Текст книги "Полунощница"

Женечку, плохо державшую равновесие, спотыкавшуюся на ходу, отнес в помывочную на руках. Сквозь простыню чувствовал, какая она горячая. Правой рукой Женечка обхватила его за шею, его пальцы легли на ее ребра, будто на клавиши аккордеона. На часах полседьмого. До ужина их надо всех домыть, отвезти назад, соображал Семен. Он уже и жалел, что влез. Вымыл бы одну коку Тому. Отец бы похвалил. Кто ему эти?

Принеся сразу несколько шаек воды, поставил их вокруг Женечки, стянул с нее простыню, невольно прищурил левый глаз – не смотреть на обрубок плеча, затянувшийся розовой, противной и тонкой на вид кожей. В остальном Женечка была как надо. Грудь держалась высоко, живот не отвис, вот только по низу его шел шрам, тонкий, длинный, кривой. Рука потянулась потрогать, он не знал, что такие бывают. Качнувшись, Женечка единственной рукой отбила его пальцы, те задели волосы на ее лобке, и от этого в штанах у Семена забилось, как карась в сетке. Скорей отвернулся, взял шайку, облил Женечку, успевшую сесть на лавку и прикрыться руками. Стараясь не встречаться с ней взглядом, спросил: «Не горячо?» – хотя вода давно остыла. Женечка мотнула головой. Встав у нее за спиной, намылил ей волосы, огибая уши, как будто они могли сломаться.

– Ниже сама, ты только смой потом, – сказала Женечка, и он, выдохнув, протянул ей мочалку.

«Уйти мне, что ли?» – то ли спросил, то ли подумал Семен. Женечка намыливала себя одной рукой, раскачиваясь, как пьяная. Когда Семен окатил ее из шайки снова, оба молчали, когда обернул простыней на одно плечо – взяла его руку, приложила туда, где шрам.

– Кесарили меня, понял? Здесь у меня было уже с одним. Ребеночек не выжил.

Смысл до Семена дошел позже, когда намыливал старух. «Дуплетом», – пошутила кока Тома. Старухи благодарно кивали, их тела смущать не могли. Кожа просвечивала, морщась по-земноводному. На спине у одной черные пролежни, будто тело уже становилось сродным земле. Зато мытье наконец убило запах. Приторный, гнилой и невыносимо стыдный, оттого что человечий.

* * *

– Это вам не аттракцион. – Ёлка делала вид, что возмущена, понимая, что последним аргументом туристов будут деньги.

Парни нависали над столом в ее кабинете с новенькой табличкой «Ландырь Е. С. Начальник турбазы». Из бывшей Воскресенской церкви, кирпичной, цвет которой дал название Красному филиалу, летели звуки марша – там репетировали концерт.

– Ну Елена Сергеевна, ну правда, нам еще три дня тут сидеть до парохода.

– Поддержи компанию, турбаза!

Тот, что играл на гитаре, кажется, Виталий, вчера звал в палатку и теперь подмигивал по-свойски, будто что-то было. Другой, рыжий, уже полез в карманы за деньгами. Отлично. Ёлка прикидывала, где им раздобыть халаты. Один Цапля забыл как-то у матери. Второй – ее. На рыжего налезет. Третий. Третий там где-нибудь найдет у нянечек. В конце концов, это просто больничная палата, самоварам уже за пятьдесят, чего они там соображают. Представит парней интернами, и всего делов. Ну, в крайнем случае, выговор влепят. В Петрозаводске, куда она отправляла отчеты, своих забот хватает, на турбазе она полноправный начальник. Счета, снаряжение, все туристы на ней. В сезон сотнями повалили, года два вытерпеть – и соберется нужная сумма на кооператив. На распределении замдекана сказала: «У меня тридцать человек стоят за дверью, умоляют на Валаам. Ты местная, мать – туберкулезница, да вне конкурса пройдешь. Жопой крутить не придется даже. Первый кандидат на зарплату с надбавкой». Ёлка давно выучилась не слушать людей, она оценивала их вид. У тетки шарфик импортный, брюки вельветовые, духи. Если такая совет дает, значит, понимает.

Пять лет мать не видела, пока училась. Та писала ей длинные письма: сплетни, рыба, куры, огород, погода – отец добавлял в конце пару строк. Вроде того, что учись там, в Ленинграде. Однажды прислал письмо отдельное, в нем деньги на дорогу и коротко, чтобы приехала, успела до ледостава. Деньги Ёлке пригодились, отмечала свой день рождения, компания подтянулась такая, что в следующий раз, может, и не соберется. Еще до Нового года мать написала, что отец умер. С тех пор Ёлка вспоминала отца как фотокарточку – красивый светловолосый мужчина сидит на поваленном бревне, костюм какой-то странный. Отец говорил: ну не в телогрейке же было сниматься, вот мать и «откупорила свой сундук», когда фотограф на Валаам приехал. Ёлка тогда еще не родилась. Время было послевоенное, голодное. Потом сообразили, что отец в атласном жилете похож на кулака – запрятали портрет с рамкой вместе в тот же сундук. Ёлка просила мать найти, прислать портрет ей, чтобы в общежитии повесить. Спросят: артист? А она скажет: это папа.

Свадебных фотографий у родителей отчего-то не было.

Мать писала, на могиле табличку поставили, не памятник, отец завещал: «Нечего камней наваливать – не трать деньги». Шутил, если умрет до ледостава, сбросить его в Ладогу, рыбам. Справедливо выйдет: они его всю жизнь кормили.

А вообще – он был молчун.

Ёлка даже всплакнула дорогой из Ленинграда, перчатками за поручень на палубе схватилась, представила, как отец, молодой, в красивом жилете, проплывает мимо на спине. Отмахнулась от видения – решила мать сразу на отцовскую могилу вести: постоять, прибраться. Вот они пойдут через аллею лиственниц, обе стройные, в новых туфлях. Матери на югославскую пару разорилась, чтобы люди не судачили.

Теплоход шел быстро, Ёлка не успела мысли докрутить, вид правильный принять. Наскоро припудрилась. Причалили. На ней было синее платье. Любимые лодочки стучали по бетонке, показался кирпич старой церкви и дом родителей, словно уменьшенный. Все стало маленьким, низеньким. Прищурилась – высматривала, где стройка многоэтажки с канализацией, душем? Никакой стройки. Разве что палатки разбросаны вокруг, дымок вьется, мошкара. Вытянула шею – под пяткой хрустнуло – каблук скособочился, держался на гвоздике. Чтоб тебя! Поднималась с причала босиком, ступеньки дно чемодана царапали.

Мать всплакнула, крестила по-шведски, двумя пальцами, задернув штопаную занавеску в васильках. А Ёлка думала: неужели она прожила тут восемнадцать лет? Отражение в старом плешивом зеркале над рукомойником: завивка, острые ключицы, синий воротник платья, – словно вырезка из журнала, на котором селедку потрошили. Мать, постаревшая сверх меры, уже прятала в шкаф подаренные туфли. Пахнуло дешевым мылом.

От туалета во дворе Ёлка отвернулась, пошла сразу на турбазу. Палатки туристов почти вплотную подступали к родительскому дому, администрация расположилась в старых кельях. Канализацию на турбазе устроили кустарно, с какой-то выделенной ямой, из которой «откачивали и увозили», как объясняли Ёлке, но это ее не касалось. Кельи снаружи освежили, побелили. Внутри поставили новые шкафы, городские двери с врезными замками. У нее в кабинете широкий стол, счеты, бухгалтерские книги, вся канцелярия новенькая. Радио приятно мурлычет. Зарплата в приказе значилась сто тридцать рэ, вдвое больше, чем положили ее однокурсницам. С жильем на острове оказалось неладно – это Ёлка уже в первые недели работы узнала. Заповедная зона, потому проект большой стройки лег под сукно. Канатка, соединяющая валаамские холмы, тоже отменялась.

В задачи Ёлки входило все. Встречать, выдавать палатки и снасти для рыбалки, принимать деньги, вести счета. Раз в месяц с теплоходом отправлять выручку в Петрозаводск. Еще просили «обогревать туристов» – в смысле посиделок у костра, чтобы создать настроение. Тему религии рекомендовалось обходить стороной, инвалидов называть «интернат», не распространяться. Контингент приезжал молодой, всё больше студенты, Ёлка от скуки выходила к ним вечером попеть песни, но за первый же месяц работы поняла, что люди это нищие, только волосы зря костром провоняют.

В конце июня ночи на острове стояли белые, туристы вовсе не спали, Ёлке мешали их песни, а потом, поутру, когда костры гасли, принимались горланить петухи. Ёлка зажимала подушкой уши, вертелась, кровать под ней скрипела на все лады. Мать начинала кхекать, захлебываться кашлем. Бодрилась, лишь когда заходил ее послушать Цапля. Ёлке потребовалось некоторое время, чтобы отучиться называть Цаплей Суладзе, главврача интерната для инвалидов. Все-таки не школьница, а молодой специалист. Мать говорила, он зачастил ее легкие проверять. Ёлка и сама замечала, что главврач заявляется по нескольку раз в неделю, остается попить чаю, приносит пастилу. Как-то пришел с коньяком, цветами, сидел торжественный, замуж позвал. Мать аж порозовела. Ёлка отказала: выйти за ровесника покойного отца и осесть на Валааме ей не улыбалось. «Дура, – сказала мать, когда Суладзе ушел, забыв на вешалке халат. – С туристами крутишь? Любовь пройдет, останешься в этом jävla skit. Тут все же врач, хоть и в тюрьме». Тюрьмой сильно обрусевшие шведы, бог знает как уцелевшие на Валааме, называли остров шепотом. По-западному. Не смягчая звук. Турма. Раньше, когда мать вдруг начинала ругаться по-шведски, отец прибавлял звук радио.

Ёлка встала, закрыла окно, покрутила ручку приемника, послышалась легкая музыка.

– Послушайте, Виталий, я не хочу выговор получить.

– Да мы же рассчитаемся. Шесть рублей, по три с носу, как в театр.

Ёлка выдержала паузу, потом кивнула: положите на стол.

Дорогой Ёлка зевала, поеживалась. За ней тащились двое с халатами в руках. Спустились в овраг, спугнув жирного дятла, тот простукивал поваленный ствол, ленясь подняться выше. Сырая сизая глина липла к сапогам, Ёлка отирала их о черничник, давя черно-алую ягоду. Парни взялись вспоминать, у кого кто на войне погиб, кто пришел раненый. На «инвалидном острове», как Ёлка звала Валаам, ее с детства кормили этими байками. Она не могла дождаться, когда же последнего самовара свезут на кладбище и война, застрявшая тут, наконец закончится. Семьдесят четвертый на дворе, все-таки! Ёлка хотела танцевать, ездить на такси, пить коктейли, жить на курорте, где пальмы, где лето с апреля по октябрь. Жить. А не бегать в деревенский сортир.

На Лещёвом озере остановились покурить. Ёлка заприметила на той стороне хромого Ваську, рыбака. Поторопила своих, чтобы не подвалил с расспросами. Васька был веселый мужик. Но уж больно уродливый. Все лицо в черных оспинах. И глаза у него цепкие, все видит. Вон и сейчас рукой машет.

– Хватит дымить, – рявкнула Ёлка на экскурсантов, пошла быстрее.

– Леночка, вы нервная какая сегодня, может, это, принять для настроения?

Виталий вытащил из кармана бутылку портвейна. Ёлка посмотрела на него, как на тлю. В Ленинграде научилась отваживать кавалеров.

На Никольском филиале, видно, был тихий час или Суладзе все же запретил ходячим психохроникам прогулки. Ёлка, когда узнала, что они вот так разгуливают по острову, лично ему пожаловалась. Тот сказал, чтобы она занималась своими делами. Не простил отказа, видно. Да и черт с ним. Дай срок, умрет последний инвалид – Цаплю быстро попрут из его богадельни.

Из распахнутой церкви пахнуло сырой штукатуркой и мочой, фрески облетели и засыпали пол, как листва. Там, в глубине, захлопала крыльями крупная птица. Рыжий, достав фотоаппарат, проматывал пленку. Ёлка велела убрать – этого еще не хватало.

– Халаты надевайте, быстрее!

Прошли в бывшие кельи, где за выкрашенными в коричневый дверьми обитали психохроники. Ёлка помнила, что тот контуженный летчик лежит за дверью справа. Один в палате, редкий случай. Покажет – и хватит с них. На вешалке в коридоре болтался еще халат. Ёлка натянула его, толкнула дверь в палату.

– Ох ты ж! – Виталий дыхнул на нее перегаром. – Он живой вообще? Лен?

– Дверь закрой, – приказала Ёлка рыжему, зашедшему последним.

– Он нас слышит?

Ёлка мотнула головой. Экскурсанты приблизились. Рассматривали спеленутого, как куколка, ветерана. Он занимал половину койки, на белом выделялось его лицо, заросшее щетиной, и синий ромб одеяла в прорези пододеяльника. Там, где кончался ромб – кончалось и тело. Взгляд как с обрыва падал. Виталий потянулся проверить, может, руки инвалиду просто примотали, как пеленают детей. Отдернул.

Ёлка хмыкнула. Она только сейчас обратила внимание, что летчик молодой. Будто ровесник ей. Ни одной морщинки. Если его прикрыть одеялами, чтобы казалось, что руки-ноги на месте, и то невозможно счесть его человеком, как все. Даже самоваром не назвать. У тех голова хоть работает, всё байки травят. Этот едва ли соображает. Небось и в зеркальце себя не узнает, если поднести – застывшая физиономия изредка моргала. Интересно, где его медали? Этим туристам награды еще подавай. Ёлка открыла ящик тумбочки, там лежал учебник анатомии за восьмой класс.

– Вы кто? – раздалось за спиной.

Виталий подпрыгнул, уронив на пол бутылку. Ёлка обернулась. В дверях стоял курчавый пацан лет пятнадцати с судном в руке. Халат ему был длинноват.

– Ты сам-то?

– Я санитар, тут работаю. Ну-ка, отошли от него!

Виталий уже запихивал портвейн в карман. Рыжий обернулся.

– Раскомандовался, – буркнула Ёлка. – Ты санитар? А это вот интерны из Ленинграда. Изучают разные, э-э…

– Инвалидности! – подхватил рыжий.

– Инвалидности? Я сейчас сестру-хозяйку позову.

– Парень, ты не ори давай, – нашелся наконец Виталий, поднял глаза. – Сказано тебе… – Виталий вдруг шагнул к пацану. – Сеня, ты?

– Я-то я, а ты вчера экономистом был, у костра-то. И этот еще, вроде метростроевец. – Пацан обернулся к Ёлке: – Ты, что ли, их сюда приволокла?

– Не хами давай, я начальник турбазы вообще-то.

– Вот и проваливай на турбазу.

Ёлка поправила прическу, сняла мешковатый халат, бросила на пол, подтянула пояс платья на талии. Слегка улыбнулась пацану и вышла из палаты. Обернувшись из конца коридора, увидела, что пацан смотрит ей вслед, судорожно сглатывает. Виталий пытается ему всучить свой недопитый портвейн, видно, чтобы санитар помалкивал. По тому, как пацан поднял и прижал к себе ее халат, Ёлка поняла, что он Виталия не слышит. Была готова поспорить: стоит ей щелкнуть пальцами, этот санитар за ней собачонкой припустит.

* * *

На Оборонном острове, южнее на Валааме некуда, Подосёнов с Васькой стояли возле колодца, обложенного по периметру плюхами мха. Поверху сплелся дикий шиповник, не пускал заглянуть. Но даже в просветах черноты Подосёнову, стоявшему перед колодцем на своей тележке, считай, что на коленях, мерещился клад.

Еще в прошлом году его заинтересовала ржавая тройная колючка, опутывающая Оборонный, тонущая в лужах и снова выползающая на мох, – линия Маннергейма. Этим летом наконец добрались до самой вышки, замаскированной под сосну, – под ней доты, капониры, казематы, выстроенные крепко, будто с войны год прошел, а не тридцать.

Подосёнову тут легко дышалось.

На вышку Васька один поднялся на руках, ничего там, кроме обзора, не было. А в колодец Подосёнова решили спускать на лебедке – он сам мастерил ее, когда первый схрон обнаружили, лет десять тому, недалеко от Центрального филиала. Финны свое дело знали – первый схрон замаскировали, продолбив скалу метра на четыре вглубь. Дверца поднималась на вершок от земли, не больше, на своих двоих человек перешагнет и пойдет дальше, а Подосёновскую тележку качнуло, едва не опрокинулся. Так схрон и обнаружил. Взрывчатки в той землянке лежало столько, что все три филиала валаамских взлетели бы ласточками. Красный филиал они с Васькой обшарили, когда турбазы и в помине не было. Нашли винтовки советские, обоймы. Дичи непуганой настреляли. Одно плохо: филиалы обжитые теперь. То инвалиды, то турбаза раскинулась, экскаватор пригнали – канатку строить между холмами. Как сезон начинается, в бухтах дикари пристают, швартуются, костры жгут. Точно в кольцо Подосёнова норовят взять.

– Васька, а чего там турбаза? Канатка? Расширяться будут или нет?

– Семена спроси, – Васька подмигнул. – Он теперь там каждый день, Ландыря дочку катает на лодке. Сидит, как фарфоровая, наш ей чего-то толкует.

– Горючего и так в обрез.

Васька смолчал.

– Ты у старика Митрюхина узнавал, сколько за лодку и керосин должны?

– Да на хрена ему лодка, вместо гроба в нее, что ли, ляжет? У них, у поморов, как? Ушел на покой, лодку на берег выволок – ни жечь, ни продавать не положено. Кормилица.

Подосёнов достал нож, обрубил колючие плети шиповника. Отбросил их в сторону. Васька еще что-то говорил про поморов. Небось в палате нахватался – ему, сибиряку, откуда про здешний народец знать. Давно бы Ваське комнату выбить в Зимней – и жили бы семьей. Суладзе уперся: неженатые только в палатах, будто не знает, что Васька Подосёнову как сын.

– Командир, смотри, место самое подходящее. – Васька поднял палку, глаз прищурил. – Возьмем винтовку, Семена стрелять научим.

– Патроны где брать будем?

– Ты Финляндию собрался захватывать? Целый ящик с обоймами, если не отсырели.

Подосёнову стало тревожно: а что, если их тайник в церкви возле психушки все-таки нашли или вправду патроны отсырели? Штукатурка со стен там отваливалась, святые трещинами покрылись, лица побитые – точь-в-точь Васька.

– Сам же говорил, бабьим делом парень занят, давай пристреляться дадим. Ну хоть из моего наградного. Я с собой его таскаю – мало ли что, люди новые на острове появляются.

Камешек из-под руки Подосёнова упал в колодец. Звякнул. Подосёнов лег на живот и долго всматривался в темноту. Нравился ему соленый запах стылой скалы.

– Нет там ничего, – покачал головой Васька. – Зря время потратим.

Подосёнов не ответил, спустил в колодец фонарик на веревке, по одной стене шли скобы-ступени.

– Так что новые? Бузят?

– Нет, уж больно тихие. Подозрительно. Один, молодой самый, на собаку похож, такую масть чукчи выводили. Разноглазую. Красивые псины, но все равно волчья порода.

– Давай, спусти меня вниз.

– Жрать охота. Может, лучше Семена туда отправим завтра? Пацан шустрый, все тебе облазиет.

Фонарик помигивал. Подосёнов молча обвязался веревкой – операции у него проходили в молчании, и тем острее пахло сырым песком, стылым камнем, запертой в потемках пылью. Васька подчинился, как всегда.

Спустились.

Колодец вывел в старый пустой каземат. И тут стены на века сделаны, метра по два толщиной, финны скалу еще и цементом укрепили.

– Командир, а чего мы наверху, в доте не пошарили? Полукапониры не простучали даже.

– Мы сколько укреплений уже обошли с тобой? Хоть раз на виду нашли что?

Подосёнов отмахивал утюгами, летел над цементным полом. Не задумываясь, сворачивал в один проем, затем в другой. Васька тащился сзади, опираясь на костыль. Дум-вжух-дум. Настоящий лабиринт и ничего ценного.

Пистолеты наградные, винтовки, патроны, взрывчатка – Васька ворчал, что «для безопасности» довольно было и половины найденного за эти годы. А Подосёнову было мало, каждую зиму он дождаться не мог такой вот охоты за оружием. Хмурый, раскатывал вокруг корпусов, ломом панцирь ледяной бил. Злился на свою тележку: на ногах он бы отмахал по льду вокруг острова, в каждую берлогу заглянул. А так – кругом здания объехал и сиди дома, самокрутки верти, картами шлепай без конца, полки-стулья сколачивай. Даже летние закаты, делавшие Ладогу маслянистой, как сегодня, нагоняли внутрь Подосёнова стужу. Если ничего не нашли – выходит, упустили день.

Когда поднялись из колодца – Васька по ступеням-скобам, морщась от боли в колене, затем Подосёнова вытянул на веревке, – солнце еще грело. Мох, трава, птицы, сосны – пейзаж после потемок казался сплошь сизым. Отдышались, хлебнули из фляги. Васька вытряс из сапога камень, швырнул в холм напротив дота. Подосёнов вытянул шею, прислушался. Глаза привыкали к свету, холм снова окрасился в зеленый.

– А ну-ка поехали, – скомандовал Ваське.

Оттолкнулся утюгами, в два прыжка, как зверь, оказался у холма, лишайник соскреб – так и есть, дверь. Проход точно под безногого сделан: проскочил внутрь, даже волос не запачкал.

– Васька, ты только глянь!

Васька следом вполз на брюхе. Переставлял локти нехотя, сплевывая с языка песок. В пещере, выдолбленной полушарием, потолок был уже в Васькин рост. Он распрямился, присвистнул. Подосёнову не удавалось развернуться, посмотреть на Васькину удивленную рожу: любил он его вот так своим нюхом на оружие огорошить. Потому Подосёнов застыл на месте, фонариком высвечивая богатство. Заколоченные длинные ящики громоздились друг на друге, оставляя между рядами узкие лазы. В пещере было сухо, хотя Ладога шумела совсем рядом. Не оборачиваясь, Подосёнов сказал: должен быть второй вход, над обрывом. Для отступления.

В первом ящике приклады винтовок засветились янтарем. Переложенные мешковиной, они успели покрыться тонким слоем пыли. Вроде тумана. Подосёнов разбирал винтовки, щелкал затворами. Похожи на трехлинейки наши. Только тяжеленные. Васька, шваркнув костылем, стал за спиной:

– Не, это финские, эм-двадцать восьмые, «шпицы» – ушки-то видишь?

– Приклад, похоже, из карельской березы выточили, черти.

– Командир, ты сейчас как цыган, глаза горят.

– Ты не рад, что ли?

– Рад? Да этим можно весь остров укокошить. Сколько нас? Сотни две осталось с персоналом – из каждого ствола расстреляй обойму-две, и…

Подосёнов уже покачивал в руке гранаты М-41. Новенькие, пахнущие металлом, ребристые. Он знал, что Васька ни битого зверя не считал, ни врагов. Надо – стрелял. Хотя снайперу считать убитых почетно, иные в их стрелковой бригаде выцарапывали на прикладах цифры. Округляли, для красоты прибавляли: двести или, там, сто двадцать три.

В лодку садились уже по потемкам. Ладога гладкая, с кругами от рыбин, с морщинками от водомерок.

– Помнишь, как с Красного филиала лося волокли? А, командир?

Проплыл ужик, безногий, безрукий, извиваясь всем телом, приподнимаясь над водой. Змея, а яда нету. Подосёнов все еще злился на Ваську, что так скоро назад отчалили. И с собой ничего не взяли. Васька убеждал, что они не дотащили бы, нужен третий. Семена вот с его лодкой взять, к нему туда пара «шпицев» ляжет.

– А лось-то, лось: чуть лодка не потопла! – все вспоминал Васька. – Ну и туша. Ползимы его ели всем интернатом, благо ледник есть. Семен мне не верит, говорит, не водится лось на Валааме.

– Да он сам лопал эту, как ее, лосятину.

– Ну, говорит, а из чего вы его убили? Из пистолета наградного, что ли?

– Обабился с суднами и книжками своими.

– Командир, ты вечный, я не пойму? Нас не будет, а ему жить, паспорт получит, и все, считай, мужик.

Подосёнов отвернулся. Возле Никольского загорелся один-единственный бакен, отсвет на воде заколыхался. Речкой запахло, летом, детством.

– Вон у него какая девка, такие силу признают.

– Тебе-то откуда знать.

Подосёнов спохватился, обернулся на Ваську, но тот даже не обиделся.

– Патронов тебе, что ли, жалко?

– Да при чем тут. Толку не выйдет с него: в мать пошел.