Текст книги "О верных друзьях и вере. Живые портреты классиков"

«Вы знаете, что самый мой большой недостаток – это тщеславие и самолюбие, – писал Лермонтов Марии Лопухиной, сестре Вареньки, в 1838 году из Петербурга, после ссылки на Кавказ, – было время, когда я как новичок искал доступа в… общество; это мне не удавалось: двери аристократических салонов были закрыты для меня; а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав. Я возбуждаю любопытство, передо мной заискивают, меня всюду приглашают… дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них…»

В большой свет Лермонтова вводила Елизавета Михайловна Хитрово – дочь фельдмаршала Кутузова, чуткая собеседница Пушкина. Молодого поэта принимали в тех домах, где бывал Александр Сергеевич. Лермонтов посещал вечера у Карамзиных – и видел там Наталью Николаевну Пушкину. Но держался с ней холодно, никогда не беседовал.

Чаще всего Лермонтов встречался с Александром Ивановичем Тургеневым – коллекционером редких рукописей и документов. Тоже из кружка Пушкина.

«Как вы здесь живёте?»

В июне в Петербурге появилась Варенька с мужем. В браке она была несчастлива, заболела и ехала лечиться за границу. Аким Шан-Гирей послал нарочного за Лермонтовым в Царское Село, а сам отправился к Варваре Александровне: «Боже мой, как болезненно сжалось моё сердце при её виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. „Ну, как вы здесь живёте?“ – „Почему это „вы“?“ – „Потому что я спрашиваю про двоих“. – „Живём, как Бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа“. Это была наша последняя встреча; ни ему, ни мне не суждено было её видеть».

Несомненно, Лермонтов был потрясён тем, как переменилась Варенька. Третий раз княгиня Лиговская появилась у него в романе «Герой нашего времени» – больная, чахоточного вида. У неё – единственный сын (у Вареньки – дочь).

«Ничего не забываю – ничего!»

«Герой нашего времени» печатался в «Отечественных записках» частями. Весной 1839 года читатели узнали «Бэлу» – и сразу поняли: в России появился гениальный писатель. Автор говорил от первого лица – и вот что чувствовал рассказчик на вершине Крестовой горы:

«Тихо было всё на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы…», «…кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром, – чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: всё приобретённое отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять».

Лермонтову 24 года. И конечно, все эти чувства пережиты им. Пережито и то, что в четвёртой части романа (она завершена в 1839 году) записал в дневнике герой того времени Печорин: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из неё всё те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю – ничего!»

Говорил ли тут Лермонтов о своём характере? Возможно.

Пистолеты из французского посольства

«Он был некрасив и мал ростом, но у него было милое выражение лица, и глаза его искрились умом, – вспоминал князь Михаил Борисович Лобанов-Ростовский, служивший с Лермонтовым в Царском Селе. – С глазу на глаз и вне круга товарищей это был человек любезный, речь его была интересна, всегда оригинальна и немного язвительна. В своём же обществе это был демон буйства, гама, разнузданности и сарказма. Он не мог жить без насмешки».

2 января 1840 года Лермонтова пригласили на бал в посольство Франции. Вероятно, чтобы приглядеться к нему. У Тургенева спрашивали, правда ли, будто Лермонтов бранит французов, оскорбляет достоинство Франции? Это опять по поводу «Смерти поэта». Там о Дантесе сказано:

 
…издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
 

16 февраля Лермонтов на другом балу – у графини Лаваль. Здесь сын французского посла де Баранта вызвал поэта на дуэль. Вот как Лермонтов объяснил происшедшее своему начальнику – командиру лейб-гвардии Гусарского полка: «…господин де Барант стал требовать у меня объяснения насчёт будто мною сказанного; я отвечал, что всё ему переданное несправедливо, но так как он был этим недоволен, то я прибавил, что дальнейшего объяснения давать ему не намерен. На колкий его ответ я возразил такою же колкостию, на что он сказал, что если б находился в своём отечестве, то знал бы, как кончить дело; тогда я отвечал, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы меньше других позволяем себя оскорблять безнаказанно. Он меня вызвал, мы условились и расстались. 18-го числа в воскресенье в 12 часов утра съехались мы за Чёрной речкой (недалеко от места, где на дуэли убил Пушкина француз Дантес. – Примеч. Н. Г.)…»

«Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с ними были также и пистолеты (из французского посольства, уже стрелявшие в дуэли с Пушкиным! – Примеч. Н. Г.). Едва успели мы скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он мне слегка оцарапал грудь. Тогда взяли мы пистолеты.

Автопортрет

Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись».

По Петербургу пошли слухи. Говорили, что стрелялись молодые люди из-за одной вдовы-княгини. Но военно-судная комиссия, разбиравшая дуэль Лермонтова, сделала вывод: поэт принял вызов Баранта «не по одному личному неудовольствию, но более из желания поддержать честь русского офицера».

Никогда не унижался до лжи

И опять Лермонтов под арестом. Дело казалось простым, все ожидали быстрого прощения. Но французскому послу пришлось не по вкусу то, что русский офицер «выстрелил на воздух» – оказался великодушнее его сына.

Посол связался с Бенкендорфом, шефом жандармов, и пожелал, чтобы Лермонтов изменил показания.

Поэт написал великому князю Михаилу Павловичу: «…я искренне сожалею, что показание моё оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину…»

Ложь – унижение для того, кто чувствует человеческое, Богом данное достоинство. И это прошение было приобщено к делу. Но никакой резолюции в защиту поэта на нём не оказалось. Почему? Да потому, что царь Николай I, его семья, родня ненавидели Лермонтова. И вполне подтвердили это своими поступками. Поэт был отправлен на Кавказ, в самую горячую точку – под чеченские пули.

Именины Гоголя

По дороге на Кавказ, в мае, Лермонтов остановился в Москве. Его тепло приняли друзья Пушкина. В день памяти святителя Николая Гоголь пригласил Лермонтова на именинный обед. Разница в возрасте у них – около пяти лет. Гости веселились, вкусно ели, пили. Тургенев потом коротко записал: «Жжёнка – разговор о религии».

Лермонтов читал поэму «Мцыри». Отвечал на вопросы по поводу дуэли. Оказывается, её спровоцировал князь Долгоруков (по прозвищу Банкаль), который в своё время подзуживал и Пушкина! Банкаль подсунул де Баранту старую эпиграмму Лермонтова:

 
Ах, как мила моя княгиня,
За ней волочится француз…
 

И Барант был разъярён, но на дуэли промахнулся. А Лермонтов понял очень важную вещь: зря он винил Наталью Николаевну в дуэли Пушкина с Дантесом. Это Долгоруков раздувал пожар. А кто стоял за ним – неизвестно.

Вот почему перед отъездом из Петербурга на вечере у Карамзиных Лермонтов сел рядом со вдовой Пушкина, и они проговорили весь вечер.

Пока убивали поручика

Царь следил за тем, чтобы Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов был в самом опасном месте. 11 июля 1840 года произошёл бой, после которого начальник отряда генерал Галафеев представил Лермонтова к награде: «Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик [Лермонтов] имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об её успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».

Награду опальному поручику не дали. Он должен быть убит, его дни уже сочтены. А в это время в Петербурге друзья выпускали произведения Лермонтова. Отдельным изданием вышла его первая книга. Начиналась жизнь великого русского писателя – на века.

«Прощайте, милая бабушка…»

Летом 1841 года Лермонтов лечился в Пятигорске и оттуда написал последнее письмо бабушке – за две недели до гибели: «Прошу Вас также, милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите также сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира, по-англински, да не знаю, можно ли найти в Петербурге… Только, пожалуйста, поскорее…»

Он хотел уйти в отставку, но сомневался, «выпустят ли». «Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны; целую Ваши ручки, прошу благословения и остаюсь покорный внук М. Лермонтов».

Что стало причиной дуэли с Мартыновым? Его оскорблённое самолюбие? Да, но, скорее всего, чувства Мартынова умело «подогревали».

По дороге на дуэль Лермонтов говорил о том, что думает заниматься только литературой и уже составил план двух романов. Но Мартынов убил поэта. «В руке не дрогнул пистолет».

Отпеть Михаила Юрьевича согласился отец Павел, но при условии, что похороны будут тихими, никакой музыки. Похоронили поэта в Пятигорске. Через пару месяцев бабушка добилась разрешения перевезти его прах в Тарханы – в семейный склеп.

…Двадцать шесть лет прожил на земле Михаил Юрьевич Лермонтов. Забыли имя императора, который тогда стоял у власти. Нет в армии Тенгинского полка, нет теперь и звания поручика. Но снова и снова перечитывают люди «Героя нашего времени»: «…душа, страдая и наслаждаясь, даёт во всём себе строгий отчёт и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца её иссушит; она проникается своей собственной жизнью, лелеет и наказывает себя, как любимого ребёнка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие».

Это написал совсем молодой человек. Жизнь его только начинала раскрываться – и всё-таки поддержала, обогатила миллионы жизней.

В мае 1877 года Пётр Ильич Чайковский был в гостях у знаменитой оперной певицы Елизаветы Андреевны Лавровской. И там заговорили о сюжетах для опер. Чайковский писал брату: «Лизавета Андреевна молчала и добродушно улыбалась, как вдруг сказала: „А что бы взять „Евгения Онегина“?“ Мысль эта показалась мне дикой, и я ничего не отвечал. Потом, обедая в трактире один, я вспомнил об „Онегине“, задумался, потом начал находить мысль Лавровской возможной, потом увлёкся… Тотчас побежал отыскивать Пушкина… перечёл с восторгом и провёл совершенно бессонную ночь, результатом которой был прелестный сценариум оперы с текстом Пушкина».

Пётр Ильич почти всегда самые лучшие идеи принимал, мягко говоря, саркастически. Но когда брался за дело, отметал все возражения: «Какая бездна поэзии в „Онегине“! Я не заблуждаюсь: я знаю, что сценических эффектов и движения будет мало в этой опере. Но общая поэтичность, человечность, простота сюжета в соединении с гениальным текстом заменят с лихвой эти недостатки».

И он был прав: встретились два гения!

Музыка и охота

Летом Пётр Ильич сообщает другу и покровительнице Надежде Филаретовне фон Мекк: «В течение июня месяца я написал значительную часть оперы…» И дальше – о Пушкине, «который силою гениального таланта очень часто врывается из тесных сфер стихотворства в бесконечную область музыки». «Независимо от сущности того, что он излагает в форме стиха, в самом стихе, в его звуковой последовательности есть что-то, проникающее в самую глубь души. Это что-то и есть музыка».

Композитор гостит в имении сестры недалеко от Киева. Здесь он всегда чем-нибудь увлекается. 27 августа Чайковский писал брату Анатолию: «Я по-прежнему одержим бешеною страстью к охоте и выпускаю по 30 снарядов в день. На другой день после твоего отъезда… видели массу перепёлок, „пукали“, ахали, волновались, но ничего не убили. Во вторник… ездили в Вербовку обедать. Я с Модей (братом) отправился на уток, их летало ужасно много, но „пуканье“ сначала было без всякого результата, зато в конце охоты я убил наповал влёт утку. Нельзя тебе описать моего восторга и гордости.

Я кончил инструментовку первой картины…»

«Не думая угодить»

30 августа Пётр Ильич снова писал Надежде Филаретовне: «Вы спрашиваете про „Евгения Онегина“. Опера подвинулась… Теперь, когда первый пыл прошёл и я могу уже объективнее отнестись к этому сочинению, мне кажется, что оно осуждено на неуспех и на невнимание массы публики. Содержание очень бесхитростно, сценических эффектов никаких, музыка лишена блеска и трескучей эффектности. Но мне кажется, что некоторые избранные, слушая эту музыку, быть может, будут затронуты теми ощущениями, которые волновали меня, когда я писал её. Я не хочу сказать этим, что моя музыка так хороша, что она недоступна для презренной толпы. Я вообще не понимаю, чтобы можно было преднамеренно писать для толпы или для избранников: по-моему, нужно писать, повинуясь своему непосредственному влечению, нисколько не думая угодить той или иной части человечества. Я и писал „Онегина“, не задаваясь никакими посторонними целями. Но вышло так, что „Онегин“ на театре не будет интересен, поэтому те, для которых первое условие в опере – сценическое движение, не будут удовлетворены ею. Те же, которые способны искать в опере музыкального воспроизведения далёких от трагичности, от театральности обыденных, простых, общечеловеческих чувствований, могут (я надеюсь!) остаться довольными моей оперой».

Загадочный «догмат»

В это время Чайковский много размышляет о смысле жизни и вере: «…относительно религии натура моя раздвоилась, и я ещё до сих пор не могу найти примирения. С одной стороны, мой разум упорно отказывается от признания истины догматической стороны как Православия, так и других христианских вероисповеданий. Например, сколько я ни думал о догмате возмездия и награды, смотря по тому, хорош или дурён человек, я никак не могу найти в этом веровании никакого смысла».

И правильно! Такого догмата в Православии нет. Откуда взял его Чайковский? Мы верим в милосердие Бога, спасающего погибший род человеческий. А дальше: «Как провести резкую границу между овцами и козлищами? За что награждать да и за что казнить? Столь же недоступна моему разумению и вера в вечную жизнь. В этом отношении я совершенно пленён пантеистическим взглядом на будущую жизнь и на бессмертие».

Но будущая жизнь и воскресение из мёртвых, бессмертие – это именно то, что обещано нам Богом. Таков православный, а не пантеистический взгляд. Правда, конец письма говорит о том, что вера у Петра Ильича была: «С другой стороны, воспитание, привычка с детства, вложенные поэтические представления обо всём, касающемся Христа и Его учения, – всё это заставляет меня невольно обращаться к Нему с мольбою в горе и с благодарностью в радости» (30 октября).

«Мне нужны люди, а не куклы»

В начале следующего, 1878 года студенты Московской консерватории уже разучивали «Евгения Онегина». 2 января Чайковский отвечал на замечания своего коллеги – профессора и композитора Сергея Ивановича Танеева: «Плевать мне на эффекты!» «Если Вы их находите, например, в какой-нибудь „Аиде“, то я Вас уверяю, что ни за какие богатства мира не мог бы написать оперы с подобным сюжетом, ибо мне нужны люди, а не куклы. Я охотно примусь за всякую оперу, где, хотя и без сильных и неожиданных эффектов, есть существа, подобные мне, испытывающие ощущения, мною тоже испытываемые и понимаемые».

24 января – ему же: «…у меня является опасение гораздо более важное, чем страх, что публика не будет трепетать от интереса узнать развязку действия. Я говорю про то святотатственное дерзновение, с которым я поневоле должен был ко многим стихам Пушкина прибавить или свои собственные, или же местами стихи Шиловского. Вот чего я боюсь, вот что меня смущает. Про музыку я Вам скажу, что если была когда написана музыка с искренним увлечением, с любовью к сюжету и к действующим лицам оного, то это музыка к „Онегину“. Я таял и трепетал от невыразимого наслаждения, когда писал её. И если в слушателе будет отзываться хоть малейшая доля того, что я испытывал, сочиняя эту оперу, то я буду очень доволен, и большего мне не нужно. Пусть „Онегин“ будет очень скучным представлением с тепло написанной музыкой – вот всё, чего я желаю».

27 мая Пётр Ильич писал брату: «Вчера вечером сыграл чуть не всего „Евгения Онегина“. Автор был и единственным слушателем. Совестно признаться, но так и быть, тебе по секрету скажу. Слушатель до слёз восхищался музыкой и наговорил автору тысячу любезностей. О, если бы остальные будущие слушатели могли так же умиляться от этой музыки, как сам автор!!»

Два месяца спустя он проиграл и пропел всего «Онегина» родственникам: «…были минуты, когда я должен был останавливаться от волнения, а голос отказывался петь вследствие приступа слёз к горлу».

Со стихами, которые досочинили Чайковский с Шиловским, всё обошлось. Но Петру Ильичу казалось, что в финале Татьяна должна упасть в объятия Онегина. Композитор не понял Пушкина – и решил поправить его!

Оценили друзья

Премьера оперы «Евгений Онегин» состоялась в Малом театре в марте 1879 года. Пели ученицы и ученики Московской консерватории. Играл студенческий оркестр, в котором для укрепления были четыре профессора. Дирижировал большой друг Чайковского – Николай Григорьевич Рубинштейн.

Профессионалы высоко оценили оперу: «Николай Григорьевич очень скуп на похвалы, но сказал мне, что „влюблён“ в эту музыку. Танеев после первого акта хотел мне выразить своё сочувствие, но вместо того разрыдался».

А публика, как и предполагал композитор, приняла первое представление великой оперы довольно прохладно. В конце по залу прокатилось зловещее слово «кощунство». Татьяна Ларина не произнесла главных слов, определяющих верность, долг и высокое достоинство человека:

 
Но я другому отдана,
Я буду век ему верна.
 

Возвращение

И Пётр Ильич задумался. Он хотел рассказать историю любви – и сделал это гениально. Но что не так? Великий композитор признал: Пушкин мудрее. Вернулся к финалу оперы и переделал последнюю сцену. Татьяна признавалась, что любит Онегина, и тут же требовала, чтобы он оставил её навсегда. Она уходила – и Онегин видел несостоятельность жизни, потраченной на угождение себе:

 
О, жалкий жребий мой!
 

Это был шаг героя к пониманию смысла жизни. И шаг Петра Ильича.

В новом варианте опера была поставлена в Петербурге на сцене императорского театра. А Чайковский уже писал другую оперу – «Орлеанскую деву», о Жанне д’Арк. Он искал осмысленную веру – через музыку.

«Да будет воля Твоя»

1881 год. Умер Николай Григорьевич Рубинштейн. Это опять подталкивает Петра Ильича к размышлениям о Боге: «Сомнения ещё посещают меня; я всё ещё пытаюсь иногда своим слабым и жалким умом постигнуть непостижимое, но всё громче и громче начинает доходить до меня голос Божественной правды. Я уже часто нахожу неизъяснимое наслаждение в том, что преклоняюсь перед неисповедимою, но несомненною для меня Премудростию Божиею. Я часто со слезами молюсь Ему… и прошу Его дать мне смирение и любовь, прошу Его простить меня, вразумить меня, а главное, мне сладко говорить Ему: „Господи, да будет воля Твоя“, – ибо я знаю, что воля Его святая».

«Я хочу приучить себя думать, что если наступают бедствия, то они, в сущности, ведут к благу; я хочу любить Бога всегда – и тогда, когда Он посылает мне счастье, и когда наступят испытания, ибо где-нибудь должно быть то царство вечного счастья, к которому мы тщетно стремимся на земле».

Чайковскому сорок один год. Ещё через три года он скажет: «Ежечасно и ежеминутно благодарю Бога за то, что Он дал мне веру в Него. При моём малодушии и способности от ничтожного толчка падать духом до стремления к небытию, что бы я был, если б не верил в Бога и не предавался воле Его?»