Текст книги "Доченька"

ПЕРЕПОЛОХ В «КАМЫШИНКЕ»

– Когда я вырасту, буду работать называльщицей тортов. Придумывать им названия. «Пуховое облачко». «Моя принцесса». «Любимой доченьке». «Лапушка»… Ой, название «Лапушка» уже есть – мама на днюху покупала.

– А что, есть такая профессия – называть торты? – заинтересовалась Фаина. – Ты и пробовать их будешь?

Олечка хлопнула ресницами.

– Конечно. Как же я узнаю, как их назвать?!

– Ишь, хитрая Олька. Выбрала самую вкусную работу, – позавидовали ребята.

Весь день в лагере «Камышинка» идёт дождь. До ужина ещё три часа. Фаина под протестующие вопли отобрала у всех телефоны, ссыпала в ящик комода. Рассадила кружком, устроила опрос на тему: «Кем быть?».

– Я хочу как папа, а папа хочет работать Песковым.

– Кем-кем?!

– Не знаю, каким-то Песковым. Чтобы грести деньги лопатой и говорить, типа… – мальчуган задумался, старательно припоминая: – «Не в курсе». «Без комментариев». «Информацией не располагаю». «Ни подтвердить, ни опровергнуть не могу». Папа говорит: «Не хило устроился, крендель».

Фаина только охнула. С нынешними детками нужно ухо держать востро. Совсем другое дело в её детстве, ясном как стёклышко. Гена пишет как курица лапой – прямая дорога во врачи. Аньке прочили работу журналисткой – обожала читать чужие письма и, вообще, совать нос куда не следует. Ваня грезил суворовским училищем, но был сильно близорук. Так он придумал вот какую хитрую штуку: ошивался в медпункте и украдкой переписывал на бумажку таблицу «ШБ, МНК, ымбш». Но медсестра его засекла и всем разболтала. Разбила Ванину хрустальную мечту.

Что касается маленькой Фаины… Однажды в гостях пьяный дядька полез к ней с дурацкими разговорами и под конец нечаянно …обдал газом! Фаину чуть не вырвало. Она вскочила и гневно крикнула: «Не хочу дышать воздухом вашего желудка и кишок!». Все сразу поняли, что перед ними готовый писатель, который умеет ярко и выпукло формулировать мысль. Может, даже будущий Лев Толстой.

… – А я пойду в кондукторы! – выкрикнул Инюшкин. – Буду кататься сколько влезет, жужжать машинкой, которая выдаёт билетики… И за это ещё деньги платят!

Ну, хоть одно нормальное детское желание.

Никаким писателем Фаина не стала. Даже в настоящие педагоги не выбилась. Так, не пришей кобылке хвост, на подхвате: педагог дополнительного образования, воспитатель на продлёнке, вожатая…

На педсоветах ей пеняли, что она позволяет ребятам называть себя Фаиной и даже Фаинушкой – вместо «Фаины Петровны». Совершенно непедагогично! Дискредитирует высокое звание учителя.

Но детей она любила. И дети её любили, они ведь прекрасно чувствуют, когда взрослые врут и сюсюкают. Хотя другую училку с такой внешностью затравили бы. Фаина была низенькая одышливая толстуха, лицо в крупных горошинах бородавок. Пришедший в класс новичок Инюшкин сразу обозвал её Абаж (жаба наоборот), но ему быстро накостыляли по шее. А Инюшкин потом с Фаиной сдружился – не разлей водой.

***

Инюшкин был отморозок, отброс общества, гнида, моральный урод и по нему рыдала тюрьма. Об этом самым подробным и обстоятельным образом его известили ещё в первом классе.

Однажды Инюшкина за ухо приволокла в школу соседка. Сзади бежала мать Инюшкина и пыталась отбить сына. Но куда ей против здоровой бабы. В кабинете директора соседка уперла руки в бока:

– Я коврик постирала, повесила на верёвке сушиться. Смотрю из окошка: этот поганец коврик сорвал и грязные ноги об него вытирает! Я его за шкирку, мать выскочила, верещит. Я ей говорю: «Он и об тебя так же ноги вытрет!».

На все вопросы Инюшкин отворачивал ушастую голову. Не будет же он рассказывать, что противная соседка везде орёт, что его мать пьянчужка и воровка. Мать и вправду пьёт и маленько тырит по супермаркетам, Инюшкин сам на неё ругается. Но всяким дворовым халдам этого делать не даст. Что позволено Юпитеру, не позволено быку.

– Вон, от вшей обрит как бандючонок. На всю школу, поди, напустил, – соседка брезгливо и притворно отряхивала кофту. Якобы на неё с Инюшкина переползли орды насекомых. – Полюбуйтесь на него: стоит и хоть бы хны, лыбится. Дебил, и есть дебил.

– Вы с ума сошли, устраивать разборки при ребёнке, – сказала Фаина и увела Инюшкина с собой.

– И об тебя ноги вытрет! – пообещала вдогонку соседка. – Защитница выискалась. Такие и плодят малолетних уголовников, а нормальным людям житья нету!

***

Фаина подменяла заболевшую учительницу. Чтобы закрепить прошлый урок, велела классу придумывать синонимы – слова, близкие по смыслу. Инюшкин вскочил, и бойко и радостно начал выкрикивать:

– Оплеуха! Тумак! Затрещина! Подзатыльник! Надавать звездюлей! Отвесить плюху!

Чистенькая Олечка поморщилась:

– Фу. А чем затрещина отличается от подзатыльника?

– Подзатыльник – это тычок кулаком вот сюда, в макушку, аж тыковка мотнётся, – Инюшкин с готовностью нагнул стриженую голову, чтобы наглядно объяснить. – А затрещина – она звонкая, ладонью по касательной, – он вытянул ладошку дощечкой и продемонстрировал процесс. – Оплеуха сама за себя говорит: по уху съездили. Ухо потом гудит как колокол и огнём горит. А звездюлей…

– Стоп, стоп, хватит, Алёша. Мы убедились, что ты в тонкостях знаком… Компетентен. Разбираешься, – Фаина легонько подавила тёплую стриженую, в пятнах зелёнки, голову Инюшкина, принуждая его сесть. – А тыква, по-видимому, это голова? Вот вам и ещё пара синонимов.

Класс пришёл в восторг:

– Инюшкин у нас троглодит!

– Не троглодит, а полиглот, – возразила умненькая Оля.

– Эрудит, – поправила Фаина.

Лагерю «Камышинка» больше полувека. Фаину саму отправляли сюда в детстве. А вот теперь приехала сюда вожатой. Корпуса обветшали и покосились. Клуб и домик сторожа вросли в землю по самую крышу. В коридорах масляной краской нарисованы облупившиеся жизнерадостные, розовощёкие пионеры и пионерки…

Прежний стадион зарос березняком и ельником. Сочные травы колосятся по грудь. Грибы хоть косой коси. В ветвях деревьев застряло и повисло эхо звонких криков, призывного горна, тугих прыжков мяча…

А вот пруд, с ним у Фаины свои отношения. Зелёный от ряски, похож на обманчивый молодой, нежный, дымчатый луг. Из воды торчат палки рогозов в шоколадных бархатных скуфейках. Их ещё называют «монашками». Весь берег шуршит сухими и звонкими метёлками камыша – отсюда название лагеря.

В «Камышинку» Инюшкин попал случайно. Путёвка стоила больших денег. Но родительский комитет решил скинуться на одного ребёнка из трудной семьи. Нынче про таких говорят: с низкой социальной ответственностью.

Фаина заметила: у многих детей в тарелках оставались нетронутыми котлеты. А Инюшкин каждый раз свою вылизывал и с сожалением отставлял в сторону. Косился на чужие тарелки, но – гордость! Фаина сама встала на раздачу, негромко у каждого уточняла: «С котлетой или без?» В общем, грубо нарушала режим детского питания.

Потом во всеуслышание объявила, что Инюшкин не соблюдает золотое пионерское правило: «Когда я ем – я глух и нем!». И за это наказан: на всю смену назначается дежурным по столовой. Инюшкин ничуть не обиделся. Как всегда: рот до ушей, хоть завязочки пришей.

В кухне на столе оставалась тарелка с горкой «лишних» котлет для приблудной кошки с котятами. Хватало и кошачьему семейству, и Инюшкину. Да и повариха садила «такого старательного помощничка» с собой обедать. Инюшкин и рад, из кожи лез, носился торпедой. Уже через неделю у него заметно округлились щёки и пропали синяки под глазами.

Инюшкин – ярко выраженный экстраверт. А благополучные домашние, компьютерные дети совершенно разучились общаться в живую, тоскуют, плачут по ночам.

Фаина делает обход, подтыкает одеялки. Своими толстыми руками гладит по уткнутым в подушки головёнкам, утирает мокрые мордочки, похлопывает по горестно скрюченным спинкам. Сидит рядом, пока плаксы не уснут. И вспоминает, вспоминает своё пионерское детство.

Тогда не было слова «интроверт» – дразнили «неженкой», «рёвой-коровой», «нюней». В первые дни Фаина плакала не просыхая, потом угрюмо смирялась. Для себя решила: если станет совсем невтерпёж, она сбежит. Забор высокий, в калитке сторож – не вырвешься. А пруд-то на что?!

Там имеется островок, до него взрослому не добраться: трясина. Качается, пружинит под ногами сотканный из ряски изумрудный ковёр. Выдержит лишь худенький детский вес. Так что погони не будет. Фаина прыг-скок – и уже на островке. А там рукой подать до другого берега. И вот оно – шоссе в город!

В первое лагерное лето они поехали со старшей сестрой. Та отвела Файку в угол и зашипела:

– Так, слушай сюда, мелкая. Я всем сказала, что мы городские. Спросят – тоже говори, что из города. Поняла? А то будут обзывать «дерЁвней». Ехала деревня мимо мужика! И не окай как дура, а тяни вот так: «стА-Аловая, «вА-Ажатый».

Времена поменялись. Нынче богатый народ перебрался за город. А в советское время городские сильно задирали носы и считали себя первым сортом. Файка изо всех сил чтила наказ сестры, но забывала «акать», всюду пробивалось родное «о».

По ночам в спальне рассказывали страшилки про Чёрную руку, Жёлтое пятно и Гроб на восьми колёсиках. Файка тоже решила блеснуть:

– Однажды тёмной-тёмной ночью я осталась в доме совсем одна…

– Как это? Во всём доме одна? Сколько у вас подъездов? А этажей? – учинили допрос с пристрастием слушательницы.

– П… пять… Пять этажей.

– Так не бывает. Куда делись остальные жильцы? – подозрительно спросили её.

– А все поехали за грибами в лес. Три автобуса заказали, – вдохновенно врала Файка. – У нас очень дружный дом. Осталась пара старушек, так они спать легли, толку от них.

– Во-от, а ты говоришь: одна, – строго заметили ей. И снисходительно позволили: – Ну, рассказывай дальше.

Ф-у, мысленно выдохнула Файка. Чуть не разоблачили. Никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Пронесло!

В Файкином детстве, помнится, гуляла такая лагерная страшилка. Одна пионерка ужасно скучала и рвалась к маме (точно как Файка). Думала-думала и придумала. Решила притвориться лунатиком, чтобы её отправили домой. Каждую ночь закутывалась в простыню и гуляла по спальням, заглядывала в спящие лица. Выходила в коридор, кружила вокруг корпуса. И однажды просто не вернулась. Утром ребята встают – а койка пустая!

Но с тех пор в лагере бродит призрак этой девочки-лунатика и хватает полуночников. Ставит под лунный свет – и мальчик или девочка становятся голубыми и прозрачными. Ухватывает за реснички, вытягивает их и давай скручивать в клубок. Тянет-тянет – и мальчик или девочка тают на глазах. И когда клубок становится размером с луну на небе – исчезают вовсе.

С тех пор во всех корпусах на ночь крепко запирают двери и ставят в коридоре ведро. Идти в темноте в белеющую во тьме уборную к глухому забору, по коридорчику из густых акациевых кустов?! Да ни за какие коврижки.

Никто бы не подумал – королём ужасов в лагере прослыл Инюшкин!

– Слышали про голубые глазки? Значит, одна мамаша бежит по городу, ищет дочу, а навстречу парень. Она плачет-заливается: «Вы не видели мою девочку, у неё такие голубые глазки?». А он подбрасывает голубые шарики, и такой: «Эти, что ль?»

– Кошмар! – ахала палата.

– А вот про толстые ножки. Жила одна девочка, любила гулять в коротких юбочках. Однажды уже ночь, её всё нет и нет, мамуля-папуля прямо извелись.

В полночь звонок, мамуля-папуля открывают дверь, а там… Стоят толстые ножки в туфельках – сами по себе, отрезанные от туловища, их к стене прислонили! И к ним прицеплена записка: «Вот, мама-папа, и я пришла».

– А-ах! – выдыхала палата.

– А про белую мятную змейку? Как ребята ночью пошли в соседнюю палату мазать девочек зубной пастой. Утром воспитатка входит – а все девочки задушенные! У одной с шеи слезла белая мятная змейка – и брык в тюбик с зубной пастой!

– Мы не мажемся зубной пастой! – отреклись ребята.

– А слышали про маньяка, который охотится на девочек в красном? Так вот, это я охочусь, я и есть тот маньяк! Р-р-р! – прорычал Инюшкин и для красочности растопырил, потряс обе пятерни. И так это было неожиданно, что слушатели с визгом брызнули прочь от Инюшкина.

Тут вошла Фаина.

– Прекратили безобразие. Уже соседние отряды жалуются, что спать не даёте. Мне и так из-за вас вечно влетает. Почему девочки до сих пор в спальне у мальчиков? Алёша, будешь ещё ужасы рассказывать – в изоляторе запру.

– Ой, ой, Фаинушка, миленькая, – пищали девочки, – вы бы слышали! Мы чуть не описались от страха!

***

А на следующий день исчезла Оля. В последний раз её видели в полдник, на ней был ярко-красный комбинезончик…

Фаину вызвал начальник лагеря.

– Что, Фаина Петровна, долиберальничались? Доигрались в Макаренко? У нас есть ровно два часа, чтобы найти девочку своими силами. Потом – МЧС, Лиза Алерт, репортёры, шумиха. Лагерь закроют на веки вечные, а он у нас единственный в районе. Дети останутся без загородного отдыха.

– Хорошо, – сказала Фаина. – Только вы ничего не спрашивайте и ничему не удивляйтесь. Вытащите дискотечные динамики, расставьте на территории и включите на полную мощность. И предоставьте радиоузел мне и… Инюшкину.

– Ну, знаете, – только и сказал начальник. – Я к вам как к здравомыслящему человеку, а вы… – тут у него вырвалось нецензурное слово, потому что нервы были ни к чёрту.

– У нас крайне ограниченное время, – напомнила Фаина.

И вот над притихшим и опустевшим лагерем (всех разогнали и заперли по корпусам) ожили динамики. Прохрипели, прокашлялись, очищаясь. «Раз, раз, раз, – донеслось из них. – Во дворе трава, на траве дрова». Потом кто-то подул в микрофон, громко высморкался и голосом Инюшкина спросил:

– Чо, можно уже?

После чего все решили, что Инюшкин и Фаина, а заодно весь лагерь сошёл с ума. Начальник ревел как бык и ломился в радиорубку, но изнутри было заперто.

– Я чо давно хотел сказать. У нас в пруду живёт, типа, Лох-Несское чудище. Скажете, туплю? Чуваки, которые занимаются пара… паранормальными явлениями, приезжали со всякими ловушками, штукенциями, ништяками, – дрожащий поначалу голос Инюшкина зазвенел, набирая силу. – Анализы-шманализы собирали, наблюдения вели. Им за это премию обещали. Нобельскую. Но пока решили кипиш не поднимать. В общем, учёные дотумкали, откуда взялось чудище. Как два пальца об асфальт. Это наша сторожиха тётя Роза лечится пиявками…

– Гирудотерапия, – подсказала Фаина.

– А пиявок выплёскивает в пруд. А они там одичали, с лягухами и головастиками трахались, то-сё.

– Скрещивались, Алёша.

– Скрещивались, ага. А в наш пруд речка с птицефабрики впадает, там фигня, химия разная.

– Гормоны роста. Мутация, – подсказала Фаина. Динамики были включены громко, эхо раздавалось далеко за пределами лагеря. Дежурный с вышки в свой бинокль видел, как колхозницы на дальних лугах выпрямили спины и слушали. И даже телега на полевой ромашковой дороге остановилась, и мужик и лошадь тоже подняли головы и внимательно слушали.

– Одна пиявка всех других сожрала и выросла в целое чудовище. Величиной с бронтозавтра, как в «Парке Юрского периода». Громадная, жирная, склизкая, зарывается в ил. Лопает всё живое. Любит греться на солнышке, выползает на остров…

Тотчас раздался далёкий пронзительный визг. Визжали со стороны пруда. Дежурный с вышки навёл бинокль на островок. На нём подпрыгивало яркое пламенеющее пятнышко, визжало и махало руками.

– Тут и сказочке конец! – объявил Инюшкин и клацнул микрофоном.

К островку по трясине спешно прокладывали мостки – но управились только к позднему вечеру. И то, по ним могла пробежать лишь тощенькая сторожиха тётя Роза, которая и вправду увлекалась пиявками. Она и вывела Олю – та теперь шаг боялась ступить в сторону пруда.

– Я только хотела напугать, чтобы меня все искали, – плакала Оля. – Красный комбинезон надела. Чтобы на маньяка подумали…

Икающую Олю напоили успокоительным и уложили спать. На место Фаины была срочно вызвана другая вожатая: надёжная, проверенная, без тараканов в голове. Начальник горячо пообещал позаботиться, чтобы Фаину отныне и во веки веков не подпускали к детям на пушечный выстрел. Клялся седым волосом, который у него проклюнулся за сегодняшний день.

После отбоя Фаина собирала чемодан. Скрипнула дверь. Инюшкин, в майке и трусах, подошёл и стал смотреть на сборы. Молча просунул ушастую голову Фаине под мышку. Она обняла его круглую голову и совершенно непедагогично втиснула в грудь, чмокнула в колючий, украшенный зелёнкой затылок.

– Алёша, ты хороший человек. Ты очень хороший человек, Алёша. В тебе есть стерженёк. Береги его, обещаешь?

И хотя Инюшкин ничего не понял про стерженёк, но кивнул. Ухватился маленькой, твёрдой как у мужичка, исцарапанной рукой за ручку чемодана и покатил его к воротам лагеря. Там уже горел изумрудный огонёк такси.

ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТИК

(ЗАПИСКИ ПСИХОТЕРАПЕВТА)

…Дочка прыгала: «Папа, купи золотой браслетик, хоть самый тоненький! Все девочки в классе в золотяшках – только я…».

А всё жена: отдадим дочку в английский лицей, учителя не нахвалятся на её успехи. А лицей рассчитан на детей богатеньких буратин. Мальчики при фирменных часах, девочки в камушках, уши проколоты чуть не с яслей. С ними ли их простой семье тягаться? Жена швея, он техник-смотритель в жэке.

Дочка прыгала, на шею бросалась, обнимала мягкими прохладными ручками – какой отец не растает? Строго разнимал объятия, а у самого сердце таяло, как сахар в горячем чае. Даже на свою скромную зарплату можно было ужаться, накопить. Но ведь вот какое дело… Прикладывался он к рюмке. Вернее, к стакану. Нет, под забором не валялся, не буянил. Тихий домашний пьяница, никого не задирал, не бил. Наоборот, жена била да плакала, плакала да била его, обмякшего.

Николаев – клиент наркологического диспансера. Сидя на кушетке, с готовностью заворачивает рукава рубашки и показывает давние почерневшие гематомы. Тяжеленька рука у супруги, характер крутенёк. Да и в весовой категории она преобладает раза в полтора.

Но ведь и есть за что лупить. Стыдно сказать, однажды нашёл в домашней аптечке и сжевал упаковку спиртовых салфеток для инъекций – там 70 процентов чистого медицинского спирта. Душа горела.

Как же так, спросите, ведь должна быть ответственность? Почему донельзя себя распускаешь, в руки судьбу свою не берёшь? Но если человек такой вопрос задаёт – бесполезно ему объяснять.

Зачем люди пьют? Не могут без этого, потому и пьют. Вот вам, допустим, зажми нос и рот, воздух перекрой – долго продержитесь? Сначала будете терпеть, потом задёргаетесь, а после всё на свете отдадите за глоток-то воздуха. Здесь то же самое, только не нос и рот – клапан в душе перекрыт. Будете вы толковать про самодисциплину и ля-ля тополя человеку – у которого трубы горят, смертное удушье и он сам за себя не отвечает?

Николаев, рассказывая, застенчиво улыбается. Лицо рдеет нежным девичьим румянцем. И сам нежный, слабый, шея высовывается из пижамы трогательно-белая, как стебелёк… Опускаются, подрагивают длинные пушистые ресницы, бросают тень на впалые щёки. Жена когда-то была без ума от этих ангельских ресниц, буквально замуж за них выскочила… Вот тебе и ресницы.

…В семье, где человек пьёт, свободных денег не водится. Только на хлеб-молоко-квартплату. Ещё ипотека – расширились на двухкомнатную: не дело дочке-подростку рядом с мамкой и папкой спать. Ей двенадцать, и она, кобылка тяжёленькая, виснет на шее: «Папочка, браслетик!».

Прямо наваждение какой-то у девчонки, вроде порчи. Летом подрабатывала в столовке, мыла посуду, накопила сколько-то. У жены всегда имелась заначка. Если поднатужиться и прибавить – хватит на дочкину маленькую мечту. В доме к тому времени воцарились мир и лад – Николаева в очередной раз закодировали, и он держался уже полгода. С долгами рассчитались…

Потом Николаев надолго пропал из поля зрения.

***

Я встретил его на улице, он в спецовке бежал на работу. «Давненько вас у себя не видел», – говорю. И не увидите, пообещал серьёзно так, уверенно. Всё, говорит, отпил своё. Не было счастья, да горе-несчастье помогло. Помните золотой браслетик?

Итак, Николаева закодировали, и в их маленькой семье воцарились мир да лад.

Но умерла матушка, со всеми вытекающими. Поминки, соседи, друзья – тут трезвенник сорвётся. Как говорится, курица из лужицы – и та пьёт. Одно лекарство – ящик водки под кроватью. Выбить клин клином. Тот случай, когда пожар залить бензином всё же удаётся. В общем, продул он и свою зарплату, и женину заначку, и вытряс из копилки жалкие дочкины рублишки.

А когда пришёл в себя… Жена ладно. Дочку видеть нет сил: пригорюнилась, поникла, плечики опущенные. Поняла уже, что не ждать ей браслетика… А у матери-покойницы в комоде завалялись часики, подделка под золото, ещё советские. Так он что сделал: снял круглый корпус, убрал лишние звенья – как раз на худенькую девчоночью руку. Браслет красивый, богатый – как гибкая змейка, как крошечный золотой поезд из тяжёленьких вагончиков. Вот тебе, дочь, настоящий золотой браслет. Не полезут же пробу искать.

Жена только головой покачала: вещь дорогая. Что ж, рассудила: от свекрови наследство осталось. Дочка чуть с ума не сошла от радости, папку задушила в худеньких объятиях. Не могла наглядеться, так и эдак вертела. Ни у кого такого браслетика нет! Убежала хвастаться к подружкам, а уж поздно было.

Девять вечера, десять. Никогда так не задерживалась. В общем, нашли дочку в больнице в беспамятстве. Браслета нет, запястье ободрано до мяса – глубокий кровавый шрам в виде браслета остался на всю жизнь. Она же, глупенькая, налево и направо тарахтела, что папка настоящее золотое украшение купил. Кто-то клюнул на сверкнувшее в свете фонарей «золото». Кто – так и не нашли. Видеокамер тогда ещё не было всюду натыкано, как нынче. Дочка не способна не то что грабителя вспомнить – родных отца с матерью не узнаёт.

И вот с того дня ни капли. До работы и после работы катает коляску с дочкой. Умом всё понимает. Ну не пропей он деньги, купи дочке настоящее золото – и что? Не ограбили бы её? Другие всю жизнь килограммами обвешиваются – и ничего. А тут клюнули на фальшивку.

Понял: знак судьбы это. Бог пальцем погрозил. Смотреть на водку с той поры не может. Зубами заскрежещет – и отворачивается. С души воротит, тошнота подступает к горлу. Водка для него отныне – враг, гадина, союзница того, кто на дочку напал. Если он с водкой подружится – и он предатель, сообщник и участник.

Доктора с прогнозом осторожничают, но дочка недавно его узнала. «Папа, – говорит, – ты такой хороший, когда не пьяный. Не надо мне никаких браслетов, ты только не пей, ладно?».