Текст книги "Не воротишься"

И вот, неделю спустя, Горшок заявился к Лешке спозаранку, принялся кидать мелкие камушки в оконное стекло.

– Денег хошь? – шикнул Горшок прямо ему в ухо, когда Лешка, ежась, спустился с крыльца времянки.

– Мужики у станции говорят, что Уголек все в лесу шухарился, да только где, не знают. А я – знаю!

Горшок постучал в грудь. «Ишь как раздулся от гордости», – подумал Лешка, а Горшок продолжил:

– Уголек-то знаешь куда бегал? Все думают, что у него в лесу что-то зарыто. Деньги там. Или золото. А вот я думаю, что не зарыто, а припрятано.

Да не где-нибудь, а в лагере, я сам видел! Видел, как он у бабы Шуриной хибары трется, в лапы ей сует что-то. Она ему: Уголек, мол, ты что такое придумал? А он ей – цыц, ведьма, твое дело черта сторожить. Какие у него дела могут быть с бабой Шурой, сам подумай? Ясное дело, нету там черта никакого, а вот припрятать что-то в чертовой хате можно, там искать не будет никто, кроме…

Горшок подмигнул ему.

– Дом заколочен, но это ерунда, наверняка какая-то доска отгибается. А из дома – труба торчит, понимаешь, что значит? Печка! Там и сухо, и местечко надежное. Да и где в лагере прятать, как не в заколоченном доме? – С этим Лешка спорить не стал. Кроме медпункта и заколоченного дома, в лагере и правда ничего не осталось.

– Нычка-а-а, – заговорщицки прошелестел Горшок и, присвистнув, перемахнул через калитку.

* * *

Из тьмы слышится чье-то чертыханье. Среди деревьев хоть глаз выколи, так темно, тепло и сыро. Чем ближе к реке, тем мягче еловый настил под ногами, тем больше комарья гудит в воздухе. Но ближе к реке – значит, ближе к заброшенному дому.

Лешка хватает Аринку за плечи и прижимает к себе. На всякий случай. Невдалеке снова чертыхаются, по-мальчишески, сдобрив сверху дурацкой матерной присказкой.

– Макс? – хрипит Лешка. Шаги слышно все отчетливее. – Горшок, ты?

– Да кто еще, канеш, я. С Баэлем.

Вот как брата Данона звать. Лешка даже застыдился. Вроде целый месяц тусуются, а он все забывает. Да и имена у братьев непривычные, но схожие – Баэль и Даниэль. Вот Даниэль и стал Даноном, чтобы не шибко путаться.

– Данон с вами? – тонко, с акцентом, спрашивает Баэль.

Он поравнялся с ними. Озабоченно оглядывается. Следом появляется из темноты Горшок. Лешка слышит его свистящее от курева дыхание и горький запах сигарет.

Аринка качает головой:

– Мы его у медпункта видели. Прям перед тем, как баба Шура на обход собралась.

– У-у, кикимора, – стонет Горшок. – Ну и черт с ней.

– Лысый, – хихикает Баэль, но получается скорее «лисий». – Он за вами идет? Или как?

Лешка пожимает плечами. Аринка бурчит, что, наверное, идет, а куда же он денется, а Горшок оттесняет ее и наконец подходит к Лешке. Закидывает руку на плечо и шепчет так, чтобы никто больше не услышал: «Почти пришли».

Рука Горшка тяжелая и теплая. Лешка кивает. Поднимает взгляд от намокших, выпачканных кед и смотрит в его блестящие черные глаза.

– Тогда веди нас.

«Нехороший дом», «чертова хата»… Лешка вспоминает узловатый тонкий палец бабы Шуры и ее жесткий рот, шамкающий им в спины:

– Гуляйте, коль гуляется, только в чертову хату чтоб не ходили!

Баба Шура сплевывает на дорогу и крестится:

– Чур меня! Чур!

Лешка так предвкушал тогда, в мае, как это будет, глядеть на чертову хату. И теперь, когда они видят подсвеченные вновь вышедшей луной, закопченные стены и обугленную крышу, он даже расстраивается. Обычная заброшка. Со стороны глянешь – даже забираться нет резона. Но Лешка-то знает ее секрет. Под ложечкой сосет от предвкушения.

Горшок манит рукой остальных, бредущих следом, а Лешка присматривается внимательнее. Как же им залезть? Стены хоть и обожженные, но крепкие. Черные языки давнего пожара тянутся по кирпичной печной трубе. Все четыре окна заколочены, кое-где даже в две доски и верхние крест-накрест. Но высокой крапивы вокруг не наросло, сорняки едва фундамент закрывают. И те жухлые какие-то, будто не начало июня, а самый конец августа.

– Данона подождем? – с надеждой спрашивает Баэль, но Горшок отмахивается.

– Чего тянуть, пацаны, погнали? – Горшок озирается. – А если его кикимора спугнула? Полночи ждать, пока явится? Короче, так, я слева, вы справа, доски прощупать. Если че – у меня гвоздодер.

Лешка снова оказывается впереди. Они стараются не шуметь, хотя до медпункта далеко и отсюда их баба Шура точно не услышит. Но каждый шаг по сухой, будто проржавелой траве, похрустывает – «шурх-шурх». Горшок подходит к снятому крыльцу, заколоченная дверь возвышается в метре над землей. Подпрыгивает, цепляется за доску. Не нащупав у двери ручку, дергает за широкий стальной ремень, прибитый наискось.

– Крепко сидит, – докладывает досадливо. И шуршит за дом. Поднимается ветер и подхватывает, как Горшок фальшивенько напевает:

 
Эх, яблочко, куда ж ты котишься,
К черту в лапы попадешь, не воротишься.
К черту в лапы попадешь, не воротишься.
 

Лешке почему-то становится зябко, будто температура упала на несколько градусов. Встряхнув плечами, он подступает к дому. Баэль семенит следом. Только Аринка не двигается с места. Стоит, обхватив себя за плечи. Лешка хочет спросить, что случилось, но замечает – Аринка не мигая глядит на дом. Испуганно сжимает пальцы на предплечьях.

– Жутко мне, жутко очень. Зачем сунулись вообще? Мама говорила: не ходи, баба Шура говорила: не ходи, черт заперт крепко, но ты черта не буди, не буди, не буди…

Лешка открывает рот и слышит – за спиной грохнуло, и Баэль кряхтит, сидя на траве. Кажется, занозил ладонь. Но одна доска отогнута. И изнутри дома на них уставилась густая затхло-пахнущая чернота.

– Горшок! – Лешка кричит, и Горшок появляется из-за дома, но бежит не к окну, а к нему, хватает за руки и быстро шепчет:

– Хватай Арину и бегом. Надо сматываться.

А сам бросается к Баэлю, трясет за шиворот, торопит, матерится и столбенеет, вперив глаза в окно. Из окна медленно выползает, подрагивая, не то длинная, многосуставчатая лапа, черная, как сама нутряная чернота дома, не то щупальце. Щупальце ползет, тянется, оставляет по стене, по траве вязкий черный след. Подбирается к Баэлю, к его поджатым ногам ближе и ближе, пока не обхватывает петлей и не дергает на себя.

Аринка верещит, вырывается из Лешкиных рук и несется куда-то в темноту. Лешка, не думая, не оборачиваясь, рвет следом, ноги кажутся такими тяжелыми, и Лешке страшно, страшно запутаться в них, упасть, страшно почувствовать на голых лодыжках холодное, склизкое, отвратительное.

Лешка петляет между сосен, то и дело врезаясь в шершавые стволы плечами, стукаясь лбом о низкие ветки, цепляя корни носками кед. Перепрыгивает очередной корень и падает, а упав, ползет вперед, обдирая локти, лишь бы не останавливаться, не слышать «шурх-шурх» по мягким рыжим иголкам. И тут кто-то падает прямо рядом с ним. «Поздно», – проносится в Лешкиной голове. Он жмурится и обмякает.

Но ничего не происходит. Вместо холодного и склизкого голень сжимают горячие пальцы. И табачный запах щекочет ноздри.

– Ты видел, черное это, чертовщина какая-то! Оно Баэля как схватит, как скрутит… А мы убежали, мы… – Горшок тяжело дышит и смотрит в сторону, откуда они прибежали. Лешка садится на траву рядом и подтягивает его к себе. Осматривает беглым взглядом – руки-ноги целы, только глаза бегают, по-детски округлившиеся, испуганные. Лешка протягивает руку и гладит Горшка по спине. Закатанная старая футболка взмокла, и Лешка ощущает под ней теплую разгоряченную кожу. И цепочку острых спинных позвонков.

– Что это было? – спрашивает Лешка и чувствует, как Горшок вздрагивает.

– Не знаю.

– Может, бандиты? – начинает Лешка и осекается, понимая, какую глупость сморозил. Он закрывает глаза и пытается не думать о том щупальце, хватающим Баэля, о том, как оно сжимается вокруг его ног и дергает на себя, Лешка трет переносицу и трясет головой, только бы забыть взгляд, который успел бросить на него Баэль, и его рот, искривленный, беззвучный.

– Я ведь не для себя, я для мамки. – Горшок вдруг всхлипывает, и Лешка приходит в себя. Картинка пропадает, и он снова видит только темный лес, тихо шелестящий лапами в ночном воздухе. И чувствует, как Горшок приникает к его плечу головой.

– Думал, мамке денег дам, она отца выгонит, и сама не будет больше на «Металлке» надрываться. Станет шить на дому, как хотела. Козу заведет. – Горшок говорит и говорит, а Лешке кажется, что даже лес стих, вслушиваясь в его бормотание.

Горшок тоже замечает эту странную тишину и, понизив голос, шепчет:

– Мне кажется, зря мы тут расселись.

«Шурх-шурх», – оба чувствуют, как темнота уставилась на них.

«Шурх-шурх», – Горшок еле слышно выдыхает.

«Шурх-шурх», – раздается совсем рядом, и они с Лешкой синхронно вскакивают с земли.

Сначала из темноты уплотняется тело. Вытянутое, покачивающееся, будто тонкий сосновый ствол. Голову Лешка разглядеть не успевает, только вытягивающийся хоботом зубастый рот и повернутые суставами вперед конечности.

* * *

Лешка снова впереди, ноги сводит от боли, но бежать быстрее кажется невозможно, позади захлебывается Горшок, не отставая, страхуя, а за ним несется холодящее спину нечто. Меж деревьев белеет просвет, и они вырываются из чащи на песчаную футбольную площадку. Нечто не отстает, но по твердой земле бежать легче, и Лешка знает, что до ограды считаные минуты, если напрямик, мимо столовой с перевернутой «С», по аллее уродов, мимо медпункта.

Чем ближе медпункт, тем медленнее нечто, несущееся по пятам. Лешка слышит, как Горшок даже сбавил бег, а может, просто легкие сдают, Лешка чувствует, как у него все горит внутри, и в боку будто застряла стрела. Лешка тоже замедляется, если нечто близко – ему крышка, но нет сил больше, нет сил.

Лешка, хромая, идет по брусчатке, останавливается и складывается пополам. Позади слышно, как Горшка выворачивает. На площадке перед медпунктом светло как днем. Лампочка бьет по глазам, и Лешка не сразу их замечает.

На крыльце сидит Аринка. Перепуганно смотрит за их спины. Ищет взглядом в темноте. Баба Шура стоит перед ступеньками. Желтый свет падает на серебристые распущенные волосы.

– Баба Шура! Пойдемте! Скорее! – хрипит Лешка, но баба Шура не шевелится. Лешка всматривается в ее лицо. Глаза пустые, как у бетонного Буратино.

– Теперь уж можешь не бежать. Поздно уж, поздно. Не воротишь сделанного. Не воротишь.

Лешка отмахивается от нее, ну и черт с ней, совсем головой поехала. У него еще есть силы увести отсюда хотя бы Аринку.

– Деру! – Он бросается к ней. – Некогда чаи распивать, руки в ноги и деру!

Лешка хватает ее за руку, чашечка звякает о блюдце, и Лешка чувствует холодную ладонь бабы Шуры на плече.

– Не видишь что ли, не хочет она с вами идти. Давай, беги, ты свое дело сделал, с тобой уже все – кончено, а ее я сама домой отведу. Правда, Арина?

Глаза у Аринки блестят от слез, но она кивает.

Нет, Лешка ее так не оставит. Лешка скидывает бабы Шурину руку:

– Она что вам, дочка, что ли? Что печетесь о ней?

Баба Шура вдруг запрокидывает голову и принимается хохотать.

– Дочка она мне? Нет! Не дочка, не дочка!

На краю поляны стоит Горшок, крутит пальцем у виска – у бабки крыша поехала, хватай свою девку и бежим.

Лешка хватает Аринку за руки, тянет, но Арин-ка ошалело трясет головой и упирается:

– Не пойду, не пойду туда, в темноту, в темноте страшно так. Там он! Там он, с щупальцами, гадость, гадость!

Лешка шлепает ее по рукам – брось ты эту чашечку, все брось, доверься мне и бежим!

Лешка тянет ее с крыльца за голые поцарапанные лодыжки, но Аринка верещит и пинается, и он падает на брусчатку, но не замечает боли. Лешка тоже хочет накричать на нее, надавать по щекам, да хоть насильно тащить, лишь бы увести отсюда, а когда будут уже за переездом, ближе к дому, он повинится перед ней. И она обязательно простит, ну а если и не простит, то хотя бы жива останется.

– Ты помрешь здесь, если не пойдешь! – вдруг кричит Лешка и сам ужасается тому, как это звучит.

Аринка будто приходит в себя. Ставит чашечку, вскакивает с крыльца и вдруг задевает ее, и чашечка звенит, звенит и падает прямо на брусчатку. Бряц – и вдребезги. То ли расколотая белая чашечка лежит перед ними, то ли белый крохотный черепок.

Кто-то дергает Лешку за шиворот, и низкий голос течет ему в ухо:

– А вот теперь она точно со мной останется.

Баба Шура подходит к Аринке и опускает руку ей на плечо. Глаза ее стекленеют, и Аринка оседает на землю.

Лешка хочет бросится к ней снова, но баба Шура, как стражник, вырастает перед ним.

– Уходи, – говорит она тем же низким, будто чужим, голосом. И совсем рядом с ней, будто тень, будто чудовищный двойник, высится черная фигура.

Лешка не слышит собственного голоса, но, наверное, он кричит, потому что вдруг чувствует горячую ладонь Горшка, затыкающую ему рот, и повинуется, когда Горшок дергает его наверх.

* * *

Они бегут от медпункта по аллее, напрямик к главным воротам лагеря. Самих ворот давно нет. А столбы, державшие их, стоят белыми истуканами. У ворот оба замирают и непонимающе переглядываются – за ними никто не гонится.

Горшок молчит. Смотрит, насупив брови. Лешка хочет спросить про братьев, оставшихся где-то в лесу, но за кустами вновь что-то шуршит, и Горшок хватает его за руку, и они бегут за ограду, останавливаясь только у полосатых столбов переезда.

Лешка чувствует, как к запаху табака примешивается что-то сладкое. Вдоль железнодорожной насыпи раскинулись кусты шиповника.

На углу Ленина Горшок разжимает ладонь и, кивнув, поворачивает в свою сторону. Лешка смотрит на светофор. Слышит, как стертые подошвы Горшковых ботинок шелестят по асфальту. Переходит через молчаливый, горящий белым переезд и трет слипающиеся глаза. Все вдруг кажется сном. Просто дурным сном.

II В незадернутые шторы пробивается солнечный луч, треплет Лешку по щеке. С улицы раздается какой-то то ли плач, то ли вой, Лешка костерит Шерифа последними словами – или, может, это соседские собаки, какая разница, – сдавленно стонет и переворачивается на живот. Лешка прижимает подушку к ушам, чтобы крики с улицы не мешали провалиться обратно в сон, но они все нарастают и приближаются. Кажется, кричат уже под его окнами. То тише, то громче, протяжно, с нарастающим отчаянием.

Лешка встает с постели, прислоняется носом к окну. За окном перед их домом – женщина. Маленькая, смуглая, беременное пузо вот-вот достанет до носа. Женщина водит заплаканными глазами по окнам, по забору, по запрыгнувшему на крышу любопытному петуху. Никто не отзывается.

– Баэль! Даниэль! – бросает на ветер женщина.

Тонко, по-птичьи. И продолжает на киргизском нараспев, монотонно, будто читает молитву.

Из калиток к ней высовываются взъерошенные сонные головы. Шеи вытягиваются через заборы. Все глазеют, трут уши, пытаясь проснуться, не увидев ничего из ряда вон, хлопают рассерженно дверями и створками окон.

Какая-то баба с гулькой выходит на крыльцо, как раз когда воздух пронзает очередное:

– Баэль!

Баба подзывает ее, кивает, мол, да-да, я к тебе обращаюсь, крикунья этакая, и настойчиво прикладывает палец к губам. Но через мгновение вновь раздается звонкое:

– Баэль! Даниэль! – и следом детский плач из дома бабы с гулькой.

Лешка стоит еле дыша, скрытый белым кружевным тюлем. В животе затягивается узел так, что больно становится дышать, так, что слова не выдавить. Не окрикнуть, не признаться – я видел их в последний раз, я знаю, где искать, не ходите, не будите народ, я все расскажу, я вас отведу, только не кричите, не будите лихо, что, может, уснуло в заброшенном лагере, а может… А может, оно придет за мной сегодня, завтра, придет и утащит так, как утащило Баэля, закрутило, зажало щупальцами своими, а дальше? А дальше я сам не знаю, мы же убежали, мы бросили его, не узнали, что с ним стало, не…

Лешка выбегает на крыльцо, полный решимости, с вырывающимся из груди признанием, но женщина уже ушла. Ее покачивающаяся фигура растворяется в пыли, в самом конце улицы, она замерла – ждет, когда откроется переезд.

* * *

Лешка сидит на крыльце. Голые ступни пощипывает свежескошенная трава. Лешка утыкается головой в колени и слушает спокойный утренний мир. Не знающий, что приключилось ночью. Улица просыпается, лениво, неизбежно. Выкатываются из дворов велосипеды и тачки. Детей отпускают гонять мяч на гравийке между платформой и переездом. За спиной – тяжелые мамины шаги. Мама выжидает, что Лешка сам сознается. Видно, уже нашла спрятанные под кровать грязные вещи и сложила два и два. Лешка лопатками чувствует, как ее взгляд выжигает в нем дыру, у него даже шея зачесалась.

– До выходных – домашний арест, – цедит мама сквозь зубы, разворачивается и шлепает голыми ногами в кухню расстроенно греметь посудой и ждать, что Лешка объяснится за завтраком.

Лешка прикрывает ладонями горящие уши, звуки улицы приглушаются. Он слышит, как кровь шумит по венам. Кровь. Кровь. Если он вернется в лагерь, он найдет кровь Баэля?

Лешка срывается со ступенек и бежит, оставив позади распахнутую калитку, возмущенно грохающую о железный косяк, рвущегося на цепи лохматого Шерифа, маму, кричащую что-то в окно веранды, петляя между выбежавших на дорогу соседских рыжих кур, бежит, бежит вверх по улице, нужно попасть в лагерь, во что бы то ни стало, живых или мертвых, нужно найти их всех.

* * *

Дом Горшка – двухэтажный, деревянный, на десять квартир. Выглядит, как будто несколько старых дач склеили в одну, поставили одну на всех колонку и два уличных сортира. Такие дома строили в начале века, говорила мама, для работников текстильной фабрики или колхоза, неплохие по тогдашним меркам дома. Должны были сгодиться как временное жилье. Только вот, продолжала мама, и Союз крякнул, и колхозы крякнулись, а дома стоят. Бурые, приземистые, дома-подосиновики. С общим двором и кое-как разделенными огородиками. И жильцы их тоже приземистые, с бурыми, сморщенными, как прошлогодняя свекла, лицами.

Лешка обходит дом с тыла и почти врезается в «жигуленок» без колес. Из-под «жигуленка» торчат ноги в синих домашних тапках. Их Лешка знает. Под «жигуленком» то ли спит, то ли ковыряет что-то Горшков сосед, Семеныч. Хороший мужик, говорил Горшок, помог как-то отца из канавы вытащить. Другие мимо прошли, да еще и косточки их семейству перемыли. А этот – нет.

Лешка хочет заглянуть под «жигуленок», поздороваться, но Горшкова-мать окликает его. Она сидит в палисаднике. Вокруг нее выполотые стержни одуванчиков, лиловатые листья лебеды вперемешку с белоголовыми мелкими цветами, имя которых Лешка не знает. Раз-два. Раз-два – вырывает она вытянутые темно-зеленые листья. И останавливается, только когда нащупывает на разоренной клумбе лишь взрыхленную землю. Поднимает на Лешку глаза.

– Ушел он.

– Так он дома ночевал? – вырывается у Лешки, он понимает, что сглупил, но уже поздно.

– Ушел он. Ушел, и все. Сказал – не вернется.

Лешка стискивает кулаки в карманах шорт, но продолжает методично, как на допросе – когда ушел, куда, да хоть в какую сторону пошел, скажите? Хоть что-то, кроме пустых прозрачных глаз и монотонного:

– Ушел он, Леша, ушел, ушел, – повторяет она и утирает передником глаза.

Передник весь в грязи, и на бледном лице одна за другой появляются черные полосы. «Как маскировка на войне», – думает Лешка.

– У друзей ошивается, – Лешка пытается говорить твердо, уверенно. – Вы их не знаете, с Третьей платформы. Ничего, объявится, вы это, вы не переживайте!

Лешка разворачивается и снова бежит по дороге. Не смотрит куда, просто вперед, взбивая пыль босыми ногами. Из-за угла поворачивает машина, такая гладкая и блестящая, не машина, ракета с космодрома Восточный. Лешка вжимается в кусты и пропускает ее. Куда идти теперь? Слезы застилают глаза, и Лешка задирает голову в небо, чтоб совсем не расплакаться. В небе, ясном и гладком, как голубое дроздовое яйцо, плывут облака. Рваные, бесформенные. Они плывут над Лешкой, над поселком и все время еле уловимо меняются. Лешка чувствует, как только одна слезинка быстро скатывается вдоль носа – какая соленая! – и падает в приоткрытый рот.

* * *

На коленях – тазик с картошкой. Лешка крутит между пальцами тупой столовый нож. Затылок болит от маминого «приветствия».

Улица зудит обычной летней жизнью. Дачники прибывают и прибывают с платформы, будто нагоняемый под ступени тополиный пух. Пасутся козы, подходят к калитке и таращатся на Лешку неживыми вертикальными зрачками.

В 11:18 прибудет последняя доперерывная электричка, и все расползутся по домам. Из окон потянет жареной молодой картошкой; козы, довольные, причалят к корыту со свежей зеленью – свекольной ботвой или щавелевыми стеблями, смотря что готовят сегодня у тети Нюры и у ее сердобольных соседей. Лешкиной маме сегодня предложить нечего. Сам Лешка наверняка будет оставлен без обеда, а мама поест драники с жирной козьей сметаной.

Лешка скребет неровные картофельи бока, шкурка падает в ведро с мягким «шмяк», он берет новый клубень и снова, туда-сюда, очищенная картошка, желтая и скользкая, так и норовит убежать из рук. Лешка даже радуется тому, как ловко он с ней управляется, как вдруг перед домом взвизгивают тормоза, и картофелина летит в кусты. Дверь блестящей машины распахнута, а их калитку рвет раскрасневшаяся, потная Аринкина мама. Калитка не поддается, и Наталья – Сергеевна, что ли – нанизывается на зубчатый край забора своей пухлой грудью и впивается в Лешку взглядом.

– Где. Моя. Арина! У вас? У Машеньки? У Савельевой Иры? Говори немедленно, вы же одноклассники.

Лешка хватает ведро и прижимает его к животу, так что узел, скрутивший внутренности, отдает болью. Наталья Сергеевна яростно трясет калитку, щеколда наконец поддается, и вот она уже надвигается на Лешку, тряся кулаками, вереща – где, где, где?

Лешка пятится по ступенькам назад, в дом, пока не утыкается спиной в теплый мамин бок. Мама оглаживает его на ходу, оттесняет за спину. Теперь Лешка высовывается из-за ее руки, боясь даже пикнуть. Об Аринкиной маме он и думать забыл, хотя ей бы тоже не помешали его признания.

Мама воркует что-то успокаивающее, и Лешка видит, как с каждым маминым «Ната, я вас услышала. Ната, нет, теперь вы меня послушайте.

Ната, Ната…» Наталья Сергеевна дышит все глубже, только иногда взбрыкивает и звенит браслетами на запястье. Но продолжает слушать и, кажется, правда слышит маму, и вырез над пышной грудью уже не такой красный, и глаза не зыркают злобно на Лешку, а все больше опущены вниз, и пунцовые щеки блестят от слез.

* * *

Лешка смотрит на свои руки. Ногти плоские, обкусанные, с черной каймой. На суставах краснеют цыпки, кожа чешется, как всегда, когда Лешка нервничает. И сейчас ему кажется, что под кожей сотня муравьев, скребет и скребет изнутри маленькими лапками. Лешка сжимает кулаки и впивается в ладони ногтями. Только бы мама побыстрее вернулась. Ждать – невыносимо.

Он во всем признался. За этим самым столом, все выложил, и про нычку, и про ребят, и про того, склизкого, – про того больше всего. Про то, как он вылез из щели, когда Баэль оторвал доску, как скрутил его своими щупальцами, как Баэль кричал им в спины, а они бежали, бежали. Не сказал лишь про бабу Шуру. Ее подставлять незачем, придет милиция, будет и ее трясти, показания требовать, а потом что? Ее ведь выставят, старую, за то что с обязанностями не справляется. Нет, пусть все думают, что она не знала ни о чем. Хотя Аринка что? Аринка, может, следом за ними бежала, да они не заметили, а потом делась куда-то, спряталась, может, с перепугу. И сидит, ждет, когда все уляжется, а вечером явится домой. От Натальи Сергеевны ей влетит, конечно, но разве ж это сравнится с тем, что мог сделать тот?

Когда мама снова появляется в дверях, Лешка жмурится и выдавливает через силу:

– В милицию пойдем?

Но мама молчит. Молча целует его в лоб. Садится на корточки и берет его руки в свои.

– Лешка-поварешка ты мой, – вздыхает. – Ну что ты, как маленький?

Лешка открывает глаза и смотрит непонимающе.

– Ну какая милиция. Ты мне скажи, зачем ты это выдумываешь? Ну сбежали вы в ночь, хорошо, в это я поверить могу. – Лешка хочет возмутиться: а как же остальное, что я – вру, что ли? Что я – зря волю в кулак собирал? Что я, дурак – небылицы тебе рассказывать? Но мама продолжает тихо, вкрадчиво:

– Лешка, ты мне скажи взаправду, куда ребята пошли? Вы с компанией, что ли, связались? С этими, с Третьей платформы? Я никому не скажу, что это ты рассказал. Просто главное сейчас – Арину домой привести, у ее матери ж инфаркт будет. Кто еще с вами был? Максим?

От упоминания Горшка у Лешки сжимается горло. Но как же так? Как же мама в самом деле не верит? В самом деле думает, что какие-то нарики с Третьей платформы страшнее? Страшнее того?

– Лешка? – Мама сжимает его руки и заглядывает в глаза снизу, ласково, даже заговорщицки. Мол, ничего, я не сержусь. Главное, ты, мой Лешка, ты хороший мальчик, ты дома, а не на Третьей платформе.

Лешка сбрасывает ее руки и бежит к дверям, натягивая на ходу майку и кеды. Мама – следом, хватает за руки, пытается удержать. Мама кричит, чтобы он остановился немедленно, иначе она на него милицию вызовет, и там пусть хоть в школу накладную пишут.

Но Лешка уже петляет между грядками к другому концу участка, раз – перемахнул через просевший забор и бежит через соседние огороды к линии. А мама? Мама пусть грозится, пусть зовет деда, чтобы он поймал его и отходил хворостиной, только дед его не догонит, дед сидит дранку к крыше прибивает, а у бабушки – вон подняла подслеповатые глаза от грядки с морковкой – ноги больные.

Лешка оставляет скрипеть на петлях чужую калитку и замедляется, только когда под ногами уже хрустит отсыпанная гравием железнодорожная насыпь. За линией – лес, а в лесу, может, бродит тот, склизкий, тварь из другого мира? Лешка думает, а вдруг в лагере дыра в иные измерения? Он читал о таких в эзотерических брошюрах, которыми вперемешку с газетами, журналами для взрослых и посевным календарем торгуют на станции. Да хоть сам черт, сплевывает Лешка. И шуршит по гравию к Третьей платформе.

* * *

Лешка еле волочит ноги и то и дело утирает краем футболки лоб. Глаза щиплет от пота, и к макушке будто приложили раскаленную сковороду.

Никто, кроме него и Горшка, из лагеря не вернулся, так, получается? А Горшок – леший его за ногу, он-то куда пропал? «Ушел» – это как понимать, куда ушел? Лешка хочет сплюнуть на гравий, но во рту так сухо, что язык вот-вот к небу прирастет. Все мямлил – «мамка-мамка, все для мамки», а потом что, взял и забыл про мамку, ушел с концами? Да и куда ему идти? Про этих, с Третьей платформы, Лешка, конечно, так брякнул, чтоб Горшкова мамка не больно волновалась. Но проверить надо, конечно.

Ветки от порыва ветра оживляют лес за Лешкиной спиной, и он на всякий случай оборачивается. Никого. Всего лишь лес. Прозрачный сосновый бор, исхоженный грибниками и ему, Лешке, знакомый еще с их первых «походов». «Походом» называлась вылазка в эти самые сосны, с вязанкой сосисок и чуть залежавшимся черным хлебом. Горшок будил его спозаранку, кидал камушек в окно. Горшок говорил, что выходить нужно обязательно засветло, пока «людей не набежало». Лешка ежился от утренних лесных теней и послушно шел за ним, неся маленький раскладной стул. Один на двоих. Они шли, казалось тогда, очень долго, пока Горшок не издавал радостный вопль и не указывал на понравившуюся прогалинку между соснами. «Тут и засядем!» – командовал он, и они разводили костер, малюсенький, так что едва хватало опалить холодные сосиски. И время тянулось упоительно долго.

А потом что-то вдруг менялось в воздухе, светало, лес наполнялся звуками, и Горшок хлопал себя по коленям и объявлял «миссию выполненной», а «поход» оконченным. И они затаптывали костер, и время снова начинало бежать, бежать так быстро, что Лешка моргнуть не успевал, как место утренних походов снова занимала школа, которую Горшок благополучно просыпал, и Лешка тащился на уроки один. И весь день, вместо рассказов Горшка о цыганах и очередной отцовской выходке, Лешка смотрел на идеальные Аринкины банты. Смотрел и не решался с ней заговорить.

Вдали звенит переезд, вырывая Лешку из воспоминаний, и он спрыгивает с насыпи. Кеды исчезают в одуванчиковом море. Лешка пинает желтые головы, тонкие стебельки хрустят под подошвами. Платформа виднеется серым айсбергом впереди, и Лешка берет вправо – где-то рядом должна быть тропинка к Молодежной улице. А оттуда совсем недалеко до «логова». «Логово – это, конечно, громко сказано, – скалился Горшок, впервые рассказывая Лешке о новых знакомцах, – конура и то комплиментом будет». Лешке было странно слышать такое определение от него, Горшковы сами-то богато не жили. Лешка вспоминает Горшкову-мать, сухую и тонкую, такую непохожую на его собственную. С лицом серым от слез и работы. Горшкова-отца, лежащего носом в тахту и заботливо укрытого шерстяным пледом. Лешка иногда думал: а если бы его отец с Чечни вернулся, он был бы таким же? Горшок старался не бывать дома. Кочевал между приятелями, оставался с ночевкой у Лешки. Но все чаще, особенно после смерти брата, бывал здесь, на Третьей платформе. И лишь однажды показал Лешке этот дом, почти скрытый буйно разросшимися яблонями.

Во дворе свалены в кучу старые телевизоры и мягкие одноглазые медведи. Перед крыльцом, занавешенным тряпками, – красный вымпел с Лениным и подписью «Лучшему трактористу». Лешка неуверенно дергает за повисшую на расшатанных петлях калитку.

– Эй, пацан, ты куда?

Лешка дергается. Оборачивается. Сверху вниз на него уставился этакий дядя Степа с черным росчерком бровей и строгим взглядом. Форменная рубашка мокрая от пота, три золотые линии горят на плечах – сержант милиции.

– У тебя что здесь, дела?

Лешка буркает, что у него тут дел нет, извините, ошибся домом, наверное, но сержант не отстает.

– А ну стой! Стой, кому говорят! Ты живешь тут рядом? Родители где? – Сержант сыплет вопросами, пока наконец не хватает Лешку за обожженное плечо, Лешка ойкает и останавливается.

– А ну скажи, как фамилия твоя, парень? – В руках сержанта появляется блокнот.

Делать нечего, Лешка вздыхает и выкладывает все – кто такой, с какой улицы. Мама работает в «Десятке» у пятиэтажек, пиво продает, но только взрослым, пацанам никогда. Сержант улыбается и утирает нос краем серого мятого платка. Нос у него рябой, с красными точками капилляров.

– Ты вроде парень неплохой, ты бы не шатался где ни попадя. Тут девочка пропала. Ты ее не знаешь? Арина Степашина.

У Лешки едва не вылетает – только девочка? Но быстро спохватывается и отрицательно мотает головой. Сержант хлопает его по спине, ступай тогда, свободен. И Лешка уходит, а перед глазами у него стоит образ Аринки, какой он увидел ее впервые – высокий лоб, внимательные серые глаза, флуоресцентно-белые ленты в русых волосах. Аринка спрашивает шепотом: «Можно твою стерку?» И на щеках у нее расцветают ямочки, и Лешке хочется их поцеловать.