Текст книги "Стезя смерти"

– Может быть, я вовсе зря вбил себе в голову мысль о женщине?.. – уже не обращаясь к Бруно, пробормотал отстраненно Курт, и бывший студент хмыкнул:

– Ну да, у кого что болит…

Прежде чем прочесть подопечному гневную отповедь, Курт перевел дыхание, заставив себя прежде мысленно сосчитать до трех – мерно, неспешно, как учили, чтобы преодолеть внезапную вспышку озлобления и понять, имеет ли оно право выразиться. По истечении шести мгновений злость не остыла, но здравый смысл все же воспротивился желанию немедленно возмутиться. Некоторая доля правды в словах бывшего студента имелась, этого нельзя было не признать; Курт не сказал бы, даже будучи предельно честным с самим собой, что он прав funditus et penitus[59]59
  Целиком и полностью (лат.).


[Закрыть], однако допустить подобное предположение было вполне можно. Почему бы ему, охваченному этим погибельным для ума и сердца томлением, не могло помимо логики и рассудка, помимо воли прийти в голову именно наиболее близкое ему самому истолкование произошедшего?

– Вынужден признать, – через силу согласился Курт, отвернувшись. – И этого исключить нельзя.

Вопреки ожиданию, Бруно не стал ухмыляться снова, торжествуя его согласию, лишь кивнув:

– Верно. Хотя, если тебе интересно мое мнение, мне тоже сдается, что иное объяснение подобрать трудно – все к тому. Только это все одно ничего не дает.

– Поговори со своими приятелями еще раз, – попросил Курт, потирая пальцами виски и чувствуя, как к прочим его напастям прибавляется внезапно возникшая головная боль, вот только он никак не мог уразуметь, что́ это – тот ли самый знак, что он увидел что-то, не осмысленное им сразу как должно, или же виновники – просто-напросто утомление, тоска и уныние. – Выясни все, что сможешь, о его бывших подружках, о трактирных девках, каких он хоть раз снял; полагаю, таковых за четыре года набралось немало, но уж хоть что-нибудь… Мне, я так полагаю, или всего не скажут, или придется расходовать лишнее время на то, чтоб каждого разговорить.

– Попробую, – пожал плечами Бруно. – Думаешь, в этом направлении что-то можно раскопать?

– Не уверен, – отозвался он, не призадумавшись ни на секунду. – Но надо с чего-то начать.

– Я сейчас спрошу кое-что, – вдруг решительно сообщил подопечный, – только прежде чем кидаться в драку, спроси самого себя – может, я снова прав?

Курт, насторожившись, замер, глядя на него выжидающе, и тот отвел взгляд, уставившись в стену по левую руку от себя.

– Я не могу не заметить, – заговорил Бруно, не поднимая к нему глаз, – что еще вчерашним вечером эта мысль пришла тебе на ум, и, уверен, ты не мог об этом не думать и сегодня. Так вот, не кажется ли тебе наиболее вероятным, что единственная персона женского пола, общение с которой сопряжено с такими тайнами и расходами (ибо ей мало подарить колечко ценой в два твоих жалованья)…

– Ты хочешь сказать, что его любовницей была графиня фон Шёнборн? – оборвал Курт, не сумев сдержать резкости, и подопечный, наконец, вновь посмотрел ему в лицо – почти с вызовом.

– А почему это так невероятно? Она – молодая, одинокая; в окру́ге, кроме ее дяди, нет ни одного человека ее положения, и единственные, с кем можно удовлетворить естественную потребность, не уронив в некоторой мере своего достоинства, – студенты. Они хоть и иного круга, но восполняют недостаток положения умом или хотя бы зачатками такового; в студенческом обществе уживаются homines omnis fortunae ac loci[60]60
  Люди всякого звания и происхождения (лат.).


[Закрыть] – университетские стены в какой-то мере их всех уравнивают. Можно утешать себя тем, что этот пока ничтожный студентишка в будущем может стать как писцом при местном доме призрения, так и судьей, что уже не так плохо, а стало быть, у тебя в постели не абы кто… Что? – выдержав на этот раз его взгляд, уточнил он, распрямившись. – Почему тебе это так претит? Это глупо, понимаешь ты?

Курт не ответил.

Сегодня этот человек был ненавистно часто прав. Прав он был и сейчас – и прав во всем. Возникшую было мысль о том, что именно она и могла быть тайным увлечением Филиппа Шлага, майстер инквизитор отринул – незаметно для себя, перестав даже задумываться о подобной возможности. Невзирая на реальность, не помня о ней, не желая ее, он уже начал думать о Маргарет фон Шёнборн как о своей, как о уже принадлежащей ему; и всякие помыслы о том, что она могла, пусть и в прошлом, принадлежать кому-то еще, вызывали глухое раздражение, переходящее почти в бешенство. В неистовство. В ярость…

Сумбур вернулся в мысли, ворвавшись, словно ветер в распахнутое окно, который перемешивает разложенные в нужном порядке бумаги, сметая их на пол, сбивая в хаотический ворох; боль снова вспыхнула, ударив в виски, стянув голову обручем и не давая мыслить дальше, боль пронзительная и острая…

– Потому сегодня я намерен с ней побеседовать, – держа голос в кулаке, отозвался Курт наконец, отмеряя слова с осмотрительностью и напряжением. – Что бы там ты ни думал и чего бы я ни желал, сегодня я буду говорить со свидетельницей; это – понятно?

Бруно не ответил, и он умолк тоже – с каждым словом он тем меньше верил сам себе, чем дольше уверял собеседника.

* * *

До наступления долгожданного вечера это было еще не единожды – и приподнятое, почти беззаботное расположение духа, и эта апатичность, и безмыслие, когда Курт снова просто лежал, глядя в потолок и ни о чем не думая, ничего не желая. Лишь когда солнце спустилось, наконец, к самым крышам, начав прятаться за ними, а на город стали набредать сумерки, ушло все, все совершенно, будто и не бывало этого муторного, странного, невнятного дня, словно минуту лишь назад миновало нынешнее утро, в которое он восстал ото сна таким полным сил и оживленным.

К месту студенческих сборищ он шагал бодро и быстро, снова слыша и весну вокруг, и птиц, утихающих к вечеру, и аромат лопающихся почек; Бруно косился на него с таким очевидным подозрением, что в конце концов он не вытерпел.

– Отстань, я в полном порядке. – Курт улыбнулся – почти искренне, почти забыв свою неприязнь к подопечному. – Не напрягайся.

Бруно лишь качнул головой – то ли кивнув, то ли возразив ему этим жестом – и смолчал.

Какой-то отзвук всего пережитого сегодня вернулся уже перед самой дверью в трактир – смущение, напряжение, смятение – все это снова коснулось души, но – лишь коснулось, не оставив глубокого следа; и это уже было вполне объяснимо. Просто все это было впервые – и само чувство, и стремление воздать ему желаемое, впервые он встал перед необходимостью добиваться того, что раньше было получаемо походя и без особенной страсти, как лакомство, которое можно время от времени себе позволить, но о котором не грезишь ежечасно. И первый опыт, полученный из интереса и потому, что он просто должен быть, и все, что было после, бывшее потому, что попадалось и попросту подворачивался случай – все это не шло ни в какое уподобление тому, что зародилось в нем в эту сумасшедшую весну. Страшное слово «влюбленность», кое еще не так давно полагалось им глупостью и помехой, теперь казалось чем-то ценным и необходимым…

Сердце упало, когда, войдя, Курт увидел ее – словно маленькое солнце в окружении серых туч, собравшихся окрест; и когда на скрип двери в его сторону обратились фиалковые глаза, вновь стало жарко мыслям, а тело сковал холод, приморозивший его к месту…

– Очнись, – едва слышно, но почти сердито шепнул Бруно за спиной и, отодвинув майстера инквизитора с пути плечом, известил, уходя к одному из столов: – Пойду; там пара знакомых. Попытаюсь поговорить.

Курт не ответил, все так же стоя неподвижно и глядя на маленькое солнце перед собою. За столом графиня была одна; горничная, или кем бы она ни была, восседающая напротив нее, в счет не шла – прислуга, собачка, видимость, дающая позволение одинокой знатной даме находиться в окружении мужчин, оправдание перед обществом…

От улыбки, подаренной вошедшим, словно ударило острым лезвием под колени, и Курт шагнул вперед, чтобы не упасть, мысленно говоря все то, что надо будет сказать сейчас вслух, и понимая, что голос может сорваться, не покориться ему…

Он остановился за два шага до Маргарет, прилагая немыслимое усилие к тому, чтобы казаться невозмутимым и терзаясь оттого, что не видит результата своих стараний, не видит своего лица…

– Госпожа фон Шёнборн, – это было произнесено быстро, напряженно; от того, что голос прозвучал как надо, почти спокойно, почти выдержанно, подступило облегчение – он мог с ней говорить, не выдавая своего смятения…

– Майстер Гессе, – отозвался голос, которого он не слышал и который желал услышать долгие две недели…

Если б только тот же голос, но – не так, а просто по имени… «пожертвовать полжизни», сказал тот студент вчера?.. не столь уж преувеличенно…

– Кажется, я удостоилась судьбы попасть в поле зрения Святой Инквизиции? – продолжил голос с усмешкой. – В каком качестве, позвольте узнать?

В их сторону смотрели; Курту казалось – все до единого, каждый из многочисленных сегодня посетителей. Понимая, что это – всего лишь любопытство, желание узнать, о чем будет спрашивать ведущий дознание следователь, он, тем не менее, никак не мог избавиться от чувства, что в этих взглядах – насмешка…

– Вы хорошо осведомлены, – удивляясь своему внезапному самообладанию, отозвался он, продолжая стоять в двух шагах; Маргарет фон Шёнборн засмеялась, махнув тонкой рукой:

– Ничего удивительного. Знаете, майстер Гессе, если что-то известно хотя бы двум студентам…

– … это известно половине Кёльна, – докончил Курт, лишь после этого спохватившись, и покаянно склонился: – Простите, я перебил.

– Ах, бросьте, – она очаровательно сморщила носик, беспечно тряхнув головой. – Здесь я привыкла к тому, что меня постоянно прерывают. Они совершенно не снисходят к женщине!

– Minime vero![61]61
  Вот уж нет, вовсе нет (лат.).


[Закрыть] – возразил кто-то с напускной обиженностью. – Госпожа фон Шёнборн, что ж это вы – Инквизиции нас сдать пытаетесь? И это за все наши старания! Совсем вы нас не любите.

– Неправда, я вас люблю, – улыбнулась та, и снова подумалось – те же бы слова, но не здесь, не для них… – Что ж вы всё стоите, господин дознаватель?

– Вы позволите? – уточнил Курт, приблизившись к скамье напротив, и та удивленно округлила глаза:

– Господи, какие теперь учтивые господа стали служить в Инквизиции!.. К слову сказать, майстер Гессе, коль скоро вы так обходительны и привержены правилам, – могу я взглянуть на ваш Сигнум? Если мне не изменяет память, у меня есть право потребовать его предъявления, когда ко мне обращается некто, представившийся следователем Конгрегации.

Курт снова на миг оцепенел, растерявшись еще ему самому неясно, отчего; Маргарет фон Шёнборн игриво пожала плечами:

– Да, майстер инквизитор, я ваш ночной кошмар: человек, знающий свои права при общении с вам подобными… – она улыбнулась вновь, сбавив голос и глядя снизу вверх заговорщицки: – Разумеется, это чистой воды любопытство, но вы ведь мне не откажете, верно?

Последние слова прозвучали едва ли не шепотом, и во взгляде фиалковых глаз как будто мелькнуло что-то, отчего фраза стала двусмысленной и отягощенной словно бы намеком, обещанием…

– Нет. – Курт шагнул вперед, выдернув из-за воротника цепочку медальона и опасаясь, что вот-вот задрожит рука. – Вам я отказать не смогу.

– Отрадно слышать, – донеслось в ответ и вовсе чуть различимо, и (нет, не почудилось!) взгляд замешкался в его взгляде чуть дольше, чем требовалось; он подступил почти вплотную, склонившись, держа медальон на ладони.

Протянуть руку и прикоснуться…

Маргарет фон Шёнборн протянула руку, коснувшись стальной поверхности, провела тонким пальцем по чеканным буквам «SM» и цифрам, и захотелось сорвать перчатку, сейчас же, немедленно. Сейчас, как никогда в жизни, он проклинал все, что случилось, проклинал того, по чьей вине теперь он не может надеяться даже на такую малость – просто испытать прикосновение этой руки…

– Тысяча двадцать один; это ваш номер при выпуске?

– Повторю, что вы хорошо осведомлены, – подтвердил Курт, ожидая, когда же она пожелает взглянуть, что выбито на обороте Знака, когда перевернет медальон, неизбежно дотронувшись при этом до его ладони – пусть через перчатку, все равно, пускай хоть так…

Глаза цвета первой фиалки поднялись к его лицу, снова промедливши на один лишний миг…

– Ваша некогда тайная академия становится все более знаменитой, майстер Гессе.

Курт молча ждал, не отрывая взгляда от того, как ее пальцы скользнули к кромке медальона, и, наконец, коснулись…

Маргарет фон Шёнборн, перевернув Знак, оставила его лежать на своих пальцах, а их – на его ладони, и сердце встало, перестав биться на миг, на миг перехлестнуло дыхание; медленно-медленно тепло ее руки проникало сквозь тонкую кожу перчатки, касаясь его кожи, и оттого стало горячо – не ладони, а всему телу, с макушки до пят…

– «Misericordia et justitia», – прочла она с расстановкой, не отводя руки, и жар сменился оцепенением, и лишь только ладонь ощущала это тепло, пробивающееся к коже. – Полагаете, это возможно? Милосердие вместе со справедливостью? Duos lepores sequi…[62]62
  Преследовать двух зайцев… (лат.).


[Закрыть]

– Alter alterum haud excludit[63]63
  Одно не вполне исключает другое (лат.).


[Закрыть], сказал бы я.

– Разве? Справедливость немилосердна, вы не находите?

– А милосердие несправедливо, – договорил Курт, молясь о том, чтобы она продолжала смотреть на выбитую в Знаке надпись, чтобы эти пальцы так и лежали в его ладони; Маргарет фон Шёнборн снова вскинула к нему глаза, приподняв брови:

– Ах, так и вы это признаете?

Медальон она выпустила не сразу – скользнула кончиками пальцев по руке, и оттого вновь окатило жаром все тело, словно из темной, прохладной комнаты вдруг шагнул на залитую палящим солнцем улицу…

Или в каменную громаду, охваченную пламенем…

Курт распрямился, закрыв глаза и отступив, вскинул руку ко лбу, покрывшемуся испариной; из жара бросило в холод, как в горячке, и на мгновение забылось все то, о чем грезил и чего желал два удара сердца тому назад. Некстати пришедшее на ум сравнение словно сорвало с небес на землю, разбив вдребезги.

– Майстер Гессе?..

Когда он открыл глаза, Маргарет смотрела испуганно, вглядываясь в его лицо с настороженностью, и от этого взгляда, проникнутого почти заботой, стало внезапно легче…

– Вам дурно? Или я что-то не то сказала?

– Головная боль, бывает, – откликнулся Курт первым, что взбрело в мысли, опустившись на скамью напротив нее, и улыбнулся через силу, теребя медальон в руке и жалея, что не может сквозь перчатку ощутить ее тепло, оставшееся на неровной металлической поверхности. – Возмездие за недостаточный сон; справедливо, но немилосердно.

– Не пугайте меня, майстер инквизитор, – укорила она, демонстративно погрозив ему. – Представляете, что говорили бы? «Он перемолвился с ней парой слов и впал в беспамятство».

Курт улыбнулся, с сожалением упрятав медальон под куртку, и непроизвольно сжал кулак, словно там, в стиснутой ладони, можно было сохранить нечто, оставшееся от касания этих тонких пальцев. Нечто материальное, ощутимое, вещественное…

– Иными словами, сражен наповал.

Это вырвалось само собою, помимо его воли и помимо желания; не поднимая глаз, Курт сидел неподвижно и молча еще несколько мгновений, затаив дыхание и боясь услышать колкость в ответ.

– Вы просто беспримерный льстец, майстер Гессе, – отозвалась Маргарет фон Шёнборн, однако голос ее был спокоен – ни чрезмерной серьезности, ни насмешки он не заметил. – Но из ваших уст это звучит приятно.

Это не было похоже на обещание – эти слова именно обещанием и являлись; иначе просто не могло быть…

Взять себя в руки стоило немалого труда, невероятного усилия; сумев принудить себя, наконец, поднять взгляд к фиалковым глазам напротив, Курт, боясь, что не совладает с голосом, заговорил тихо и медлительно:

– Госпожа фон Шёнборн, я… я понимаю, что продолжение нашей беседы вам, скорее всего, понравится меньше, но мне придется…

– …задать пару вопросов?

– Да, – неловко улыбнулся он, снова смешавшись и запнувшись на миг, снова забыв, что хотел сказать, что спросить, как то было минувшим вечером, когда услышал, что сможет увидеть здесь Маргарет фон Шёнборн. – И хочу предупредить вас, что некоторые из них могут вам показаться…

– …нескромными?

– Возможно, что так. Но прошу вас понять, что…

– …это ваша работа.

Курт невольно засмеялся, качнув головой:

– Госпожа фон Шёнборн, вы меня смущаете.

– Интересно, – ответная улыбка была откровенно довольной. – Смущенный инквизитор; это любопытное зрелище… Бросьте, майстер Гессе, я не хотела насмешничать, простите. Я готова отвечать и помочь, чем сумею, спрашивайте.

– Благодарю вас за понимание, – склонил голову Курт, стараясь говорить непринужденно, но слабо понимая, насколько в этом преуспевает…

Говорить, не глядя на собеседницу, было бы верхом неучтивости, но говорить, смотря в эти глаза – свыше его сил…

– Филипп Шлаг, – начал он, нанизывая слова с осторожностью, словно мелкий бисер на невидимую нить. – Вы ведь знали его?

– Тот бедный юноша, что умер третьего дня? – уточнила Маргарет, согнав с лица улыбку. – Да, я его знала – он учится в университете давно, а тех, кто дожил хотя бы до второго курса, я знаю почти всех. Разумеется, я подразумеваю лишь бывающих в этом заведении.

– И… – выговорить этого Курт не мог – просто не мог, губы отказывались складывать эти слова вместе, язык отказывался повиноваться; наконец, решившись, он выдохнул и завершил: – насколько близко вы его знали?

– Я верно поняла смысл ваших слов, майстер Гессе? – голос Маргарет фон Шёнборн не похолодел, как он того боялся; напротив, эта мысль, казалось, ее развеселила. – Вероятно, это и есть ваш нескромный вопрос?

– Простите, – развел руками Курт. – Такая у меня… впрочем, дальше вы сами знаете.

– Интересная у вас работа… Нет, господин дознаватель, его я знала близко, однако не настолько близко. Вы удовлетворены?

– Да.

Это был почти вздох – облегченный вздох…

– Хорошо, – проговорил он негромко – то ли попросту подытожив уже сказанное и услышанное, то ли высказав свое отношение к ее словам. – Хорошо… Госпожа фон Шёнборн, теперь я задаю тот же вопрос, но уже с другим подтекстом, вполне благопристойным. Итак, насколько близко вы знали Филиппа Шлага?

– Не будете ли вы любезны объяснить детальнее, что именно вас интересует? – уточнила Маргарет. – В пристойном виде этот вопрос несколько… туманен.

– Я вас обидел? Простите.

Она улыбнулась снова – для него, – и на душе вновь потеплело от этой улыбки…

– Нет, майстер Гессе. Вы меня не обидели. Как я сама же отметила, ваши вопросы вы задаете не из праздной пытливости, а исключительно в интересах дела; как можно таить обиду на следователя за то, что он стремится выявить истину?

– Благодарю вас за понимание, – повторил Курт с непритворным облегчением, лишь на миг почти с ужасом вообразив себе, что Маргарет фон Шёнборн в самом деле могла оскорбиться на его любопытство, замкнуться, отдалиться, не успев приблизиться. – Я попытаюсь разъяснить, что я подразумевал… Я хочу сказать – не относился ли Шлаг к тем, кто… заслуженно или нет… полагал себя вашим…

– Другом?

– Возможно, не столь громко, но… приятелем… добрым знакомым; словом, не считал ли он вас человеком, коему можно выговариваться?

– Не уверена, – отозвалась графиня, даже не примолкнув ни на миг, чтобы задуматься. – Если вам любопытно знать, не рассказывал ли он мне чего-то, что выходило бы за рамки обыкновенного, прозаичного, не говорили ли мы о его личной жизни, то – нет. Мое с ним общение было таким же, как и с каждым здесь. И все.

И все. Более спрашивать не о чем. Не о чем говорить. Теперь остается лишь еще раз изъявить свидетельнице признательность за содействие и удалиться…

Уйти. Подняться, повернуться спиной к этому взгляду, к этим глазам, к этой улыбке, от которых жизнь единственно и кажется наполненной смыслом, и – уйти…

– Вы уверены?

Жест отчаяния. Чтобы потянуть время. Чтобы остаться подле нее – еще хоть на минуту, чтобы еще хоть недолго слышать, видеть, почти ощущать – на расстоянии вытянутой руки…

– Быть может, он и не заводил душевных бесед, но как-то вскользь… Быть может, когда-либо при разговоре с ним у вас промелькнула мысль, что говорит он о чем-то не обыденном, не совсем понятном, но вы не придали этому значимости, а после позабыли?

– В таком случае, майстер Гессе, припомнить это будет тем более затруднительно. Мне от души жаль, что я не смогла вам помочь, – вздохнула она, скосив глаза на дверь, и Курт понял, что его дальнейшее здесь пребывание тщетно, принуждённо и излишне…

Осталось лишь подняться и уйти… Этот разговор, эта встреча так и окончится ничем – просто взгляд, улыбка… и обещание, оказавшееся всего лишь игрой. Обычная забава красивой женщины, знающей себе цену. Флирт. Развлечение. Для ублажения собственного тщеславия.

– Да, – едва сдерживая внезапную злость, ожесточение на себя самого, на собственную глупость, бросил Курт, поднявшись. – Жаль.

Надо было проститься и уйти, но сдвинуться с места не выходило – словно ноги пригвоздили к темным доскам пола, намертво, железными штырями…

Маргарет улыбнулась снова, но теперь от этой улыбки свело зубы, точно от глотка ледяной воды из ручья.

– Прощайте, – сумел, наконец, выговорить Курт.

Сумел отвернуться, сумел сделать шаг – тяжелый, трудный…

– Майстер инквизитор, – окликнул его до боли благожелательный голос, и он встал на месте, вновь оцепенев, вновь утратив способность двигаться; все, на что хватило выдержки, это принудить себя так и остаться стоять спиною к ней, не поворачивая головы, дабы не видеть этих глаз…

– Да?

Это вышло неучтиво, едва ли не дерзко, но следить за собою сейчас попросту недоставало сил…

– Мне действительно жаль, что я не оправдала ваших ожиданий. – Маргарет его резкости то ли не заметила, то ли извинила ее; голос был все столь же благосклонным и мягким. – Я попытаюсь припомнить каждую беседу с этим юношей, быть может, что-то вспомнится. А вы, если у вас вдруг возникнут еще вопросы, не ожидайте, пока мне взбредет в голову явиться сюда. Я пока не намерена возвращаться в замок, и еще долгое время я буду в Кёльне; приходите в мой дом, когда сочтете нужным.

Он все-таки обернулся – рывком, не удержавшись, снова потонув в этом взгляде…

Маргарет смотрела уже без улыбки – и тоже прямо в глаза.

– Ведь вы знаете, где мой дом.

Это не было вопросом, но Курт кивнул.

– Да, – голос все же сел, все-таки вырвался из-под его воли. – Я знаю.

Она не улыбнулась ему на прощание. Не произнесла больше ни слова. И не отклонила взгляда – все так же смотрела в глаза, неотрывно, словно не желая отпускать; и не хотелось быть отпущенным, единственным желанием было – стоять так вечность…

Курт вздрогнул от громового хохота за спиной, очнувшись, оглянулся почти оторопело и столкнулся с другим взглядом – Бруно в компании все еще гогочущих студентов. Приятелям он улыбался одними губами, а глаза оставались серьезными, и смотрел подопечный на него – пристально, настороженно, осуждающе.

Курт развернулся, стремясь не дозволить больше взгляду обратиться в сторону Маргарет, не видеть фиалковых глаз, парализующих тело и теснящих душу, и вышел на улицу, озаренную кровавым светом нисходящего солнца. Остановившись, привалился к стене, закрыв глаза и прижав ладонь к пылающему лбу.

«Приходите в мой дом»… и этот взгляд…

Не игра. Обещание.

«Приходите в мой дом»…