Текст книги "Стезя смерти"

Глава 1

Вот уже четверть часа Курт сидел на табурете у стены, наблюдая за тем, как Вальтер Керн, его руководитель и наставник в следовательском деле на неопределенный срок, разбирает его верительные грамоты; и он много отдал бы за то, чтобы знать, что же там написано – свиток, врученный Керну, был довольно внушительным…

Курт пытался отслеживать лицо начальства – при начале чтения оно было хмурым и недобрым; можно было догадаться, что сейчас Керн читает о том, как девятилетний сирота, удрав из дома тетки (не отличавшейся, правда, добрым нравом и любовью к ближнему), связался с уличной бандой, последствием чего, помимо грабежей и краж, стали четыре убийства и смертный приговор. Потом на лице начальствующего отобразилось равнодушное недоверие; стало быть, Керн дошел до описания того, как малолетнего злоумышленника взяла на перевоспитание Конгрегация. Следующие несколько страниц, очевидно, описывали бытие курсанта Гессе в академии – по временам Курт ловил на себе оценивающий взгляд и выпрямлялся, стараясь выглядеть невозмутимым. Когда глаза начальника остановились на его перчатках, он понял, что чтение близится к концу, и подобрался, готовясь отвечать на вопросы, которые неминуемо должны были возникнуть…

Наконец, отодвинув свитки в сторону, Керн шумно вздохнул, опершись о тяжелый стол локтями, и уставился на новичка в упор.

– Знаешь, я помню, как создавалась ваша академия, – сообщил обер-инквизитор, и Курт так и не смог заключить по его голосу, какое впечатление произвело на начальство все прочтенное. – Я был убежден, что из этой затеи ничего не выйдет. Сосредоточить в одном месте сотню малолетних сволочей в уповании сделать их людьми – это было безумством.

Курт безмолвствовал, ожидая продолжения и следя, чтобы лицо оставалось если не бесстрастным, то хоть бы попросту спокойным.

– Тех, кто решился работать там, – продолжал Керн, – я считал самоубийцами и помешанными, при всем моем уважении к отцу Бенедикту… Тебя, парень, я тоже помню, кстати сказать. Я оформлял на тебя документы, когда за тобой явился представитель академии; я не сомневался, что ты вернешься в тюрьму и получишь свое рано или поздно. Однако чудо Господне свершилось, как я вижу… Почему ты избрал работу следователя? – спросил он вдруг, и Курт на мгновение опешил.

– Я не знаю, – было его первой реакцией; увидя кривую усмешку Керна, он поправился: – Точнее – едва ли сумею пояснить это так, чтобы вы мне поверили.

– А ты попытайся.

– Наверное, я тот самый неофит, который пожелал быть святее Папы Римского.

Керн хмыкнул, снова кинув взгляд в сторону документов на столе, и осведомился уже серьезно:

– Ну, а после всего случившегося – отчего не ушел на более спокойную службу? Тебе не могли не предложить этого. Рассчитываешь поквитаться когда-нибудь?

– Нет, – коротко отозвался Курт и, набравшись смелости, спросил: – У вас были ранения на службе?

Обер-инквизитор мгновение сидел недвижно, глядя на него внимательно и придирчиво, и усмехнулся, откинувшись на спинку тяжелого высокого стула.

– Да, Гессе, ранения у меня были, и покушения были, и всякое бывало. И – я не ушел. Спроси почему – и я тебе тоже не отвечу… Ну, хорошо, Бог с этим… Тебя пристроили?

– Да, благодарю.

– Твое пребывание в общежитии Конгрегации не обозначает, что ты не имеешь права подыскивать себе жилье где угодно, – пояснил Керн, скручивая исписанные листы снова в свиток. – Правда, надо отметить, что оно в этом Вавилоне сейчас недешево, посему, предчувствую, делить комнату с твоим помощником тебе придется длительно. Кёльн вообще довольно дорогой город и, если возникнут совсем уж неразрешимые проблемы со средствами…

– Благодарю, я вполне достаточен, – почти перебил его Курт; Керн поморщился:

– А вот это, Гессе, брось. Мы не можем допустить, чтобы следователи Конгрегации шатались от ветра и провожали торговцев кренделями алчущими взорами. Посему, повторяю, если возникнут затруднения, не совестись обратиться. Понятно?

– Да, майстер Керн.

– Просто Керн, – поправил тот дружелюбно. – Не люблю разводить излишних условностей среди своих. Проще работать.

Курт кивнул, поднявшись и намереваясь уже испросить позволения уйти, когда дверь в небольшую комнату, озаренную холодным полуденным солнцем, растворилась без стука, и он, обернувшись, увидел худощавое лицо человека, явно разменявшего свои полвека в давнем прошлом; обронив взгляд в его сторону, лицо поинтересовалось у Керна, довольно невежливо ткнув пальцем в сторону вновь прибывшего:

– Это он?

– Курт Гессе, следователь четвертого ранга, – подтвердил обер-инквизитор и в свою очередь указал на лицо в двери: – Дитрих Ланц, следователь второго ранга. Будешь служить под его руководительством.

– Добро пожаловать! – с наигранным радушием откликнулся Ланц и, снова смерив Курта уже более долгим взглядом, обернулся к начальству: – Может, взять его на допрос? Пускай посмотрит, как люди работают.

– Кто там?

– Да все тот же. Соседи все подтвердили, буду дожимать.

– Понятно… – потемнев лицом, кивнул Керн. – Может, и не помешало б, но он только с дороги, дай парню перевести дух.

– Если позволите, Керн, я бы хотел… – вмешался нерешительно Курт, которому стало надоедать его наличие в разговоре лишь в третьем лице; обер-инквизитор посмотрел на него скептически:

– Уверен? Сразу в дело – не чересчур?

– Не в первый раз, – возразил Курт, и начальство снисходительно усмехнулось, махнув рукой:

– Иди. Но после – отдыхать, явишься завтра поутру.

Выйдя в коридор – полутемный, освещенный лишь местами – Ланц развернулся, торопливо сунув вперед открытую для пожатия ладонь:

– Дитрих. И на «ты»… – бросив мимолетный взгляд на скрипнувшую перчатку Курта, усмехнулся. – Модник… Идем. Стало быть, так, – на ходу давал объяснения он, временами оборачиваясь, дабы убедиться, что новичок не отстает. – Сидеть будешь молча, вопросов не задавать, никого не перебивать, ежели что – мне подыгрывать, что бы я ни сказал. Если же вдруг, паче чаяния, у тебя родится какая умная мысль (или если она тебе покажется умной) – подходишь ко мне и тихонько, на ушко, оную мысль высказываешь, ясно?

– Не родится, – тихо возразил Курт, и сослуживец снова обернулся с усмешкой:

– Скромность – это хорошо. Однако ж, я слышал, на своем первом же деле ты раскрутил крестьянский заговор?

– На первом и пока единственном, – откликнулся он неохотно. – И раскрутили там меня… Я не буду мешаться, Дитрих, не тревожься. Просто хочу увидеть, как все… на самом деле.

– Вот и увидишь. Я слышал, ты кёльнец?

– De jure.

– Або’иген, стало быть, – хмыкнул тот, нарочито подчеркнуто проглотив «р»; Курт поморщился. – А говоришь, вроде, по-человечески?

– Кёльш[4]4
  Здесь – один из видов западносредненемецкого диалекта. Отличается от литературного немецкого, т. н. «хохдойч», заменой звука G на J, почти полным отсутствием звука R, «проглатыванием» конечных звуков и слогов, а также употреблением многочисленных местных слов и выражений.


[Закрыть] из меня выбили в академии, – он вскользь улыбнулся. – В буквальном смысле. К тому же, я здесь не был десять лет.

– Вот оно что… А вот я тут уж почти втрое дольше, жена – местная, и все не могу привыкнуть… Ну да ладно. Пока вкратце дело, чтобы ты не хлопал там глазами, как болван, – продолжил Ланц, снова ускоряя шаг. – Умерла девица; по всем признакам – от удушья, но не от удушения – следов на шее нет. Соседи видели у ее дома парня – в состоянии, я б сказал, нервозном. Однако приятель подозреваемого клятвенно заверяет, что тем вечером и до самого утра тот был в его доме, пьян, как перевозчик, и не то чтоб по домам ходить – до нужника еле добирался. Все допрошены раз по десять, раздельно, и показания соседей сходятся в мелочах; сговориться они не могли – слишком все гладко, у них бы мозгов не хватило предвидеть такие вопросы.

– Id est, он был в двух местах сразу?

– Пока выходит, что так. Парня крутим уже третий допрос, а он все поет одно – ничего не знаю, ничего не делал. Поначалу я на него особо не давил, хотел убедиться, что соседи не чернят его из личных резонов; сегодня всех опросил еще по разу – не врут, сволочи. Стало быть, можно взяться за него всерьез… Итак, – остановившись у тяжелой окованной двери, Ланц развернулся к Курту, дирижируя своим словам указующим перстом, – твой третий сослуживец – следователь второго ранга Густав Райзе. Подозреваемый – Йозеф Вальзен. Опять же, дабы не растерялся: у дальней стены стул, идешь сразу туда и…

– Сижу молча. Я понял.

– Тогда входи, абориген, – кивнул Ланц, растворяя дверь и проходя первым.

Комната, в которой оказался Курт, была обставлена именно с прицелом на ведение допросов – это он отметил сразу. Для допрашиваемого был установлен табурет – напротив высокого, внушительного стола, за которым восседал следователь, ровесник Ланца и даже в чем-то на него похожий; табурет стоял так, чтобы между ним и столом оставалось еще шага три. «Не помешает пройтись округ подозреваемого; это нервирует и сбивает с толку»; стало быть, этим здесь не пренебрегают…

Второй стол пребывал за спиной сидящего на табурете парня, вцепившегося пальцами в колени и глядящего на вошедших огромными, перепуганными глазами. Туда, однако, Ланц садиться не стал – прошагав к сослуживцу, поприветствовал его кивком, шепнув что-то на ухо (вероятно, представив новичка), и остался стоять, привалившись к его столешнице спиной. Стул, о котором он упоминал, стоял у противоположной стены рядом с окном подле приземистого столика и явно назначался для секретаря, однако по многим приметам Курт сомневался, что его услугами здесь пользуются хотя бы изредка.

Он прошел к стулу, ощущая на себе настороженный, подозрительный взгляд парня на табурете, усевшись полубоком, чтобы видеть происходящее, облокотился о столик и замер, стараясь смотреть на допрашиваемого безучастно.

– Ну, здравствуй еще раз, Йозеф, – произнес Ланц дружелюбно до зубовного скрипа. – Не надумал сознаться?

– Господи Иисусе, я же говорил вам… – начал тот чуть слышно; Ланц хохотнул, полуобернувшись к своему приятелю, молча перекладывающему какие-то бумаги:

– Ты гляди, Господа вспомнил. Сознайся сам, пока я тебе даю такую возможность – зачтется. Ты так и не уразумел, по-моему, что тебе вменяется: это убийство с употреблением колдовства, Йозеф, а знаешь, что это означает? Что без твоего добровольного раскаяния тебе предстоит зажариваться живехоньким. Видел, небось, как это бывает? Представление не для слабонервных…

– Я ничего не сделал!

– Все так говорят, – кивнул Ланц. – Слово в слово. «Я ничего не сделал», «я невиновен», «я не колдун», и все поминают Господа, Деву Марию… К моменту суда начинаются святые – знаешь, мы тут иногда такие имена слышим, о которых даже я, инквизитор, ни сном ни духом, кто б мог подумать, что столько святых людей на нашей грешной земле бывало… Только вот ты к ним, парень, не относишься, и покровительства от них не дождешься. Ты убийца, и я тебя отсюда не выпущу, покуда не услышу то, что должен услышать. Понимаешь меня?

Тот потер лицо ладонями – и лицо, и руки были серыми от пыли; похоже, в камере он провел не один день.

– У меня ведь есть свидетель, – тихо возразил он, глядя на следователей просительно. – Почему вы не говорите с моим свидетелем?! Меня не было там!

– Ну почему же. С твоим свидетелем мы беседовали, и не раз беседовали. Он, конечно, утверждает, что ты весь вечер и ночь пролежал пластом, но только кто знает, в самом ли деле ты так нарезался, или же попросту косил под пьяного, а сам в это время в ином теле пребывал на месте преступления. Знаешь, сколькие до тебя пытались отговариваться тем же оправданием? А после выяснялось, что, пока их полагали спящими, они такое творили – волосы стоймя поднимаются.

– Но я ничего подобного делать не умею! – надрывно выкрикнул парень. – Почему у меня нет защитника? Мне полагается защитник!

– Так у нас же не суд, – широко улыбнулся Ланц. – Это пока лишь допрос, а на допросе никаких защитников не бывает, дружок. Давай, Йозеф, не усложняй жизнь себе и мне – сознавайся; мне обедать пора, а я с тобой здесь теряю время и, заметь, терпение. Оно у меня ангельское, но всему есть свои пределы.

– Я ведь ее даже не знаю!

– Врешь, – мягко возразил Ланц. – Есть свидетели, которые видели тебя с ней на улице; вы говорили, причем довольно долго и эмоционально.

– Мало ли с кем я говорил на улице! – отчаянно простонал Йозеф. – Господи Боже мой, да если каждого, с кем я общался, запоминать…

– И еще тебя видели у ее дома – до дня ее смерти, примерно за неделю, – добавил Ланц со вздохом. – Не артачься, Йозеф. Деваться тебе некуда, только и остается, что сознаться. Говори, пока я добрый и готов засчитать это как чистосердечное раскаяние.

Подозреваемый уронил голову в ладони, почти согнувшись пополам и едва не всхлипывая; Райзе, до сей минуты молчавший, приподнялся, повысив голос:

– Сядь ровно, Йозеф! Лица не прятать!

– Простите… – прошептал тот, рывком выпрямившись. – Я ничего не…

– Так, хватит! – резко оборвал его Ланц, в два шага оказавшись рядом, и Вальзен отпрянул, едва не отъехав от следователя вместе с табуретом. – Мое терпение кончается. Говори сейчас, или я буду спрашивать уже по-другому.

– Я не виноват!

– Нет, Йозеф, ты виновен, – возразил Ланц, сделав еще шаг и остановившись за его спиной, и, наклонившись к самому уху, шепнул вкрадчиво: – Ты виновен, дружок, я вижу это по твоим мерзким бегающим глазкам. Стало быть, ты мне врешь, а я этого очень не люблю. Даю последний шанс: я все еще готов к твоему признанию.

– Я не виноват, – повторил парень тихо; Ланц выпрямился.

– Ну хорошо же. Знаешь, хочу поделиться с тобой радостной новостью – к нам на службу перевели новичка; у него отличные рекомендации, однако пока еще не доводилось поработать.

Курт встретил косой взгляд допрашиваемого, но ни словом не возразил, как и было велено, храня молчание и стараясь не придавать лицу никакого выражения; что означало «подыгрывать» в этой ситуации, он пока не понял.

– Я, – продолжал Ланц, – обещал ему показать, как положено работать с такими, как ты, посему тебе предстоит быть наглядным пособием. Знаешь, что такое наглядное пособие? Это такая штука, на которой показывают, что и как надо делать. Вдохновляет?

Особенного вдохновения лицо парня не выражало, чему, впрочем, удивляться не приходилось; затравленно покосившись на молчаливого новичка, он замер, ожидая продолжения. Ланц медленно прошелся к своему столу, где среди бумаг и свитков возлежала книга в толстом, окованном медью переплете.

– Доводилось слышать о «Молоте ведьм»? – поинтересовался он, откинув верхнюю планку обложки. – Когда-то это было руководством для следователей. Наверное, ты знаешь, что теперь его не используют… Я – использую.

Он взял книгу в руки; обложка оказалась отделенной от страниц, образовавших теперь просто стопку прошитых тонких пергаментных листов. Шагнув к притихшему парню, Ланц попросту ударил его книгой по макушке, и тот вскрикнул, схватившись за голову ладонями. Курт мысленно поморщился – уж чем, а избиением друг друга подобным образом курсанты академии развлекались частенько, и выпускнику номер тысяча двадцать один доставалось не меньше, чем от самого́ будущего выпускника – его соученикам. Ощущения от подобной выходки были незабываемыми…

– Неприятно, да? – осведомился Ланц, с интересом разглядывая книгу. – Видишь ли, – словно обращаясь к Курту, пояснил он, – я не могу изыскать предписания, согласно которому буду иметь право подвергнуть этого мерзавца настоящему допросу. Увы. Иначе – расходовал бы я на него неделю времени?.. И как следует въехать ему по зубам я тоже не могу – останутся следы. Но вот эта штука неплоха тем, что не оставляет переломов, ссадин, кровоподтеков – вообще ничего. Я могу сделать вот так, – от второго удара Йозеф скорчился. – И он остается чистеньким, как младенец, – ни синячка… Убери руки, Йозеф.

Парень сжался, по-прежнему держась за голову, и Ланц снова склонился к его уху.

– Убери руки, Йозеф, или, клянусь, я их тебе переломаю, а потом скажу, что ты упал с лестницы. При попытке побега. Руки!

– Не надо…

– Вот видишь? – вновь обернулся к Курту тот. – Это уже начинает приносить неплохие плоды. Ощущения довольно мерзкие, да, Йозеф? Знаешь, время от времени некоторые следователи пробуют испытать на себе кое-что из того, чем пользуются на допросах. Интересно ведь, в конце концов. Так я как-то попробовал… – он демонстративно поморщился, легонько стукнув себя стопкой листов в лоб, потер его ладонью. – Уф-ф… Противно. Такое чувство, что мозги проваливаются в горло, а потом подскакивают и бьются о череп. Говорят, от такого можно и умом тронуться… Любопытно, сколько ты сможешь выдержать, пока я не услышу то, что хочу?

Он опять замахнулся, и парень, съежившись и снова вцепившись в голову ладонями, вскрикнул:

– Не надо, я все скажу!

Ланц задержал руки, глядя на Курта довольно.

– Вот и все. Пара минут – и он готов… – он шлепнул стопку листов на стол, развернувшись к Йозефу, и приглашающе кивнул: – Давай, парень. Облегчи душу.

– Я говорил правду, – торопливо забормотал тот, уже открыто всхлипывая. – Я не умею ничего такого делать, я не знаю, как колдовать, правда! Я… я убил ее, это я, но никакого колдовства не было!

– Твой приятель соврал, так? – почти нежно поинтересовался Ланц. – Тебя просто не было в его доме в тот вечер?

– Я был у него, был, но не всю ночь… Я не хотел! – почти крикнул тот, и Ланц участливо похлопал его по плечу:

– Спокойно; уверен, ты уже жалеешь о том, что сделал… Давай по порядку. Откуда ты ее знаешь, что вас связывало, – только спокойно и подробно.

– Я всего лишь встретился с ней пару раз – и все! – Йозеф вскинул голову, глядя на следователя просительно. – Я просто был… был с ней несколько раз, я ее толком и не знаю! А она вдруг вцепилась в меня прямо посреди улицы, у всех на глазах, и сказала, что в положении… Я собирался жениться, понимаете? На девушке из хорошей семьи; она бы в жизни не связалась со мной, если бы узнала, что у меня ребенок на стороне!

– Продолжай, – мягко подбодрил его Ланц, когда тот замолчал, глядя в пол; парень сжался:

– Я… я предложил ей обратиться к знахарке… чтобы…

– То есть предложил ей совершить убийство?

Йозеф закивал, не поднимая глаз; Ланц осторожно вдохнул сквозь зубы и, склонившись к нему, тихо спросил:

– И?

– Она отказалась. Потом говорила, что ей ничего не надо, но я-то знаю, что у всех них на уме! В любой момент может постучать в дверь, чтобы требовать денег или еще чего-то; я не мог этого допустить! У меня свадьба через месяц!

– Твой приятель знал, в чем участвует, покрывая тебя? – уже жестче поинтересовался Ланц. – Только не вздумай врать.

– Знал… – чуть слышно отозвался тот. – Мы… мы выпили, и я рассказал ему… о ней. А потом сказал, что готов убить ее – просто это вырвалось, я не собирался… Но потом… Наверное, я просто выпил слишком много… Я встал и сказал, что прямо сейчас пойду к ней и убью. И… пошел…

– Что ты сделал с ней?

– Я… подушкой… – уже на пределе слышимости прошептал тот. – Бросил на кровать, сел коленями на руки и… задушил подушкой…

Ланц отвернулся, прошагав к столу, где все так же молча сидел его сослуживец, и выдохнул, потирая ладонью лоб:

– Запиши признание, Густав. Пусть он его подпишет, и передай ублюдка светским. Это двойное убийство при отягчающих обстоятельствах, но вполне мирское, дальше – не наше дело. Не забудь упомянуть о соучастии его дружка – пусть сами решают, что с ним делать.

– А может, ну его? – хмуро предложил Райзе, глядя на всхлипывающего задержанного презрительно. – Взять и его сюда; через пару часов один сознается в колдовстве, другой – в соучастии. С немалым удовольствием поднес бы огоньку этой сволочи…

Йозеф дернулся, глядя на следователей уже с неприкрытым ужасом, и Ланц отмахнулся:

– Не дергайся, парень. Еще надергаешься – с веревкой на шее… Пойдем, абориген.

Курт медленно поднялся, вышел вслед за ним в коридор, обернувшись на пороге; Йозеф Вальзен сидел, скрючившись, закрыв лицо руками и почти плача.

– Вот так и работаем, – сообщил Ланц с тяжким вздохом, прислонившись к стене. – Сваливают к нам всякую шваль, мы бьемся, а светские только обвиняемых подбирают… Попадаются и настоящие дела по нашему ведомству, но частенько бывает и такое.

– И насколько часто?

– Довольно… – он взглянул на Курта пристально, невесело усмехнувшись: – Ну, посмотрел, как все на самом деле? В академии, небось, не тому учили?

– Всякому учили, – осторожно ответил он, и Ланц развел руками:

– Ну, мы тут люди простые, академиев не кончали, посему работаем, как умеем. Итак, абориген, пойдешь отсыпаться с дороги, или сперва показать тебе, что у нас тут где и как?

– Сперва показать, – откликнулся Курт, ни на миг не задумавшись, и тут же поправился: – Если я не отрываю тебя от дел.

Ланц отмахнулся, продолжением жеста приглашая идти следом за собою, и двинулся от двери прочь.

– Дел сегодня больше никаких нет, – пояснял он на ходу, придерживая шаг, дабы новичок не отставал от него в коридорах. – Дел вообще негусто. Когда я говорил, что нам часто приходится разбираться с подобными случаями, к Конгрегации касательства не имеющими, я забыл упомянуть о том, что по большей части случаются именно они. Ты, наверное, решил – большой город, большие дела? На самом деле – все то же, что и везде, либо же вообще полная тишь – последнее «большое дело» было с десяток лет назад… О бунте ткацкой гильдии слышать доводилось?

– Краем уха.

– Вот это – это было дело, – серьезно кивнул Ланц. – Ты ведь имеешь представление, насколько они были влиятельны?

– Я был не в том возрасте, чтобы интересоваться, за кем главная рука в Кёльне, Дитрих, однако примерно представляю.

– Ну, тогда вряд ли. Видишь ли, они в те годы были самой богатой гильдией, самой влиятельной, вплоть до того, что в законе было прописано четко и недвусмысленно: «На чем ткачи положат, будет ли то справедливо или нет, на том же и все прочие станут».

– Сильно…

– Долго в исторических дебрях блуждать не стану, скажу проще: распустились эти ребята вконец, и сладу с ними не стало просто никакого, пока не выпала та оказия. А началась вся история по́шло: двое ткачей учинили грабеж прямо на городских улицах. Что за такое полагается? Правильно, смертная казнь. Однако, когда ратманы[5]5
  Члены городского совета, исполняющие в том числе и судебные функции.


[Закрыть] постановили по закону, ткацкие мастера заявили, что, по их мнению, тех двоих до́лжно оправдать, на решения судей плевать они хотели, а после, долго не думая, устроили прямо в ратуше настоящую потасовку и одного из своих дружков отбили. Второго магистратские утащили вовремя… Собственно, это и было последней каплей. Горожане возмутились, от возмущений перешли к призывам «доколе, братие!», кто-то ударил в колокол… Слишком долго ткачи стояли всем поперек глотки. Кроме соседей, родичей и друзей ограбленных, кроме самих ратманов, кроме других гильдий к делу подключились еще и торговцы; словом, когда эти парни поняли, что им крышка, каяться было поздно. Поначалу они пытались отбиваться, но в конце концов разбежались.

– Их перебили всех, насколько я слышал?

– Да, почти, – кивнул тот без тени сожаления в голосе. – Пытались прятаться… Но куда тут запрячешься, когда тебя ищет весь город? Из домов вытаскивали – из ткацких и соседских. От алтарей отрывали – никакое «убежища!»[6]6
  По законам некоторых средневековых городов любой преступник, успевший укрыться в церкви, не мог быть выдан светским властям.


[Закрыть] не помогало. Зачинщиков налета на магистрат в тот же день и перевешали вместе с тем их приятелем, которого они вытащили с судебного заседания, а заодно – и вообще всех из гильдии, кто под руку попался; семьи самых деятельных из Кёльна поперли, оставили только тех, кто победней и посмирнее, под клятву полного подчинения магистрату. Здание гильдии вообще до основания срыли… – Ланц криво ухмыльнулся. – Евреи в тот день наверняка решили, что настал последний день мира – весь город кого-то бьет, но почему-то в этот раз не их.

– И? – поторопил Курт. – Что там вскрылось?

– Конкретно там – ничего, все началось позже; это, абориген, я тебе рассказал, дабы ты понял, на чем все завязалось… После этой разборки магистратские некоторое время купались в славе справедливых радетелей за нужды города, а от этого, сам понимаешь, два шага до того, чтоб зазнаться; и они эти шаги сделали. Зазнались и зарвались. Сначала подарки за расправу над ткачами – от всей души, потом поблажки на суде над каким-нибудь дядей или приятелем, который с ними «плечом к плечу» на улицах в те дни… Ну, а после – по накатанной. Поблажки за подарки, подарки без поблажек, требования взяток, просто injustum judicum vulgare[7]7
  Банальный (типичный) неправый суд (лат.).


[Закрыть]; словом, спустя довольно малое время на них начали поглядывать с теми же мыслями, что и на ткачей прежде. И вот один из магистратских, некто Хильгер, пораскинув мозгом, решил, что изгнания и казни лишь некоторых из влиятельных родов ему мало – он захотел избавиться от других ратманов, чьи решения и притязания мешали ему жить. Сначала он пустил слух, что ночью люди князь-епископа[8]8
  Епископ, который, помимо осуществления священнических функций, обладал светской властью на определенной территории и являлся суверенным правителем соответствующего территориального образования – церковного княжества. В 1356 году император Карл IV в акте, известном как «Золотая булла», предоставил архиепископам городов Майнц, Кёльн и Трир статус курфюрстов (имперских князей) с правом голоса при выборах императора и независимостью во внутренних делах.


[Закрыть] обрушатся на Кёльн за все хорошее, и начал собирать всех на оборону. Вот тогда-то наш старик и задумался. Архиепископ – это, прости Господи, приалтарный боров, и на то, чтоб ввязаться в противостояние, его может подвигнуть разве что ну очень большая нажива или угроза его шкуре, а ни того, ни другого в том случае не было.

– Горожанам это растолковать не пытались?

Ланц, не ответив, лишь покривился, и Курт махнул рукою, согласно кивнув:

– Да, верно. Смысл…

– Margaritas ante porcos?[9]9
  Бисер перед свиньями? (лат.)


[Закрыть] Керн занялся делом. Для начала побеседовал с архиепископом; не обратился к нему, само собою, с вопросом, не желает ли тот напасть на Кёльн, а – так, обиняками, намеками… Говоря проще, попытался выведать у того планы на вечер. Никаких примет, говорящих хоть о какой-то предбоевой активности среди его людей, просто не было. Мы с Густавом в это время шерстили город, говорили с приятелями этого Хильгера, с его неприятелями, сопоставили то, что и прежде знали, и предположили, что его целью является – избавиться от последнего семейства, чьи представители хоть что-то еще значили в магистрате. Все, что мы могли и успевали сделать – это их предупредить и укрыть в Друденхаусе. А горожане, всю ночь простоявшие в боевой готовности, усталые, проголодавшиеся и злые, что все зря, уже были готовы бить кого угодно, на что этот смутьян и рассчитывал. Для того, чтобы кинуться истреблять его недругов, хватило даже не клича – намека. Вот только в тот день все окончилось быстро – на Друденхаус[10]10
  Дом для ночных духов (нем.) – тюрьма для содержания обвиняемых в колдовстве.


[Закрыть] они попереть не посмели; правда, посмели попереть этих ратманов из магистрата. Хильгер на волне, так сказать, народного порыва тут же был избран в бюргермайстеры…

– А Друденхаус что же?

– А что Друденхаус? – пожал плечами Ланц. – Когда была реальная угроза войны – Керн вмешался, а прочее – это мирские дела, не наша jurisdictio. Выбрали – и выбрали… – он хитро подмигнул, тут же невинно заведя глаза к потолку. – Конечно, никто нам как простым горожанам не мешал беседовать с людьми в трактирах, узнавать новости и сопоставлять то, что узнали. А узнали мы вот что: этот умник замыслил для начала всех перессорить – князь-епископа с городом, город с местной знатью – а после, когда все уже будут с ужасом ожидать санкций, выступить героем-примирителем. Когда старик предоставил городу доказательства, Хильгера чуть не порвали…

– Чуть не?

– Ну, тяжких преступлений на нем ведь не было? Не было. Вписали в клятвенную книгу[11]11
  Книга, содержащая перечень прав и свобод города, основных положений, а также событий, имеющих немаловажное значение в связи с ними. Книга хранилась «вечно и неприкосновенно».


[Закрыть], надавали по шее и отпустили… а зря. Он так и не успокоился – начал все ту же песню и с самого начала: снова слухи, снова смуты, снова начал привлекать к себе горожан; что он умел, надо отдать должное, так это говорить. Бюргермайстер снова сменился – ратманы выставили какую-то куклу от себя, и горожанам, прямо скажем, легче не стало, но снова бегать с оружием по улицам никто не хотел – надоело. Кушать-то ведь тоже хочется, надо же и работать когда-нибудь… Тогда Хильгер пошел по иному пути, в чем и была его ошибка: начал привлекать в свидетели Господа Бога. Во всеуслышание объявил, что Господь пошлет знак, говорящий о его правоте и избранности, и покарает нечестивых управителей, а заодно всех, кто терпит их на своей шее. Мы было посмеялись и махнули рукой (мало ли сумасшедших на свете?), но на следующий день Кёльн затрясло. Я не помню, когда здесь в последний раз было землетрясение; может, Керн, разве что… Особой карой это не смотрелось – урон, конечно, был; посуда, там, побитая в домах и лавках… мелочи. Главное – не это, главное – сам факт.

– И его повязали? – уточнил Курт с надеждой; Ланц вздохнул:

– Лет двадцать назад он бы и дня на свободе не проходил, а сейчас… За что его было брать? За призвание имени Божия?.. Пришлось действовать его же методами – поднимать агентуру, пускать слухи и будоражить народ. А тем временем случилась новая напасть – шарахнул град, да какой. Птиц на лету убивал. А уж что с посевами, крышами и прочим имуществом, можешь себе вообразить… Хильгер заявил, что сие знак и есть, и что дальше будет хуже; а чума с голодом лет только пять как прошли, все еще помнят, каково это, и кому ж хочется, чтобы снова?..

– И опять вышли на улицы?

– Вышли, – кивнул сослуживец. – Опять ворвались в ратушу, опять взяли ратманов за задницы – вынудили вымарать из книги упоминание о сомнительных подвигах Хильгера на должности бюргермайстера… Вот тогда мы дали отмашку агентуре, те в толпе начали нашептывать, что подобное обращение с городскими законами отдает произволом – если так можно с ними, то на очереди и вольности; Керн как до́лжно поговорил с магистратом – мол, сколько можно уже терпеть смутьяна, пора бы и вспомнить, что они ум, честь и совесть Кёльна… Те, наконец, почесались и начали шевелиться. Призвали гильдии «на защиту попранных прав». Посчастливилось, что и со стороны гильдий нашлись те, кому вся эта затянувшаяся история тоже уже надоела – один из мастеров-оружейников поднял своих, а за ними потянулись и прочие. Хильгера, наконец, повязали за бунт, его приспешники покаялись, совет разогнали вовсе. А тот оружейник прямо обратился к Керну и предложил содействие. Это было бы смешно, если б не было столь грустно: у магистрата власти побольше, чем у нас, – согласно законам города, они в любое время суток могут войти в любой дом и устроить обыск, а мы…

– И что он предложил?

– Он передает арестованного Хильгера нам – поскольку нет объективных доказательств его причастия к бедствиям, должен найтись кто-то, кто возьмет на себя роль инициатора обвинения; напишет на него кляузу, проще сказать. После чего и мы будем иметь возможность обшарить его дом на предмет чего крамольного, а главное – допросить его самого. А Друденхаус со своей стороны поддержит этого парня, когда он предложит свою кандидатуру на должность бюргермайстера, а также идею сформировать новый совет исключительно из представителей гильдий, поскольку идея избрания праздных горожан себя не оправдала. Керн обязался толкнуть соответствующую речь о героическом противодействии этого оружейника ужасному малефику, желающему погубить родной город; кроме того, тот был парень умный, и о том, что город кишит нашими агентами, если не знал доподлинно, то догадывался, а что пара агентов заменяет десяток речей – этого не поймет только младенец.