Текст книги "БЛЕF"

На первый взгляд, черты их не были похожи. Супруга стала сильно ревновать его к Кийа с тех пор, как он построил для той роскошный дворец в северной части столицы. И время проводил там. Он не скрывался от жены, не лгал и Кийа: любил открыто и сознательно обеих, пока держался светлый град. И ждал. Двенадцать долгих лет он ждал, пока появится прямой наследник, достойный продолжатель…

– Ты так и не ответил! – напомнила она. – Сколько ты еще пробудешь здесь? Я понимаю, ты воздвиг себе свой храм. Но мне не по себе. Порой мне кажется, что это он уходит! – сказала она с грустью в сторону. – А я, как обезумевшая, остаюсь.

Волнение жены он понимал. Но что-то в ней сейчас не сочеталось с его представлением, как будто чья-то тень легла. Он храбро погрузился в двойственность ее, под призрачным покровом Нефр-Аменти66
  Древнеегипетское название Страны Мертвых, буквально – «Прекрасный Запад».


[Закрыть]. «Сердце мое, сердце мое! хат моего бытия! смилуйся, не свидетельствуй против меня!»

Воистину, менялось только восприятие. Отведав поначалу лакомого пирога замужества, Елена ровно ограненный изумруд, как говорила её мать (сама прожившая свое девичество небеззаботно – «батрача за полушку» на кого-нибудь и до замужества успевшая хлебнуть нужды и горя), похорошела ещё больше: материальное благополучие накладывало трафарет довольства на неё. Это затаенное довольство – гордость за удачный брак, за круг влиятельных знакомых, за укрепляющие этот круг успехи мужа, должно быть, и проскальзывало в серо-голубых глазах: красивых, уверяли, и как с лукавинкой смеющихся. Такой её воспринимали, такой она уж и себе казалась. Но то рассудочно-тщеславное, не от отца и матери, а что она сама взлелеяла по отношению не столько собственно к самой себе, как к наполнявшим жизнь предметам, так и осталось в стороне. Если бы её спросили, она едва ли смогла бы сразу же сказать, в чем это выражалось: муж был до того предупредителен, что все её капризы или пожелания, связанные с ее гардеробом или обустройством их квартиры, тотчас же подхватывались и налету осуществлялись им. Стараясь показать взаимный интерес, она была ему за это благодарна, при всем при том – подавлена неумолимым бегом времени, необходимостью скрывать, что было на душе, и неизбежностью каких-то жертв. Воспитанная в строгости, она была убеждена, что в совокупности все делает, как надо. Не говоря о мелочах, в чем при желании всегда возможно отыскать изъяны, главное она – не лицемерила, не изменяла, в ущерб супругу не извлекала своей выгоды из наиболее чувствительных сторон его характера и не давала лживых обещаний. В общем-то, была и тут честна перед собой. Сопоставляя в этом свое отношение с несладкой жизнью тех семейных пар, о каковых она имела представление не понаслышке, она в сердцах негодовала и не понимала поведения тех изворотливых супруг, которые на все лады клянут свою судьбу, как чуть чего глядят на сторону, но уверяют всех, что любят. Но это были только рассуждения. Когда она роптала, думая о не такой удачной вроде бы, не по девичьему желанию сложившейся судьбе и своих брачных отношениях, то эти рассуждения заведомо сходились как примитивный карточный пасьянс, который был ее неубывающей душеспасительной игрушкой на досуге. Она смотрела на него, и так и сяк раскладывала – и в голове и в своем сердце, но легче оттого не становилось. Вопрос, который рано или поздно должен был бы обозначиться в ее уме, мог быть представлен кратко так: можно ли чего-то выиграть теперь, помалу изменив невыразимо скорблый образ жизни, но ни оказаться в будущем без невосполнимых роковых потерь? И если да, то, как это осуществить? С отрочества она была наделена живым практическим умом и то же время некоторой мечтательностью, причем в вопросах психологии семьи была еще наивна и, если на ее пути встречались трудности, которые при помощи приемов ласки никак не удавалось разрешить, она пыталась устранить их в духе своей целеустремленной романтической натуры. Короче говоря, при всей своей практичности она была отважной фантазеркой: задавшись близстоящей целью, могла чего-то сделать и наперекор соображениям ума, в точности не зная, чем и как это аукнется. Движимая своим побуждением и чувством, она была в таких делах решительна и, если что-нибудь уже спланировала, то не откладывала это в долгий ящик. И в голове ее стал вызревать один эксперимент.

В конце концов, она отважилась на этот пробный шаг: прислушавшись к совету Эммы и всё-таки, как представлялось ей потом, хоть мало-мало льстя себе, – призналась молча, что совсем не любит. Умерив свой любовный пыл почти до полной безучастности, она ни в чем не прекословила супругу, не предъявляла никаких претензий в том, чего касалось формы проведения досуга, была во всем умеренна, скромна. Она так сделала, гадая об ответных близких мерах, но не о грядущих переменах, и, упиваясь этим состоянием, жила. Недели через две реакция супруга проявилась в том, что он стал раньше приходить с работы, стал еще более внимателен, хотя она его ничем не утруждала, и всё пытался как-нибудь развлечь. Безмолвствуя, она сидела в уголке, с ногами на диване, чего-нибудь вязала или же читала, а на его вопросы отвечала коротко: «да нет». Но как пришлось ей скоро убедиться, были свои скрытые каверны даже в этом крайне ограниченном общении. Ей приходилось притворяться, сдерживать себя, когда она вела себя, не как хотелось бы, не как другой раз ей велело сердце… Ну, словом, все такие сцены выходили неестественно, к тому же проявляемая ей днем пассивность все время ударяла своей тыльной стороной по ней же. Да, и для себя самой и для него она была все той же. Главное, и для нее он был таким же, чего бы он ни делал и что б ни говорил. Верно, оба были через меру недоверчивы к себе, и этот инспирированный ей холодок, которому она была уж и сама не рада, веял между ними что-нибудь с полгода. Страшно и представить, к чему привел бы этот затянувшийся эксперимент, если б ни ее беременность. При продолжающейся лживости их отношений дошло уж до того, что та казалась мужу тоже как ненастоящей. Елена долго не могла затяжелеть, но быстро и без осложнений родила. Когда она с ребенком на руках вышла в квартиру, то всё вокруг было уставлено цветами, которые стояли в вазах на столах и у кровати в спальне на полу. В сердце ее шевельнулась благодарность, более простая и глубокая, чем та, которая была. И после этих долгожданных родов, когда ей стало жутко одиноко, – она чего-то всё не выходила из депрессии и начала панически бояться оставаться днем одна, – и муж не бросил ее тут и оказал свою поддержку, она в себе почувствовала перемену. Она почувствовала, что стала по-другому относиться к разным проявлениям его характера, по-своему ценить в нем то, что есть, и уважать. А может, любит и она? Вслух, во всяком случае, она всегда так говорила.

Подруга была черноокая шатенка, миниатюрная, подвижная и полноватая, периодически садившаяся на диету, до синевы худевшая, но очень быстро снова набиравшая свой вес. Мужчин, которым в ней чего-то нравилось, она меняла вместе со своей диетой, считая это панацеей от всех бед. И собственно в таком же стилистическом ключе давала и советы:

– Любовник всем успешным бабам нужен для контраста. Это как сходить зимой в солярий или на халяву в сауне погреться. Не унывай, красавица, сама не сможешь, помогу!

Наигранный цинизм и грубовато-сальная прямолинейность были в духе Эммы. С ее эмблематическим замужеством на гениальном и залетном молодом поэте из Москвы чего-то не заладилось. И вот теперь, изрядно изводя своих богатых воздыхателей отказами, она стремилась возмещать это, улаживая жизнь других, притом была еще по менторски упориста в своих нравоучениях. Елена слушала ее рекомендации, но в основном отмалчивалась: поверхностными связями и сексом она брезговала, а не поверхностных – боялась. Подруга хоть и не говорила этого, но то, в чем состоит её «успешность», она сама прекрасно знала. Ее волнистые, почти до пояса, темно-каштановые волосы, которые она по настроению укладывала в узел, и длинные ресницы – ее большая гордость, она их редко, для разнообразия, притом совсем негусто красила, – делали ее неотразимо привлекательной. Такой уж создала ее природа; со временем, по требованью моды, она добавила лишь к своей внешности крупицу лоска и так уж, ради баловства – гуманитарного игривого ума. Что можно к этому примолвить? Да, она дала жизнь новой жизни, мир перед ней пока еще заискивал, и эта сила оставалась нерастраченной. Что есть, то есть. Конечно, да. А что придет, как приговаривала мать, того не миновать!

Как-то раз, когда она была у Эммы, та завела, как показалось, заготовленный и осторожный разговор о Кручневе. Елена и сама нередко думала о нём. Думала она о нем по-разному, но главным образом – как о своем девичьем прошлом, которое так и осталось в ее сердце непорочным и также непорочно в приливах набегавшей грусти связывалось с ним. Ей вспоминалось, как они гуляли по откосу и у стен Кремля, отыскивая те места у опушенных тополей или цветущих лип, где еще не целовались. Она любила целоваться с ним, когда он обнимал ее и прижимал к себе; и губы его были слаще пастилы и меда и руки как аркан! Потом он провожал её домой или приводил к себе, благо его образцовые родители были театралами. И всё. Теперь их целомудрие, с его словами о любви и этой его нервной импотенцией, выглядело нереально. Ясно, что она была тогда еще неопытна, делала всё то, что он просил, раздразнивала чувства, много обещала своим видом, но не представляла, глупенькая, как себя вести.

«Да так ли нереально? Может быть, и зря!»

Кто это сказал: она или подруга? Да, из-за фатальной вечеринки они затем встречались только на занятиях, стыдливо отводя глаза. Потом куда-то всё ушло, – верно, безвозвратно уж, словно бы оправдывалась она перед подругой. Да и Мишель как в воду канул перед пятым курсом. Взял без разрешения и канул. Такие вот дела.

– Не канул. Я его тут видела, – сказала Эмма. – Как херувим, ни капельки не изменился. Всё о тебе расспрашивал.

Елене не отважилась прервать её: сама же напросилась, так уж что теперь? Назойливая Эмма это поняла и, как она умела, тихой сапой наступала. Его гонения создали ореол вокруг трагедии отца? Елена горько усмехнулась про себя: сплетен или же трагедии, – какая в этом разница уже? Возможно. Память сберегла усталое лицо, вырезанное как из куска опоки, и мимолетный любопытствующий взгляд откуда-то издалека, как отблеск прожитого. Перед скоропостижной смертью отца Мишеля сместили с прежнего поста. А после его похорон, как в ту же ночь, кто-то сжег все венки на могиле. Нет, дело не в «свободе выбора» и не в товарном дефиците, Эмма неправа. Не от нехватки средств и ширпотреба что-то изменилось, будто перестроило сердца, не верится чего-то. Откуда в тех же людях столько затаенной ненависти, зла? куда девалась эта… эта… Но, так или иначе, при чем тут ширпотреб, о чем это она? Ну, разве что уж Эмма позабыла: по городу ходили слухи, что это сделала, желая отомстить отцу, его великовозрастная дочь от неудавшегося брака. Но у Мишеля нет сестры – ни сводной, никакой. Одна больная мать. Еще была она: была. И как бы всё сложилось, если?..

Эмма, собираясь с мыслями, замешкалась. Чтобы покоситься на настенные часы в гостиной, ей надо было все же встать с дивана. Чего она и сделала. Вопрос, наверное, весь этот час вертелся на ее уме.

– Скажи, ты все еще любишь его?

Елена ощутила дрожь в груди. И скомкано простилась.

Перед подъездом был бульвар со строгими пирамидально-правильными елями и хмурым точно простокваша небом. Природа вроде подражала ей: сплошная бездна слякоти. Куда идти? и надо ли идти куда? Ребенок по субботам у родителей, муж – на работе, расклеено подумала она. Пытается перековать мечи в орала: в конце квартала у них там экстраординарные дела. Она отнюдь не думала сделать из супруга подкаблучника и не ревновала его к службе, как он это представлял себе. Но он ведь так хотел наследника, – так что ж? Она наследника и родила.

Желая продышаться, она пошла по тротуару вдоль уже оттаявших газонов: сопревшая трава под заморенной квашеной листвой была как пакля. И день чего-то скуксился, не выдался и голова как не своя. Да, так бывает от сердечного разлада, когда кругом одни пастельные тона, такая серовато-маргариновая бяка, точно накипь. Но это ненадолго. Надо лишь взбодриться. Взбодриться и сказать себе…

Она взглянула вдоль аллеи. Навстречу шел ничем непримечательный мужчина средних лет и вел за руку девочку, наверно свою дочку. Из-под зеленого берета – две махоньких косички с бантиками, точь-в-точь как попугайчик. Девочка была в резиновых сапожках, крутила у лица ладошкой, прыгала и бойко щебетала что-то своему отцу. Когда все трое поравнялись, ребенок прыгать перестал и поздоровался. Елена прежде никогда ее не видела. Надо быть, она совсем плоха.

– Прекраснейшая!..

От звука голоса, донесшего до слуха то, чего ей виделось уже почти несбыточным, полузабытым, ноги у Елены приросли к земле, хотя догадка у нее была.

Из отливавшего маренго BMW у перехода ей улыбался всё также обаятельно, не кто иной, как Кручнев. Он был в расстегнутом нарядном кардигане со светлым кашемировым кашне. Боялся, видно, что она пройдет, не остановится, – во все глаза смотрел из приоткрытой дверцы. И шарф ему до ужаса мешал, свешиваясь и мотыляясь на изогнувшейся фигуре у плеча.

Елена все еще стояла и не двигалась. Дурацкое начало: без Эмминого сводничества уж тут никак не обошлось! Они молчали, пялясь друг на друга точно гимназисты. Припоминалось, что в других делах Крис не был рохлей, а тут ему был вечно нужен небольшой толчок! И между ними этот обтекаемый капот, орлиного крыла, который еще предстояло обойти, под пристальным вниманием двух-трех зевак на тротуаре, не изменяя правильной осанки и выражения лица. (Он все же распахнул другую дверцу и произнес свое «прошу!», чего она уж не ждала).

В салоне пахло чем-то горьковатым. Плохо это или хорошо, но Крис не изменял своим привычкам, автомобиль вот разве что другой. Она не заставляла себя вспоминать о том, что было между ними, – оно само и в тех же ощущениях всплывало в памяти, окутывало чувственно-знакомыми ассоциациями: ну, как и не было совсем разлуки, словно они были не в автомобиле, а в постели. Сидя рядом и так остро ощущая его близость, Елена испугалась за себя. Она не ожидала такой гаммы ощущений: они дразнили и кружили голову чем-то неизведанным сполна, но любопытным и влекущим по предчувствию. Кружили, между прочим, вместе с этим его запахом. Похоже, это был знакомый ей иланг-иланг, – тот самый, с которым было связано в ее воспоминаниях и кое-что еще. Как это он сказал когда-то?.. Она взглянула краем глаз на неухожено-нестриженный висок Мишеля. Одно другому иногда бывает – рознь?

Слава Богу, Крис этого не слышал! Он показал себя: покрышки шало взвизгнули по вешней мостовой. Елена машинально и очень уж поспешно, как ей показалось, защелкнула перекидной ремень у своего сидения и от такого импульсивного поступка вовсе разозлилась. Порывистость была не самая счастливая ее черта, муж то и дело упрекал ее. Что он подумает о ней? Ну, на кого она похожа? так ли независима в ней эта та?

– А ты отменно выглядишь, сеньора. Впрочем, как всегда!

Притормозив на всем ходу, он повернулся, достал из-за спинки шикарную розу… Ну, разумеется, он тоже безупречен, как всегда!

Она взяла цветок с раскрывшимся бутоном и тотчас же уткнулась в него носом, вбирая, как пчела, пыльцу. Более она не скажет ничего. С белыми он все же опоздал. Или эта встреча тоже так, подарок, шуба с барского плеча: собрался ради скуки просто покатать ее? Сейчас притронется к плечу, как в пору прежних встреч, и спросит… Хотя, о чем он мог спросить? обычную банальность: как дела? А как его дела? Чем пересилить это одеревенение? – в душе его подавно нет! В её душе. А что в – его? Он не притронулся. Она взирала краем глаз на немощную канитель спидометра и на него. Четкий, волевой, упрямый профиль… и этот «византийский» нос! И что, и сколько это будет продолжаться? Бог несправедлив, судьба несправедлива, весь мир несправедлив! Раньше он был все же более решителен. Как будто она чем-то связывала его волю и желание. О чем он думал только, милый, на что рассчитывал, когда подкарауливал ее? Ну, прямо, уж как в первый раз! Так и придется начинать самой. Она коснулась алыми губами лепестка.

– А как твои друзья? Лапа и?..

Он оказался в замешательстве. Летел едва ли не по встречной полосе, при этом искоса поглядывал на розу возле ее губ, – срезанную, как хотелось бы надеяться, при нем, как ранее, в оранжерее. Какие изумительные розы он тогда дарил ей! Нет, он смотрел на палец с бриллиантом на кольце. Думал, кажется, о том, как не сказать всего и не солгать.

– Моих уж нет. Лапа подвизался в Барселоне, чего-то там по экспорту в торговле. Испанец, твой любимчик, не женат, я тоже. Чего-то жду. Может, ты еще не знаешь? Я ведь теперь в столице. Здесь только мать.

Он тут же понял, что опрометчиво промолвил это «только», и от досады надавил на газ. Елене показалось, что счастливый случай был упущен. Думая об этом, она неторопливо опустила розу на колени, пробуя прикрыть их и заодно умерить дрожь. Она не знала, как поступит, даже не пыталась спрашивать себя об этом. Как бы ни старалась она спрятаться в себя, умерить охвативший трепет, все ее чувства были на виду! Милый, милый… или он ее уж до того боится? Разве он не понимает, что она уже не девственница больше, замужем. Ну, почему всё так? Всё так, как было. Когда-нибудь он мог бы сделать что-нибудь и сам.

Пока она развертывала в своем сердце этот тезис, думая о том, как он отреагирует, скованность прошла. От ее чувств лицо Мишеля наконец-то озарилось пониманием. Буквально угадав её желание, его рука с оплетки рулевой баранки переместилась на её колено возле розы, – знакомым лайкровым агатом, как он соблаговолил отметить, – у края юбки выступавшее из-под пальто. Вся ее одежда вместе юбкой стремилась стать еще короче.

«Лучше убери!» – сказала она про себя.

Он не убрал. Его ладонь не двигалась, и от ее тепла колену стало нестерпимо хорошо. Но сердце ощущало больше, чем одну ладонь. Гораздо больше. И от волнения сидение под ней поплыло. В порыве чувств она была готова кинуться в его объятия, соединиться с ним немедленно, сейчас. Ну, почему опять всё как-то комом, неумело? «И, да и нет», – подумала она. Всё и не всё – не всё, как было!

Кончиками пальцев она коснулась сухой и смуглой кожи на его запястье.

– Тебе рулить не тяжело?

Он не ответил. Только бы не въехать в столб! Автомобиль лавировал по переулкам возле её дома. Ага, Крис всё уж разузнал. И мать его жила неподалеку. Квартиру после смерти ее мужа хотели отобрать, сказала Эмма. Несчастную вдову собрались выселить куда-то на окраину, но Крис вмешался: кого-нибудь задобрил, верно. Как эта женщина воспримет, когда он приведет ее? чего-нибудь уж, без сомненья, спросит. «Как поживаешь, Леночка? как мама, папа? А как твоя семья?» Нет, этого она не скажет, слишком деликатна. Зачем-то это раньше срока лезло в голову; не стоило бы ничего загадывать: пока они вдвоем, пока и так все хорошо. Как попрощаться, не уронив себя в его глазах и не расставшись? Ну, так. У следующего перекрестка она прикажет высадить ее. И на прощание, пожалуй, что подарит поцелуй.

Крис таки убрал свою ладонь, когда она уже не так мешала. Собравшись вроде сделать некоторое заявление, которое должно все тут же прояснить, он сбавил скорость и из-за виска окинул ее жалостливым взглядом.

– Нелепо у нас вышло всё, чего-то мы друг в друге проглядели. Но это никуда не делось ведь, осталось с нами? Пускай ты замужем, неважно, – я рад, что вновь тебя нашел. Ты умница. Но есть и у тебя порок: вы, женщины, до чёртиков боитесь быть несчастными и потому несчастны. Хотите одного, а поступаете не так. Ты – рядом, смотришь на меня, ну и… как себя жалеешь и боишься. Взгляни вокруг? А жизнь-то – вон она, ликует и звенит!

Она не стала целовать его.

– От одиночества ты стал философом! – бросила через плечо, уже захлопывая дверку.

Шип розы ранил безымянный палец, пока она как пава огибала угол дома. Так что же, всё так просто?

Нет, не всё! И Елена это скоро поняла. Потом она жалела, что не отважилась отдаться Кручневу при следующей встрече. Но совершить это в его квартире, едва не на глазах у матери, все еще переживающей свою утрату, не смогла. Во второй приезд Кручнев оказался дальновиднее: снял для их свиданий комнату в самом центре города. У Елены были ключи. И она выкраивала час, а то и два, чтобы забегать сюда, когда ходила за покупками. И накануне каждого свидания, сворачивая из оживленного потока под барельефную арку с невозмутимыми атлантами, она надеялась и боялась. Но время шло, а более интимного развития их отношений не было. Какая близость ей была нужна? Встречаясь с Кручневым, Елена поняла, что по своей натуре не сумеет упиваться половинчатостью чувств, как поступали многие из тех, которых она знала, что, изменив физически, она изменит и морально. А это значит, конец покою и семье, кидаться в этот омут, да еще с малюткой на руках, она тут не имела права. Как сложится потом ее судьба? Она все время с беспокойством думала об этом, чувствуя, что если станет окончательно его любовницей, то не сумеет уж остановиться, не сможет еще раз расстаться с ним. И эта мысль, малоактуальная для большинства, вначале ее страшно изводила, она не представляла, как поступит, если… Разве что Мишель сделает ей все же предложение, которого она когда-то так ждала? Но он на этот счет предпочитал высказываться иносказательно или же отмалчивался. В мужья он и, правда, не так чтобы очень годился, но по-человечески был ей бесконечно дорог. Елена чувствовала, что, прояви он грубую настойчивость, и она потеряет что-то образующее, важное для них обоих в этих новых отношениях, а также и – в семейной жизни, для самой себя.

В машине он ее неверно или, может, не совсем так понял, да? Вот, если бы на месте его был…

– Знаешь, на что это похоже? – стоя перед ней и верно точно херувим, – полураздетый и с бокалом хереса, вспылил он, наконец. – На затянувшуюся репетицию: хочешь на мне удостовериться, способна ли изменить мужу. А под занавес, если у обоих еще хватит сил, минут на десять задерешь подол. Сама. В зачет за прошлое и чтоб не так обидно было. Для того чтобы тебя любили, надо самой уметь любить. Ты-то хочешь, чтоб тебя любили, а сама… Зачем? тебе и так хорошо!

Она не рассердилась на него и возражать не стала, зная, что это еще больше её свяжет. Один из закромков её сознания, который ей распознавался как другая, которую она еще немножко знала, а то, бывало, и – другой, чего она в себе страшилась, отождествляя это с разными мужчинами – то с Кручневым, то с мужем, то даже с атлетическим Испанцем, по-прежнему будившим в ней желание и звавшем за собой как пятимачтовая шхуна у причала, – по-своему руководил ей в жизни, но её воле не принадлежал.

Приближался отпуск, и нужно было срочно что-нибудь решить. Шумная компания, что собиралась у них в доме, маскировала состояние её. Но муж ее подруг не больно жаловал. Елене вновь пришлось столкнуться с тем, что надо было от чего-то отказаться – или уж смириться с тем, что есть, или взять инициативу в свои руки. Со времени беременности она боялась своей самодеятельности в доме, всего того, что было вне естественных хозяйственных забот. Да, со стороны все выглядело так. Пускай в ответственных вопросах она остерегалась поступать по-своему, но это ничего не значило: пробуя забыться в мелких радостях, но, перво-наперво ища отдохновение в ребенке, она тем временем приберегала и накапливала силы, без вящей надобности не выказывала их. Занятый перипетиями своей карьеры, муж поражался ее скромности, изредка подтрунивал, когда она по разным малостям о чем-нибудь справлялась у него или обращалась за советом… да и немного будто охладел. Или уж она сама давала повод к этому, была не так взыскательна к нему? Но можно ли хоть как-то повлиять на ситуацию – и с мужем и с Мишелем, не разрушая, что уже сложилось, не подвергая брак опасности, чего возможно даже укрепило бы его, думала она. Как сделать это, полностью не разрывая отношений с Кручневым? и как она должна себя вести? В самых общих очертаниях она имела представление о состоянии служебных дел супруга и о его заинтересованности в некоторых личных связях, с помощью которых он смог бы получить в своем отделе большую самостоятельность. Думая убить двух зайцев сразу, она гадала, как распорядиться этой информацией. Надо было еще постараться, сделать так, чтобы он не заподозрил ничего. Задача сохранения семьи и своего любовника настолько увлекла ее, что заменила собой секс. Ей не хотелось больше уж ни в чем его обманывать, ну разве что… пусть это будет для него сюрпризом!

И вот, в один прекрасный день ее как осенило.

– Что, если нам устроить новоселье? Мы ведь его так и не отпраздновали.

Муж изучал какой-то ветхий манускрипт под лупой за своим столом и удивленно приподнял глаза. Он с самого утра был в той приталенной, подаренной Еленой бежевой рубашке, которая неимоверно шла к его роскошным светлым волосам. Вечером до этого они повздорили, так что можно было ожидать, что он с расчетом прифрантился: какой ни есть пустяк, а все ж!..

– Да вроде год уже прошел?

– Не год, а полтора! Так что с того? Ты знаешь, мы ведь думали об этом, когда обзаводились мебелью, потом – моя беременность. Тут ничего такого нет, сейчас так делают: скажем, что решили совместить. Неплохо, если бы ты пригласил своих друзей. В субботу. Я думаю, мои родители не станут возражать, они уже привыкли нянчиться. Как ты понимаешь, милый, это все упростит. К тому же, если ты не знаешь, у многих по субботам выходной.

Муж был обескуражен, но предложение ему понравилось. Теперь Елена знала, как ей поступить.