Текст книги "Стезя смерти"

– Не бойцовский у него был характер, – продолжал меж тем студент; Фельсбау, наконец очнувшись, повысил голос:

– Обыкновенный у него был характер! Если надо было, мог и влепить; да что такое! Если у него не чесались неизменно кулаки, это не значит, что он слабак! Это, – уже чуть более спокойно, однако язвительно, пояснил он Курту, – такое вечное студенческое предание: если ты поступил в университет, главное – разбить побольше носов сокурсникам и ограбить побольше горожан, а учеба – дело десятое.

– Насколько я слышал, – заметил он, пропустив мимо ушей упоминание о безопасности честных кёльнцев, – Шлаг в последнее время частенько этой самой учебой пренебрегал. Или мне сказали неправду?

Фельсбау выпрямился, устремив на майстера инквизитора взор, полный праведного негодования; Курт склонил к плечу голову, ответив взглядом долгим и непринужденным, и тот, махнув рукой, отвернулся.

– Экзамены ж не засыпа́л, – пояснил студент уже почти обессиленно, пристроившись щекой на кулак и прикрыв глаза. – Значит, ему того хватало…

Курт вздохнул, глядя на то, как его свидетель погружается в никуда, поместившись уже лицом на досках стола, и пихнул его в плечо.

– Герман, не спать! – позвал он раздраженно и, ухвативши Фельсбау за ворот, рывком выпрямил. – Сядь.

– Господи, – тоскливо пробормотал тот, подпирая себя локтями, чтобы не завалиться на сторону, – ну что б вам меня не оставить сегодня в покое?.. Ничего я вам не скажу, ничего я не знаю, ничего не слышал и не видел…

– Хюссель сказал, что тебя не было вчерашней ночью в комнате и что утром ты не появлялся тоже, – произнес Курт со вздохом. – Ты торчишь тут второй день? Вот так?

– Это что – преступление? – с вызовом уточнил Фельсбау и, встретив взгляд сострадающий и вместе с тем раздраженный, выпрямился, с трудом держа себя в равновесии. – У вас друзья есть, майстер инквизитор?

– Нет, – качнул головой Курт, не задумываясь; студент криво ухмыльнулся:

– Почему я так и думал… А мы с Филиппом с детства друг друга знаем: родились по соседству, росли вместе, вместе поступили в университет, четыре курса отучились вместе! Посему не надо, господин дознаватель, на меня так смотреть; черт с вами, задавайте ваши вопросы, только потом, будьте уж так милостивы, отвяжитесь от меня!

– Как тебе угодно, – пожал плечами Курт, отмахнувшись; спиною он ощущал взгляды прочих посетителей, явно ждущих его реакции на слишком уж вольные реплики Фельсбау, и сейчас гадал, чем может обернуться его столь долгая терпимость. – В таком случае я начну с главного: известны ли тебе причины, по которым твой приятель не мог уплатить за жилище, прямо скажем, не особенно дорогое, целых два месяца?

– Я предлагал ему помощь, – ответил студент хмуро. – И, если б ситуация стала совсем неразрешимой, заплатил бы старику из собственного кармана, не предлагая больше, в обход Филиппа…

– Весьма похвально, – перебил его Курт, – но я спрашивал не о том. Он играл? Спивался? Увлекался женщинами?

– Он был нормальным парнем! – вновь обозлился Фельсбау. – Ничего такого за ним не водилось, ясно? По девкам не бегал; сколько б он лекций ни гулял, а все ж учился, понятно? А не о глупостях думал!

– Да брось ты, – усомнился Курт, чуть понизив голос и стараясь, чтобы компания у противоположной стены, все еще притихшая и явно вслушивающаяся в разговор, слышала как можно меньше. – Он же живой человек, молодой здоровый парень, четыре года в Кёльне – и чтоб не завел себе подружку? Слабо верится.

– Что это вы, майстер инквизитор, – хмыкнул Фельсбау, глядя в кружку перед собой, – печетесь теперь не лишь о душевной чистоте живых прихожан? Вас теперь и добродетели почивших интересуют? Неужто вашей властью на том свете сумеете достать?

– Venerabiles puto omnes partes eloquentiae, sed est modus in rebus[52]52
  /Я/ считаю достойными уважения все виды красноречия, но /всему/ есть мера (лат.).


[Закрыть], – оборвал его Курт почти грубо, уже не пытаясь сдерживаться, снисходя к не совсем здравому ныне рассудку столь неудобного в пользовании свидетеля. – Говоря проще, Герман, кончай вы…бываться, у меня нет ни времени, ни желания мериться с тобой х…ями.

Кто-то позади господина следователя издал звук, походящий на икание, и тишина в маленьком зальчике стала совершенно склепной.

– Да, верно, – вновь согласился Курт, глядя в обалдевшие глаза Фельсбау, едва не протрезвевшего от откровенности майстера инквизитора. – Друзей у меня нет, посему понять я тебя не могу; однако, уж поверь, соболезную тебе от всей души, как сочувствовал бы каждому, потерявшему близкого человека, коих терять доводилось и самому. Поэтому соскреби остатки мозгов и осознай, что твой приятель, о упокоении которого ты столь тяжко сокрушаешься, быть может, в мир иной отошел не просто не в свое время и не по своей воле, но и не по воле Создателя тоже. И единственный, кто сможет установить, так ли это, а если так, то найти того, кто это сделал, – это я. А это значит, Герман, что тебе бы следовало, если ты ему и впрямь настоящий друг, оказать мне помощь вместо того, чтобы пререкаться и злобствовать. Это – понятно? А теперь, – не дождавшись ответа, но не услышав более и возражений, продолжил Курт, – вернемся к моему вопросу. Было ли тебе известно что-либо о том, какие траты могли привести его к такому положению вещей?

– Нет, – уже тихо и теперь спокойно откликнулся Фельсбау, не поднимая к нему глаз. – Ничего я об этом не знал. Спрашивал, конечно, в чем дело, но он не говорил, отмахивался только. И о его подружках вам ничего не скажу… Не было. Девки бывали, куда без этого, только… только в последний раз уж и не упомню, когда; а подружек – нет, не было.

– Уж с полгода, наверно, – так же тихо подсказал кто-то от дальней стены. – Вообще в женском обществе за это время замечен не был, кроме, понятно, графини; так что для расходов ищите другие причины…

– Стоп! – оборвал Курт, ощутив, как упершиеся локтями в столешницу руки словно свело…

Вдоль спины опустилась горячая волна, тут же сменившись каменным холодом, и лишь в голове осталось пульсировать что-то похожее на сдавленное, словно снежный ком, солнце…

Силясь прогнать от мысленного ви́дения образ золотой прядки и фиалковых глаз, он уточнил, тщательно следя за голосом, отчего тон ему самому показался ледяным:

– Графини?

Фельсбау приподнял голову, встретившись взглядом с Бруно, сидящим позади господина следователя, и криво усмехнулся, без прежней, однако, злобы:

– Неужто, Хоффмайер, ты ему до сей поры не похвастал, в чьей компании довелось побывать? Поразительная скромность…

– Так я слушаю, – поторопил Курт, и студент вздохнул, вяло махнув рукой:

– Странно, что вам это еще не известно; все знают. Госпожа фон Шёнборн сюда захаживает – этой зимой приболела, посему не появлялась, однако для нее это скорее редкость, нежели правило. Обычно она тут, бывает – каждую неделю, бывает – по два-три раза на неделе; она дама, я так скажу, незамкнутая и, невзирая на титул, в поведении благосклонная и… не поймите меня превратно… вольная.

– И что это значит, – все еще с усилием держа голос в узде, продолжил Курт, – что Шлаг «был замечен в ее компании»?

– Да то же, что и касаемо всех нас, – пояснил вновь добровольный помощник от соседнего стола. – Госпожа графиня весьма общительна и от разговоров не бежит – со всеми; каждый из нас с нею хоть бы словом, но перемолвился. Вы ведь понимаете, майстер Гессе, каково женщинам в наши дни и, уж прошу прощения за вольности, в нашем обществе: желаешь – учись дома вышивке или же чтению Псалтири в наилучшем случае… В университет ведь не поступишь, будь ты хоть королевской дочкой; а наша графиня – дама любознательная и, скажу вам, неглупая.

– Стало быть, через ваше общество она… что же – получает университетское образование?

– Ну уж и образование, – возразил тот. – Но знания некоторые – да. Бывало, даже лекции списывала… Ее даже, знаете ли, временами можно было бы забыть воспринять как женщину, если б не… ну, вы понимаете…

«Понимаю», – едва не сказал Курт, молча кивнув и отвернувшись. Итак, она бывает здесь. Рядом, в двух шагах. Только протяни руку…

На миг это вообразилось – явственно, ослепительно, словно вспышка памяти, словно уже случилось это когда-то: если оказаться здесь вовремя, и в самом деле можно будет протянуть руку и коснуться…

Стало вдруг жарко; снова стало душно, горячо, как в тот день, когда на слякотной Кёльнской улице вдруг ожила весна, как в ту ночь, когда он проснулся, неведомо отчего, не сумев больше уйти в забытье. Снова ушло ощущение тела, оставив внутри лишь что-то невесомое, и вместе с тем каждая частица этого тела ощущалась явственно до дрожи и смятения…

Курт понял вдруг, что забыл следующий вопрос, который всего минуту назад крутился на языке. Просто выпало из памяти все, что было важным лишь только что, словно и важным стало нечто другое…

– Только, – продолжал меж тем Фельсбау, собирая слова через силу, и Курту вдруг пришло в голову, что, позволь он себе заговорить сейчас, и он мало будет отличаться от хмельного и слабо собою владеющего студента, – только графиня – это не ваш след, майстер инквизитор. Она, конечно, дамочка простая, что касательно пообщаться или там… Но не более. Подружкой его она уж точно не была, в этом можете не сомневаться.

– Глупо и подозревать даже, уж простите, – подтвердил голос от дальнего стола, видно, расценив окаменелое молчание следователя по-своему; Курт же все пытался собраться, выбить из разума некстати рисующиеся картины и мысли. – Кто-то, бывало, пытался клинья подбить, однако же бесплодно. Не нашего полета птичка.

– А ты б, я думаю, много б отдал, чтобы… клин подбить, а?

От язвительного голоса Бруно за левым плечом он словно очнулся и вздрогнул, вспыхнув и тут же ощутив, что бледнеет; горя́ от чувства, что все смотрят в его сторону с издевкой и насмешкой, развернулся, намереваясь дать отпор, прикрикнуть, поставить на место, и едва успел прикусить вовремя язык, увидев, что взгляд подопечного устремлен не на него, а на того, другого, у противоположной стены. Студент пожал плечами, ничуть не смутившись, и улыбнулся, подмигнув:

– А ты б нет, что ли, Хоффмайер? Да тут каждый готов хотя б задуматься над тем, чтоб за такое пожертвовать полжизни…

– Ну, довольно, мы отвлеклись, – неожиданно резко даже для самого себя скомандовал Курт, внезапно озлившись – и на себя за свою слабость, за то, что никак не мог больше избавиться от крамольных мыслей полностью, и на всех присутствующих за то, что напомнили ему об этой слабости, и почти на нее, невидимую сейчас, но зримую. – Стало быть, эта вероятность даже и рассматриваться не может, я верно понял?

– Думаю, – невесело усмехнулся Фельсбау, вновь подперев шатающуюся голову кулаками, – уж мне бы он сказал, если б ему так… повезло.

– По твоим же словам, он тебе мало что говорил о своих делах в последнее время, – возразил Курт, и студент помрачнел.

– Не в бровь, а в глаз, господин дознаватель… Тогда – черт его знает. Все может быть; знаете ли, donec probetur contrarium[53]53
  Пока не доказано обратное (лат.).


[Закрыть]…

– Брось, приятель, – покривился все тот же студент, глядя на засыпающего страдальца почти с жалостью, – я ценю твою привязанность к другу и высокое мнение о его многочисленных добродетелях, однако же не перехваливай. Не слушайте его треп, он расстроен. Видите ли, Филипп в последнее время здесь мало появлялся, мало общался с нами, а что для Германа самое обидное – мало общался и с ним тоже, он вообще как-то… отдалился. От всех. А что касается нашей графини, так ведь они вовсе не виделись несколько месяцев, как было сказано уже – ее тут всю зиму не было.

– А в последнюю неделю? Я слышал, Шлаг-то здесь в это время бывал.

– Бывал, – кивнул студент. – Только если с нами говорил редко и рассеянно, то от нее словно бы и вовсе шарахался.

Курт отвернулся, спрятав взгляд. Вдруг подумалось, что, войди она сейчас в дверь, взгляни в его сторону, задай ему вопрос… да что там – если б просто-напросто он услышал приветствие, обращенное к нему, на каковое надо будет отозваться, он и сам повел бы себя так же, постаравшись ответить коротко, отсесть подальше, не заговаривать с нею, даже в сторону ее не смотреть…

И, в конце концов, разве столь это невероятно? Старшие сослуживцы ведь были правы, сколь бы цинично в их устах ни звучало это утверждение: одинокая вдова в компании молодых парней, большинство из которых неглупы, а некоторые в кое-какой мере привлекательны, не может хотя бы не допустить мысли о чем-то большем, нежели беседа о науках и искусствах. А допустив мысль, не пойти дальше – для этого надо иметь причину более вескую, нежели разница в положении. Тот факт, что ни о чем подобном никому не ведомо, может говорить и о том, что господин следователь в самом деле пошел по ложному пути, допустив недопустимое, и также о том, что низкорожденные любовники Маргарет фон Шёнборн просто молчали – по ее ли просьбе, по собственному ли разумению, блюдя честь и репутацию своего предмета воздыханий…

– Бывает известно заранее, когда госпожа фон Шёнборн может появиться здесь? – вдруг услышал он самого себя, осознав с трепетом, что вопрос вырвался мимовольно, будто сам по себе, словно губы, голос, словно весь он на мгновение зажил отдельной от самого себя жизнью, будто рассудок снова отказался подчинять себе все прочее его существо… К счастью, присутствующие не увидели его разобщения, не уловили в голосе ожидания, не заметили во взгляде напряжения и дрожи, и ответ прозвучал равнодушно:

– Когда как, но завтра – известно доподлинно, она тут будет, обещалась.

Завтра…

Два дня – всего-то два дня длилась его свобода от ночных грез и дневных мук; всего два дня смог продержаться рассудок, прежде чем сдать позиции чувству. Два дня назад он сумел взять себя в руки, вернуть себе себя, заставить себя мыслить и жить спокойно, и вот – завтра все кончится… Протянуть руку и прикоснуться… Вместо того, чтобы, проходя мимо каменного дома с высокой оградой, ловить момент, когда мелькнет мучительно желанный образ в окне, вместо мысленных картин – настоящая она, в двух шагах… в шаге… рядом…

Как оказался на улице, Курт не помнил; не помнил, попрощался ли с оставшимися в маленьком зальчике, не помнил, ответили ли ему и что именно. Остановившись, он прикрыл глаза, замерев и переводя дыхание. В академии научили многому, но что делать с этим – ему никто не сказал; никто не научил, как быть, когда оно приходит, то чувство, без которого прожито было столько лет и, если сказать самому себе честно, без которого все было просто и так спокойно. Но расставаться с которым уже не хотелось…

– Ты знал? – не оборачиваясь, тихо спросил он, слыша, что Бруно остановился позади, за левым плечом, словно демон, готовящий неведомое искушение, – что она бывает здесь, – ты знал?

– Да, – отозвался тот так же тихо. – Я ее здесь видел.

– Почему не сказал, когда я…

Курт осекся, поняв, что говорит не то, что почти сознается вслух в том, что самому себе не высказал еще до конца; его подопечный вздохнул так тяжело, что он поморщился, открыв глаза и глядя себе под ноги, в едва подсохшую апрельскую грязь.

– Потому что и это я тоже видел, – пояснил Бруно едва ли не с жалостью в голосе, сместившись за плечо правое и теперь напомнив Хранителя от искусов. – Вот почему. Ты бы примчался сюда, а я не хотел, чтоб ты здесь позорился, увиваясь возле юбки.

– Какая забота, – покривился Курт, понимая, что подопечный прав, тысячу раз прав, но признать это открыто было выше его сил; сил, казалось, вообще ни на что не осталось.

– Чем ты недоволен, в конце-то концов? – Бруно остановился теперь рядом, и он видел усмешку – понимающую, едва не заговорщицкую, но по-прежнему чуть соболезнующую, будто стоял он у постели смертельно больного, подбадривая его шутками. – Все сложилось само собой; увидишься со своей графиней завтра, и – вперед. На баррикады.

– Не смеши меня, – возразил Курт шепотом, забыв упрекнуть подопечного за фамильярность, указать его место, как всегда. – Кто она, и кто я…

– Болван, – ответил подопечный уверенно и, махнув рукой, двинулся по улице прочь.

Курт вздохнул, медленно зашагав следом; с каждым шагом становилось все обиднее и тоскливее оттого, что все больше возникало желание с ним согласиться.

Глава 7

Ночь прошла спокойно – так почти безмятежно, что Курт удивился самому себе, вслушиваясь в себя – не ушло ли снова наваждение, одолевающее его весь прошлый вечер…

Наваждение осталось…

По-прежнему, казалось, плелось, будто усталый путник, время, никак не желая подступать к вечеру, по-прежнему метало в жар и холод, стоило мыслям зайти чуть дальше позволительного, все так же шла война между разумом и сердцем…

Однако теперь как будто рассудок решил заключить с чувством перемирие, оставив изнуряющую его борьбу в стороне…

Кроме того, решил Курт, входя в полумрак башни Друденхауса, его подопечный был всецело прав: на данный момент все складывается как нельзя лучше. Вместо мучительного ожидания случайной встречи сегодня предоставится возможность увидеть, услышать, не в мыслях, не в воображении, а въяве; и пока, заметил рассудок, этого должно быть довольно…

Сегодня, в отличие от вчерашнего сумбурного вечера, мысли не блуждали, не путались, мешая работе, мешая раздумьям; сегодня они текли ровно, сглаженно, посему отчет был сочинен набело на едином дыхании.

Не забыв упомянуть о своих выводах касаемо различий в перечнях нарушителей, приложив подлинники списков (в том числе и доставленного сегодня от нового секретаря), а также отчет профессора Штейнбаха о проведенном анатомировании, Курт направился к Ланцу, едва не присвистывая; расположение духа сегодня, невзирая на все терзания, было превосходное, что даже временами пугало едва не больше, чем его недавняя подавленность. Если и после всего того, что удалось ему собрать за эти два дня, открытое им дело по-прежнему будут полагать пустяковым и заинтересованности Конгрегации не заслуживающим, рассудил он, входя к старшим сослуживцам без стука, то либо ему не место на должности следователя, либо им.

Ни Райзе, ни Ланца на месте не оказалось; минуту побродив от стены к окну, Курт уселся за стол, отложив свой сегодняшний труд в сторону и придвинул к себе распотрошенный «Malleus», перелистывая порядком уже истрепанные страницы от нечего делать.

– Чему усмехаемся? – окликнул его от двери голос Ланца через полминуты изучения отринутого писания; Курт ткнул пальцем в страницу, размеренно произнеся вслух:

– «Как различить болезнь, причиненную околдованием, от естественной болезни? Если не старый, здоровый человек сразу будет охвачен болезненным недугом, и врачи не найдут причины заболевания ни в крови, ни в желудке, ни в заразе, ни в отравлении ядовитыми веществами, то после достаточного осмотра они сочтут болезнь порчей, наведенной ведьмой»… – Курт поднял голову, широко улыбнувшись. – Хорошие книжки писали когда-то… – вздохнул он, все с той же улыбкой глядя на хмуро-настороженное лицо Ланца, указав теперь на подготовленный отчет. – О заключении относительно смерти известного нам нестарого человека мы с тобой, Дитрих, сегодня и поговорим. Если ты и теперь скажешь, что я зря ставлю Друденхаус на уши, то я уж не знаю тогда, что тебе нужно. Может, почаще использовать книги по назначению…

– Мальчик, брось каку, – с нежной улыбкой радетельного папаши посоветовал Райзе, отодвинув приятеля плечом, и, войдя, со звонким шлепком захлопнул обложку; Курт засмеялся, откинувшись на спинку стула, и тот подтолкнул его в плечо: – И выметайся из-за моего стола, шпана.

– Что-то ты сегодня подозрительно жизнерадостен, – с настороженностью покосившись на него, заметил Ланц, собирая со стола охапку доставленных им документов; Курт отмахнулся, усевшись в оконном проеме.

– Labor fallit curas[54]54
  Труд заставляет забыть о заботах (лат.).


[Закрыть], – сообщил он, пристроившись поудобнее и смотря на сослуживца с ожиданием; тот пожал плечами:

– Ну, пусть; поглядим, что ты тут еще измыслил…

– Не измышления, но факты, – притворно обиженно надувшись, отозвался Курт и отвернулся, взгромоздив ногу на окно и обхватив колено руками; Ланц нахмурился, окунув взгляд в написанное неохотно и медленно, словно входя в ледяную воду в жаркий день.

За его реакцией Курт не следил – смотрел вниз, на видную с этого этажа соседнюю улицу и крыши домов, на редких голубей, облюбовавших чердаки Друденхауса (не он первый уже задумался над тем, почему нигде больше эти божественные, но весьма неопрятные создания не поселились, игнорируя даже кровлю сбора); наконец, когда за спиной послышался еще один тяжкий вздох, он обернулся, ожидая вердикта.

– И чему ты так радуешься? – все еще недовольно осведомился Ланц, глядя на его улыбающееся лицо; Райзе отозвался первым, забрав у напарника исписанные листы и тоже пробежав глазами текст отчета:

– Temeritas est florentis aetatis[55]55
  Легкомысленность свойственна цветущему возрасту (лат.).


[Закрыть]… Хотя, Дитрих, академист, похоже, прав.

– Поглядим, – возразил тот. – На продолжение дела, я так мыслю, Керн благословение даст; лично мне сдается, здесь и в самом деле что-то есть. И уж так и быть, пиши запрос о возмещении расходов на осведомителей, я передам. Что думаешь теперь?

Курт перестал улыбаться, чувствуя, что на щеки наползает краска, и смущаясь еще более от того, что это было видимо старшим; отвернувшись и снова уставившись за окно, он пожал плечами, понизив голос:

– Собственно, я не совсем уверен… Словом, мне нужен совет.

– Ущипните меня, – с преувеличенным изумлением прокомментировал Ланц; Курт поморщился:

– Дитрих, я серьезно. Для меня это проблема… Мне весьма мало известны, так сказать… принципы того, quo pacto deceat majoribus uti[56]56
  Как следует держать себя по отношению к знати (лат.).


[Закрыть]…

– Короче, – поторопил его Ланц; он кивнул:

– Да… До сей поры, видишь ли, мое общение с высшим обществом ограничивалось беседами с провинциальным полусумасшедшим бароном; чисто в теории я знаю, что на наши вопросы обязан ответить хоть сам князь-епископ, однако же вполне отдаю себе отчет и в том, что мое неверное поведение может выйти боком нам всем…

– Еще короче, абориген; я тебя что-то не пойму.

– Хорошо, – решительно кивнул Курт и договорил уже на одном дыхании: – Мне стало известно, что графиня Маргарет фон Шёнборн почасту общалась с кёльнскими студентами, в том числе и с покойным Филиппом Шлагом; поэтому мне пришла в голову мысль задать ей пару вопросов. Но я не знаю, насколько мне можно быть настойчивым в этом отношении и…

– Euge! Macte virtute![57]57
  Отлично! Молодец! (прост. разг. лат.).


[Закрыть] – провозгласил Райзе, тяжело хлопнув его по плечу; Курт схватился за стену, едва не перекинувшись наружу, и вскочил на ноги.

– Ты что, спятил? – вырвалось у него не слишком обходительно; сослуживец рассмеялся, подмигнув Ланцу.

– А я-то думал – почему он так за это дело уцепился; оказывается, чтоб изыскать законный метод подкатить к нашей прекрасной госпоже! Ай да академист, вот это мозги; мне этого в голову не пришло…

– Неправда! – возразил Курт, чувствуя, что теперь уже бледнеет и злиться начинает не на шутку – отчасти на Райзе, отчасти – на себя самого, понимающего в глубине души, что в словах старшего есть немалая доля истины. – Все не так!

– Густав, утихни, – оборвал Ланц сослуживца, едва успевшего открыть рот для очередной шпильки, и воззрился на Курта непонятным взглядом – он так и не понял, придирчивым или понимающим. – Ты серьезно, абориген? Собираешься допрашивать племянницу герцога? Quo argumento?[58]58
  На каком основании? (лат.).


[Закрыть]

– Не допрашивать, Дитрих; у меня ведь нет никаких подозрений, никаких претензий или обвинений, просто она еще один свидетель, знавший покойного лично… – Курт поднял глаза к лицу Ланца, силясь понять, есть ли во взгляде старшего хоть тень насмешки; сослуживец был серьезен, и он с облегчением перевел дух – принужденные оправдания сбивали его с мысли и начинали вызывать в себе самом невнятные сомнения. – Всего пара вопросов – насколько хорошо они были знакомы, не откровенничал ли он с ней…

– Есть причины так думать?

Курт неловко дернул плечом, тут же кивнув, и пояснил негромко, снова отведя взгляд в сторону:

– Не могу сказать в точности; скорее, лишь некоторые подозрения. Но, Дитрих, когда я только просил о начале самого́ дела, у меня тоже не было ничего, кроме подозрений, однако же…

– Ну-ну-ну, – нахмурился тот, – только не надо теперь каждую бочку затыкать твоими прозрениями; в твоих бумагах об особых способностях ничего не упомянуто, посему от тебя я буду требовать того же, чего от меня потребует Керн, – явственных и вразумительных обоснований.

– Значит, – ощутив, как сердце падает вниз, уточнил Курт, – ты бы мне советовал… не говорить с ней?

– Нет, это так, к слову, – отмахнулся тот. – Ничего необычного в этом нет; просто не наглей и чрезмерно уж прямо не подкатывайся.

– Дитрих! Я не…

– Да-да, – оборвал Ланц. – Разумеется.

Курт отступил назад, собравшись снова возразить, встретился глазами с хохочущим взглядом Райзе и лишь махнул рукой, развернувшись к выходу.

– Да пошли вы, – обессиленно пробормотал он, распахивая дверь.

– И тебе успехов! – донеслось ему в спину с глумливым смешком.

В Друденхаусе Курт оставаться не стал, возвратившись в свое тесное и неимоверно скучное сегодня жилище, не зная, куда себя деть на оставшееся до вечера время. Взгромоздившись на кровать и забросив скрещенные ноги на спинку прямо в сапогах, он поместился головой на руки и вперился невидящим взглядом в потолок, тщетно стараясь не замечать издевательской физиономии Бруно. Покрутившись подле с минуту и осознав, что никаких указаний не будет, тот ушел в свою комнатушку, покинув господина следователя наедине с мыслями; мысли вновь стали рассеиваться, собираясь вкупе с невероятным усилием, точно разбежавшиеся в грозу овцы. Надлежало бы заставить себя поразмыслить над тем, что он делал бы, не будь в свидетелях (каковое свидетельство, если сказать правдиво, к тому же не особенно важно и весьма натянуто) Маргарет фон Шёнборн, или если б свидетелем был граф, а не графиня, или же если б оная графиня оказалась горбатой прыщавой дурой; однако заставить себя задуматься о деле, как еще только сегодня утром, всего час назад, Курт так и не смог. Эти перепады в его настроении и самочувствии, ввергающие его то в сверх меры оживленное состояние почти эйфории, то в тоску, лишающую само бытие цели без помыслов о том, о чем размышлять было тягостно, то в прострацию без единой вовсе мысли, были не по душе и ему самому, почти страша своей непредсказуемостью и силой.

Когда спустя безвестное количество времени вновь заглянул Бруно, весьма недоброжелательно напомнив об обеде, Курт даже подивился тому факту, что кроме всего иного в окружающем его мире существует телесная пища, которой надо уделять некоторое внимание; только теперь припомнилось, что ужина вчера не было, завтрак тоже прошел мимо как-то непримечательно и просто, да и сейчас ни о чем подобном думать не хотелось. Подняться и уделить должное участие телу Курт сумел лишь благодаря немыслимому усилию воли, напомнив себе, что, как верно отметил Керн, качающийся от ветра следователь Конгрегации – это непозволительно.

Проглотив неведомо что и думая по-прежнему о своем, он даже не сразу заметил, что его подопечный сидит недвижимо, упершись в стол локтями и чуть подавшись вперед, глядя на него в ожидании.

– Это начинает настораживать, – сообщил тот недовольно, когда Курт поднял к нему взгляд. – Я даже опасаюсь вообразить, что будет, если она тебя отбреет. Вовсе удавишься?

Он сидел молча еще мгновение, вдруг осознав, что мысль эта не показалась ни невероятной, ни даже пугающей…

Испугался Курт лишь спустя долгую-долгую секунду, словно увидев за эту секунду самого себя со стороны, извне; испугался и всего происходящего, и того, как встретил услышанные только что слова, и того, что рассудок вновь начал сдаваться тому неведомому, что снедало его изнутри.

– Я в норме, – возразил он вслух более себе самому, нежели собеседнику; встряхнул головой, словно надеясь, что от этого развеется туман в мыслях, и они встанут, как подобает. – Ты что-то сказал?

– Сказал. Я сказал, что, пока ты здесь валялся, предаваясь похотливым измышлениям, я побывал в университете и перемолвился словечком с парой своих приятелей – тихо и аккуратно, не бойся… если тебя, конечно, это все еще заботит…

Курт снова отозвался не сразу, всеми силами ослабшего в борьбе с собою духа пытаясь заставить себя не вспыхнуть от стыда; итак, купленный Конгрегацией студент-недоучка, лишь чудом этой самой Конгрегацией не казненный некогда за покушение на следователя, врученный под его надзор, делает за него, действующего инквизитора, его работу. Хуже нечего и помыслить…

– Хватит стебаться, – ответил Курт – зло, почти взбешенно, чтобы этим гневом укрыть, спрятать, не дать за ним увидеть свое смятение. – О чем ты с ними говорил?

– О всяком. Не знаю уж, поможет ли это тебе, нужно ли это тебе, или я зря потратил время, но кое-что я выяснил о покойном Шлаге. Кроме того, что он, судя по твоим изысканиям, прилично срубил со своих соучеников, которых не сдал ректору, он еще и занял немало. У четверых взял в долг суммы от сорока до шестидесяти-семидесяти талеров.

Курт, не удержавшись, присвистнул и замер, выпрямившись и позабыв обо всех своих терзаниях, лишь только вскользь прикинув итоговую сумму. Получались сотни.

– Вопрос, – тихо подытожил он, глядя на подопечного растерянно, – как Штаг собирался отдавать такие деньги?.. Даже если продолжать практику повальных взяток, на это ушло бы еще года полтора; тогда следующий вопрос – что такого ему могло вдруг понадобиться, что он решился влезть в такие обязательства?

Бруно пожал плечами:

– Думай. Это твоя работа; я сделал, что от меня зависело, – достал тебе сведения. Еще что я могу добавить, так это то, что любовницы с ним и впрямь никто не видел. Хотя некоторые особенно внимательные отмечали, что чем-то не слишком уж мужским от него временами попахивало; отсюда и насмешки, подобные тем, что отпускал тот гнусный тип с юридического.

Курт задумчиво перевел взгляд в окно, за которым виднелся конек соседней крыши, посмотрел в доски стола перед собою и, наконец, снова на Бруно.

– А может ли такое быть? – предположил он тихо и нерешительно. – Конечно, его приятель говорил, что женского общества как такового Шлаг не чурался, однако же… Это бы многое объяснило – и затраты, и странное поведение, и внезапную отдаленность от лучшего с детства друга. Насколько мне известны подобные случаи, это может проявиться когда угодно – хоть в юности, хоть в глубоко зрелом возрасте; может, эти обвинения не беспочвенны?

– Я об этом подумал, – серьезно кивнул подопечный. – Напрямую я этого вопроса, разумеется, никому не задавал, однако так, обиняками, навел беседу на эту тему. Не знаю, каков из меня в этом смысле получился дознаватель, но лично по моим ощущениям выводы у меня сложились такие. Первое. Никто всерьез этого даже не допускает. Подтрунивали, подшучивали, но искренне так никто не полагал и не полагает. Второе. Все его прочее поведение вполне соответствует поведению нормального молодого парня, разве что – поглощенного какими-то своими делами. Однако, как ты сам знаешь, все зависит от того, что ты желаешь доказать, от чего отталкиваешься. Все те же признаки могут подтвердить и эту версию тоже.