Текст книги "Признак высшего ведьмовства"

– Ты просила рассказать о том, каким стал мир. В некоторых странах Южной Америки благодаря новому наркотику узаконено рабство. Почти вся Африка практикует возврат к каннибализму… Государственной религией США стал ислам. Китай… Но, впрочем, тебя наверняка интересует твоя бывшая родина, да?

– Да. Хотя я боюсь, что в связи с изобретением нового наркотика России просто больше нет.

– Ошибаешься. Но красивого там мало. Расслоение общества, вопиющая нищета одних и роскошь других. Рим времен упадка. Но главное даже не это.

– А что?

– В последние годы во всех почти странах мира чрезвычайно активную позицию заняла магия.

– Гм?

– Магия, детка, магия. Колдовство белое и черное, ведьмы, маги, некроманты, вудуисты и прочие из их числа.

– Это несерьезно. Увлечение магией было во все времена, но никто и никогда не относился к этому как…

– К опасности? Да, к этому не относятся как к опасности. Потому что в магии сейчас чуть ли не все человечество видит избавление от насущных бед и горестей.

– Это глупо. Магии не существует.

– Согласна. Однако существует знание о несуществующем. Правда, это странно? Знание о том, чего нет. Огромное знание всего человечества. И это знание может усилием воли несуществующее сделать реальным, настоящим, действенным. Ты улавливаешь мою мысль, Лариса?

– Да. Но что значит наивное увлечение магией по сравнению с тем же рабством или каннибализмом! Или наркотиками!

– Лара, ты судишь об этом как человек, у которого слишком много здравомыслия. – Фламенга слегка коснулась рукой седой пряди Ларисиных волос. – Мыслишь как человек, твердо знающий, что магии нет. А почему ты знаешь, что магии нет, Ларочка, свет мой?

– Потому что я живу с тобой, Фрида, – ответила Лариса. – И благодаря тебе понимаю, что может быть, а что – просто наивная сказка для людей, пытающихся хоть как-то порадовать себя среди этого печального мира. Я видела и ощущала слишком много, для того чтобы верить в какую-то магию.

– Bravo, mon ange! – воскликнула Фрида. – Тебя не проведешь! Но что же делать тем, кто не видел и не ощущал, но при этом хочет чего-то… Сверхъестественного? Придется вспомнить о магии, встряхнуть древние фолианты, поверить в ведьм и порчу, в гадание и колдуний, в шабаш и помело, ха-ха! Но как раз этого, mon ange, и нельзя допустить.

– Чего? – переспросила Лариса.

– Того, чтобы магия на самом деле стала реальной силой.

– Я не думаю, что это возможно, Фрида.

– А я так очень.

– Поясни. Фрида, ты что-то недоговариваешь.

– На самом деле все предельно просто, моя дорогая Лара. Если магию сделать реальной, действенной, настоящей и обыденной, как, к примеру, радио или голография, то произойдет нечто крайне отрицательно влияющее на систему Последовательности Видов.

– Постой, кажется, я понимаю…

– Да. Если становится реальной магия, реальными становятся и ее так называемые носители. К ним – магам, ведьмам, ворожеям, гадалкам и астрологам – будут относиться уже не как к чудаковатым авантюристам либо людям с неадекватной психикой и слишком бойким воображением, а как к тем, кто представляет настоящую Силу. Новую и очень древнюю Силу, ставшую теперь общепризнанной. И эти люди, точнее, не люди, а носители магии, тоже будут представлять вид. Еще один вид. И я могу поставить все свое поместье и памперсы наших девочек в придачу, что носители маши сделают все, чтобы их Вид стал первым в Последовательности. И не только первым. Главным.

– Фрида, неужели ты веришь в это? В такую угрозу?

– Да, моя дорогая Лара. Моя вера – не слепая, она основана на моей способности проникать в структуру бытия и человеческих отношений…

– О…

– Не стану тебя утомлять перечислением своих возможностей. Кстати, солидной частью этих возможностей обладаешь и ты, моя дорогая, но человеческое в тебе все еще очень самодостаточно. Давай сменим тему. На более приятную. Поговорим о наших крошках. Ты, кажется, спрашивала меня, какие мы дадим им имена?

– Да.

– Какие у тебя есть предложения, моя дорогая Лара? Только предупреждаю сразу: пусть имена будут простыми и безо всякой вычурности…

– Елена.

– Ну, это понятно. Я помню, ты мечтала о дочери, которую назвала бы Леночкой. Принимается. А второе дам я. Анна.

– Анна-Елена. Звучит по-королевски.

– Короли отдали бы свои червивые души лишь за одну возможность иметь в своей крови Истинное Пламя фламенги. Впрочем, сейчас не об этом. Душа моя, Лара, мы только что нарекли именами наших красавиц. Это стоит отметить!

– Как? – Лариса приподнялась в постели. – Фрида, не забывай, отныне мы кормящие матери, и пить славное фандагейро нам противопоказано!

Фрида засмеялась и сверкающей стрелой взвилась с кровати:

– Кто говорит о вине? Вино – это лишь вино, а радость и гордость достойны звезд!

Фламенга протянула Ларисе серебряную руку, и они вдвоем поднялись к потолку, прозрачному, про-пускающему лишь бархат ночи и свет звезд. Фрида и Лариса прошли сквозь плотное стекло потолка, не нарушив и не сместив ни единой его молекулы, – прошли и вознеслись в весеннее небо, трепетное, благоухающее, орошенное каплями звезд и расцветающее луговиной Млечного Пути…

– Как тебе эта прогулка? – усмехалась Фрида, и звезды отражались в ее глазах. – Можем подняться в стратосферу, тебе ничто не повредит. Ну, малость загоришь, быть может…

– Мне и здесь… прекрасно. Такой полет и впрямь пьянит лучше любого вина.

– Это еще не все, – сказала Фрида. Положила руку Ларисе на плечо. – Кульминация праздника. Я давно хотела это сделать, но все боялась – готова ли ты… А теперь, полагаю, готова.

– Чего ты хочешь, Фрида? – теряя голос, спросила Лариса.

– Сейчас ты увидишь, услышишь и почувствуешь то, что дано только фламенгам. И тогда ты поймешь, чего не хватает в мире…

– Я… Способна ли?

– Способна, – торжественно сказала Фрида, и рука ее на плече Ларисы засветилась силой невещественного пламени.

Лариса узрела.

Услышала.

Почувствовала каждым атомом своего тела!

Это было прекрасней всего на земле!

Нет, просто! Это – было.

А всего остального – не было. Тень, прах и тлен.

Но блаженство узнавания закончилось, и Лариса вмиг словно бы ослепла всем телом. Она скорчилась в пространстве, будто плод в чреве матери и, не находя сил для дыхания, попыталась заплакать. Фрида склонилась над ней, приласкала, привела в чувство.

– Я хочу снова! – провыла Лариса у возлюбленной на плече. – Я больше не смогу без этого жить! Кроме этого, ничто в мире не имеет смысла! Это гармония, это вечность, это чудо, это – Бог! Фрида, зачем?!

– Чтобы ты знала. – Фрида утешала Ларису, как ребенка. – Чтобы ты верила в нас. И готова была защитить нас и Это.

– Защитить? Но кто посмеет?!

– Я не впустую говорила тебе о том, что среди людей магия набирает силу и поднимает свою змеиную голову. Магия – наш враг, Лариса. Враг детей, которых мы взяли нынче себе в дочери. Ты понимаешь это?

– Да.

И Лариса поглядела на такие далекие и близкие звезды, словно давая им клятву вассальной преданности.

То, что не попало в досье ложи. Россия, г. Щедрый, 25 марта 2019 года, смерть Зоей Маковцевой … А она одна такая – на всю великую Россию!

Как маленький Вольфганг Амадей Моцарт – на всю Австрию.

Так-то!

Да что страны, государства, континенты! Придет время – и она, как и Моцарт, станет такой же – гениальной, дивной, потрясающей души – единственной на весь белый свет!

И ничего, что не исполнилось ей даже четырнадцати лет! Зато голос – редчайший! Так и преподаватель в музыкальной школе говорит, и соседи по дому, и родители, конечно! И даже регент, то есть руководитель церковного хора при храме Димитрия Солунского, строгая и вечно чем-то недовольная Марфа Ивановна, прослушав Зосино пение, сказала: «Высокий дар от Бога». Голос у маленькой, хрупкой, русоволосой Зоей Маковцевой и звенит, как хрустальная льдинка, и переливается, будто серебристая весенняя вода в ручье, и скользит вверх, вверх, к самым высоким нотам, как жаворонок взмывает в омытое синевой небо!.. Да что там говорить! Такой голос у Зоей с пеленок, она еще малым дитятей была, а потехи ради голосом стаканы разбивала. Бывало, батя с друзьями хорошенько выпьют мутного, как русская печаль, самогону, выйдут во двор, позовут Зосю – поставят перед ней пустой стакан.

– А ну, доча, – смеется подвыпивший отец, – заспиваемо!

Зося кивает и начинает отцовскую любимую:

Как служил солдат службу ратную, Службу ратную, службу трудную. Двадцать лет служил, да еще пять лет… Генерал-аншеф ему отпуск дал…

И Зося, распевшись, голос свой запускает как воздушного змея – высоко-высоко. А стакан – дзинь! – и на осколочки. Дружки батины тут же дают Зосе «на щиколадку». Но Зося не пойдет покупать себе «щиколадку», она отдаст все до последнего грошика мамочке, потому что знает – в их семье лишних денег нет.

Папа Зоей – инвалид. А раньше он был охотником-промысловиком, ходил в глухие дальние леса, добывал мелкого и крупного зверя, сдавал шкуры в заготконтору. У Зоей из самого раннего детства осталось в памяти: отец вернулся из многодневного своего похода, пахнет крепким табаком, потом и острой, дикой лесной глушью. Отец – бородатый, полузнакомый – зовет маленькую Зосю:

– Гляди, доча, кого я сегодня привез!

И Зося со страхом, пересиливаемым извечным любопытством, рассматривает связки шкур, проводит пальцем по меху – густому, как сливки, струящемуся волной под самым легким движением, под дуновением…

– Вот подкопим деньжат, доча, – говорил отец, – и тебе из таких мехов шубку справим. Не все я на дядю работать буду, поработаю и на свою кровиночку.

Зося молча кивала. Но на самом деле она не хотела шубки – ее пугали те дырочки в мехах, – она понимала, что здесь у зверя были глаза… А иногда ей снились страшные сны: будто шкурки убитых ее отцом зверей оживают и начинают подбираться к Зосиной постельке, и сквозь их дырки от глаз светит жуткий синий свет…

Но это было в далеком и невозвратном детстве. Однажды в дом Маковцевых пришла беда – отца с очередного промысла полуживым привезли товарищи-охотники: напала матерая рысь. Рысь располосовала отцу обе ноги так, что он отныне мог передвигаться только при помощи костылей или инвалидного кресла. Зося, тогда совсем маленькая и глупенькая, даже завидовала отцу: у него есть такое замечательное кресло с блестящими колесами, рычажками – катайся хоть целыми днями! Лишь позже она поняла, какое это горе – инвалидность. Особенно когда постигла она главного кормильца семьи. Маковцевы жили небогато, как, впрочем, и многие жители их захолустного городка. Кормились дарами собственного огорода, да еще мама держала корову и индеек. Но с тех пор, как случилось несчастье с отцом, Маковцевы начали стремительно беднеть, и не помогала тут ни социальная пенсия, ни местный благотворительный фонд. Мима продала корову – все деньги пошли на лекарства отцу, но от лекарств было мало проку, они лишь утихомиривали боль, но вернуть Зосиному отцу были.: силы не могли.

Соседки-доброхотки советовали матери сходить на поклон к местной колдунье Дуняше: дескать, она скажет, не навели ли на семейство Маковцевых порчу, даст каких волшебных травок, водички заговоренной – глядишь, и поднимется больной. Но мама Зоей, веселая, задорная, неунывающая, в колдовство не верила. А в то, что от него польза будет, – тем более.

– Придержите языки, – говорила она соседкам. – Что случилось – не поправить. О другом мне думать надо – как дочку в люди вывести.

Потому мама работала аж на трех работах, уходила из дома засветло, возвращалась – затемно, бледная от усталости. Но все равно готовила ужин, спрашивала у Зоси, как дела, находила для отца ласковые слова (когда он не был пьян и буен), управлялась с домашними делами…

Зося училась сразу в двух школах – обычной и музыкальной, причем музыкальная школа была платной, но с Маковцевых платы не взяли – и семья малоимущая, и голос у девочки уникальный: глядишь, вырастят новую оперную примадонну, она не забудет тех, кто ее в люди вывел, отблагодарит…

Но до примадонны было пока далеко. Сначала надо выучиться. И Зося была прилежной ученицей, понимая: это ее дело, ее будущее. Кроме того, ей нравилось учиться, нравилось успевать по всем предметам и быть за то в фаворе у учителей. Правда, одноклассники (в обычной школе) Зосю называли выскочкой и зубрилой, а в музыкальной к этому нормально относились, поскольку здесь царил дух здорового честолюбия и пробуждения талантов.

А когда Зосе исполнилось тринадцать, она решила, что ей тоже пора вносить свою лепту в скудный семейный бюджет. И пошла к настоятелю церкви Димитрия Солунского с просьбой устроить ее в церковный хор. Настоятель – отец Емельян Тишин – согласие дал, потому что о волшебном голосе талантливой девочки был наслышан, как и многие в городе, а кроме того, положил Зосе такое жалованье, коего не платили даже певчим со стажем. Сделал он это из одного только желания помочь малоимущей семье, но нашлись злые языки, которые отца Емельяна Тишина за это осудили и даже наплели пакостей и намеков насчет того, что настоятель неравнодушен к маленьким девочкам… Но, слава богу, ни отец Емельян, смиреннейшей и мирной души человек, ни сама Зося о слухах таких не ведали.

Зося жила, как пела – звонко, чисто, без фальши. И в людях она ни фальши, ни грязи душевной не видела. Не думала Зося, что станут ей завидовать настолько, что… Но все по порядку.

Зося стала петь в церковном хоре. Теперь у нее совсем не оставалось времени на игры и вообще то, что называют детством: с утра – пение в церкви на богослужении, потом домой – приготовить завтрак и обед отцу (мама уже ушла), с полудня до трех – занятия в обычной школе, с трех до половины шестого – в музыкальной, а в шесть вечера Зося опять стоит на церковном клиросе и поет, не ведая ни усталости, ни голода. После церкви она идет домой – готовить уроки, возиться по хозяйству – и молится при этом, чтоб отец был трезвым и добрым, потому что он с каждым годом все больше озлоблялся на судьбу и на двух жен-шин – жену и дочь, терпеливо несущих на себе бремя его доли.

Зося жила без устали – какая усталость в тринадцать лет! Да еще и голос, волшебный ее голос словно давал ей силы, укреплял и возвышал над суетой. Особенно чувствовала это Зося, когда пела в церкви – литургию или всенощную, – тогда казалось ей, что голос возносит ее под самый купол и вместе с ней возносит молящихся, подсвечники с пылающими свечками, иконы, старенького священника… Словно голосу даны ангельские крылья, и он летит прямо к престолу Всевышнего. Марфа Ивановна, регент, за любую ошибку в партии пилившая хористок на чем свет стоит, при звуках Зосиного голоса даже будто преображалась, как кто-то метко сказал, «из волчати в овчати». А еще Зося была самой юной хористкой, потому ее баловали все кому не лень, на клиросе – приносили гостинцы, кое-кто из женщин – одежду своих подросших дочек, словно переместились они все во времена существования общин ранних христиан, где тоже все было без зависти, неприязни, с любовью и заботой о ближнем.

И все было хорошо до тех пор, пока Зосе не начали сниться Сны.

Девочке всегда снились сны – очень яркие и динамичные, что, как говорила их школьный психолог, свидетельствовало о «большом творческом потенциале» ее натуры. Сны всегда были разные, иногда страшные, иногда веселые, иногда смущающие (вроде того, где Зосе снилось, что ее носит на руках десятиклассник Дима Андреев), но они рассыпались в прах, не оставляя в памяти следа, едва девочка просыпалась.

Но иные Сны… Они не уходили и не забывались после пробуждения. Они оставляли во рту гадкий металлический привкус, будто лизнул медную ручку. Они портили настроение и даже голос делали бесцветным и тусклым (это замечала только Зося, другим казалось, что она по-прежнему поет, будто небесный херувим). А еще у девочки появилось неодолимое желание записывать эти свои Сны. Она купила толстую тетрадку в черной клеенчатой обложке и вывела на первой странице:

Зося Маковцева

Мои Сны

И записала свой первый Сон. Только не словами, а нотными знаками, которые словно сами собой выходили из-под ее пера.

Первый Сон был таким. Зосе снилось, будто она глухой ночью (фонари на улицах погашены, кругом стоит мертвая тишина, даже собаки не лают) почему-то идет на улицу Академика Водопьянова, где расположено (она знает) здание Сбербанка России, Щедровское отделение. Это двухэтажное, все из стекла и бетона, новое здание тоже погружено в ночную тьму. Но едва Зося поднимается по гранитным ступеням и подходит к дверям, все здание мгновенно освещается изнутри. Только не обычным светом, а светом тысяч и тысяч свечей, но горят они не радостно и торжественно, как в церкви. Горят страшно, мертвенно и нереально. Впрочем, это ведь Сон.

Зосе не хочется входить в здание Сбербанка, хочется, наоборот, бежать от него со всех ног, но двери перед нею открываются, и неведомая сила понуждает сделать шаг, а потом другой в глубину пустого, страшного здания. Зося не раз бывала в Сбербанке с мамой в реальности, днем, и знает, что ничего ужасного в этом учреждении нет. На стенах, облицованных пластиковыми панелями, висят плакаты и образцы заполнения разных документов, прилавок с рядом окошечек (над окошечками надписи: «Обмен валюты», «Прием платежей», «Контроль вкладов»), совсем обычный, немножко похожий на магазинный, только с него свисают на ниточках авторучки (чтобы клиенты по ошибке с собой не прихватили, объясняла мама). И за окошечками сидят обыкновенные тетеньки, и даже совсем молоденькие, вроде той, что оформляла пенсионный вклад для папы…

Но сейчас, в ее Сне, внутренности Сбербанка выглядят иначе. Из стен, словно корявые ветки, растут черные подсвечники поддерживают сотни тонких, бледно горящих свечей. Да и сами стены изменились: они из глухого, без отблеска, темного камня, наводящего на страшные мысли о смерти и тлении. Пол, тоже черный, выложен мозаикой из кусочков кроваво-красного стекла. Мозаика гласит:

«Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Пол ощутимо дрожит. Иногда из щелей меж кусочками мозаики вырывается со свистом вонючий пар или язычок пламени. Зосе страшно на него ступить, но опять невидимая, злая сила толкает ее в спину, и девочка идет вперед, к прилавкам, которые теперь вовсе не прилавки, а нагромождения иссохших, почерневших, слежавшихся человеческих скелетов. Из этих нагромождений кое-где торчат скрюченные руки, зажимающие в пальцах черные таблички с надписями – снова чем-то кроваво-красным. Зося читает и бледнеет от ужаса: «Прием проклятых душ», «Обмен грехов», «Контроль за Сделками» и, наконец, «Оформление Договора».

Сила снова подталкивает девочку, но теперь Зося еще и слышит мертвый, шипящий голос:

– Тебе туда!

И Зося оказывается у таблички «Контроль за Сделками».

Тут же по другую сторону нагромождения из скелетов появляется жуткое существо. Зося вздрагивает: существо выглядит как свежесодранная волчья шкура, а на месте глаз у него две дырки, из которых сияет злой багровый свет.

– Пришла? – спрашивает у девочки волчья шкура.

– Да, – отвечает Зося. – Но я не хочу.

– Твоего желания никто не спрашивает. Ты здесь потому, что нарушила условия Сделки.

– Какой Сделки? – вскрикивает Зося. – Я никаких сделок не заключала! Я ничего не понимаю! Отпустите меня!

Тут волчья шкура превращается в человеческий скелет, в отличие от прочих здешних скелетов – гладкий, белоснежный и словно отполированный. На скелете пламенеет алая шелковая мантия, а глазницы плещутся холодным голубым светом. Скелет скалится:

– Не заключала? Ах какая короткая у нас память, оказывается! Ах как, оказывается, мы умеем лгать и не краснеть в тринадцать-то лет! Постыдилась бы, Зосенька!

– Я ничего не понимаю! – в отчаянии повторяет Зося.

– А тут и понимать нечего, – продолжает скалиться скелет. – Ты нарушила условия Сделки. Какой Сделки? А вот какой!

Скелет картинно взмахивает своей пламенеющей мантией, и Зося видит возникшее из ниоткуда, повисшее в воздухе овальное темное зеркало.

– Алле, ап! – говорит скелет.

Поверхность зеркала вспыхивает и издает мелодичный звон. И Зося видит в зеркале себя – совсем маленькую, лет пяти, сидящую перед телевизором и безотрывно глядящую на певицу в длинном академическом платье. Певицу, чей голос невероятно прекрасен, этому голосу вторит симфонический оркестр, а потом – целая буря оваций.

– Вспоминаешь? – говорит скелет теперешней Зосе. – Вспоминаешь, о чем ты тогда подумала?

– Нет, – шепчет Зося, но тут память услужливо подсказывает, а скелет произносит это вслух, так, что в здании страшного банка рокочут стены и дрожат свечи в подсвечниках:

– Я отдам душу, чтобы петь лучше ее! Лучше всех певиц на земле!

Зося дрожит, закрывает лицо руками, отворачивается, но все равно не может не видеть, как со скелетом происходит очередная метаморфоза: теперь он напоминает чудовищного дракона с рогами и глазами как огненные блюдца. Чудовище шипит:

– Я ведь пош-шел с-с-с тобой на эту С-с-сделку! Я дал тебе голо-с-с-с, чтобы ты пела лучше вс-с-с-сех певиц на земле! А теперь я хочу получить то, что при-читает-с-с-ся мне!

– Я ничего не знаю! У меня ничего нет для вас! – кричит Зося в ужасе, и тут дракон снова преображается. Теперь он выглядит простым стариком в драном и засаленном халате. Только вместо глаз у него черные дыры.

Старик зевает и говорит просто:

– Душу. Отдавай мне свою душу, Зосенька. Долг платежом красен.

– Нет! – отступает Зося. – Ни за что! Я знаю, кто ты. Ты дьявол! Но я не помню, чтобы я… заключала такую сделку! Говорила такие слова!

– Не отдашь, значит, душу? – со скучающим видом говорит дьявол.

– Нет!

– А и не надо! – Он наклоняется к самому лицу девочки и шепчет доверительно: – Знаешь, сколько у меня этих душ-то? Целый Сбербанк, замучаешься сортировать: тут убийцы, тут жулики, тут прелюбодеи, тут политические деятели, тут писатели… И прочие грешники. Так на что мне твоя бестолковая душа? Ладно. Так и быть. Иди отсюда.

Зося всхлипывает и поворачивается к выходу, делает шаг…

– Э нет, так дело не пойдет, – тут же останавливает ее старик, а чернота льется из его глаз, как чернила. – Отдай мне мое. Я тоже не хочу оставаться внакладе.

– Что? – шепотом спрашивает Зося и чувствует вдруг, как в горле у нее что-то скребется – противно и пугающе.

– Голос королевский возврати-ка мне, красавица. Был договор: одна душа – один голос. Нет души – нет и голоса. Так что лучше учись на кондитера, а не песни пой, Зося Маковцева.

Царапанье в горле все усиливается, горло буквально разрывается на части, Зося хрипит и шатается от боли. А старик стоит напротив нее и как будто кого подманивает пальцем:

– Иди, иди…

Зося безумно кричит. Из ее распахнутого в крике рта появляется нечто продолговатое и серебристое, вроде хирургического скальпеля. Только у этого «скальпеля» гибкое тельце и множество крохотных быстрых ножек. Мерзкая тварь скользит по Зосиной груди на колено, спрыгивает на пол и подползает к ногам старика.

– Вот теперь все, – говорит тот, снова став скелетом, а серебристая тварь обвивается вокруг его костлявого запястья, будто браслет. – Теперь ты свободна. Свободна и без голоса…

После такого и прочих, подобных этому, Снов Зося просыпалась сама не своя. И почему-то у нее сильно саднило горло…

Днем Зося была совершенно обычной, жизнерадостной певуньей, отличницей и активисткой маленькой трудоголичкой с голосом ангела. А по ночам Сны уводили ее в страшные бездны, откуда нет возврата. То Зосе снилось, что она один из персонажей иконы «Страшный Суд», висевшей в церкви Димитрия Солунского, – там, в Зосином Сне, адское пламя становилось настоящим, толпы грешников – вопящими от ужаса, а бесы – омерзительными и смрадными. Когда Зося погружалась в очередной Сон, находясь уже вне пределов досягаемости реального мира, ей представлялось, что постель ее окружают мрачные, черные как сажа полулюди-полузвери с багровыми глазами. В этих глазах плещется нечеловеческая ярость, острые, длинные клыки чудовищ скрежещут, как будто хотят разорвать на куски несчастную девочку. Но никто из этих тварей не прикасается к Зосе; вместо этого в их когтистых, покрытых черной, тускло светящейся чешуей лапах появляются какие-то бумажные свитки, вроде тех папирусов, что видела Зося на картинке в учебнике.

– Смотри, Зося, – возникает из ниоткуда голос, холодный и мертвый, как ветер в ноябре. – Вчитайся в эти свитки. Это ведь твои грехи, дитя. Твои дурные поступки, помыслы и намерения. Знаешь, что тебя за них ожидает? Что же ты зажмуриваешь глаза? Боишься? А разве ты не знаешь, что за всякое гадкое дело ты дашь ответ нам? Открой глаза и читай, Зося! Читай!

Зося не может не подчиниться, ее глаза распахиваются, а ресницы опаляет гееннским огнем. Тут же чудовища разворачивают свитки, и на всех свитках написано одно слово, жирно, крупно, красно-ржавыми чернилами:

ГОЛОС

Зося хватается за горло.

– Мой голос – не дурной поступок! – кричит она, а в горле снова скребет и перекатывается колючая боль.

Но чудища не отступают, не прекращают своего ужасного зубовного скрежета. А голос-ветер холодно шепчет Зосе:

– Еще какой дурной… Смотри!

И вокруг Зосиной кровати расплескивается огненное, кипящее лавой озеро. В этом озере то тонут, то всплывают на поверхность люди, чья плоть раскалена, как металл. Эти люди оглашают воздух страшными рыданиями и проклятиями. И проклятия эти звучат… в адрес Зоей!

– Кто это?! – шепчет помертвелыми губами девочка, указывая на мучающихся в озере людей.

– Ты не узнаешь ни одного из них? – спрашивает голос-ветер.

– Нет!

– Это очень печально, Зося, потому что эти люди терзаются в огненном озере из-за любви к тебе. К твоему голосу.

– Я не понимаю, – шепчет Зося, плечи ее поникли под гнетом посылаемых ей проклятий.

– Когда ты выросла, Зося, – продолжает беспристрастно говорить голос-ветер, – ты стала величайшей певицей всех времен. Твой голос завораживал людей и лишал их воли. Миллионы людей покупали записи твоих песен, ходили на твои концерты, готовы были убивать, красть, прелюбодействовать, лишь бы добыть твою фотографию, новый диск с автографом или лоскуток от одного из твоих бесчисленных концертных платьев, которые, кстати, шили тебе лучшие модельеры всей земли. А многие из твоих поклонников приносили себя в жертву тебе – кончали жизнь самоубийством. Из тебя сотворили кумира, Зося. Идола. Новое божество, которому стала поклоняться вся земля. Творить кумиров – большое преступление, Зося, большой грех. Но еще больший грех – быть кумиром.

– Но я не виновата!

– Конечно. Виноват твой голос. Откажись от него, и люди, которые сейчас перед твоими глазами терзаются в огненном озере, никогда в него не попадут.

– Я так хочу петь! – плачет Зося.

– Твое пение погубит сотни людей, – отвечает голос-ветер. – Ты готова убивать людей ради своего голоса, девочка?

– Нет, конечно, нет! – вскрикивает Зося. – Хорошо, я согласна. Я не буду петь. Никогда. Обещаю.

– Одного обещания мало, – сообщает голос-ветер. – Нужно, чтобы ты отказалась от голоса. Чтобы ты добровольно лишилась его. Ну?!

Люди в огненном озере замерли, все как один глядя на Зосю. В их глазах стояло нечеловеческое страдание.

– Я отказываюсь от своего голоса, – шепчет Зося. – Только пусть они больше не мучаются!

– Отказываешься?

– Отказываюсь!

– Вот и правильно, – спокойно, равнодушно шелестит голос-ветер. – Тогда выпей это. И голос у тебя исчезнет навсегда.

Одно из чудовищ протягивает Зосе огромный каменный бокал. Над бокалом курится странный дымок и чувствуется, как от каменных боков бокала пышет жаром.

– Что это?! – вздрагивает Зося от отвращения.

– Расплавленный свинец, – отвечает невидимый собеседник. – Лучшее средство от голоса. Пей, не бойся.

– Нет, я не буду! Я не могу! Не-э-эт!

Зося кричит и просыпается. А рот горит так, словно она и впрямь отведала расплавленного свинца.

– Я больше так не могу, – говорит себе Зося. Черная клеенчатая тетрадь заполнена до последней страницы – нотные знаки словно устроили в ней черно-белую метель…

Но кому расскажешь об этом? О Снах, которые пугают так, что не хочется жить. Отцу? Он то пьян, то зол на весь свет, когда трезв. Маме? Нет, только не это. Мамочке и без того хватает забот, как она еще держится. Решено: родителям ни слова. Для родителей Зося останется прежней озорной, талантливой и трудолюбивой певуньей. Но желание раскрыть кому-нибудь свою тайну, исповедаться нестерпимо… Исповедаться?

Это мысль.

Зося приходит на исповедь к настоятелю храма Димитрия Солунского, протоиерею Емельяну. Зося никогда не считала себя особенно верующей, хотя и пела в церковном хоре. Но после своих Снов ей хочется верить, что Бог – за нее и Он поможет ей.

– Здравствуйте, батюшка, – говорит Зося, робко подойдя к аналою, у которого идет исповедь.

– Здравствуй, Зосенька, – привычно ласково говорит отец Емельян и смотрит внимательно: – Исповедаться решила? Похвально это, за душой следишь, за чистотой ее… Слушаю тебя, не смущайся. И помни – ты не мне грехи исповедуешь, а Господу, я же только свидетель и посредник и сохраню все в тайне, как положено.

Зося кивает, она знает это.

– У меня есть грех, – говорит девочка. – И он меня мучает. Этот грех… Это мой голос.

Отец Емельян смотрит на Зосю с удивлением.

– Не понимаю, – мягко говорит он. – Голос не может быть грехом, деточка. Как и телесная красота, как и талант всякий благой – это дано Господом человеку как венцу творения. Другое дело, что человек часто начинает гордиться чересчур своими талантами, красотой, умом, становится тщеславным, самолюбивым, эгоистичным, на других людей смотрит свысока, как будто они неполноценные. Вот это и есть грех – самовлюбленность, тщеславие, гордыня.

Зося качает головой:

– Я не горжусь своим голосом, батюшка, честно! Я к нему привыкла – есть и есть… Но мне сказали, что как раз мой голос и есть великий грех.

– Кто сказал? – хмурит пушистые седые брови отец Емельян. – Кто?

И тогда Зося рассказывает священнику свои Сны. Рассказывает отрешенно, спокойно, без дрожи сердца и слезинок в глазах.

– Мой голос повредит очень многим людям, батюшка, так мне говорят в Снах, – произносит Зося печально.

– Деточка, – говорит отец Емельян. – Снам своим не верь. Это у тебя, может, от переутомления. Или ты фильмы какие ужасные смотришь на ночь…

– Нет! – тихо качает головой Зося. – Я фильмов не смотрю.

– Значит, от переутомления. Послушай меня, девочка, сны – они и есть сны. Правды в них нет. А уж тем более смешно и неразумно верить снам и строить свою жизнь в соответствии с ними.

– Я понимаю, – кивает Зося. – Но что делать, если они снятся? И поэтому мне иногда… не хочется жить!

Отец Емельян свел брови:

– А вот об этом и думать не смей! Самоубийство – великий грех, самый страшный, потому что самоубийца отчаялся в жизни и милосердии Бога. Вот что, Зосенька, ты только не унывай, молись своему ангелу-хранителю, чтобы охранял тебя во время сна. И я стану за тебя молиться. И еще… Пожалуйста, деточка, будь осторожнее.