѣ называютъ плотомъ[9]9
  Плотъ служитъ для пріема уловленной рыбы съ лодокъ и рыбницъ, для рѣзки ея (раздѣлки) и приготовленія икры, клея и вязиги.


[Закрыть].

Тишина была совершеннѣйшая, нарушаемая, впрочемъ, едва слышнымъ гудомъ густаго, мало присмирѣвшаго отъ росы комара, да кругами, разбѣгавшимися по сонной водѣ отъ всплескивавшей рыбы. Затѣмъ – ни звука, ни движенія, – даже перистыя махалки камыша не шевелились.

Не смотря на конецъ августа, было такъ тепло, что большинство промысловаго населенія спало на вольномъ воздухѣ, что доказывалъ рядъ бѣлыхъ пологовъ[10]10
  Пологъ дѣлается изъ рѣдкой, но прочной ткани, не пропускающей комара; кровля, верхняя часть полога имѣетъ прямоугольную удлиненную форму въ ростъ человѣка, а боковыя полотнища подтыкаются подъ постель и дѣлаютъ его недоступнымъ комару.


[Закрыть], облѣпившихъ плотъ со всѣхъ сторонъ по мосткамъ его окружающимъ. Въ рыбницахъ[11]11
  Рыбница, открытое судно при неводѣ, для помѣщенія и подвоза къ ватагѣ (промыслу) рыбы, вмѣстимостью отъ 300–700 пудовъ.


[Закрыть], стоявшихъ на водѣ тоже бѣлѣли полога, значитъ спалъ народъ.

На берегу, сообщавшемся съ плотомъ прочными, тяжелыми мостками, укрѣпленными на такихъ же сваяхъ, но ту и по другую сторону плота было опрокинуто нѣсколько рыбницъ и неводниковъ[12]12
  Неводникъ – весельное или парусное судно для завода невода.


[Закрыть], видимо недавно высмоленныхъ и чернѣвшихъ точно рядъ жуковъ.

И по сю, и по ту сторону неширокаго прорана, на который выдвигался плотъ, берега поросли неширокой каймой камыша. Далѣе за прораномъ лежала буро-зеленая, выкошеная уже низь со сметанными стогами грубаго сѣна, торчавшими по ней тамъ и сямъ. Прямо отъ плота берегъ полого поднимался къ невысокому суглинистому холму, на которомъ, или, лучше сказать, въ которомъ зарылся отъ жару, осыпанный тѣмъ же суглинкомъ выходъ – ледникъ для посола рыбы. Только стеклянныя рамы въ видѣ парничковъ наверху (иллюминаторы), да деревянное передъ-выходье убѣждало, что это не простой естественный холмъ. Плотъ и выходъ – два главныя существенныя зданія каждаго промысла (ватаги).

По сторонамъ, между плотомъ и выходомъ, были раскиданы постройки разной величины и вида, большею частью камышовыя: огромные лабазы со врытыми въ землю чанами, для теплаго посола всевозможной мелкой, частиковой[13]13
  Частиковая рыба – отъ слова частый, относящемуся къ орудіямъ лова. Вся рыба имѣющая чешую и костяной скелетъ.


[Закрыть], чешуйчатой рыбы; соляные и матеріальные амбары и конюшни; деревянныя были только кладовыя, казармы для рабочихъ и дома для служащихъ. Подъ именемъ дома, въ настоящемъ случаѣ, слѣдуетъ понимать избы большихъ или меньшихъ размѣровъ. Все вмѣстѣ представляло собою нѣчто вродѣ хутора земледѣльческихъ губерній.

Отсутствіе всякой древесной растительности и почти стоячая вода прорана каждому бывалому человѣку указывали на то, что промыселъ находился гдѣ-то вблизи моря и притомъ въ такомъ разстояніи отъ главныхъ прѣсноводныхъ устьевъ Волги, что солонцеватая невыщелоченная почва не позволяла дереву пустить корни въ ея глубину. Накошенное сѣно служило такимъ же указаніемъ, – соленыя травы составляли значительную его часть. Постройки и вообще обстановка промысловаго заведенія (ватаги) указывали на дѣло среднихъ и, пожалуй, еще болѣе скромныхъ размѣровъ.

Не успѣло еще солнце отдѣлиться отъ горизонта, едва алая полоса свѣта обожгла верхи зданій, какъ на плоту зашевелились; широкія двери-ворота, выходящія къ водѣ, на широкій приплотокъ, со скрыпомъ разинули свои темныя пасти, и сѣдой, крѣпкій старикъ, плотовой караульщикъ, сошелъ съ приплотка въ одну изъ рыбницъ, потомъ въ неводникъ и сталъ умываться прямо изъ-за борта, изъ прорана. Изъ-подъ нѣкоторыхъ пологовъ стали показываться ноги, взъерошенныя головы и заспанныя лица.

– Что рано поднялся, Иванъ Максимычъ? послышалось изъ близъ стоящаго полога, рѣдкая ткань котораго, позволяя видѣть окружающее, вполнѣ скрывала своего обитателя.

– Докуда спать-то, лежебоки, проворчалъ старикъ, отфыркиваясь отъ воды, забравшейся ему въ ротъ, – пра, лежебоки, спячку нажили отъ бездѣлья-то. Поди, чай, бока ломятъ. Вишь солнце-то!

Подъ пологомъ слышался тихій, сдержанный смѣхъ. Иванъ Максимычъ пользовался извѣстностію, какъ замѣчательный ворчунъ, и стоило разъ завести его, чтобъ привести въ движеніе всѣ шестерни, рычаги, зубчатыя колеса и валы, заключенные въ его подержанномъ корпусѣ. Все это начинало ворчать и скрипѣть, съ равнодушіемъ настоящаго механизма, не внося въ воркотню ни малѣйшей дозы воодушевленія или раздраженія. Только одно проклятое словечко «грыжа» способно было совершенно сломать скрипучій механизмъ Максимыча и выводило его изъ себя до такой степени, что въ немъ появлялись признаки не только человѣка, но даже и звѣря. Едва ли нужно говорить, что промысловый людъ, со скуки, безпрестанно заводилъ Максимыча, а иногда просто повреждалъ его механизмъ, хотя относился къ нему любовно.

– Максимычъ, ты чего это людямъ спать мѣшаешь, а? раздался молодой, рѣзкій и насмѣшливый голосъ изъ-подъ другаго полога. – Ишь куда умываться лѣзетъ, а! Нѣтъ тебѣ помпы то?[14]14
  На большей части плотовъ есть помпы, подающія воду на плотъ прямо изъ протока.


[Закрыть].

– Ни какъ это Андрюшка? Ахъ, жидъ! Ты бы въ гармонію то поменѣе занимался, а то гудетъ, гудетъ съ вечеру-то, часовъ до двухъ, чай. Молчалъ бы, а онъ, на, поди…. самъ никому покоя не даетъ, да еще…. Вотъ сказать Ѳедору Петровичу – закинутъ, только и всего, ворчалъ Максимычъ, пробираясь обратно къ приплотку съ мокрымъ лицомъ и руками.

Въ отвѣтъ изъ-подъ полога Андрюшки послышались тихіе, но бойкіе звуки гармоніи, отхватывавшей комаринскую, сопровождаемую общимъ смѣхомъ и ворчаньемъ Максимыча, съ которымъ старикъ исчезъ на плоту. Пока онъ вытиралъ влажное лицо чѣмъ-то вродѣ полотенца, способнымъ, кажется, только марать вытираемое, колеса, валы и шестерни продолжали движеніе и воркотня, и скрипъ не унимались. Они прекратили свой ходъ только тогда, когда Максимычъ сталъ передъ столбомъ подпиравшимъ верхніе переплеты плота и сталъ молиться на грошовые мѣдные складни, врѣзанные въ немъ. Ласточки, влетая и вылетая, сновали по обширному плоту. Бесѣда съ Богомъ продолжалась не долго, Максимычъ на минуту скрылся въ одномъ изъ чулановъ, отгороженныхъ на плоту, откуда возвратился съ половиною доски кирпичнаго чаю въ рукахъ.

– Бала, а Бала (по киргизски, мальчикъ)…. Балушка! обратился онъ къ какому-то бѣлому узлу, лежавшему на плоту. – Балушка, чего спишь, шайтанъ? ласково проговорилъ онъ, подергивая оболочку узла. Въ узлѣ что-то зашевелилось и послышалось полусонное мычанье и сладостное всхлипыванье; затѣмъ тамъ, повидимому, кто-то поднялся и сѣлъ, потому что бѣлая ткань вспучилась въ видѣ какой-то сопки или пика. Наконецъ, изъ-подъ сброшеннаго конца паруса появилась бритая голова киргизенка, вооруженная парой блестящихъ, веселыхъ глазъ. Они дѣлали все лицо симпатичнымъ и плутоватымъ, хотя оно, очевидно, было не совсѣмъ довольно въ эту минуту, – подъ парусомъ оказалось достаточное количество комаровъ.

– Гляди, комаръ-то что?… а… собака! вскочилъ киргизенокъ, съ ожесточеніемъ встряхивая парусъ.

– А, ты…. нечего тутъ, пора чай заваривать, произнесъ, улыбаясь, Максимычъ. Киргизенокъ схватилъ небольшой чугунный котелокъ, выскочилъ на приплотокъ и возвратился съ водою. Старикъ аккуратно накрошилъ чаю отъ полудоски и засыпалъ его. Вскорѣ небольшой огонекъ запылалъ на берегу, противъ плота.

Между тѣмъ, и кругомъ все поднялось, полога убирались и началось тоже чаевареніе и чаепитіе.

По промыслу начиналось движеніе; сновали рабочіе, плотники застучали топорами; пробѣжала къ берегу какая-то подтыканная баба съ коромысломъ и ведрами, за нею другая – и обѣ скрылись во флигелькѣ на берегу, гдѣ то же, кажется, начиналось чаепитіе. Такой же черномазый балушка два раза пробѣгалъ изъ домика прикащика къ берегу за водою и на крылечкѣ его давно шумѣлъ самоваръ.

Всѣ рабочіе пили чай по племенамъ: киргизы отдѣльно по артелямъ, калмыки отдѣльно, тоже и русскіе. Въ кружкѣ русскихъ какой-то рабочій, судя по наружности, солдатъ, потѣшалъ публику, одобряемый хохотомъ.

* * *

– Нѣтъ, однова мы въ городъ пришли – рота, то есть. Такъ поганый городишко, хуже села инаго, слышался голосъ разскащика. Смотримъ, жидъ на жидѣ – жидомъ погоняетъ, то есть другаго народу, русскихъ тамъ, али поляковъ, совсѣмъ малость. Ну, расквартировали насъ, – меня съ товарищемъ къ старой вдовѣ, въ жидовкѣ, поставили. Солдатики наши, которые рукомесло знали, или работу какую, на базаръ, на площадь вышли – извѣстно заработать что. Кто столяръ, кто плотникъ, кто маляръ, кто сапожникъ, кто что – деньгу зашибить можно.

– И ты вышелъ? раздается голосъ, покрываемый смѣхомъ.

– А то, что?… Вышелъ и я – стоимъ.

– Да ты, какую такую работу знаешь?

– Я-то? Да я, можетъ, всѣ мастерства произошелъ, знаешь ты энтова? – смѣхъ. – Ты копни-ка меня…. голова!.. Ну, давай, водку хоть, подними-ко эстолько, а то, мастерство, работа – невидаль!.. Ну, стоимъ это мы а жиды, братецъ ты мой, такъ и шныряютъ:– имъ, собакамъ подешевле бы. Знаютъ, что солдатъ – голый человѣкъ, иному иголки купить не на што. Грошъ зашибешь – и то деньги, ну и наймаешься. Видимъ, берутъ съ охотою даже, и разобрали ужъ довольно народа. Ждалъ я, ждалъ – усталъ даже, а водкой, братцы, изъ кабака такъ и обдаетъ, кажись, кабы воля – весь бы порѣшилъ…. Наймешься тутъ! Однако дошла очередь и до меня, вижу, идетъ іуда, нюхаетъ направо-налѣво, да прямо ко мнѣ.

– Что, молъ, вашему степенству угодно?

– А вы, мозетъ, пецка робить знаете? передразнивалъ разскащикъ, коверкая еврейскій акцентъ.

– Помилуйте, какъ не знать, говорю, съ измалѣтства этому обученъ, – во дворцѣ клалъ.

– Да ты, рази, самъ дѣлѣ печи кладешь? раздается чей-то наивный вопросъ, на секунду офрапировавшій даже самаго дворцоваго печника.

– Вона! Давай сложу – запаришься.

Общій смѣхъ.

– Ну, ну, сказывай.

– Ну, поторговались мы; однако, я, дѣло дѣломъ, про устройство и про величину печи, перво на перво, разговоръ повелъ, потомъ торговаться почалъ. Я два рубля спросилъ, жидъ пять злотыхъ давалъ, – три четвертака выходитъ. Ну, какъ ни какъ, сошлись на рублѣ и на штофѣ водки, задатку тридцать копѣекъ. Про водку-то онъ было куда тебѣ, да я сказалъ, что безъ этого и класть не буду. Порѣшили однако; повелъ меня жидюга мѣсто показывать, – для начатія даже крючокъ водки поднесъ. Приходимъ, посмотрѣли; вижу домишка новенькій, только срубленъ, а старый, гдѣ онъ съ жиденятами живетъ, въ землю вросъ и совсѣмъ на бокъ скрѣнился. Внутри, въ новомъ-то ничего нѣтъ, я даже мѣсто для печи мѣломъ начертилъ. Смотрю, кирпичъ у крыльца лежитъ, глина навожена – все въ порядкѣ, значитъ.

– А когдазъ нацинать мозно? спрашиваетъ жидъ.

– Да, хоть, сейчасъ, говорю.

– А концаете скоро?

– Да завтра къ обѣду, не то къ вечеру кончу, если сейчасъ начну.

На томъ и порѣшили. Далъ онъ мнѣ задатку и ушелъ.

Сталъ я кирпичъ въ комнату таскать; а какъ жиденята воды принесли, и глины намялъ. Время къ обѣду подходило и жидъ изъ лавки (въ лавкѣ сидѣлъ) домой вернулся. Приходитъ ко мнѣ.

– А, водка гдѣ? спрашиваю;– нѣтъ ее и работать брошу! Пожался, пожался мой жидъ, видитъ, дѣлать нечего, достаетъ изъ за пазухи полштофа; ладно, выпилъ распречудесно и покормили меня. Принялся за работу я, жидъ понавѣдался и опять въ лавку ушелъ, а я кладу да мажу, мажу да кладу – дѣло ходомъ идетъ. Одно неладно – раза два-три жиденокъ его въ избу ввертывался. Ишь, думаю, нехристь поганая, только работать мѣшаетъ, – мысли разбиваетъ у человѣка. Ступай, говорю къ отцу, тащи еще полштофа, изъ силъ выбился, – вишь гору какую наклалъ. Скажи: печь, молъ, скоро готова будетъ. А самъ кладу да мажу, мажу да кладу. Прошло довольно времени, приходитъ жиденокъ, принесъ косушку. Что же ты только? Только давалъ, говоритъ, другой косушка завтра пьешь. Ахъ, жидъ проклятый, думаю, – ну ладно! хватилъ косушку сразу. Погоди! Въ головѣ-то у меня маненечко тово…. однако все кладу да мажу, только о жидѣ безъ смѣха подумать не могу.

Такимъ манеромъ и вечерѣть стало, – мастерство-то бросать надо. Хотѣлъ было и ко дворамъ, да въ головѣ то видно не то, чтобы покойно было, – больно хотѣлось хозяина повидать. А онъ, легокъ на поминѣ, шасть въ избу. Глядитъ, а печь ровно монументъ какой выросла. Просіяла жидовская образина. А темновато въ избѣ-то. Пошелъ это онъ кругомъ печи. Обошелъ разъ, а я стою въ дверяхъ, жду чѣмъ дѣло коичится, обошелъ два, то присядетъ, то на ципочки встанетъ, вертитъ башкой то туда. то сюда – умора. Гляжу, летитъ ко мнѣ, и рожа такая ехидная.

– А пожвольте жнать, гашпадинъ, увсѣ пеци у въ дворцѣ такъ сроблены?

– А что такое? спрашиваю.

– А игдѣ зѣ здѣсь огонь зецъ, и гдѣ дрова полозыть, и гдѣ дымъ пускать?!.. а самъ дрожитъ весь.

Я вижу, дѣло плохо, выскочилъ на крыльцо, за ворота, слышу гвалтъ за мной, я въ переулокъ, въ другой, въ третій – лови вѣтра въ полѣ. Туда забѣжалъ, что и фатеру-те еле нашелъ. Общій хохотъ.

– Да ты какъ-же ему печь-то сложилъ?

– Какъ же? Такъ и сложилъ, – видалъ, чай, какъ кирпичь складываютъ.

– Безъ оконъ, безъ дверей, значитъ?

– А то что?.. сквозить не будетъ! Въ топливѣ, опять, экономія. Очень ужъ потѣшно на жида-то было.

Кругомъ хохочутъ.

– Ну, пешникъ!.. Такъ дѣло и кончилось… за разсчетомъ не ходилъ?

Разсказчикъ покачиваетъ головою, ухмыляется и почесываетъ затылокъ.

– Получилъ, брать, не то съ сожалѣніемъ, не то съ досадой произноситъ онъ.

– Ну? Поди къ чорту…

– Сейчасъ околѣть – получилъ.

– Сказывай, какъ это, ну?

– А такъ! День прошелъ – ничего, погребъ мы рыть порядились, другой насталъ, прихожу къ вечеру на фатеру, а мнѣ и сказываютъ: фельфебель, молъ, былъ – къ ротному собираться нриказано. Что такое, думаю? Самъ чувствую – плохо дѣло; да что подѣлаешь? Собрались мы, выстроились, пождали немного. Выходитъ ротный, поздоровался, оглянулъ насъ; а собака былъ преестественная – живодеръ, одно слово.

– Всѣ въ сборѣ? спрашиваетъ.

– Всѣ, говорятъ, окромя больныхъ.

– Ну, хорошо.

Обратился онъ къ намъ, да громко таково:

– А, кто говоритъ, изъ васъ еврею Мовшѣ Червонскому печь клалъ, а?

Молчатъ всѣ.

– Смотрите, говоритъ, вы вѣдь меня знаете, – сознаніе – полъ вины, а самъ найду – не прогнѣвайтесь.-

Молчимъ всѣ, а у меня ровно тараканы по спинѣ бѣгаютъ, – ужъ сознаться хотѣлъ, да, думалось, можетъ и не откроютъ – народу мало ли.

– Такъ не хотите сказать, какой это придворный пешникъ Червонскому печь клалъ? а самъ улыбается ехидно таково. Улыбка эта поганая – злость меня взяла даже. Ахъ, чортъ тебя возьми, думаю, не скажу, хоть обдери, ищи самъ, сволочь проклятая.

– Такъ виноватаго нѣтъ?.. Ну и не надо. Позовите-ка Мовшу.

Я такъ и обмеръ. Бѣда неминучая. Теперь говори, не говори – все одна статья. А, чортъ его знаетъ, можетъ еще и не признаетъ жидъ. Ладно, стоимъ, вывели жида и жиденокъ съ нимъ, повели по шеренгѣ. Жду, самъ рожу скривилъ, глаза выпялилъ и языкъ за скулу заложилъ, Мазепа, одно слово – узнай, молъ.

Идетъ жидъ, всматривается, и жиденокъ съ нимъ; подходитъ и ко мнѣ, уставился – тотъ человѣкъ, да не тотъ, сумлевается; вижу, пожалуй, такъ бы и мимо прошелъ, да меня нелегкая попутала – не ногу видѣть жидовской хари, да и на. А тутъ, ровно насмѣхъ, представляется мнѣ, какъ онъ печку смотрѣлъ. Чувствую – прысну сейчасъ и шабашъ, даже всю рожу передернуло. Догадался, посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, – «онъ самый,» говоритъ, «онъ печь клалъ,» и жиденокъ его туда-же поддакиваеть.

– Кто это тамъ? спрашиваетъ ротный съ крыльца, кого онъ призналъ?

– Марченкова, ваше вскороліе.

– Марченкова! Дайте-ко его сюда!

Подвели меня. Ну, думаю, аминь.

– Ты, братъ, давно ли это въ пешники записался, а?

– Напраслина, ваше вскородіе! говорю.

– Напраслина? Смотри, справлюсь – хуже будетъ.

Вижу, дѣло швахъ, и товарищъ, и другіе солдатики знаютъ, хохоту-то тоже не мало было, пойдутъ перебирать – не отвертишься, пожалуй, другихъ еще подведешь, чего молчали.

– Виноватъ, говорю, ваше вскородіе, мой грѣхъ.

– То-то, говоритъ; а самъ даже зубами поскрипываетъ. Ну и дали же мнѣ, братцы, разсчетъ, – вспомнить нехорошо – такъ мураши и поползутъ. Чертямъ тошно! Двѣ недѣли въ лазаретѣ вылежалъ.

– Эна, собака какая!

– И не говори… Да еще что! Сѣчетъ, сѣчетъ, да остановитъ порку. Походитъ, походитъ, – трубку раскуритъ.

– Ну-ка, говоритъ, всыпьте ему еще жару въ дворцовую-то печь. Кругомъ хохотали.

– Тише вы, черти, Ѳедоръ Петровичъ идетъ!

Всѣ стали расходиться по своимъ мѣстамъ. Изъ домика прикащика, надзирателя тожъ, по направленію къ плоту, показались двѣ фигуры; одна высокаго мужчины, одѣтаго въ пару изъ буро-желтаго верблюжьяго сукна, въ высокихъ сапогахъ, съ голенищами, отороченными лакированной кожей другая – невысокаго молодаго человѣка, почти мальчика, вооруженнаго конторскою книгою и небольшою связкою ключей. Высокій былъ надзиратель промысла Лебедевъ, низенькій – конторщикъ и помощникъ надзирателя, Савинъ, Митя, какъ звали его ловцы и служащіе на ватагѣ.

По пути, надзиратель остановился у рыбницъ. Киргизы, подъ руководствомъ Калмыкъ неводчиковъ, перевертывали опрокинутыя рыбницы и неводники и спускали ихъ поочередно на воду. Конторщикъ прошелъ на плотъ. Тѣнь и прохлада встрѣтили вошедшаго.

Это было обширное зданіе – саженъ десяти длиною и около семи шириною, безъ потолка, такъ что всѣ стропила и рѣшетина высокой кровли были видны и улѣплены пустыми теперь гнѣздами ласточекъ, которыя, впрочемъ, безпрестанно носились по плоту, со щебетомъ влетая и вылетая въ широкія двери. Ряды ихъ сидѣли по балкамъ и переплетамъ, сверкая бѣлою грудью и темно-синими спинками. Бойкія, довѣрчивыя птички, видимо, не боялись никого и ничего. На плоту, по правую и по лѣвую сторону его, было отгорожено нѣсколько помѣщеній въ родѣ чулановъ. Икорная, клеевая каморка Максимыча занимали правую сторону, на лѣвой у самыхъ воротъ-дверей, выходящихъ на приплотокъ, къ прорану, находилась, такъ называемая, конторка, запертая висячимъ замкомъ.

Конторщикъ остановился у конторки и, отперевъ дверь, вошелъ туда. Помѣщеніе оказалось маленькою комнатою, могущею вмѣстить пять, шесть человѣкъ. Она была съ однимъ окномъ, выходящимъ на приплотокъ, у котораго помѣщался небольшой столъ, обтянутый дешевою черною клеенкой; двѣ другія стѣны были заняты чѣмъ-то въ родѣ узкихъ наръ, въ четвертой находилась дверь. Все было изъ стараго потемнѣвшаго сосноваго лѣса. Въ переднемъ углу темнѣлъ образъ Николая чудотворца, по столу аккуратно были разложены книги, бумаги, карандашъ и перья, сургучъ и линейка. Старые счеты, съ засиженными мухами костяшками, придавливали бумагу. Конторка служила для записыванія принятой отъ ловцовъ и отъ неводовъ рыбы.

Вошедшій положилъ книгу на столъ; туча мухъ поднялась съ чернильницы и съ жужжаньемъ стала биться въ тусклое оконце. Онъ отодвинулъ стулъ, сѣлъ къ столу и началъ перелистывать какую-то засаленную отъ частаго употребленія тетрадь. Прошло минутъ десять, кромѣ щелканья костяшекъ и жужжанья мухъ, бившихся въ стекло, ничего не было слышно.

– Что это у тебя гири-то раскладаны, послышался на плоту недовольный голосъ надзирателя, пройдти негдѣ! Этого было довольно, чтобы нарушить тишину. – Максимычъ былъ заведенъ. Лебедевъ вошелъ въ контору и опустился на нары, около стола.

– Митя, у тебя бумаги готовы-ли? Въ городъ (Астрахань) посылаю.

– Готовы, Ѳедоръ Петровичъ. Недѣльная вѣдомость только, да мигомъ составлю. Когда побѣгутъ (пойдетъ лодка)?

– Къ вечеру управимся, чай?! Кстати и нынѣшній привозъ сообщимъ. Пошли-ка Елисѣева.

– Какъ же, развѣ не Бекъ-бергенька пойдетъ? Онъ сбирался, кажется.

– Нѣтъ, нѣтъ… Куда къ лѣшему такую дуру? Онъ подъ малосолъ. Тутъ скорую посуду[15]15
  Посуда то же, что и судно, когда говорится вообще.


[Закрыть] надо, икру кстати положимъ. Пошли-ка!

Митя всталъ и вскорѣ вернулся, сопровождаемый кормщикомъ Елисѣевымъ, Вошедшій поклонился.

– Павелъ, ты грузиться будешь, кусокъ[16]16
  Кусокъ, кружокъ – поперечныя звенья бѣлуги, какъ она рѣжется къ осени.


[Закрыть] (кружокъ) велятъ выслать. Подводись и грузитесь.

Елисѣевъ былъ плотный мужчина средняго роста, съ лицомъ, тронутымъ оспою, но добрымъ и смышленымъ. Легкая старая стеганка[17]17
  Стеганка – стеганая фуфайка.


[Закрыть] и холстовые шаровары, испачканные смолою, показывали, что кормщикъ не былъ бѣлоручкою и явился съ работы.

– Къ которымъ дверямъ подводиться[18]18
  Подводиться – подводить посуду къ плоту для грузки или выгрузки.


[Закрыть] будемъ, къ боковымъ чтоль? а то здѣсь помѣшаешь – съ переборки[19]19
  Переборка рыболовной снасти въ морѣ.


[Закрыть] придутъ.

– Подводись къ боковымъ, что ли. Да не мѣшкайте, пусть возятъ.[20]20
  Съ выхода на плотъ.


[Закрыть] Можетъ попутный зайдетъ (вѣтеръ); держать не будемъ. Скажи солельщику, чтобы багрили, я вчера еще наказывалъ.

– Сколько ее будетъ, рыбы-то?

– Семьсотъ пудовъ, малость меньше; какъ разъ на твою посуду. Икру еще поставимъ, боченковъ пять, шесть.

Кормщикъ вышелъ. Митя хлопалъ счетами и выписывалъ что-то изъ журнала, повидимому, составляя недѣльную вѣдомость. Надзиратель посидѣлъ. посидѣлъ и вышелъ на плотъ. Близъ конторки висѣли большіе вѣсы, коромысла которыхъ склонились на одну сторону, потому что одна доска (скала, по здѣшнему) была задавлена гирями, а другая поднялась въ пространствѣ. Гири были подъ хрипѣнье Максимыча уже собраны.

Ѳедоръ Петровичъ походилъ по длинному плоту, заглянулъ въ икорную и клеевую и вошелъ на приплотокъ въ прорану.

Не смотря на конецъ августа, солнце начинало пригрѣвать. Слѣва, со стороны моря, въ камышахъ бѣлѣлъ парусъ, едва подвигавшійся по направленію въ ватагѣ. Вѣтра почти не было, только, по временамъ, проходило чуть замѣтное движеніе въ воздухѣ и темнѣла, чуть рябя, вода.

– Съ переборки, кивнулъ Ѳедоръ Петровичъ на показавшійся парусъ.

– Чѣмъ идетъ? и вѣтра-то вовсе нѣтъ, замѣтилъ какъ бы про себя, сопровождавшій надзирателя, Максимычъ.

– Суются[21]21
  Соваться – идти на шестахъ, т. е. упираясь во дно.


[Закрыть], чай, теперь; а море не черни[22]22
  Черни – берега моря, открывающіеся съ моря, какъ черная полоса.


[Закрыть] – все дышетъ.

– Вѣстимо, не за камышомъ – не заститъ.

– Здѣсь, вишь, парусъ-отъ, – не набираетъ, почесть, – нѣтъ нѣтъ и повиснетъ…. Ишь ты!

Не смотря на это, лодка подползала ближе и ближе и, наконецъ, вывернулась изъ-за густаго вихра камыша и стала видима вся – и парусъ, и корпусъ.

– Чья?

– Ильенкова похоже, онъ, кажись, еще съ вечера побѣжалъ (пошелъ).

Въ это время по плоту загромыхали колеса, и четко отпечатались въ воздухѣ подковы лошади по тяжелому полуплоту. Подъѣхалъ въ приплотку казалакъ[23]23
  Казалакъ – нѣчто въ родѣ арбы, небольшой ящикъ на двухъ колесахъ.


[Закрыть], остановился, задняя стѣнка верхняго ящика была выдернута балушкою, плоскій ящикъ опрокинулся на ребро, то-есть, сталъ вертикально, и сочные куски башки[24]24
  Вмѣсто голова рыбы всегда говорится башка, вмѣсто хвостъ – махалка. Сказать хвостъ – было бы смѣшно. Собака што-ли?


[Закрыть] и махалки бѣлуги посыпались изъ него на полъ. Затѣмъ все приняло свое обычное положеніе, киргизенокъ подъ уздцы повернулъ лошадь и отправился обратно къ выходу.

Лодка подходила къ плоту. Еще минута, парусъ упалъ и ее багромъ притянули въ самому приплотку. Въ ней было двое: русскій и киргизъ. Русскій – ловецъ Ильенковъ, мужчина атлетическаго сложенія, съ густою копною русыхъ волосъ на головѣ и бородѣ, съ сѣрыми плутоватыми глазами, выглядѣлъ бойко и весело. Ему, казалось, лѣтъ подъ сорокъ.

– Ѳедору Петровичу! отозвался онъ изъ лодки, не ломая однако шапки.

– Здорово, Ильенковъ. Что рано?

– Я вѣдь съ вечера, Ѳедоръ Петровичъ.

– Въ ночевку, значитъ? Смотри, братъ, – вѣдь уговорились не ходить.

– Чего мнѣ смотрѣть-то, на кого это? Договорились! Вотъ и жди ихъ…. вишь вѣтеръ-то. У меня порядки[25]25
  Порядокъ – линія крючковой, самоловной снасти, выбитая въ морѣ по одному направленію.


[Закрыть], знаете, гдѣ.

– Загалдятъ вѣдь!

– А лѣшій съ ними! Боюсь я!

Между тѣмъ, Ильенковъ и киргизъ собрали и подвязали парусъ къ рейку и прибрали въ лодкѣ. О рыбѣ никто и не поминалъ, хотя она бѣлѣла изъ-подъ кожана и запона[26]26
  Кожанъ – кожаный халатъ отъ ненастья. Запонъ – видъ кожанаго фартука отъ мокроты, для работы.


[Закрыть] въ задней части лодки.

Съ приплотка къ водѣ вела деревянная, наклонная плоскость (волокъ), по которой втаскивалась крупная, тяжелая рыба, такъ какъ площадь приплотка болѣе сажени возвышалась надъ уровнемъ прорана. Рядомъ, параллельно съ гладкимъ волокомъ, подъ тѣмъ же наклономъ существовали сходни для народа съ поперечными планками вмѣсто ступеней.

– Давай! обратился къ киргизу Ильенковъ, выскочивъ изъ лодки и стоя на планахъ сходней.

Киргизъ откинулъ кожанъ и запонъ, – зеленовато-бѣлая крупная рыба заблестѣла на солнцѣ,– взялъ темлякъ[27]27
  Темлякъ – желѣзный крюкъ футовъ 2-хъ длиною.


[Закрыть], забагрилъ имъ одну бѣлугу въ зѣвъ и бросилъ конецъ веревки, привязанной къ темляку, Ильенкову. Тотъ, быстро всходя по ступенямъ, выдернулъ рыбу по волоку на приплотокъ къ самымъ дверямъ плота, сбѣжалъ обратно по сходнямъ и бросилъ темлякъ обратно киргизу. Повторилась та же операція. Привезенными оказались три бѣлуги, изъ которыхъ двѣ уже были выпотрошены, какъ икряныя[28]28
  Икряную рыбу рѣжутъ по тешѣ еще въ морѣ, чтобы не испортить икру которую вынимаютъ.


[Закрыть] и одна яловая, еще съ признаками жизни. Рыба безпомощно разѣвала и сокращала зѣвъ, задыхаясь въ жидкомъ воздухѣ. За нею послѣдовала выброшенная изъ лодки на приплотокъ севрюга, звонко хряснувшаяся на мостки и должно быть сильно возбужденная ударомъ. Рыба вертѣлась, махалка ея судорожно выгибалась туда и сюда, сама она точно зѣвала, то сокращая, то расширяя зѣвъ, но захватывая вмѣсто воды только непривычный воздухъ и открывая и закрывая заслонки, защищающія жабры.

Въ дверяхъ выхода, сверкая на солнцѣ брюхатымъ рѣзальнымъ ножомъ[29]29
  Рѣзальный ножъ – имѣющій къ концу разширенное дугообразное лезвіе.


[Закрыть], стоялъ высокій красивый киргизъ-рѣзальщикъ, поводя имъ по мокрому бруску. Мигомъ поднялъ онъ рыбу на плотъ, обернулъ ее спиною вверхъ и рядомъ положилъ башками на деревянную подкладку, башешную доску вершковъ полутора толщиною, чтобы не портить топоромъ пола.

Ударомъ обуха рѣзальщикъ оглушилъ сперва еще возившуюся рыбу, по которой пробѣжала послѣдняя дрожь, и затѣмъ четырьмя послѣдовательными и быстрыми ударами топора, разрубилъ четыре башки вдоль на двѣ ровныя половины каждую. Обернувъ рыбу вверхъ тешею, онъ выдралъ изъ двухъ уже разрѣзанныхъ въ морѣ рыбъ плавательные пузыри (клеину), которые, высохнувъ, составляютъ то, что намъ извѣстно подъ рыбьемъ клеемъ, и бросилъ ихъ въ шайку съ водою. По самой серединѣ теши третьей нераздѣланной (не разрѣзанной) бѣлуги, начиная отъ головныхъ плавниковъ до краснаго пера[30]30
  Красное перо – послѣднее брюшное, близъ махалки.


[Закрыть], однимъ махомъ ножа, онъ провелъ твердой, привычной рукою совершенно прямую черту. Жирная, блѣдно-красная теша раздвинулась и обнажила окровавленныя внутренности рыбы, которыя рѣзальщикъ моментально отдѣлилъ, причемъ несъѣдобныя части, то-есть турсунъ[31]31
  Турсунъ – (киргизск.) вообще внутренности, въ частности желудокъ.


[Закрыть] и печень, швырнулъ въ воду прорана на потребу миріадъ мелкой рыбы-малька. Бережно отодравъ клеину отъ позвоночнаго спиннаго хряща, къ которому она плотно прикрѣплена, онъ обернулъ и эту третью бѣлугу темно-зеленой спиною вверхъ и всѣ три рыбы, по мѣркѣ, живо разрѣзалъ на ровные поперечные куски (звенья), которые тотчасъ были перебагрены на вѣсы и взвѣшены. Пока рѣзальщикъ продѣлывалъ выше сказанныя манипуляціи съ изумительной быстротой, аккуратностью и почти съ математической вѣрностью, привезенная Ильенковымъ свѣжая, только что пробитая[32]32
  Пробитая сквозь грохотку для отдѣленія ястычнаго мѣшка, пленки.


[Закрыть], икра была уже взвѣшена.

Дошла очередь до севрюги. Съ нею повторилась та же операція, что и съ бѣлугою, съ тою разницею, что она не рѣзалась на куски, а была распластана, то-есть раздѣлена вдоль на двѣ совершенно ровныя половины, удерживаемыя вмѣстѣ только становымъ хрящемъ и кожею спины, усаженною острыми жучками[33]33
  Жучки – острыя костяныя пластинки, лежащія правильнымъ рядомъ по спинѣ и по бокамъ рыбы.


[Закрыть]. Для этого рѣзальщикъ, выпотрошивъ рыбу и выдравъ изъ нея клеину, близъ нароста[34]34
  Наростъ – мѣсто близъ яйцеродныхъ частей рыбы.


[Закрыть], тянулъ концомъ ножа въ цилиндрическій хрящъ, лежащій вдоль всей спины рыбы со внутренней полости тѣла, и на обухѣ ножа досталъ изъ этого цилиндра петлю заключенной въ немъ вязиги, поддѣлъ ее пальцемъ и быстро вырвалъ изъ хряща нѣжную синевато-бѣлую, полупрозрачную ленту вязиги. Все тѣло уже выпотрошенной рыбы извилось, задрожало и даже забилось о деревянный подъ выхода – такъ чувствительны были эти сокровеннѣйшія ея части. Это былъ послѣдній призракъ, искра, намекъ на отлетѣвшую уже жизнь.

Дѣло было кончено. Икру и рыбу взвѣсили; бѣлугу и севрюгу отдѣльно. Митя вписалъ пріемку въ журналъ и въ рубежъ[35]35
  Рубежъ – нѣчто вродѣ разсчетнаго листа, только для пріема рыбы.


[Закрыть] ловцу и казалакъ захватилъ ее и повезъ къ выходу.

– А что, еще никого не видать съ переборки? обернулся Ѳедоръ Петровичъ къ Ильенкову.

– Гдѣ! къ обѣду развѣ – вѣтеръ-то гдѣ? А на шестахъ – поработаешь.

Походивъ по плоту, надзиратель повернулъ въ лѣвую небольшую дверь его и вышедъ на узкій боковой приплотокъ, который, въ видѣ галлереи, со всѣхъ сторонъ, выдавался надъ водою изъ-подъ зданія плота. Прямо противъ двери, на самомъ солнечномъ припекѣ, стояла большая деревянная клѣтка, аршинъ четырехъ высоты, съ рѣшетчатой дверью, теперь полуотворенной. Въ клѣткѣ этой на поперечныхъ шестахъ, укрѣпленныхъ вверху, колебались бѣлыя, растрепанныя космы вязиги; а на приплоткѣ клеевщикъ, онъ же и вязижникъ, гармонистъ Андрюшка, ровнялъ на шестѣ такую же волглую косму вязиги, готовясь свивать ее. Выровнявъ, онъ обвилъ собранныя ленты въ видѣ жгута тонкою сырою прядью вязиги и закрѣпилъ ее узломъ.

– А что, Андрюнька, клей-то намъ не отправить-ли?

– Развѣ лодку посылаете, Ѳедоръ Петровичъ?

– Да, Елисѣевъ пойдетъ.

– Скоро, можетъ?

– Къ вечеру, раньше-то не уберешься, чай.

– Что же, пошлемъ и клей, что ему здѣсь валяться-то, съ лѣта лежитъ, – такой есть. Вотъ совью вязигу, сошью мѣшокъ и покладемъ.

– Ладно, сошьешь – скажи. У меня есть – выдамъ. Андрюнька сталъ вынимать изъ сырой холстины новую косму волглой вязиги[36]36
  Сухую вязигу передъ свиваніемъ дѣлаютъ вновь волглою, завертывая въ сырой холстъ.


[Закрыть] и Ѳедоръ Петровичъ вышелъ обратно на плотъ и повернулъ по мосткамъ на берегъ.

Тамъ неводные комплекты[37]37
  Комплектъ – полное количество рабочихъ на каждый неводъ.


[Закрыть], т. е. рабочіе киргизы, подъ руководствомъ неводниковъ калмыкъ, оборачивали и стаскивали на воду рыбницы и неводники, нѣкоторые, оправляя невода, вставляя вмѣсто плохаго ядра[38]38
  Ядро – полотно частой сѣти, составляющей неводъ.


[Закрыть] новое и пополняли балберу[39]39
  Балбера – легкая кора, поддерживающая неводъ надъ водою верхнимъ краемъ.


[Закрыть]. Одинъ неводчикъ сажалъ новый неводъ на подбору[40]40
  Подбора – веревки, между которыми сажается ядро.


[Закрыть], растянутую на кольяхъ. Киргизы строгали и вертѣли балберу. Ѳедоръ Петровичъ заглянулъ мимоходомъ на работу и направился къ выходу, куда вела наѣзжанная казалаками и станками дорога, представлявшая собою сыпучую ракушу[41]41
  Ракуша – раковинки, измельченныя моремъ, составляющія известковую почву.


[Закрыть], перемѣшанную съ суглинкомъ.

У выхода, отстоявшаго отъ плота на добрую четверть версты, стояли двѣ лошади, запряженныя въ казалаки. Въ одинъ киргизы таскали съ выхода кружки соленой бѣлуги. Двери передвыходья были отворены.

Передвыходье представляло собою нѣчто въ родѣ большихъ сѣней, по ту и по другую сторону его, по бокамъ, находились соляные амбары, полные сѣрой крупно смолотой солью. Изъ него прямо въ выходъ вели тяжелыя створчатыя двери, съ тяжелымъ кирпичемъ на веревкѣ, бѣгавшей въ блокѣ.

Блокъ запищалъ, выдѣлывая что-то въ родѣ трели, дверь пропустила надзирателя и, съ тѣмъ же пискомъ, тяжело захлопнулась за нимъ. Полусвѣтъ, полумракъ и холодная сырость охватили вошедшаго. Свѣжему человѣку надо было присмотрѣться, чтобы разобрать окружающее. Первое, что видалось въ глаза, были два ряда тяжелыхъ столбовъ – четвероугольныхъ колоннъ, поддерживающихъ среднюю часть выхода, по пяти съ каждой стороны. Полусвѣтъ падалъ сверху, сквозь рамы, врѣзанныя въ потолкѣ, между столбами. Рамы эти были укрѣплены въ деревянной коробкѣ, врѣзанной въ накатѣ (потолкѣ) выхода, составляя подъ угломъ одна къ другой, какъ бы стеклянную кровлю домика или теплицы. Прямо, между столбами, шелъ точно неширокій корридоръ, направо и налѣво отъ котораго, между каждою парою столбовъ, въ полувыходѣ находилось по рыболовному большому ларю, около двухъ саженъ длиною и болѣе сажени шириною и глубиною. Основаніемъ ларя, слѣдовательно, былъ прямоугольникъ, длинною стороною лежащій поперегъ выхода. Вокругъ всѣхъ ларей, которыхъ было по четыре съ каждой стороны, шла выпильная вычурная рѣшетка, за которой глубоко въ землѣ находились ледники и до потолка набивался ледъ. Такого рода ледники окружали лари съ трехъ сторонъ, въ четвертой была дверь въ передвыходье. Внутреннее помѣщеніе выхода доходило до девяти саженъ длины и до шести ширины, потолокъ (накатъ) лежалъ на дугообразныхъ балкахъ (гибяхъ), снаружи тяжело былъ осыпанъ землею, ради сохраненія низкой температуры. Все вмѣстѣ было на столько массивно, тяжело и прочно, что производило впечатлѣніе внутренности какого-то обелиска, въ русскомъ стилѣ, давившаго холодомъ, сыростью и специфическимъ запахомъ соленой рыбы.