Текст книги "Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен"

Так мы одолели три буквы, учитель ушел в свою комнату, класс зашумел.

Первая перемена…

А на втором уроке нам уже роздали буквари, доски, грифеля и задали урок писать палочки. Признаюсь, у меня эти палочки плохо выходили, такие несуразные каракули – пузатые.

Учитель покачал головой и сказал:

– Уж ты, Винникова, постарайся, а то для первого раза что-то плохо.

И помню, на третьем уроке, учитель принес потертую скрипку и роздал старшим ноты: впервые я увидела урок пения…

* * *

Вот я и учусь.

Теперь попривыкла: мне все дается, только палочки, овалы и полуовалы дурно выходят, как ни стараюсь.

Не одолею их, верно, и до самой смерти.

Гришки уже не боюсь: первое – сама ему сдачи даю, а второе – у меня защитники есть, Ваня и Вася, сыновья ктитора, ребятки неозорные, добрые…

Пришла зима. Как хорошо сидеть по зимним вечерам в теплой избе!

У сестры Маши научилась я вышивать на пяльцах, и теперь меня не тянет из дому: подруг вижу в школе, а дома работа, которая мне по нраву.

Подошли святки. Неумолчно гудут прялки сестер, а мать мотает пряжу и готовит красна[10]10
  Красна (чаще кросна) – ручной ткацкий станок.


[Закрыть].

Зима снежная, сугробы вровень с крышей. Славно кататься: заберешься на крышу сарая и мчишься-летишь прямо на речной лед.

Уже появились на свет Божий любимцы мои: кроткие, нежные ягнята. Мать всегда выносила их из хлева погреться в избу и сажала на печку. У меня приятная должность: ягнят караулить, чтобы с печки, часом, они не упали.

Мать и сестры уже выпряли все замашки и лен, основали красна, теперь внесут в избу стан, и будут сестры навивать пришву, а мать начнет ткать холсты.

Я досадовала, когда вносили в горницу неуклюжий стан, который застил свет, занимая пол-избы, но цевки[11]11
  Цевки – деревянные катушки для наматывания пряжи на веретено.


[Закрыть] сучить я любила.

Под широкой лавкой, на которой я работаю, стоят три лукошка, а в них сидят на яйцах гусыни – злейшие мои враги. Не люблю этой птицы. Они высиживают птенцов, а кому стеречь – Дёжке.

У, противные, даже опустить ногу с лавки нельзя, кусаются, шипят, точно змеи. Еще хорошо, что сижу около мамочки и слушаю, как она шепчет молитвы. Все молитвы, какие знает, она перескажет и наступит на приножку и пустит в зев гладкий блестящий челнок:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

Быстро мелькнет челнок, в ловких руках застучит бердо[12]12
  Бердо – ткацкий гребень для прижимания нитей.


[Закрыть], «стук-стук», а уста все шепчут святые слова.

Я усердно, на совесть, сучу цевки, чтоб были крепкие, – мамочке хочу угодить – насучу штук пятнадцать, в коробочку сложу: что мать мне сделать велела, то я и сделала.

А она мне за работу даст кусок сахару и скажет:

– Все равно что конфета.

Иногда убаюкивало меня мельканье челна, стук берда да теплая спина мамочки, и я засыпала. За окном, бывало, бушует вьюга, завывает на разные голоса в трубе, бешено мечет солому на крыше, а мне и не страшно. И просыпалась я уже на постели, не ведая, кто и как меня туда перенес.

* * *

В этом году, к весне, лучше всех расцвела у меня ветка черемухи. Под Андрея Первозванного поставили мы в бутылки черемуховые ветви и загадали: у кого расцветет, тот будет счастлив. У сестер зачахли, а моя ветка на удивление пышная.

Все говорили:

– Это ты будешь счастливая.

«Ну, значит, в монастырь уйду, – думала я. – В том мое счастье».

А на дворе весна… Снег почернел, стал рыхлым, проталины засинели, солнышко еще в робости, а припекает. Потап Антоныч встряхивал головой и почасту говорил:

– Благодать, во святой час. Надобно загодя съездить в город, а то через недельку половодье заступит.

И правда, недели через две под окнами у нас расшумелся ручей.

Мы с Машуткой устроили состязание, выбегали из избы босяком, залезали в рыхлый снег: кто дольше в снегу простоит, тот молодец.

Молодцом всегда бывала я, но и подзатыльники получала тоже я, если кто из старших приметит этакой спорт.

В избе не усидеть, так светла весна на дворе. Сестры моют, скребут у нашего ручья, чтобы даром под окнами не шумел. Мать кончила ткать; вынесли стан, избу белят: скоро наступит Великий День.

Кто же не знает радости радостей, Светлого Христова Воскресения?

После сурового поста, после зимней тесноты в избе, после упорного труда приходит вешний великий праздник, а с ним и святой заслуженный отдых.

С верой и чистотой готовятся встретить крестьяне Праздников Праздник.

Святая, Великая Суббота…

В тонком сумраке вечера теплятся лампады, стол покрыт скатертью с раскату, посреди стола миски с крашеными яйцами, а в углу, под образами, завязанный в белоснежный плат, стоит кулич, готовый для освящения.

Утренняя суета стихла, только за печкой неугомонный сверчок-гурюкан, зазимовавший у нас, точит свои ножнички в тишине.

Отец еще управляется со скотиной, а мать переодевает платье, чтобы идти в церковь. Ожидая мать, я то и дело подхожу к куличу и еле удерживаюсь, чтобы не отковырнуть изюминку, а то и сахарный бисер. Но мать предостерегает:

– Смотри, Дёжка, не оскоромься, уже недолго ждать. Вон Настенька и Дуня с пятницы маковой росинки в рот не брали – все женихов вымаливают…

Мать вышла в сени. Тихо скрипнула дверь, пахнуло свежестью вешнего воздуха. Пелена у образов покачалась, чуть дрогнули лампады, и забегали тени по ликам святых, – будто ожили лики.

В избе осталась я да гурюкан. Сегодня всю ночь мать жарила и пекла, а гурюкан теплышко любит, – вот и заливается трескотней. Я ступила к куличу; больно пахнет душисто, но оскоромиться – Боже сохрани. Летося был такой грех, я отковырнула кусочек, а потом горько и долго мучилась.

Мои раздумья над куличом прерывает голос отца:

– Мать, а мать! Пора в церковь, народ уже собирается.

– Я готова, – отвечает мать.

На дворе темень, и отец идет с фонарем впереди.

– Не упади опять, – говорит он, когда мы переходим ручей.

Шумевший утром ручей сейчас затих и чуть слышно воркует, будто боится нарушить величие Святой Ночи. А неделю назад такой он был буйный: шумел, грохотал, тащил за собой все, что встречал по пути, спадая в глубокий овраг. Из году в год, в половодье, овраг ширится, углубляется: скоро к нашей избе подойдет. Раз ручей принес и выбросил под мое окно дар: деревянную куклу. Краска с нее давно была смыта, но радость моя не стала от того меньше.

Другой раз наш ручей подарил мне большую раковину. Она переливалась радугами, и я решила, что раковину принес ручей с какого ни на есть дальнего моря и что вот из этой самой-то раковины и делают те пуговки, которые так мне нравятся…

А на прошлой неделе ручей наделал мне и беды: хотела его перейти, но подмытая доска провалилась, и по колени я шлепнулась в бегущую, мутную воду.

Мать осердилась, что я промочила онучи и лапти, меня загнала на печку, а лапотки мои поставила просушить. Утром мать достает их из печи, а один лапоть сгорел. Эх, беда, лапотки-то были новые. Николай сплел мне их из тонких лык, с венчиком. Я поплакала, а сестры и теперь меня дразнят:

– Дёжка, а куда твой лапоть подевался…

В темноте по селу мелькают, плывут разноцветные огоньки; невидимая рука несет их к храму, который весь светится, как тихая Купина Неопалимая.

В церковной ограде лег белый венок из узелков с куличами: святить принесли.

Пахнет свежая травка, пусть ее протоптали мужицкие каблуки. На паперти в тихой беседе сидят прихожане. Обыкновенно шумливые, мальчишки попритихли. Нельзя и подумать, что вокруг церкви и в ней такое множество народа.

Благоговейная тишина. Слышен всем чистый голос Мишутки Стефановича, читающего деяния.

Но вот чтец деяний апостольских смолк, только слышно сдержанное покашливание. Вот заколыхалась над головами Плащаница, тихо поплыла, сокрылась в алтаре. И зазвенели серебряные хоругви, закачались над толпой образа, высокое распятие, и одна за другой вспыхнули свечи, кротко озаряя лица. По щекам у многих катятся слезы. Тишина.

Тогда не дивилась я ни тишине, ни слезам, тогда Дёжка, как все, переживала благостную минуту. И теперь я знаю, что нет драгоценнее сокровища у человека, чем эти слезы – тайная вечеря души, свершаемая в святой тишине.

– Воскресение Твое Христово Спасе, Ангелы поют на небеси и нас на земле сподобити чистым сердцем Тебя славити.

Я прижалась к матери, и вся – слух. Святое песнопение то приближалось, то удалялось; крестный ход идет кругом церкви. Снаружи, у запертых дверей, послышался возглас батюшки:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…

Ликующе понеслось в ответ:

– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.

– Яко исчезает дым, да исчезнет.

– Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ… – ликовало уже в храме.

Вспыхнула, побежала огненная змейка, зажглось паникадило, ярче засверкала белая риза священника. Лица озарены, улыбаются: все отошло – горе и злоба.

Отдыхает душа.

Крестом, убранным цветами, священник осеняет молящихся.

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе, воистину…

Крепко живет во мне память о светлых днях милого детства. И крепка во мне вера, данная моей безграмотной матерью. Мать, да будет благословенно имя твое. Сокровище, завещанное тобой, я не потеряла и здесь, на чужбине. Оно дает мне силы сносить горечи обид, дает надежду дождаться светлого будущего…

* * *

Еще я спала, а Машутка уже прибежала за мной звать на качели. Доносились из-за перегородки голоса сестер и подруг: Домочки, сестры Якушки, и Параши Куликовой, старшей Машуткиной сестры.

Они наряжались к улице. Домочка тревожно тараторила:

– Пришли ребята богдановские и заверские с гармошкой, а наши говорят, пусть они только попляшут, мы им ноги-то поломаем, к нашим девкам дорогу забудут, у них свои есть, мы к ихним не ходим… Ой, боюсь, девоньки, Якушка будет задираться, озорной он, настырный…

Дальше я не слушала – убежала на качели.

А там недотолпное.

Ребята качают девок, а Калиныч, парень заверский, разливается на гармонии. Ну и пригож Калиныч: на картузе, над правым ухом, павлинье перо, рубаха красная, вышитая и суконная поддевка нараспашку. Девки на него заглядываются, наши ребята хмурятся.

Я давно слышала, что наши парни не любят заверских и богдановских и обзывают их «хамами». А потому они «хамы», объяснила мне мать, что богдановские – бывшие крепостные помещика Богданова, то же и заверские, вот и называются «хамы», а мы, винниковцы, были всегда государственные, не барские.

Не любили винниковские ребята, когда «хамы» приходили к нам «хварсить» перед девками. И нагнало грозу: Якушка под чужую гармошку не пляшет, а Иван Алешин прямо обещает гармонию Калинычу разбить.

– Ишь, хамова, ястреба, куражится! – свирепо плюнул Иван, повернул от качелей, а за ним ребята. А девки те пляшут, они рады гостям: качаются, играют в горелки.

У меня подруг много, и мы завели свои игры около мельницы. Играли в «селезня»: становились все в круг, брались за руки, «утка» ходила по кругу, а «селезень» за кругом. Селезень утицу старался поймать, «ворота» ему закрывали, пели:

 
Селезень утку гоняет,
Молодой серую загоняет:
Пойди, утица, домой,
Пойди, серая, домой,
У тебя семеро детей,
Девятая утка:
Шутка Машутка,
Селезень Васютка,
Кочет Ивашка,
Курица Парашка.
Селезень утку загоняет,
Молодой серую загонял…
 

Играли еще в «коршуна», в «пашню»… И вдруг донеслись от качелей испуганные крики. Я побежала туда, а сестра Маша, бледная от испуга, схватила меня за руку:

– Пойдем, Дёжка, домой. Иван Калинычу гармонию разбил, Якушка и наш Колька ему помогали. У Николая рубаха разорвана, он пьяным-пьян. Его домой повели. Достанется Николаю от тятечки.

* * *

В избе отец сидел туча тучей. Он уже видал Николая, ни слова ему не сказал – что с пьяным говорить. А мать горевала:

– Малому девятнадцать лет и никогда не пил. А все приятели.

– Я вот покажу ему завтра приятелей, молокососу, – грозно сказал отец.

Когда Николай проспался, отец поговорил с ним сурово, а чтобы ему неповадно было в другой раз напиваться, да еще в Светлый Праздник, выгнал Николая из дому, чтобы ноги его не было.

Ой, никогда не был отец таким страшным. Мы тайком носили брату обед и с нетерпением ждали, когда отец его простит.

И вот среди ночи нас разбудил стук в дверь.

– Кто там? – спросил отец.

– Тятечка, это я, – послышался дрожащий голос брата. – Я пришел сказать – только что шел я через погост мимо могилы Костика, сторожа церковного, которого вчерась схоронили, а он в могиле стучит.

– Мели, Емеля, твоя неделя, – засмеялся отец.

Но Николай уверял, что он всех соседей разбудил, и они тоже слышали, как покойник стучит.

Отец велел ему ложиться спать и мертвецов по ночам не беспокоить.

Не знаю я, стучал ли покойник, или брат это выдумал, чтобы вернуться домой, но напугалась сильно. Спряталась к матери под мышку и не засыпала от страха всю ночь: как бы Костик с погоста к нам не пришел. Погост-то близко, напротив…

* * *

Светят-мелькают вешние дни. Уже расцвела и зеленеет весна, наша желанная гостья.

Березка, гордость матери, доверчиво распустила под окном свои длинные зеленые кудри. Если бы она знала, как с разбега будут качаться ребята на ее зеленых кудрях, не опустила бы их так низко к земле.

Под березкой сидят сестры, Домочка, а с ними молодайка Татьяна. Они белят холст: мочат его в кадке со щелоком и расстилают по зеленой траве. Холсты сохнут на солнце, а Татьяна вышивает первенцу своему чепчики и рубашечки, девушки себе приданое, и все поют:

 
И водица лилеет, трава зеленеет,
Сады расцветают, соловьи распевают,
Кукушки кукуют: у кукушки нет дружки…
 

Издали, с огорода, слушаю я пение: я караулю огород с коноплей.

Только успею прогнать воробьев, как сядут вороны, прогоню ворон, а петух уж сзывает кур: «Пожалуйте, мол, конопли вкусной откушать».

Я бегаю из конца в конец по огороду, кричу:

– Тучу, тучу!

Пернатые воры особенно нахальны ясным утром: они вовсе не боятся моего помощника – Чучела, которое я смастерила на страх врагам из тряпья, с растопыренными руками и с трубкой в зубах.

Воробьи надо мной просто смеются: усядутся на голову пугала и оживленно чирикают. Ну что тут поделаешь? Только и жду, когда конопля взойдет.

А тут еще забота: у меня за сараем сад, и растут в том садочке мята, заря, ноготки да подсолнухи.

Там изгородь нужно поправить, летось я сама забила колушки, заплела плетень, да осенью мерин Потапа Антоныча мой плетень завалил. А во всем виноват Якушка: мерин ушел из конюшни в бурьян, а Якушке и горя мало – знай посвистывает, пока Потап Антоныч не хватился.

– Якушка, идол медной, ты что же это мерина упустил? Загоняй, подъясельный, скорей. Прямо не узнать скотины.

И впрямь, у мерина черная грива и хвост от репьев и татарок сбились в серый колтун.

Якушка погнал мерина, тот плетень мой завалил, а Якушке поправить Бог удали не дал. Вот и нужно наново самой загораживать…

Весна хороша, да гуси одолевают: каждый день их на речку гоняю.

За такими моими трудами подходит и Троицын день.

* * *

На Троицу выгон села Винникова пестрит нарядной толпой. Выбелены и убраны зелеными березками избы, разукрашен цветами и зеленью храм. Троица – наш престольный праздник.

Я поднялась до заутрени, дел много: нужно сбегать в Мороскин лес за цветами. Машутка меня ждет.

Чуть боязно идти нам в чащу: сегодня русалки свирепствуют и могут защекотать. Мы идем до заутрени, а раз в колокол еще не ударили, русалки свободно разгуливают. Другая опасность – дед Пармён, сторож: ему только попадись. Ой и злющий же! Он сторожит сенокосы Рышковой, а там на бугре как раз растут цветики, такие красивые, каких нигде нет. У деда толстая дубинка, и если застанет кого на сенокосах – беда.

– Ух вы, паралик вас расшиби! – крикнет Пармён и пустит вдогонку, под ноги, дубинку, ну так и норовит ноги переломать. Страшно.

Посоветовались мы с Машуткой и решили все же за цветами идти. Машутка – первенец, я последыш, и бояться нам нечего, русалки первенцев и последышей не трогают. И дед Пармён, верно, не ждет, что мы так рано на сенокосы придем, авось не увидит. А цветов свежих нужно: на Троицу приезжает тетка Стеша из Бесединой, она пойдет к обедне, а я ей цветов соберу, и отцу, и матери, и нашу икону украшу свежим венком.

Дед Пармён нас и не учуял: мы дали крюка и обошли его сторожку. Все было тихо, и набрали мы полные охапки цветов, еще мокрых от росы.

Домой торопились, чтобы успеть к утрене.

В церкви тесно и душно; не помогает даже сквозняк из настежь раскрытых северных и южных дверей, а служба долгая, торжественная. Вот девочка чужого села упала, ее вынесли; вот молодайка, саянка водяновская, «на голосы заиграла». Вывели молодайку под руки, а кругом зашептались:

– Порченая, должно быть, Кузьмихина ведьма испортила, пропасти на нее нету…

Вчера я уговорилась с подругами между утреней и обедней побежать к березке, что на опушке Мороскина леса, и под березкой, как и в прежние Троицы, покумиться. Я снова выбрала себе кумой Машутку: дала ей поцеловать мой крестик, а она мне свой. Наскоро пообещались мы быть верными подругами, заплели зеленые венки и побежали к обедне.

На Троицу нет в селе двора без гостей. Множество народу из самых дальних сел понаехало гулять к Престолу.

Когда обедня отошла, все повалили на выгон, а на середине его уже раскинули свои палатки приезжие купцы. У большой палатки молодой приказчик, надрываясь, зазывал покупателей:

– Тульских, вяземских, медовых!

Долго я выбирала, что мне купить, – хотелось и вяземских, и тульских, и царской карамели, да и орешков воловских, но денег у меня всего три копейки, дар брата Николая: много не купишь. Подумав, купила я на копейку семечек, на копейку пряников и на копейку карамели. Завязала все в узелок и побежала искать подруг.

Гулянье в разгаре. Водят хороводы водяновские саянки. Они, хотя и нашего прихода, но у них и наряд, и песни другие: водяновские девушки, как одна, в черных сарафанах, очень узких, с красной каймой, только цветные платки на головах, и все в белых чулках и в котах[13]13
  Коты – женские полусапожки.


[Закрыть] на подковках. Когда плясали водяновские – действительно земля говорила.

Молодухи горят на солнце кичками, панёвами, ослепительно яркими передниками. Стали молодухи в круг, одна запела:

 
Ой, мать ты моя, Катярина,
На что ж ты меня спородила,
Несчастную на горе.
Счастья-доли не дала:
Молоду замуж отдала.
 

И все, выбивая на месте подковами такт, приговаривают:

 
Го со-со, го со-со,
Ну еще, ще, ще…
Счастья-доли не дала,
Молоду замуж отдала.
Свекровушка журлива,
Моя ладушка ревнива —
Го со-со, го со-со,
Ну еще, ще, ще…
 

Я и про обед забыла: «го со-со» заслушалась.

А тут запестрел громадный хоровод-карагод наших, винниковских. Танок[14]14
  Танок – игровая пляска в южных губерниях Российской империи.


[Закрыть] первыми вели – Демьян, Иван Алешин, Якушка, мой брат, а за ними пар двадцать, одна за другой.

Павами выступают девицы, с «молодецким посвистом» да с присядкою щеголье Винникова. Поют:

 
А у нас на улице, а у нас на улице,
А у нас на мураве, а у нас на зеленой,
Там много хороших, там много пригожих.
Что хороший молодчик, молодец Иванушка,
Он хорошо ходит да манерно ступает,
Сапог не ломает, чулок не марает,
На коня садится, под ним конь бодрится,
Он плеткою машет, а ворон-конь пляшет,
Поехал молодчик, к стежкам-дорожкам,
К стежкам-дорожкам, лугам да болотам,
Где водица лилеет, трава зеленеет,
Сады расцветают, соловки распевают,
Кукушки кукуют: у кукушки нет дружки…
 

Песню кончили, и к карагоду ступил Сашутка Курановский, самый лучший гармонист на селе.

Его давно ждут, но он любит, чтобы его попросили, да и магарыч поднесли, – тогда разуважит.

Карагод растянулся в большой круг. Якушка засвистал, залился прибаутками:

 
Аи, где ж это видано, от кого ж это слышано,
Чтобы курочка быка родила, а бычок поросенка?
Поросенок яичко снес,
На высокую полочку взнес,
А полочка свалилася, и яичко разбилося.
Раз, два – чище, э-эх!
Я у Машки замашки покрал,
Голопузому за пазуху напхал.
А слепой все подсматривает,
А глухой все подслушивает,
Безъязыкий «караул» закричал,
Безногий у погон погнал, – ух ты!
 

Как маков цвет горят девичьи лица.

Не одна из них спрячет сегодня в укладку узелок с гостинцами или нитку монистов, а то и перстенек, купленный милым на память.

По стародавнему обычаю, будут нынче девушки переодеваться раза четыре, а то пять на дню, чтобы показать себя перед приезжими гостями: женихов понаехала тьма…

И до того меня все увлекло, что я забыла про семечки-пряники: узелок так нетронутым и держала. Как бы не захлебнуться сегодня радостными приливами песен.

Метет, летает кругом яркоцветный, ликующий вихрь. Я ношусь от карагода к карагоду, Машутка едва за мной поспевает; она кличет меня – ей пить хочется, есть, а я не слышу: душа моя настежь раскрыта.

Но вот у карагода заметила я огромного рыжего мужика, и он сразу спугнул мою радость.

«Орешка-разбойник с постоялых дворов», – пронеслось в голове.

Молва о нем ходила дурная: будто выходит он на шлях в темные ночи и грабит запоздалых мужиков. Да узнают его по огромному росту – уж как ни прячь морду. Раз недалеко от постоялых дворов, в лесочке Клюковский Верх, нашли убитого купца, и все были уверены, что это дело Орешкиных рук. С той поры в одиночку мужики в город не ездили, а сбирались обозами. Я с испуганным любопытством всмотрелась в лицо разбойника, но сегодня он совсем не страшен – глаза ясно блестят веселым довольством. В суконной серой поддевке и в красной рубахе, опоясанной зеленым широким кушаком, рыжий дядя вовсе не походил на разбойника. А как запел, украсила песня его лицо:

 
Рассыпался дробен жемчуг, рассыпался,
Подсыпался к красным девкам, к карагоду —
Поиграйте, красны девки, поиграйте,
Пошутите вы, молодушки-молодые,
Приударьте во ладони, приударьте,
Раздразните ревнивых жен, раздразните,
Чтоб ревнивые жены выходили,
За собой молодых мужьев выводили,
Поиграйте, красны девки, поиграйте,
Пошутите вы, молодушки-молодые.
 

И только смолкла его песня, как парни, красуясь перед девками, подхватили другую, заведя новый танок-карагод:

 
Ой, да на речке, на реченьке,
На песочку, на камушку,
А на беленьком самородушку
Селезень косицы вьет,
А утица купается, серая щеголяется.
А во тереме, под окошечком,
Девица красуется, и белится, и румянится,
И на улицу собирается.
И на улицу собирается – ну кому она достанется?
Вот досталась девица она мужу старому,
Все старому – неудалому.
Неудалой головушке, седой длинной бородушке,
Вот седая бородища не пускает на игрища.
Ой, за речкой, за рекой,
Близко реченьки Дуная,
Добрый молодец гуляя,
Добрый молодец гуляя, он все свищет, все гуркая,
Ах, все свищет, все гуркая, черной шляпою махая.
Черной шляпою махая, товарищей закликая:
Братцы мои ребятушки,
Щеголье села Винникова,
Вы сойдите на речку, на Дунай,
Вы побейте палички,
Ой, вы побейте палички,
Положите кладочки.
 

Тут Машутка решительно дернула меня за рукав.

– Кума, домой пойдем…

Да и правда – пора:

– Ну, пойдем.

И вдруг вижу под ногами бумажку, не такую, какими усыпан нынче весь выгон, а совсем другую – зелёную.

– Гля, – и сердце трепыхнуло, – три рубля. Ну, Машутка, к мамочке бежим, покажем, сколько денег нашли…

И бросились мы бежать что есть духу. Машутка, задыхаясь от быстрого бега, говорила:

– Накупим себе нарядов, и все одинаково: тебе платье, мне платье, тебе полусапожки – мне, тебе полушалку красную, как у Катюшки Цыганковой, и мне. Полупальточки сошьем суконные…

– Сошьем, – отвечаю я. – Столько денег-то.

Когда мы пробегали избу Потап Антоныча, оттуда донеслась его любимая песня:

 
Через речку, через быструю
Да лежат доски тонки-хлестки…
 

Ну, значит, Потап Антоныч под хмельком: молодежь, та на улице веселится, а старые дома гуляют.

И у нас гостей полно: съехались тетки, дядья. Мать неутомимо потчует гостей, хлопочет – раскраснелась и необычайно оживлена. Ее непослушная прядь сегодня просто забияка: то и дело выбивается из-под чепца над правой бровью.

Ради праздника, ради дорогих гостей, мать выпила рюмку-другую «церковного», и вот, посмеиваясь, потешаясь, запела скоморошную, гульбишную, а все подхватили, приплясывая:

 
Вы комарики – комарики мои,
Комарушки-мушки маленькии,
Комарушки-мушки маленькии,
Всю-то ночку во лужочку провели,
А мне, молодой, спокою не дали.
Я уснула на заре,
Да на зорьке, на беленькой,
Да на ручке, на левенькой.
Не слыхала, не видала ничего,
Не слыхала, как мой милый друг пришел,
Шито-брано приподнял,
Здравствуй, милая, хорошая, сказал,
Здравствуй, милая, хорошая моя,
Хорошо ли почивала без меня?
Без тебя, мой друг, постель холодна,
Под перинушку мороз холоду нанес,
Возголовье потонуло во слезах.
Долго, с вечера, стояла я в дверях;
Тебя, сударь, дожидаючи,
Судьбу свою проклинаючи.
 

– Что же ты, егоза, и обедать не идешь? Прямо от обедни, да на улицу, – перебила себя мать.

Но я с гордостью показала ей три рубля и засыпала ее заказами, какие нам обновы купить. Мать не разделила нашей радости: может, бедный какой обронил. Но где же его искать, обронившего?

– Ну хорошо, куплю, да не так много: по платью, переднику, платочку, а теперь, великие постники, обедать.

Отобедали и снова на улицу. Мать дала нам по десятку яиц на пряники, но сказала, чтобы я погуляла немного да и вернулась: нужно гусей на речку согнать, а то в закутке они искричались.

Эти мне гуси хрипучие… И зачем такая подлая птица на свет народилась? Другие на улице гуляют, а я гусей на речку гони. Вот и праздник пропал…

Но перечить я не посмела, мамочка этого не любила. Да и Машутка обещала мне помочь гусей гнать: вот уж верная кума.

Как не хотелось с улицы идти, а вернулись домой, выпустили гусей из закутка и погнали под гору.

Под горой, не боясь, что нас кто увидит, стали мы с Машуткой плясать, подражая Татьяне и старшим сестрам. Я запела протяжную:

 
Дунай-речка, Дунай быстрая
Бережочки сносит.
Размолоденький солдатик
Полковника просит:
Отпусти меня, полковник,
Из полку до дому.
Рад бы я, рад бы отпустити,
Да ты не скоро будешь,
Ты напьешься воды холодной,
Про службу забудешь…
 

Пела я и прислушивалась к своему голосу. Мне очень хотелось, чтобы походил он на Татьянин.

А с горы на плотину съезжал о ту пору экипаж, в котором сидели соседнего помещика барыня и барышни. Поравнявшись с нами, они замахали платками, и в нашу сторону полетел большой кулек.

Коляска промчалась, а мы с Машуткой стали сбирать как с неба упавшие гостинцы: каких только сластей не было в кульке.

Этот кулек – первый дар за мою песню… Прощай же, счастливый день моего детства, спасибо, что посетил меня, утомленную горестями чужбины. Кто думал тогда, что погаснет моя родина дорогая, что с голоду умрут мои сестры и брат[15]15
  Вероятно, сведения о гибели всех близких Надежда Плевицкая получила ошибочные. Находясь в парижской эмиграции, она не могла поддерживать регулярную связь с семьей. Судьбу каждого члена семьи Винниковых проследить трудно, но известно, что брат Николай и сестра Мария пережили саму Надежду и ушли из жизни в годы Великой Отечественной войны – Мария в 1941 г., а Николай в 1944 г. И у брата, и у сестры были дети, и внучатой племяннице Надежды Плевицкой Ирине Ракше, внучке Марии, мы обязаны первой публикацией воспоминаний певицы в России.


[Закрыть], что смолкнет песня привольная…

* * *

Четыре года так быстро пролетели, что не успела оглянуться, а мне уже тринадцать лет. Давно висит в избе на стенке, в рамке под стеклом, мой похвальный лист об окончании трехлетнего сельского училища.

Много радости доставила эта бумажка моим родителям и нам всем.

Я теперь вспоминаю, что на второй год моего учения был в Курске голод, и мы, младшие, получали продовольствие в школе. Помню, что питали нас сытно: почасту давали кулеш с салом да кашу гречневую. Мы были посчастливее наших родителей: дома у нас этой роскоши, по милости неурожая, не водилось.

Вспоминаю еще одно событие, которое огорчило меня чрезвычайно. В школе сидел со мной рядом и всегда был моим покровителем Миша Козурка, румяный мальчик, неизменный спутник наших забав. Козурка был умняга и добряк. Во время каникул играл он с товарищем на краю деревни, в овраге. Вся деревня добывала в овраге глину для своих хозяйственных надобностей, там образовалась глубокая пещера и туда залезали мальчики играть.

Вдруг случился обвал и похоронил заживо моего друга Козурку.

Другому мальчику удалось спастись. Это было в полдень, когда люди на отдыхе и село замирает. Но вот огласилась улица криками мальчика: «Помогите, помогите!»… Покуда собрались, покуда откопали, Миша был уже мертв. Вся деревня стояла в слезах, когда посиневшего несли его на попоне домой. Его мачеха, молодая красавица, любившая больше Козурку, чем своих детей, все падала, изнемогая от тяжкого и нежданного горя.

А хоронили Мишу торжественно: мы, его школьные друзья, несли Мишин гроб на полотенцах, до погоста. Деревня решила, что в гибели Козурки замешана нечистая сила. Давыдовна, жившая в крайней избе, у оврага, рассказывала, что за час, как ребяткам прийти, видела она – выскочил из оврага полдневной бес с рожками, с хвостиком и нетерпеливо забегал по овражному краю, а сам ну бормотать:

– Есть час, да никого нет, есть час, да никого нет…

Вот и случилась беда, что не видела Давыдовна, как мальчики пришли, а то бы их упредила.

Я тогда этому верила и боялась отлучаться в полдень из дому, особенно в лес: а вдруг выскочит бес полуденный.

Помню, что все то лето я часто ходила на «поденку», зарабатывать деньги на наряды. Работала наравне со всеми.

Мое желание попасть в хор и петь на клиросе не исполнилось: в хоре пели только мальчики.

А мысль уйти в монастырь не покидала меня, хотя и не мешала мне быть первой среди подраставших игрух и плясух. Даже мать, сама любившая попеть-поплясать, иногда говаривала:

– Да уймись ты, угомону на тебя нет. Вас с Якушкой женить, вот бы пара была.

* * *

Семнадцатое сентября, день моего рождения и ангела. Мать, по обычаю, испекла пирог с кашей, меня тянули за уши – чтобы больше росла, а именинный пирог сломили на моей голове. Приходили меня поздравлять тетки, дядья и шутили, что вот я и невеста.

Мать хвалилась, что на полатях, где лежат подушки и попоны – приданое старшим сестрам, – приготовлено и мое приданое: десять попон, покрывало, – все сделано из своей волны:

– Шесть подушек Дёжке отложила, она ведь гусей-то стерегла больше всех.

Этот день именин я потому помню, что тогда похварывал отец: залез на печку и жаловался, что, мол, удушье одолело. Мать в таких случаях всегда была лекарем. У нее на чердаке сушились разные травы, которых она собирала в мае множество. Травами она выхаживала нас всех ото всяких болезней. Она и теперь поставила отцу припарки и напоила его зверобоем.

Вскоре отец оправился и стал выходить. Я его помню в те дни: в тулупе, высокий, худой, тщательно подпоясанный, ходил отец и осматривал конопли. Была уже выбрана конопля и поставлена в козлы для сушки на огороде. Он пробовал коноплю на ладонь – не пора ли молотить.

Через три дня он поехал на мельницу, верст за восемь от нас. Выехал отец здоров, только покашливал.

Минул день – отца нет; обеспокоенные, мы порешили, что на мельнице завоз и что очередь до него не дошла.

Но вот к вечеру показалась повозка: отец возвращается. Все заметили, что он бледен, голова опущена и еле держит вожжи в руках. Лошадь, будто чуя, что хозяин болен, тоже шла еле-еле, понуря голову. Отец сказал, что ему нет мочи, и не стал отпрягать коня, а отдал брату Николаю.

Мать уложила больного: отец горел. На расспросы, что с ним, отец ответил, что все было хорошо, был он здоров, на мельнице случился большой завоз, и ему пришлось у мельника стать на ночлег, а ночью пить захотелось, он и пошел к ручью, да не перекрестясь, наклонкой и напился.