Текст книги "Стезя смерти"

Глава 18

Déja-vu…

Это уже было – и тело на полу, и вытянувшийся бледный, как смерть, страж, и Ланц напротив него…

– Как ты мог это прозевать?

Вот только сегодня Дитрих не повышал голоса; усталость овладела всеми обитателями Друденхауса без исключения: усталый Курт слушал, как усталый следователь второго ранга выговаривает усталому стражу…

– Я даже подумать не мог, – тихо отозвался тот. – Она просто сидела и теребила подол – я думал, нервы, страх, не знает, куда руки девать… Простите.

Курт медленно прошагал к распростертому на каменном полу телу; на миг показалось – это Маргарет фон Шёнборн, недвижимая, бездыханная. Он присел на корточки, осторожно убрав с лица золотистые волосы, посмотрел в потухшие глаза, вновь подумав о том, как они похожи…

– Я даже не знал, что такое можно придумать, – добавил страж потерянно, и Ланц вздохнул, отмахнувшись.

– Да, уж понимаю… Каково, абориген? – приблизясь к покойной, тихо проронил он. – Грамотных развелось – плюнуть некуда. Ты понял, что она сделала?

– Да, – почти шепотом отозвался Курт, все никак не умея прогнать мысль о том, как похожа Рената на свою хозяйку. – Вижу.

Ланц присел рядом, осторожно приподняв тонкое запястье и повернув кисть руки, рассматривая распухший синий мизинец. Рената, лишенная возможности уйти из жизни любым иным способом, на глазах у стража просто выдернула несколько ниток из не подметанной полы своего одеяния, скрутила их в тонкий жгутик и туго перевязала палец. Когда отмер мизинец, она сняла нитку, и трупный яд разошелся по всему телу. Страшно и просто…

– Старика хватит удар, – произнес Ланц, снова поднявшись и отойдя к охраннику, рядом с которым замер молчаливый Бруно, смотрящий на тело на полу непонятно. – Иди отсюда, ладно? – чуть сбавив тон, велел он стражу. – Доложи о произошедшем майстеру Керну и… Не знаю, что дальше, пусть он решает, куда тебя деть. Может, отпустит сегодня.

– Простите, – повторил тот; Ланц вяло улыбнулся:

– Ты не виноват. В самом деле, столь… редкий способ сложно было заподозрить; иди. Мы здесь сами.

– Это какой-то злой рок, – тихо проронил Курт, поднявшись с корточек, но от тела не отошел, продолжая смотреть на застывшее лицо. – Это снова случилось…

– На этот раз никто не виноват, абориген. Когда мы с ней говорили – ты помнишь? – она сидела, зажав ладони между коленями. Уверен, прятала распухший палец. На такое нужен не один час; стало быть, когда ты ее допрашивал, она уже готовилась умереть.

– Это часто происходит, Дитрих? – все так же чуть слышно спросил он, не оборачиваясь. – В академии нам не говорили, как быть с собою, когда случается вот такое… Это бывает часто? Часто мы вынуждаем людей к смертному греху?

– Мы – никого не вынуждаем, – строго оборвал Ланц. – Это ее добрая воля; ясно? Часто ли? Бывает. Это часть работы. Привыкай. Тебе будут попадаться люди, которые…

– Часть работы… звучит удручающе, Дитрих. Не хочу, чтобы это – было частью моей работы.

– И я не хочу. И никто не хочет. Мы стараемся сделать все, чтобы предотвратить подобное, и обыкновенно это получается, если не лажает охрана, как в прошлый раз, или если заключенный не выдумывает чего-то сверхоригинального. Но твоей вины в этом уж точно нет.

– Есть. Я снова не подобрал нужных слов; она могла бы сознаться, могла бы…

– Стоп! – Ланц повысил голос, выталкивая слова с усилием. – Стоп, Гессе. На таких, как она, простые слова не действуют, ты сам это понял. А на большее у нас не хватило времени и полномочий. Ты не мог изменить ничего. Вся твоя вина в том, что ты в этой истории по эту сторону решетки, ясно? Но это не означает, что твоя служба сама по себе не нужна.

– «Я тот сокол, в котором все охотники мира нуждаются каждое мгновение, – тихо проговорил Курт, не отводя взгляда от тела перед собою. – Мои жертвы – газели с черными глазами»…

– Ты мне тут познаниями не щеголяй! – велел Ланц почти зло. – Ишрака цитировать здесь не к месту[161]161
  Имеется в виду Шихаб ад-дин Йахйа ал-Мактул ас-Сухраварди (1155–1191) – иранский суфий, философ-мистик, создатель учения «об озарении» («ишрак»). Почетный титул – «Шейх аль-ишрак» («Учитель озарения»). Курт цитирует трактат Сухраварди «Багряный ангел».


[Закрыть].

– Да, верно… И глаза у нее не черные, а голубые… Ты заметил, как они похожи? На миг мне даже показалось – это Маргарет…

– Словом, так, абориген, – решительно отрезал Ланц. – Ты сейчас неработоспособен принципиально. Посему – иди-ка домой; Керн возражать не станет.

Курт медленно обернулся, растянув губы в улыбке, и едва слышно возразил:

– Дитрих, у меня нет дома.

– А ну, брось мне это, и вон домой, сопляк! – рявкнул тот, и он, не ответив, отстранил старшего сослуживца плечом, уходя.

Наверх Курт подниматься не стал; миновав узкую лестницу, вошел в пустую часовню, неспешно приблизившись к алтарю, и уселся на пол – как в прошлый раз, рядом с каменным жертвенником, опустив голову и ткнувшись лбом в колени. Все события последних трех с небольшим дней мелькали, словно голова была игральным стаканчиком, а воспоминания, картины, звуки – костями, грохочущими по стенкам. Мысли бились в голове, точно запертые на чердаке птицы, и одна из них пробивалась особенно пронзительно, явственно, пугая своей четкостью и неизбежностью…

– Извини, погорячился.

Он не услышал шагов приблизившегося Ланца – только голос рядом с собой; приподняв голову, Курт с усилием разомкнул губы, но выговорить не смог ничего, поглощенный этой одной-единственной мыслью.

– Гессе… – начал Ланц; Курт тяжело обернулся, сумев, наконец, едва различимо отозваться:

– Знаешь, Дитрих, кого мы отправили бы на костер в первую очередь, не приди Иисус тогда, явись Он сейчас, здесь?.. Куда еретичнее – «Я Бог и сын Бога, и принес Я вам новую заповедь»…

– Хочешь поговорить? – предложил сослуживец тихо, и он вяло отмахнулся:

– Нет, Дитрих. Не сейчас, прости. Уходи.

– Уверен? – нерешительно уточнил Ланц, и Курт вновь опустился лбом на колени.

– Да, – шепнул он через силу. – Уходи. Мне… надо подумать.

– Ну… – пробормотал тот неловко, – как знаешь…

Ланц потоптался подле него, то ли собираясь добавить что-то, то ли попросту боясь оставить одного, и, наконец, вышел из часовни прочь. Курт сидел неподвижно еще минуту, скорее привыкая к родившейся в сознании мысли, нежели споря с ней, принимая ее, уже не бьющуюся, уже замершую в истерзанном сознании; поднявшись, постоял мгновение, глядя на Распятие над алтарем, и, развернувшись, зашагал к лестнице наверх.

* * *

…Разговор с Керном прошел тяжело. Когда Курт в сопровождении Ланца вышел в коридор, стоящий у стены Бруно встретил его взглядом почти сострадающим.

– Ну, что? – поинтересовался подопечный сочувствующе; он не ответил.

К камере Маргарет они спустились в гробовом молчании; Курт смотрел под ноги, но чувствовал спиной, что и старший, и подопечный косятся на него – один оценивающе, другой настороженно, но сейчас не это было важным. Важно было выдержать до конца…

На этот раз Маргарет поднялась, увидев его, подошла к решетке, вцепившись в нее пальцами, и заговорила тоже первой.

– Когда это кончится? – голос был надтреснутый, сухой, усталый, а в потухших глазах плескалась обреченность. – Это не может продолжаться дальше, вы не можете больше держать меня здесь!

– Успокойся, Маргарет.

Собственный голос был немногим лучше – такой же мертвый и изможденный.

– Не кричи, этим ты не поможешь ни себе, ни… Успокойся и выслушай, что я тебе скажу. – Курт помолчал, собираясь со словами и силами, и тихо договорил: – Твоя горничная покончила с собой.

– Рената? – в голубых глазах вспыхнула мгновенная злость, боль, смятение; ресницы опустились, а когда поднялись вновь, в глазах этих была лишь грусть. – Господи…

– Маргарет… Подумай, что это может означать для тебя.

Она вскинула к нему взгляд – удивленный и растерянный; Курт встретил этот взгляд прямо, не отводя глаз, и она медленно отступила назад, нервно теребя рукав.

– У меня к тебе есть несколько вопросов, – продолжил он, все так же глядя в ее глаза неотрывно. – Если ты ответишь на них правильно, все может закончиться скоро и… как надо. Понимаешь, о чем я говорю?

Маргарет бросила быстрый взгляд на Ланца, снова посмотрела на него, непонимающе и боязливо; старший шагнул ближе, глядя уже с откровенным опасением.

– Итак, – произнес Курт, не обращая внимания на него, на Бруно, уже не косящегося, а смотрящего с неприкрытым, явным подозрением, – мой первый вопрос. Ты приходила в мой дом в мое отсутствие?

– Нет, я ведь уже говорила вам это, – проронила Маргарет; он не стал дослушивать, чувствуя, как взгляд Ланца леденеет, как в душе тоже словно бы зарождается крохотный, режущий ледяной кристаллик…

– Хорошо. Второй вопрос. Помнишь ночь, когда ты зашивала мне воротник?.. Перед этим моя куртка была в чьих-то еще руках?

– Что за черт? – не сдержался Бруно; Ланц подошел уже вплотную, уже открыл рот для возражений, когда Маргарет, еще мгновение стоящая в растерянной неподвижности, спохватилась, почти выкрикнув:

– Да! Да, была, я отдавала ее Ренате для чистки!

– Хорошо, – выдохнул Курт тихо.

– Допрос окончен, – вмешался, наконец, Ланц, ухватив его за локоть, и вытащил на лестницу под ожидающим взглядом заключенной и оторопелым – подопечного. – Ты что ж это делаешь, а? – не повышая голоса, произнес он, остановившись на верхнем пролете ступеней; Курт поднял бровь:

– Я? Проверяю версию…

– Ты кивнул ей, – оборвал его Дитрих. – Когда ты спрашивал о куртке – ты кивнул ей. Не отнекивайся, Гессе, я видел. Я видел своими глазами, как ты подсказывал арестованной нужный ответ!

– Тебе надо выспаться. – Курт улыбнулся, выдержав его взгляд почти спокойно. – Отдохнуть; тебе начинает мерещиться всякое.

– Ты заваливаешь дело, сукин сын! – констатировал тот презрительно. – Она все-таки допекла тебя.

– Думай, что угодно, но только сейчас я намерен привести к камере Ренаты племянницу моей хозяйки для опознания. И если Береника Ханзен скажет, что видела именно эту женщину в моей комнате, тебе придется признать, что Маргарет не виновна.

– Ты что, спятил? – чуть слышно выдавил Бруно, подойдя на шаг. – Ты же сам все видел, ты же… А улики?

– Найденные в ее доме? – не оборачиваясь, уточнил Курт. – Они могли принадлежать кому угодно, быть использованными кем угодно – в том числе и горничной, которая вот так превратно поняла высказанное, возможно, желание хозяйки; или подставила ее, стремясь отомстить – к примеру, за невовремя уплаченное жалованье.

– Разумеется, теперь эта девчонка в любой блондинке признает именно ее – после почти четырех дней за решеткой, а уж столь похожую… А вот хрен тебе опознание! – зло отрезал Ланц. – Сейчас я просто пойду к Керну и скажу, что ты не в состоянии работать.

– Вот как? – усмехнулся Курт. – К кому бы тогда пойти мне?.. А, знаю; к господину герцогу. Пожалуй, ему будет интересно узнать, что появились сведения, которые говорят в пользу невиновности его племянницы, но которые дознаватель второго ранга Ланц решил утаить…

Удар по лицу он проглотил молча – лишь дернул головой, побледнев; Дитрих отступил назад, потирая костяшки правого кулака ладонью и глядя с бессильной злостью.

– Дурак! – прошипел он ожесточенно.

Курт медленно отер губы, посмотрев на испачканную в крови перчатку, и качнул головой:

– Занятно… Рассчитываешь, что я отвечу, и меня можно будет посадить под замок? Не надейся, Дитрих.

– Сорвать бы с тебя Знак, мразь…

– Не имеешь права, – отозвался он с болезненной улыбкой, снова прижав ладонь к лопнувшей губе. – И Керн не имеет. Только по решению Особой Сессии.

– Господи, зачем? Зачем, Гессе?

– Может быть, следую твоему совету и проникаюсь искренней жалостью к арестованному? – предположил он уже без улыбки. – Итак, Дитрих, я иду к Керну сам, докладывать о том, что ты отказываешься проверить версию? Или сразу к герцогу? Или мы все-таки ведем на опознание Беренику Ханзен?

* * *

Береника, напряженная, измотанная многодневным заключением, еще более испуганная видом мертвого тела, признала в Ренате ту женщину, что приходила в дом ее тетки. Как Курт и рассчитывал, она не колебалась ни мгновения…

Бруно таскался следом молчаливым хвостом, ошарашенный, растерянный; когда он вошел в рабочую комнату Керна, на него никто просто не обратил внимания. Керн выслушал доклад о происходящем хмуро, переводя обреченный взгляд с одного подчиненного на другого, и заговорил не сразу.

– Vulpes pilum mutat, non mores[162]162
  Лиса меняет шкуру, но не нрав (лат.)


[Закрыть], – тихо произнес он, глядя на Курта в упор. – И ты еще оскорблялся, Гессе, на то, что я поминал твое прошлое? И с Печатью, и со Знаком на шее ты так и остался кем был – подонком.

– У меня появилась версия, – отозвался он, не глядя начальнику в глаза. – И я ее проверил. Что касается всего остального – Дитриху почудилось; он так свыкся с мыслью о ее виновности, что все прочее кажется ложью или ошибкой. Кроме того, свидетельница показала, что…

– Вон, – негромко, но четко оборвал его Керн. – Вон отсюда, Гессе.

– Заверьте commendationem[163]163
  Рекомендацию (лат.).


[Закрыть] к оправданию, – не двинувшись с места, напомнил Курт, кивнув на два листа на столе. – И подпишите постановление об освобождении. Полагаю, более нет причин держать в заключении Маргарет фон Шёнборн.

– Вальтер, – предостерегающе произнес Ланц, когда тот придвинул к себе листы, исписанные ровными строчками. – Вальтер, ты не можешь этого сделать.

– Нет, Дитрих, я не могу этого не сделать, – возразил Керн, берясь за перо; сослуживец шагнул к столу.

– Ты что же – ему веришь больше, чем мне? Вальтер, я говорю тебе – он все подстроил! Он намеренно первым делом упомянул о смерти ее горничной, чтобы она могла смело валить все на мертвеца! И он кивнул ей, клянусь!

– Ты заинтересованное лицо, Дитрих, – вздохнул обер-инквизитор, ставя под заготовленными текстами подпись. – Кроме того, у меня нет выхода… Все, Гессе. Получай. Доволен?

Курт пододвинул к себе один из листов, придирчиво изучив последнюю строчку.

– «Sententia decernentis»[164]164
  «Постановление исполняющего роль судьи» (лат.).


[Закрыть]… Вполне, – кивнул он, сворачивая документ в трубку. – Пока я буду забирать из камеры Маргарет, полагаю, вы успеете подготовить второй экземпляр постановления?

– Выметайся, Гессе, – тяжело отозвался Керн. – Не испытывай моего терпения. Бери свою ведьму и выметайся из Друденхауса, пока я тебя не посадил в соседнюю камеру.

Курт развернулся и вышел молча, не оглянувшись, не сказав более ничего; уже в коридоре, отойдя от комнаты начальника, услышал, как хлопнула дверь, и в его сторону прозвучало несколько торопливых шагов, замерших позади.

– Что ты делаешь?

Курт остановился, не сразу обернувшись к подопечному, не сразу ответил, глядя в его растерянное лицо пристально и серьезно.

– Я не обязан что-либо тебе объяснять, – отозвался он, наконец, подойдя ближе. – Но я отвечу… Бруно, когда-то ради любимой женщины ты переломил собственную жизнь; я полагал, что уж ты-то меня поймешь.

– Я?! – выдавил Бруно. – Но отказаться от статуса вольного горожанина и жениться на крепостной, попав в кабалу, не то же самое, что отказаться от исполнения долга, подстроить освобождение виновной и попасть в предатели!

– Стало быть, и ты меня не понимаешь…

– Нет, – отрезал подопечный. – Отказываюсь понимать. Не ты ли еще вчера из кожи вон лез, чтобы осудить ее? Не ты ли…

– Я, – кивнул Курт. – Я, Бруно. Еще вчера.

– Что с тобой вдруг? Почему…

– Я объясню тебе, что со мною вдруг, – оборвал он тихо, и Бруно умолк, глядя с выжиданием. – Сегодня, подойдя к камере Ренаты, увидев ее… Понимаешь, я знал, что в этой камере – она, что это ее тело на полу, однако на миг, на одно короткое мгновение, на долю его, мне подумалось, что это Маргарет. Мертвая. И тогда я понял, что не хочу. Я не хочу, чтобы она вот так же лежала мертвой на грязном каменном полу. Чтобы стояла, привязанная к столбу, перед беснующейся толпой. Не хочу.

– Она убийца. Преступница, – напомнил Бруно; Курт болезненно улыбнулся:

– Как сказал ее дядюшка: а мне плевать. Пока я вел это дело, Керн не раз указал на то, что от моего прошлого никуда не денешься, что оно всегда со мной; она убийца, ты сказал? Преступница? Что ж, я тоже. Я уже готов был забыть это, но уж больно старательно мне напоминали. Выходит, Бруно, мы с нею два сапога пара. Стало быть, с нею у меня гораздо больше общего, чем с Ланцем, с Керном… со всем, что меня окружало до сего дня.

– Ушам своим не верю… Болван, она ведь этого и добивалась! Для того и были все ее слезы, просьбы – для того, чтобы ты сделал то, что сделал! Она тебя попросту использовала!

– Я знаю. Бруно, меня все использовали большую часть моей жизни. Моя тетка использовала меня как прислугу. Академия использовала – как материал, чтоб слепить из меня охотничьего пса… Конгрегация использовала натасканного академией щенка по назначению.

– Что же – вот так просто бросишь все, что совсем недавно было смыслом жизни?

– А тебе не кажется, – возразил Курт уже тверже, – что в жизни есть и другой смысл? Почему, скажи мне на милость, я должен продолжать пытаться угодить тем, кто каждый день тыкает мне в морду моими ошибками, прошлыми провинностями, грехами? Сколько лет я должен за это расплачиваться? Сколько лет должен пытаться завоевать их доверие? Почему я что-то должен доказывать этим людям, почему я вообще им что-то должен? Потому что когда-то они спасли меня от петли? Так ведь не по доброте душевной. Меня просто взяли, как вещь. Выбрали – как из помета выбирают щенка, побойчей и посмышленей. И в этом – неужели и в этом тоже ты меня не понимаешь?

– Нет. – Бруно смотрел уже не растерянно – зло. – Да, я знаю, это мерзко. Уж я-то знаю. И меня тоже не спросили, хочу ли я вообще иметь отношение к Инквизиции. Нет, выбор был, однако такой, что…

– …что ничего иного, кроме как вручить себя Конгрегации, не оставалось, – докончил Курт негромко. – Верно? У тебя был выбор, у меня тоже был – отказаться от обучения и вернуться в магистратскую тюрьму с вполне понятным продолжением; по окончании учебы тоже был выбор – или работать, или в монастырь навеки… И сейчас, Бруно – у меня тоже есть выбор.

– Какой? Остаться верным долгу или предать? Ради юбки?

– Как, однако, многое зависит от слов… – невесело усмехнулся Курт. – А если сказать так: есть выбор – продолжать идти на поводке или сделать то, чего требует душа? Ради любимой женщины.

– Не повторяй моей ошибки, – почти попросил подопечный. – Я тебя знаю, ты тоже не сможешь жить с мыслью о том, что стал предателем; потом одумаешься и пожалеешь, но будет поздно…

– Пожалею о чем? О том, что не допустил ее смерти? Или о том, что думать, наконец, начал сам? Что перестал жить по приказу, действовать по приказу, мыслить, как велено – об этом я пожалею?.. – Курт тяжело поднял руку, проведя по лбу ладонью, и вздохнул. – Сегодня у камеры Ренаты Дитрих говорил о том, как мы стараемся не допустить смерти арестованных, сколько усилий к этому прилагается… А если подумать – если подумать, Бруно! – зачем? Для чего? Чтобы потом была возможность убить их самим, вот и все. Мы усердствуем, выставляя стражу, надзирая за ними круглые сутки – чтоб, не дай Бог, не вскрыли себе вены, не повесились в камере, не наглотались пауков… Знаешь, сколько разных способов придумали люди, чтобы избежать того, что им готовим мы? Это просто… просто страшно. Мы делаем все для того, чтобы не позволить им уйти из жизни – сравнительно тихо и безболезненно, если сопоставить с тем, что их ожидает. Вот о чем еще я думал сегодня, когда смотрел на мертвую Ренату. А ты об этом никогда не думал?

– Думал. Да, я об этом думал. И не раз думал о том, что эта… женщина сказала, когда вы встретились у студентов. Справедливость немилосердна. Да. Но милосердие, такое милосердие – оно несправедливо!

– «Справедливость»… – повторил Курт с расстановкой. – Скажи мне одну вещь, Бруно. Ответь – только ответь честно. А ты – смог бы отдать на смерть свою жену? Узнав о ней все то, что я узнал о Маргарет, смог бы? Вот так, просто, на костер ее, а?

Тот дрогнул губами, сжав кулак, но не ответил ни слова; отвернувшись, перевел дыхание, глядя в пол, и Курт вздохнул:

– Молчишь… Вот видишь.

Он помедлил секунду, глядя на свернутый документ в руке, и, развернувшись, зашагал к лестнице вниз.

* * *

Страж у камеры Маргарет, прочтя заверенное Керном постановление об освобождении заключенной, еще долго стоял неподвижно, вглядываясь в подпись, и, отпирая решетку, посекундно оборачивался на Курта, замершего в шаге от дверцы. Маргарет смотрела расширившимися глазами, замерев на пороге и теребя полотно своего измятого одеяния. Курт бережно взял ее за руку, выведя из камеры.

– Идем, – произнес он тихо; графиня вскинула взгляд, испуганный и непонимающий.

– Куда? Что происходит?

– Идем отсюда, – скосившись на стража, поторопил он, буквально таща Маргарет к лестнице. – Идем, я все объясню.

По лестнице они поднялись молча; Маргарет спотыкалась о ступеньки, почти повисая на его руке, и тихо потягивала носом, явно прилагая немалые силы к тому, чтобы не заплакать. Остановившись на верхней площадке, Курт развернулся к ней, молча глядя в лицо; та всхлипнула, уже не скрываясь, и потребовала – слабо и чуть слышно:

– Скажи, что происходит?

– Ты свободна, – откликнулся он, видя, как в фиалковых глазах пробудилась радость, тут же сменившаяся недоверием, почти испугом, смятением, и повторил, сжав тонкую руку: – Ты свободна. С этой минуты.

– О, Господи…

Маргарет всхлипнула снова и, вцепившись в его плечо пальцами, заплакала уже не сдерживаясь, навзрыд, задыхаясь и вздрагивая; Курт обнял ее свободной рукой, прижавшись к спутанным волосам щекой.

– Что же ты сейчас-то плачешь? – тихо улыбнулся он, гладя поблекшие золотые пряди. – Сейчас все кончилось…

– Кончилось… – пробилось сквозь плач. – Не могу поверить… мне начало казаться, что я была здесь всегда, что… Я… – Маргарет приподняла голову, глядя все еще недоверчиво, – я правда могу уйти? Прямо сейчас?

– Не совсем, – возразил Курт, и она отшатнулась; во взгляд вернулась потерянность, вернулся страх, и он улыбнулся успокаивающе, снова притянув ее к себе и обняв. – Нет, все хорошо. Сегодня ты будешь дома. Просто остались некоторые формальности. Вот этот документ, что у меня в руках, подписан Керном – это постановление о твоем освобождении из тюрьмы Друденхауса. Второй экземпляр Керн составляет сейчас, пока мы идем к его комнате. Когда он подпишет его, ты подпишешь оба; один останется здесь, в архиве, другой будет у тебя. Вот с того мгновения, как обе подписи будут на своем месте, ты и будешь считаться полностью свободной и оправданной.

– А он подпишет?.. – проронила Маргарет едва различимо, и он зло усмехнулся, потянув ее вслед за собой по коридору:

– Куда он денется… Идем. Я верну тебе твои вещи.

До комнаты на втором этаже оба молчали; Курт чувствовал, что время от времени взгляд голубых глаз исподволь поднимается к его лицу, и тогда он улыбался ободряюще, но не ничего не говорил, косясь на изредка попадающихся стражей Друденхауса, отвечающих ему такими же косыми взглядами. Когда дверь комнаты закрылась за их спинами, он все так же молча положил перед Маргарет ее платье, помявшееся и какое-то сиротливое, пристроил рядом мешочек с украшениями и отошел к окну, отвернувшись и глядя вниз, на пустой плац между двух башен.

Молчание все тянулось, нарушаемое лишь шелестом ткани и стуком башмачков по полу, тихим звяканьем цепочки распятия и булавок; он стоял все так же молча и не двигаясь, пока за спиной не послышалось тихое:

– Курт…

Он обернулся. Маргарет в том платье, в котором ее привели в Друденхаус четыре дня назад, с наскоро уложенными волосами, все с тем же пыльным пятном на щеке, похудевшая, изможденная – и сейчас была прежней Маргарет, не потерявшей ни грана своей красоты…

– Ты ведь не думаешь, что Рената виновна во всем, да? – спросила она почти шепотом; Курт качнул головой:

– Нет, – отозвался он так же тихо; он видел – Маргарет ожидает продолжения, однако лишь стоял молча, глядя в сторону.

– Почему ты молчишь? – спросила она, сделав нерешительный шаг вперед, и остановилась, теребя смятую полу; Курт вздохнул:

– А что я должен сказать? Все, что мог, я сказал тебе. Сказал, как избежать обвинения; ты ведь этого хотела? Этого добивалась? Тебе это было от меня нужно? Ты это получила.

Маргарет сжала губы, всматриваясь в его лицо, словно окаменевшее, бледное; приблизилась, остановясь совсем рядом – как когда-то, давным-давно, в полушаге…

– Если бы ты пришел в мою камеру один – хоть раз, – произнесла она тихо, – хоть раз без Ланца или… Если бы ты позволил мне сказать тебе хоть слово наедине…

– Что было бы?

– Я призналась бы – тебе. Я спросила бы, так ли уж важно, что я сделала другим, если тебе не причинила вреда и не собиралась. Да, я сделала ошибку, попытавшись привязать тебя к себе; но не ради забавы, не от скуки, не со зла, а потому что любила тебя и не хотела потерять.

– Очень хочется тебе поверить, – уныло усмехнулся Курт. – Смотрю на тебя и сам себя пытаюсь убедить в том, что это правда.

– Это правда. Ты знаешь. Иначе не стал бы помогать мне.

Он не ответил – смотрел в глаза напротив, долго, пристально; наконец, вздохнув, отступил на шаг назад.

– Идем, Маргарет, если ты готова.

Она вскинула руку, поправив выбившуюся прядь, провела пальцами по щеке, неловко улыбнувшись:

– Четыре дня в тюрьме не пошли мне на пользу, да?

– Ты… – Курт запнулся, понимая, что сейчас все, что бы он ни сказал, прозвучит избито и фальшиво; оставив попытки подобрать слова, он просто притянул Маргарет к себе – рывком, прижав к груди и впившись в губы.

– Я вся в пыли, – чуть отстранившись, прошептала она; Курт сжал руки крепче, отозвавшись таким же сорванным шепотом:

– Плевать!

– Сюда могут войти?

Он с сожалением отстранился, нехотя выпустив ее из рук.

– Могут, – вздохнул Курт, оправляя куртку, и отвел взгляд, вновь отступив. – Идем. Нельзя задерживаться – не стоит лишний раз бесить Керна.

Керн был спокоен – подчеркнуто спокоен, подтянут как никогда и немногословен. Вручив бывшей заключенной необходимый документ под пристальным взглядом своего подчиненного, он поднялся, глядя мимо бледного лица Маргарет, и выговорил – четко, безвыразительно и сквозь зубы:

– От своего имени и от лица всех, чьи неверные действия в текущем дознании привели к вашему заключению, приношу вам свои извинения за это ошибку. Вы имеете право подать…

– Я знаю, – перебила Маргарет тихо, прижав ладони к щекам, на миг прикрыла глаза и встряхнула головой. – Не надо. Я не хочу этого слушать – я сама все знаю. Я… Я хочу уйти отсюда…

– Вы свободны, – кивнул на дверь Керн, снова садясь; она растерянно застыла, глядя то на дверь, то на Курта рядом и, наконец, произнесла тихо:

– Вы хотите сказать, что я должна идти по городу одна? В таком виде?

– Прошу простить, – мстительно улыбнулся Керн, – однако развоз бывших заключенных по домам в наши обязанности не входит. Если вы желаете, можете переждать в приемной; я пошлю курьера в ваш дом или к господину герцогу, и за вами явится ваша челядь. Полагаю, через полчаса вы сможете…

– Я не вынесу здесь еще полчаса!

– Я отвезу тебя, – хмуро скосившись на начальника, бросил Курт, за руку уводя ее к двери; Керн приподнялся снова.

– Гессе?

– Да? – уточнил он, остановившись, но не обернувшись.

– Последнее. – Голос за спиной был больным и черствым, как короста. – Чтоб в ближайшие пару дней духу твоего в Друденхаусе не было. Увижу здесь – пожалеешь. Ясна моя мысль?

Курт помедлил еще мгновение и вышел, не ответив.

К конюшням они прошли в молчании; Маргарет смотрела в землю, поспевая за ним почти бегом, продолжая цепляться за руку, в другой ладони сжимая чуть смявшуюся трубочку пергамента. Единственный свободный курьерский был оседлан; не интересуясь, кем и для чего, Курт вывел его из стойла, вспрыгнув в седло, и усадил Маргарет впереди. Никто из них так и не произнес ни единого слова, пока нетерпеливый жеребец, норовящий сорваться в галоп, вышагивал по улицам с редкими прохожими, каждый из которых останавливался и, обернувшись, провожал их долгими взглядами – удивленными и растерянными…

Когда он выставил стражей Друденхауса из дома Маргарет, в пустом жилище воцарилась мертвая тишина, ничем не нарушаемая; Курт стоял у двери в приемную залу, Маргарет – у входа в коридор, ведущий к ее комнате, и оба безмолвствовали, глядя друг другу в глаза и ощущая вдруг ту неловкость, каковой не было еще несколько минут назад. Надо было сказать что-то – хоть что-то; он понимал это, но слова не шли, слова умирали в сознании, не родившись…

Когда во дворе загрохотали подковы, Курт вздрогнул, уже поняв, что кто-то, видевший их с Маргарет на улицах Кёльна, доложил об этом герцогу, и тот явился лично убедиться в том, что его племянница свободна и в добром здравии. Маргарет бросила быстрый взгляд в окно, вновь подняла глаза к нему, молча сжав побледневшие за эти дни губы; он сделал шаг назад.

– Ничего не скажешь? – чувствуя шаги уже за спиной, за дверью, спросил Курт негромко; не услышав ответа, развернулся – тяжело, медленно – и вышел, затворив за собою дверь.

* * *

К двери дома за каменной оградой он вернулся, когда на Кёльн спадали сумерки. Не обращая внимания на прохожих, уже открыто обсуждающих события сегодняшнего дня, Курт грохнул кулаком в толстые доски, привалившись к стене плечом и глядя под ноги. За стеной так и осталась тишина, и он ударил снова – громче и настойчивей и, когда в окошке показалась взволнованная физиономия, ткнул почти в самое лицо медальоном, непререкаемо потребовав:

– Святая Инквизиция, открывай!

– Простите, – забормотала физиономия, чуть отдалившись, – не знаю, могу ли я…

– Ты что – не в своем уме? – повысил голос он. – Или не понимаешь, кто я? Открыть сей же миг!

Окошко захлопнулось, из-за двери донеслись неясные бормотания и, наконец, тяжелая створка приоткрылась, пропуская его внутрь. Не обращая внимания на сетованья двух челядинцев, семенящих по обе стороны от него, Курт двинулся по уже хорошо изученному маршруту – через приемную залу, через коридор, полуосвещенный и пустой, к комнате, выходящей единственным окошком на улицу с дверью дома за каменной оградой…

Маргарет была там – сидела на низеньком табурете, сложив на коленях тонкие руки, а молчаливая грустная девица расчесывала ее мокрые волосы; увидев Курта, она поднялась, почти оттолкнув от себя свою новую горничную, и замерла, глядя растерянно и чуть испуганно.

– Пшла вон, – бросил он служанке, и та, дрогнув губами, воззрилась на свою хозяйку, теребя в руках гребень; Маргарет кивнула:

– Выйди.

Девица осторожно пристроила гребень на край постели, обойдя Курта бочком, и выбежала в коридор. Маргарет отступила назад.

– Ты много себе позволяешь в моем доме с моей прислугой, – заметила она негромко; он выглянул в дверь, убедившись, что никто из челяди не намерен подслушать хозяйские тайны, вновь прикрыл створку и медленно, размеренно прошагал к Маргарет, остановившись всего в шаге.