Текст книги "Стезя смерти"

– Если вы не намерены проповедовать мне спасительное пришествие Машиаха, – перебил его Курт, – нам с вами делить нечего. Насколько я понял, у вас есть что сказать мне о моем деле; так?

– Да, – с тяжким выдохом кивнул ювелир. – Сегодня до моего слуха донеслись сведения о том, что вами был задержан служитель университетской библиотеки, а после и допрошен…

– Это кто сказал? – нахмурился Курт, и тот вздохнул:

– Все говорят… И тогда в мои мысли пришло суждение, что известное мне связано с расследуемым вами убиением бедного юноши. Подумав о том, что здесь замешан библиотечный служащий, я уверился, что в моих руках волею… гм… судьбы… гм… оказался предмет, могущий…

– Вот это? – шагнув навстречу, перебил Курт, указав на сверток в руках посетителя; ювелир закивал, отложив его на стол:

– Да-да… Я хотел бы заметить господину дознавателю, что я ни в коей мере не имею склонности к противоправным деяниям, и мое искусство, передаваемое с поколениями, служит единственно лишь ублажению пусть и не слишком благочестивых… гм… в любой… гм… вере… гм… свойств души человеческой, однако же не потакает ни в чем никаким противозакониям. И лишь только у меня явились подозрения, понудившие меня явиться сюда, я поднялся даже и с постели… гм…

– Я это ценю, – отозвался Курт, нетерпеливо сдергивая полотно со свертка, и замер, глядя на огромный, сияющий камнями оклад для книги толщиной не менее ладони.

– Книга… – прошептал Бруно растерянно, приблизившись. – Чертова книга…

– Бедный юноша незадолго до своей смерти, месяца за два, – пояснил ювелир, понизив голос, – дал мне заказ на обложку для книги, украшенную каменьями; хочу заметить, что самой книги я не видел и не имею даже воображения, о чем она может быть; прошу вас поверить мне, и при том готов поклясться, что говорю вам правду. Мне был даден набросок, с коего я и делал…

– Кем? – уточнил Курт, не отводя взора от сверкающего камнями оклада.

– Филиппом Шлагом, все им же, – отозвался ювелир. – Он принес мне набросок обложки, каковой и был мною выполнен, и пожелания об оформлении…

– Он заплатил сразу?

– Тотчас же; мне даже показалось, что сама мысль об уплате после моей работы ему не пришлась по душе – он сильно настаивал именно на том, чтобы внести плату заранее. Подобное поведение я зачастую наблюдаю у тех, кто копил средства на некую вещь долгое время и опасается либо растратить их к моменту исполнения заказа, либо утратить. Разумеется, я не делаю выводов, сие есть не мое дело…

– Сколько все это стоило? – снова оборвал ювелира Курт; тот ответил немедленно, ни на мгновение не запнувшись, четко:

– Шестьсот восемьдесят талеров ровно, учитывая полностью мой материал.

– Довольно дешево, – заметил Курт, и еврей сделал шаг к столу, с готовностью пояснив:

– Изволите ли видеть, господин дознаватель, все вполне по стоимости. Этот вот черный камень с зеркальной поверхностью – гагат; красив, дорог, но не сверх меры. Вокруг него четыре камня – это есть пироп, причем, заметьте, фиолетового окраса, что довольно распространено и удешевляет его цену, однако, сохраняя внешнюю привлекательность при должной отделке. А вот эти изумруды, видите ли, цвета позднего летнего листа, темной зелени, что сбавляет цену втрое. Когда мы уговаривались с этим юношей о предстоящей работе, обсуждалось именно это – внешняя приглядность вещи вкупе с небольшой стоимостью.

– Он сказал, для чего ему нужен такой оклад? – спросил Курт, подумав о том, что эта «небольшая стоимость» равняется его годовому жалованью со всеми премиальными, какие только можно вообразить в самых смелых фантазиях; ювелир развел руками:

– Я не спрашивал, поймите правильно – в этом часть моей работы…

– Но хоть что-нибудь? Какие-то догадки? – предположил он почти с отчаянием. – Может, хотя бы обмолвка?

– Ничего, – откликнулся ювелир, настороженно отступая от него на полшага. – Лишь только указания о самой работе…

Курт повернул к нему голову, и тот замер на месте, глядя в глаза и распрямившись, будто корабельная сосна; он вздохнул, снова обратив взгляд к окладу на столе.

– Я не намерен вас арестовывать. Не бойтесь.

– Стало быть, я могу уйти, ответя на ваши вопросы? – уточнил ювелир, и Курт кивнул:

– Разумеется. У меня будет лишь одно пожелание – не покидайте пределов Кёльна и будьте готовы явиться в Друденхаус по первому требованию… и в любой день недели.

– А могу я высказать просьбу господину дознавателю? – осторожно поинтересовался ювелир, и он, вопросительно изогнув бровь, вновь обратился к своему нежданному свидетелю.

– Высказать, конечно, можете, – отозвался Курт, уже предчувствуя, о чем пойдет речь; тот кашлянул, собираясь со смелостью, и негромко пояснил, косясь на Бруно:

– Я был бы безмерно благодарен господину дознавателю, если бы о моем к нему визите не стало известно кому-либо, кроме служителей Конгрегации, занятых в следствии. Я бы не хотел никого задеть, однако же господин дознаватель, надеюсь, поймет мои опасения, ведь, я убежден, и вас самого удивила столь… гм… необычная… гм… готовность к сотрудничеству…

– Боитесь, ваши единоплеменники отомстят вам за это? – оборвал он, и ювелир в испуге округлил глаза.

– Да сохранит вас… гм… То есть – конечно же, нет; я не боюсь столь тривиальных последствий, однако довольно уже того, что меня просто… гм… так скажем – не поймут. Видите ли, само по себе мое поведение не вполне отвечает принятому… гм… То есть, даже среди ваших единоверцев существует неприятное и не вполне односмысленное слово «доносительство», каковое способно вызвать неприятственное отношение окружающих… гм…

– Не вижу проблемы, – усмехнулся Курт, скосившись в сторону ночного гостя сквозь прищур. – Поможете одному акуму[103]103
  Акроним выражения «поклонение звездам и планетам», или «поклоняющиеся звездам и планетам». Первоначально этим акронимом обозначался халдейский культ поклонения звездам, но в дальнейшем это понятие распространилось и на остальные типы идолопоклонства и идолопоклонников, к которым причислили и христиан. В более поздних изданиях имеется примечание, что законы, касающиеся акум, относились только к древним идолопоклонникам, а не к христианам.


[Закрыть] осудить другого; вполне соответственно.

Ювелир вздрогнул, отведя взгляд в сторону, и договорил чуть слышно:

– Не так все просто, как вам кажется, господин дознаватель… И мне не будет уже так весело, как вам… гм… прошу прощения за откровенность… Даже моя матушка, ожидающая меня в эту минуту в нашем доме, пребывая в опасении и боязни относительно моей судьбы…

– Я ведь сказал – после нашего разговора вы вольны уйти, – напомнил Курт, и тот закивал:

– Я надеялся на благоразумие и добросовестность господина дознавателя… Не поймите меня превратно, я ничего не имею против… гм… однако же я действовал лишь исходя из соображений, что меня могут счесть соучастником… гм… я не знаю, чего, и знать бы не хотел, если возможно, я попросту повел себя как добропорядочный горожанин, честно платящий налоги, соблюдающий мирской закон и не желающий покрывать возможного преступника. Я никогда не стал бы вмешиваться в дела вашей Церкви, ибо это не моего ума дело как человека, не знающего тонкостей в таком деликатном деле, как… гм… стороннее мне вероисповедание, и не имеющего представления о…

– Осторожнее, – заметил подопечный с улыбкой, – вы только что сознались, что с легкостью стали бы соучастником в еретических таинствах.

– Бруно! – покривился Курт, успокаивающе кивнув бледному ювелиру. – Я понял вас. Даю слово, что никому, не имеющему касательства к следствию, о вашем содействии известно не станет; по крайней мере, если это не будет чрезвычайно необходимо.

– Весьма признателен, – с облегчением поклонился тот, и Курт махнул рукой в сторону двери:

– Через минуту вы свободны. Можете возвращаться к вашей матушке. Напоследок у меня тоже будет просьба к вам, еще одна: если вдруг что-то вам вспомнится, пусть даже это что-то покажется вам самому не стоящей внимания мелочью, пустяком – расскажите об этом мне. В любое время дня и ночи.

– Конечно, разумеется, – торопливо отступая назад, кивнул ювелир, нашаривая дверь за спиною. – Если вдруг… гм… то конечно… Так я могу идти?

– Через минуту, – повторил Курт, и тот замер снова. – Сначала я запишу ваши слова, а вы поставите подпись под ними. Это недолго.

Составление протокола и в самом деле заняло немного времени – Курт спешил, косясь на переливающуюся в свете двух факелов обложку неведомой книги; названия отчеканено не было, и по довольно отвлеченному узору сложно было понять, какие слова должны скрываться под тяжелым окладом. Выдворив ювелира, Курт обернул пустую книгу снова в полотно, сунув сверток в руки Бруно, и почти бегом спустился по лестнице в подвал, кивком велев подопечному следовать за собой.

– Совесть утихомирилась? – спросил бывший студент в спину, когда он на мгновение приостановился перед дверью в подвал; Курт обернулся, нахмурясь:

– Не понял.

– Все ты понял, – убежденно возразил подопечный; он еще секунду стоял недвижно, глядя в пол, и, не ответив, толкнул створку двери, прошагав под низкий гулкий свод твердо и стремительно.

Охранник, сонный и апатичный, сидел на табурете у стены против двери в камеру, отвалившись к ней спиной и глядя в потолок; увидев майстера инквизитора, он подхватился, потирая глаза ладонью и глядя ему за спину, на Бруно со свертком под локтем.

– Как этот? – бросил Курт, кивнув в сторону зарешеченного угла, и страж пожал плечами, с трудом подавив зевок:

– Просит воды.

– И?

– Как вы и велели; ни капли. Спать не дозволяю.

– Хорошо, – отозвался Курт, отвернувшись от вскинувшегося к нему взгляда Бруно, и подступил к камере, отпирая решетку.

– А ты дрых, когда я за тобой пришел, – тихо сообщил подопечный.

– Я никогда и не говорил, что чрезмерное сострадание моя сильная сторона. Теперь, сделай одолжение, помолчи.

Отто Рицлер полусидел на полу, уставясь в стену застывшим взглядом из-под покрасневших век; белки пронизывали густые сетки лопнувших сосудов, а искусанные в мясо губы покрылись толстой сукровичной коркой, кое-где лопнувшей и блестящей от свежей крови. Услышав, как Бруно позади него тихо выдохнул сквозь зубы, Курт приблизился, не глядя погрозив за спину сжатым кулаком, и, встав над переписчиком, толкнул его носком сапога в ногу.

– Не спать, Отто! – потребовал он; глаза в прожилку медленно поднялись, глядя на вошедшего следователя уже без прежнего страха, с обреченным изнеможением.

– Дайте воды, – едва слышно вытолкнули опухшие губы; Курт качнул головой.

– Снова просьбы? Это бессмысленно, ты ведь понимаешь. Сейчас наши с тобой отношения вошли в область товарно-платную; твой товар – нужная мне информация. Моя плата за это – я немедленно прекращу все. Мы ведь обсудили эту тему не единожды, и с той минуты ничего не переменилось, условия прежние.

– Мне нечего вам сказать, – шепнул тот, устало опустив голову; Курт вздохнул:

– К сожалению для тебя, Отто, изменения есть лишь в одном: к моей плате за твой товар прилагается небольшой, но весьма существенный довесок – я бы сказал, что в свете этого ты должен мне приличную скидку.

– Не понимаю, о чем вы… Дайте воды, я прошу вас.

– Я не стану тебя долго изводить, – забирая у Бруно сверток, отозвался майстер инквизитор, сдернув полотно, – и от слов перейдем к делу. Взгляни сюда.

Бруно был не вполне прав – совесть не успокоилась всецело, когда обнаружилось, что существование таинственной книги есть факт, а не вымысел его запутавшегося рассудка; уверенность пришла лишь теперь, когда, приподняв взгляд к окладу в его руках, переписчик содрогнулся, на миг обмерев, рванулся отползти и уперся в стену спиной, закрыв лицо руками.

– Господи… – глухо донеслось из-под ладоней, покрытых слоем пыли и крови.

– Теперь, Отто, тебе есть, что сказать мне? – выждав с полминуты, произнес Курт, вернув обложку Бруно, и приблизился еще на шаг. – Ведь сейчас мы оба знаем, о чем. Я слушаю тебя.

Рицлер молчал, не отнимая рук от лица; не дождавшись ответа, Курт вздохнул, развернувшись к подопечному, и, движением головы указав на дверь, негромко велел:

– Оставь нас.

Бруно смотрел ему за плечо, на съежившегося в почти откровенном плаче переписчика, еще мгновение; наконец, кивнув, вышел из камеры, шлепнув оклад на стол подле охранника и неподвижно застыв чуть в отдалении.

Подойдя к Рицлеру вплотную, Курт неспешно уселся на пол рядом, прислонясь к холодному камню спиной, обхватив руками подтянутые к себе колени, и еще долго не говорил ни слова, внимая нарушаемой едва слышными всхлипами тишине.

– Знаешь, – заговорил он тихо спустя нескончаемые несколько минут, – давай оставим все эти психологические изыски; «я знаю, что ты знаешь», все эти старания отыскать в тебе слабину и надавить… Все наши приемы уже давно не тайна, и любой мало-мальски образованный человек ко всему этому готов. Когда я говорю с тобой, ты знаешь, что единственное, чего тебе ждать, – это моих попыток сперва надломить тебя, а после – как следует ударить по этому надлому, дабы сломать совершенно. Это походит на игру, только проигрыш – не пара щелбанов или потерянные деньги…

Переписчик медленно опустил руки, но смотрел не на него, а уставился в пол у ног.

– Ты тоже играешь, – продолжал Курт, – пытаясь выстоять, тем самым доказав мне, что я ошибаюсь, что поступаю неверно. Я ведь не жестокий человек по сути, мне все это самому отвратительно до глубины души, и ты это понял. Может, у меня пока еще не хватает опыта держать себя в руках, как подобает, притвориться, что твои страдания мне безразличны, а может быть, просто ты умнее и внимательнее, чем я надеялся, – не знаю. Но ты видишь, что с каждой минутой твоего молчания я все более начинаю сомневаться в своей правоте, и это придает тебе сил держаться. Точнее, Отто, так было. До этой ночи.

Рицлер отер лицо, вновь не ответив ни слова, и судорожно вдохнул, закрыв глаза.

– Я мог колебаться, когда не имел ничего, кроме своих догадок. Когда были лишь подозрения. А ты мог уповать на то, что я поддамся сомнениям, что ты сумеешь убедить меня, и мне придется признать твою невиновность. Но теперь… Послушай, я не желаю продолжать эту игру. Мне не хочется повторять вчерашнее. На моей совести человеческих страданий и без того немало, и мне нелегко идти на подобные крайности. По всем правилам, которым я следовал раньше, по заученным мною рекомендациям, я должен был сейчас сказать что-то вроде того, что и ты сам не хочешь этого… Я все-таки скажу это; но теперь – никакой игры, никаких ухищрений, Отто. Просто вслушайся в то, что я говорю – на этот раз от души. Ты ведь не выдержишь. Ты просто не сможешь выдержать больше.

– Дайте воды, – внезапно заговорил переписчик – чуть слышно и надтреснуто. – Пожалуйста.

Курт просидел неподвижно еще три мгновения, глядя на его склоненную голову, не отвечая; наконец, поднявшись, так же молча прошел к столу охраны, взяв оттуда низенький медный кувшинчик, и, возвратившись, сел как прежде, рядом.

– Держи.

На протянутый ему полупустой сосуд Рицлер взглянул настороженно, ожидая подвоха. Руки с опухшими суставами, упирающиеся в пол, подрагивали, не решаясь протянуться к кувшину; Курт поставил его на пол.

– Пей. Это вода, без уловок.

Тот схватился за узкое горлышко конвульсивно, неуклюже, едва не выронив – пальцы гнулись с трудом; Курт поддержал кувшин под донце, терпеливо дождавшись, пока переписчик выпьет все, стуча о металлический ободок зубами и проливая на себя. Когда Курт забрал кувшин, Рицлер снова отвалился к стене, задыхаясь и облизывая потрескавшиеся изгрызенные губы; по щекам, оставляя в слипшейся пыли неровные дорожки, текли слезы.

– Это… – выговорил он с усилием, – это тоже такой трюк?

– Смена поведения, – договорил медлительно Курт, вертя кувшин в руках, – задушевный разговор после угроз, милосердие после пытки… Нет, Отто. Просто теперь это не имеет значения; да, кстати – когда я уйду, охрана больше не станет будить тебя, можешь выспаться. Если желаешь, я велю принести еще воды. Уверен – ты голоден; это тоже исправимо. Все дело вон в той вещи, Отто. Пока ее не было, я намеревался действовать не слишком жестко.

– Не жестко?.. – повторил переписчик с истеричным смехом; Курт пожал плечами:

– Заметь, невзирая на болезненность, все, что я с тобой сделал вчера, не фатально – опухоли в суставах спадут дня через три-четыре, следы от игл – от них завтра же ничего не останется, хотя болеть, конечно, еще пару дней будет; плеть – и вовсе ерунда, рубцы затянутся быстро, это я знаю по себе. Пока я в самом деле сомневался, я предполагал иметь в виду тот факт, что ты невиновен, что тебя, быть может, придется освободить, а потому старался, все-таки, не оставить тебя непоправимо увечным; отсюда и эти долгие, но всегда действующие методы – лишение сна, воды, пищи… Достаточно, чтобы заставить говорить, но недостаточно, чтобы искалечить тебе остаток жизни, если я неправ. Но теперь… – Курт аккуратно установил кувшин на пол, вновь обхватив колени руками, и вздохнул. – Теперь все переменилось. Потому я и сказал так уверенно – ты не выдержишь. Теперь я это знаю, потому что у меня развязаны руки, как это принято говорить. Завтра я получу от вышестоящих письменное дозволение на полноценный, теперь уже воистину жестокий допрос, который будет длиться до твоего признания. Мне по-прежнему будет противно все это делать, и я не скажу, что спокойно засну после этого, но ты – мой единственный путь к истине. Я тебя выжму, Отто, и это не просто слова. Я своего добьюсь. Потому что теперь у меня есть подтверждение того, что ты мне лжешь. Оно все оправдает, и пусть я потом месяц проведу в местной часовне, пусть потом буду каяться и терзаться, но я пойду до конца. Сейчас я просто хочу, чтобы ты это понял. Это, наверное, можно назвать запугиванием, ведь я впрямь хочу, чтобы ты испугался, испугался того, что тебе предстоит – для того, чтобы избавить себя от этого. Пойми, прошу, и признай, что ты рано или поздно сломаешься, что тебе не удастся выиграть – теперь никакой игры не будет. Я просто буду давить, пока не переломлю тебя. Без всякой психологии, без уловок и ухищрений, грубой силой.

Рицлер перестал всхлипывать, и сидел теперь, не шевелясь и глядя в никуда, не произнося ни звука, потупив голову и уронив руки на колени.

– Господи, Отто, – тихо произнес Курт с чувством, – неужели оно того сто́ит? Неужели то, что ты скрываешь, так страшно? Неужели наказание за это – страшнее всего, что тебе придется вынести?

– А если?.. – через силу разомкнув губы, прошептал тот, не поворачивая к нему головы; Курт кивнул:

– Хорошо. Если уж мы начали говорить прямо и называть вещи своими именами; хорошо, Отто, давай поговорим и об этом. Что, самое страшное, можно вообразить себе? Чем все может для тебя закончиться? Смертью в огне? Да, это – страшно. Я знаю. Но, во-первых, для этого ты должен совершить нечто и впрямь ужасное. А кроме того… Пожалуйста, я прошу тебя – подключи логику. Послушай, наконец, что я тебе говорю: я все равно все узнаю. Пойми же, наконец: что бы тебе ни пришлось вытерпеть, это рано или поздно закончится тем, чем и должно. Ты лишь себе сделаешь хуже, продлевая и умножая свои мучения, при этом, повторяю снова, не имея шанса избежать предуготованного тебе.

Переписчик вновь смолкнул, не отвечая; Курт вздохнул, понизив голос совершенно:

– Ты боишься… понимаю. Пусть уж будет высказано все – открыто, без намеков. Если то, что ты сделал, вправду подпадет под смертный приговор, я наизнанку вывернусь, но добьюсь того, чтобы живым ты на костре не оказался. Звучит как издевательство, это я тоже понимаю, но – так кажется сегодня, Отто, а завтра, поверь, ты поймешь, что это многого стоит. Завтра ты осознаешь, что согласен и живым тоже, лишь бы все кончилось.

– Я не хочу умирать, – одними губами произнес Рицлер, и Курт ответил так же едва слышно:

– Это естественно. Но завтра – захочешь.

Переписчик всхлипнул снова, опять спрятав в ладонях лицо, скорчившись и уткнувшись в колени.

– Мы сейчас говорили о крайностях, – медленно и по-прежнему негромко продолжил Курт спустя полминуты. – А теперь о другом. Почему ты решил, что все будет именно так? Что тебе грозит именно это? Ведь в наши дни, Отто, не так много преступлений, за которые можно приговорить к такой каре. Откуда тебе знать, быть может, все ограничится такой мелочью, что ты проклянешь свое молчание и захочешь возвратить эту минуту, когда имел возможность завершить все просто, разом. Быть может, все, что тебе угрожает, это утрата места библиотекаря – и более ничего. Вылетишь из университета, быть может. И все. Если так?

– Еще сутки назад это одно казалось самым страшным… – обреченно пробормотал Рицлер, снова опустив руки и на миг бросив взгляд на собеседника. – Казалось – это конец жизни…

– Да, я знаю, – просто отозвался он с мимолетной улыбкой. – А я в семилетнем возрасте верил, что самое страшное событие в моей судьбе – двухдневное пребывание под замком, без гулянья и сладкого. В тринадцать самым ужасным были розги за прогул… Все познается в сравнении – это утверждение избито и потрепано, но остается верным.

– Да… все так быстро меняется, – шепнул Рицлер, вновь посмотрев ему в лицо, уже дольше и почти с мольбой. – Я запутался. Я… Я не знаю, что думать.

– Ты устал, Отто. Устал и напуган, только и всего. Что думать… Я снова вернусь к тому, что говорил: подумай над моими словами. Какое бы будущее тебя ни ожидало, смерть или всего лишь потеря студенческого статуса, оно неминуемо – вот что главное.

– Я боюсь, – мертво, безвыразительно выговорил Рицлер.

– Я тоже, – отозвался Курт тихо и, встретив непонимающий, настороженный взгляд, пояснил со вздохом: – Я боюсь, что ты меня не послушаешь, и мне все-таки придется сделать то, чего я делать не хочу. Я ведь тоже человек, Отто, я – не только должность, и у меня пока еще есть чувства, пока еще они не притупились, не умерли, и каждый твой вскрик будет врезаться в мою память – навсегда. Я не хочу раньше времени стать бездушным механизмом. Вот этого я боюсь. Не заставляй меня становиться таким, чтобы я не заставил тебя пожалеть об этом; ради себя же самого – не надо. Пойми, завтра я не буду лишь говорить, как сейчас, завтра я вырву у тебя ответ – с кровью и мясом. А если это не выйдет у меня, за тебя примутся старшие, а у них опыт в таких делах побольше моего… – он умолк на мгновение, глядя в пол, и добавил: – И цинизма больше. В отличие от меня, они привыкли к подобного рода вещам, и уж у них-то душа не содрогнется. Подумай о том, что твое положение, твоя судьба ничем не уникальны, таких, как ты, в их руках побывало множество, и каждый раз – каждый! – все заканчивается одинаково. Все закончится, Отто, криком – «я все скажу». Это будет. Пойми. Так всегда бывает. Слово в слово – со всеми. Я знаю.

Переписчик молчал; он тоже больше не произносил ни слова, ни звука, оставшись сидеть, как сидел – рядом, плечо в плечо, прислонясь к стене и обхватив колени руками. Тишина воцарилась вновь, минута истекла – долгая, мучительная, гнетущая; протянулась вторая, третья…

– Обещайте. – Рицлер заговорил тяжело, хрипло, едва справляясь с надтреснутым голосом. – Обещайте, что не позволите им… что я не буду… заживо. Обещайте.

– А ты поверишь мне? – спросил Курт осторожно, и тот снова поднял голову, встретясь с ним взглядом.

– Да. Я поверю.

Курт молчал еще мгновение, глядя в покрасневшие напухшие глаза, и, наконец, вздохнул:

– Я могу обещать, что сделаю все возможное. Это – могу. Если то, что ты скажешь, будет грозить тебе именно этим, я положу все силы, чтобы добиться смягчения приговора; как я уже и говорил. Обещаю.

– Хорошо, пусть так, – с решимостью проговорил Рицлер, отвернувшись и уставившись в стену. – Я… расскажу все. Выбора у меня в самом деле нет, вне зависимости от моей веры вам.

Курт не ответил, не поторопил его, ожидая молча; тот перевел дыхание, на миг опустив веки, и заговорил быстро, словно боясь остановиться:

– Около полугода назад, когда он впервые обратился ко мне, я действительно не заподозрил ничего. Я решил, что это просто стороннее увлечение, ведь случается и такое; сколько богословских трактатов было написано, скажем, адвокатами или врачами… Когда тексты стали более… серьезными, я тоже не насторожился. Лишь подумал – «надо же… в тихом омуте…»… И когда я уже понял, что дело нечисто – понял по взгляду, по тому, как он листал те книги, что находил сам, – я и здесь сказал вам правду; тогда я лишь испугался, что окажусь вот в таком положении. Он грозил мне, когда я попытался разорвать эти отношения, и здесь тоже правда. Я… я только не сказал, после чего случился у нас этот разговор…

Он все же прервался, запнувшись и закусив опухшие губы; Курт молча ждал.

– Я… – продолжил Рицлер тише и уже спокойнее, – я нашел часть каталогов прежнего библиотекаря. Вернее сказать, два листа – с именованиями книг, сопроводительными примечаниями, датами; возможно, это были страницы и не из каталога вовсе, а из личных записей – не знаю… Из-за столь подробных комментариев на тех двух листах уместились лишь несколько названий, и я заинтересовался сам. На факультете не преподавали этого… Я прочел их все. И, закончив читать одну, я предлагал ее Филиппу – сам, назначая цену все выше за каждое переписывание, после – следующую, и еще, пока не понял, что влип окончательно, пока он не стал требовать у меня все больше, уже даже и то, чего не было, чего я не знал и не видел, но чьи названия встречались в тех книгах. И… – переписчик нервно усмехнулся, бросив на собеседника короткий взгляд и потупившись снова, – смешно; это стало похоже на болезнь – я отнекивался, пытался избавиться от него, но сам продолжал перерывать полки, благо наш Михель уже слишком стар, чтобы интересоваться происходящим в библиотеке всерьез. Вроде статуи в углу. И однажды я нашел фолиант – старый, очень старый, хотя сами страницы пребывали в порядке, но обложка была удалена, страницы некогда вставили в оклад от другой книги – наверное, спрятал прежний библиотекарь. Название и имя автора я прочел уже в самом тексте… «Трактат о любви» Симона Грека.

Последние слова он произнес с дрожью, и Курт чувствовал, что переписчик косится в его сторону, ожидая реакции; он продолжал сидеть в молчании, лишь чуть кивнув услышанному, с немыслимым трудом воздержавшись от того, чтобы рывком обернуться, переспросив.

«Трактат о любви»?..

Вздор…

Но человек рядом не лгал.

– Я прочел ее в несколько дней – буквально проглотил, – неслышно произнес Рицлер. – Я был словно в полусне – мне хотелось оставить книгу себе, вынести ее из библиотеки и хранить дома; ведь это не просто уникальный труд, это нечто невероятное… Я сам себя убеждал в том, что это опасно, что этого делать нельзя ни в коем случае, и в конце концов принял соломоново решение – предложил ее Филиппу. Не список, а ее саму. Просто продал ему. Подешевле, чтобы он не начал торговаться, и у меня не возникло искушения отказать ему, оставить ее себе. Весь день после этого я терзался мыслью о том, какое сокровище выпустил из рук, а ночью мне привиделось, что за мной явились… ваши. Никогда в жизни мне не доводилось испытывать такого облегчения, каковое пришло ко мне, когда я, проснувшись, понял, что это лишь сон. Утром я сжег те два листа из каталога и сказал Филиппу, что мы больше не будем сотрудничать. По его глазам я видел – он уже начал читать… Именно тогда он и сказал мне, что не будет… в одиночку. – Рицлер сипло втянул холодный сырой воздух, закрыв глаза и засмеявшись – прерывисто, судорожно. – Теперь выходит так, что Филипп в любом случае от вас ушел, и отвечать за нас обоих придется мне.

– Каждый отвечает за себя, – возразил Курт. – Никто не станет перекладывать на тебя чужие грехи.

– А его грех и без того на мне, – безвольно откликнулся Отто. – По крайней мере, наполовину; без меня он не отыскал бы этих книг. Я сам вложил их в его руки. Но ведь я мог и не говорить этого, и вы никогда бы сами не узнали, правда? – требовательно спросил переписчик, глядя в глаза – просительно, отчаянно. – Это ведь зачтется?

– Конечно. И то, что ты стал говорить со мной – сейчас, сам – тоже.

– А я… – Рицлер осекся, но взгляда не отвел, силясь увидеть в его глазах ответ заранее, – я могу сейчас хотя бы предполагать, что мне за все это будет? Я ведь ничего не делал… такого… лишь читал; да, я вовлек другого, но он и сам влез в это, и без меня; и я не лгал – я не убивал его, и если причиной его смерти стала эта проклятая книга – ведь даже в этом я не виновен напрямую. Скажите, ради Бога, я знать хочу, чего мне ждать! Только – теперь и я прошу того же – правду. Пожалуйста.

– «Правду», – повторил Курт с печальной усмешкой. – Ее нелегко говорить, верно?.. Я не хочу зря обнадежить или, напротив, лишить тебя надежды. Я не знаю. Это во власти суда. Я могу лишь повторить свое обещание сделать все, что только от меня зависит. И это – правда, если и ты тоже рассказал все, что мог.

– На этот раз все, – обессиленно произнес переписчик. – Больше мне нечего добавить. На один лишь вопрос я ответа не дал, но, клянусь вам, я его и сам не знаю; я не знаю, что подвигло Филиппа на все это.

Курт остался сидеть у стены рядом, вертя в руках пустой кувшин, еще минуту, и, наконец, вздохнув, поднялся. Взгляд Рицлера вскинулся вместе с ним – снова дрожащий и безнадежный.

– А если открыто? – решительно потребовал переписчик. – Если снова – все вещи своими именами? Есть у меня шанс…

– Остаться в живых? – прямо спросил Курт. – Да, есть. Теперь – есть.

– И насколько большой?

– Не искушай судьбу, – предупредил он тихо, и тот отвернулся снова, устремившись взглядом в пол у своих ног. – Что ты хочешь – чтобы я обманул тебя, сказав, что шанс немалый? Или чтобы точно так же солгал, ответив, что он ничтожный? Отто, я просто не знаю этого. Я тоже сказал тебе все, что мог.

В камеру вновь вернулась тишина; бросив на заключенного последний сочувствующий взгляд, майстер инквизитор, развернувшись, вышел и запер решетчатую дверь, увидя, как от лязга ключей Рицлер поморщился, будто от удара.

– Пусть спит, – обронил Курт охраннику, выходя, и кивнул Бруно следовать за собой.

По лестнице он взбежал на одном дыхании, остановившись на площадке первого этажа, лишь теперь заметив, что медный кувшин остался в руках.

– Держи, – отобрав у подопечного сверток с обложкой, быстро велел он, – сейчас поднимешься со мной в архив, зажжешь мне светильник, а после отнеси этому мученику воды, не то подумает, что я его надул. Потом – бегом за Ланцем, скажи, что переписчик раскололся, и мне бы не помешало его присутствие; нужен совет, причем безотлагательно. Возможно, это еще не все, и его придется дожимать, пока теплый… Да? – уточнил он, глядя в потемневшие глаза бывшего студента. – Что такое?

– Знаешь, – усмехнулся Бруно неприязненно, – минуту назад я уже почти готов был тебе поверить.

– Ты об этом? – Курт указал вниз, в сторону подвальной лестницы, и, дождавшись ответного кивка, вздохнул: – Хоть я и не обязан перед тобой оправдываться, все-таки отвечу. Сегодня я уберег этого парня от лишних страданий. И неважно, как я это сделал, важно то, что мы с ним оба получили, что хотели: я – информацию, он – избавление от пытки. Чем плохо?