Текст книги "Нечаянный Роман"

Глава 9

Потный Андрей Григорьевич Пилипчук переложил громадный букет роз из одной липкой ладони в другую. Пиджак взмок под мышками, шелковая удавка галстука впилась в шею. Глава треста словно провалился в нелепую, фантастическую реальность: мысли в голове пихались и перебивали друг друга. Особенно мучили длинные, запутанные мысли. Короткие – хотелось выкрикнуть вслух и добавить мата.

Муками, которым его подвергала доня Асенька, можно было запросто устлать дорогу в ад. В голове возникла неожиданная картина. Ровная как штык проселочная дорога надвое делила выжженную землю, усыпанную человеческими костями и горелыми остовами хат. Через равные, распределенные словно гигантской механической рукой промежутки на дороге высились небольшие аккуратные холмики белоснежной муки.

Пилипчук сморщился и досадливо пробормотал: «Не мукой, а муками!» Картинка в голове послушно мигнула. Холмики сменили цвет с белого на серый.

Пилипчук вздохнул и стал думать дальше.

Разве не был он Асе хорошим отцом? Институт – пожалуйста, квартира в центре – будьте любезны. Машина? Скажи какая. Слова не сказал, когда Ася собралась замуж за этого иностранного нищеброда. Свадьбу закатил такую, что не стыдно было председателя областного исполкома позвать. Он, собака, не пришел, прислал зама. Не он один, многие из приглашенных предпочли открыточками отделаться. Со вложенными дензнаками. Будто у него денег нет. Вот когда Пилипчук пожалел, что покинул Украину. Косные в России люди, особенно в провинции. Ни тебе широты, ни тебе разгуляя. Председатель, тот хоть зама прислал. Заместитель, даром что на вид щуплый, жрал будь здоров, а пил и вовсе наравне с хозяином. Сибиряки – они ребята крепкие. Так втроем и гуляли. Зам, сам и кубинский зять. Эдуардо, мать его за ногу.

В голове возникла вдруг ниоткуда мускулистая мужская задница в семейных трусах. Задница вихляла бедрами и заслоняла собой весь горизонт.

Это что еще за хрень, заморгал Полипчук.

Задница в трусах съежилась и утанцевала куда-то вбок. Вместо нее появилась пышнотелая негритянка в красных пластмассовых бусах и голубом купальном костюме. Плавки так туго обтягивали роскошное черное бедро, что было видно натянутые изнаночные швы.

Остров Свободы, подумал Пилипчук.

Негритянка игриво прикусила кончик длинного полированного пурпурного ногтя.

Хорошее место, подумал Пилипчук.

Одно было нехорошо, Горбачев испортил отношения с Кубой. Фидель заклеймил Советский Союз с его перестройкой предательством интересов братьев по оружию, отступничеством от светлых идей социализма и выдвинул лозунг: «Социализм или смерть». Кубинцы отозвали всех своих студентов и велели им доучиваться на родине. И укатил будущий отец и новоиспеченный муж обратно на Кубу. Что теперь прикажете делать? Доня рыдает, живот растет, соседи косятся.

Пилипчук горестно вздохнул и очнулся. Ровно перед носом покачивались ярко-красные пластмассовые шары. Они тихонько стукались друг о друга, переливались и манили.

Андрей Григорьевич протянул руку.

– Ой, – заверещала дебелая регистраторша, красные бусы на вялой белой шее, – сюда! Мужчине плохо.

На зов набежали люди. Они бежали странно – ногами по потолку, головы болтались в пустоте. Кто-то в медицинском халате навис сверху, и только тогда Пилипчук понял, что лежит на полу.

– Ничего серьезного, – сказал врач, вынимая из ушей стетоскоп, – тепловой удар.

– У меня дочь рожает, – выдавил Пилипчук.

– Мы в роддоме. У нас полгорода рожает, – ответил врач, – фамилия?

– Пилипчук. Андрей Григорьевич.

– Дочери фамилия, не ваша.

– Пилипчук-Варгас, – поправился Андрей Григорьевич, – Ася Андреевна.

– Эту помню, – сказал врач, – на третий его отвезите. В платное.

Жилистые санитарки взяли Пилипчука за руки, за ноги и мешком взгромоздили на каталку. Подобрали с полу розы и присыпали сверху.

Так и закатили в отдельную двухместную палату. Спасибо, не вперед ногами. Большая санитарка тут же вышла, санитарка поменьше, которая оказалась мужиком, помогла снять ботинки и перелезть на свободную койку.

– Доктор велел вам побыть сегодня тут, – сказал санитар, – заодно и за дочерью присмотрите. Все равно за палату уплачено.

Пилипчук махнул в сторону Аси:

– Спит она или чего?

– Наркоз. Кесарево делали, через часок должна проснуться.

– А ребенок?

– Про это я ничего не знаю, спросите регистратуру.

Открылась дверь, вошла вторая санитарка с трехлитровой банкой, наполовину заполненной водой. Она достала из кармана ножницы и ловко, одна за другой, обрезала концы стеблей роз.

– Сервис, – усмехнулся Пилипчук.

– А то, – сказал санитар, – что мы, зря деньги берем?

Пилипчук поманил его пальцем, достал из кошелька купюру и сунул в руку.

Санитары с шумом выкатили каталку и закрыли за собой дверь.

Андрей Григорьевич слез с кровати и в одних носках подошел к кровати, на которой неподвижно лежала Ася. Мерно капала жидкость в капельнице.

– Доня, – тихо позвал он, – ты меня слышишь?

Ася не отозвалась. Даже ресницы не дрогнули. Лишь продолжали ритмично шевелиться ноздри аккуратного, материнского носа. Синева под закрытыми глазами и бледное лицо на серой подушке придавали еще больше сходства с покойной женой.

Пилипчук присел на краешек кровати и осторожно сжал бесчувственную руку дочери. Когда Ася была маленькая, ее рука тонула в его ладони без следа. Сейчас в его руке покоилась большая, такая же крестьянская, как у него, ладонь, с тонкими, как у матери, пальцами. Нелепая доня даже во внешнем облике скомбинировала две противоположные сущности.

Андрей Григорьевич выдохнул и выпрямился на кровати. Три дня до сентября, жарит как летом, а у дони рука холодная как лед.

Невидимая рука сжала тисками сердце, забилась, застучалась в виски кровь. Память накрыла душным одеялом.

Он знал, он сразу знал, что дальше будет только хуже. Врачи говорили, дело может пойти на поправку, небольшое ухудшение может оказаться признаком скорой ремиссии. Самыми тяжелыми были последние три месяца. Жена никого не узнавала и пугалась каждого резкого звука. Сухими, потрескавшимися губами шептала такие вещи, от которых волосы дыбом вставали. Он говорил с ней спокойным, терпеливым тоном, как говорят с неразумными младенцами. Таким она временами и была.

В тот день он оставил жену с трехлетней Асей наедине.

Ненадолго.

Вернулся с тарелкой горячего супа из кухни и замер в дверях.

Неизвестно, что подкосило больше: звериный оскал на тонком, нежном лице жены или донин хрип.

Бросился к ним сломя голову. Поразила сила, которая еще жила в изможденном недугом теле жены, тонкие пальцы на шее дочери показались стальными. В отчаянии наотмашь ударил жену по лицу. Потом еще. Аськины глаза закатились под веки. В последний момент жена пришла в себя, обмякла, перестала биться под руками. Потрясение в ее глазах сказало ему, что она все поняла. Осознала, что произошло, и ужаснулась.

А у него словно выключилось что-то внутри. Жена умерла через полтора месяца. Осталась Аська. Доня с багровыми следами на шее. Остались ожоги. На руках и на душе.

Глава 10

Май 1993

Ленинградцы, как и жители Туманного Альбиона, умеют ценить хорошую погоду, которой так редко балует их природа. Таврический сад был набит гуляющими горожанами. Солнце припекало почти по-летнему, воздух был на редкость прозрачным и душистым.

– Еще «Крокодила», – прокартавил Рома, раскрывая книжку на первой странице.

На соседнюю скамейку присели две пожилые дамы. Дама в лиловом пальто достала из сумки небольшой тетрапак и разогнула уголки. В пакете вместо кефира оказались хлебные крошки. Дама высыпала на ладонь немного хлеба и бросила на асфальт. Вторая дама, одетая в длинную куртку и модные кроссовки, присоединилась к приятельнице, и вскоре вокруг скамейки закишела птичья толпа. Пронырливые воробьи таскали крошки из-под голубиных носов, голуби сердились на нахалов и отмахивались крыльями.

– У тебя есть булка? – спросил Рома.

– Проголодался? – спросила Женя. – Сейчас поедем домой.

– Для птичек, – сказал Рома.

Женя нырнула в сумку с конспектами, библиотечными индекс-карточками с названиями книг для диплома и достала пакетик с сушками.

– У голубей есть зубы? – Рома открыл рот и постучал пальцем по передним зубам.

– Какой у вас малыш разговорчивый, – сказала лиловая дама, – сколько ему?

– В августе будет два, – ответила Женя.

– Надо же, как хорошо он говорит, – присоединилась к разговору модная дама в кроссовках, – моему внуку два с половиной. Совершенно не разобрать, что он там такое лепечет.

– Моей внучке четыре, – сказала лиловая, – в два с половиной она с удовольствием декламировала стихи, и тоже любила «про Крокодила», особенно то место, где Ваня спасал Лялечку. Но мальчики обычно развиваются позже, чем девочки.

– Как зовут вашего мальчика? – перебила приятельницу дама в кроссовках.

– Рома, – сказал сын раньше, чем Женя успела открыть рот.

– Какое у тебя имя красивое, – засмеялась лиловая.

– Замечательный малыш, – сказала модная дама, – и какой черноглазенький. Наверное, в папу?

Начинается, болезненно усмехнулась Женя. Поначалу она откликалась на такие досужие разговоры, но быстро перестала, не хотелось ни непрошеной жалости, ни поджатых губ. Хуже всего было то, что неуловимо менялось отношение к Ромке, из обычного ребенка он превращался в диковинную зверюшку в зоопарке.

Женя захлопнула книгу и стала засовывать ее в сумку. Обтрепанный по краям библиотечный том, казалось, сопротивлялся изо всех сил.

Лиловая дама протянула Роме пакет:

– Хочешь покормить голубей?

Рома улыбнулся, на щеке прорезалась ямочка.

– Нам пора бежать, – сказала Женя, – время сна, а он еще не ел.

– Режим надо соблюдать, – согласилась модная дама.

– До свидания, Ромочка, – сказала лиловая и тихо, чтобы услышала только Женя, добавила: – У вас замечательный сын, все остальное – мишура.

Глава 11

Июнь 1993

– Да сделай уже с ним что-нибудь! – Ася в сердцах швырнула на диван охапку мягких игрушек.

Малиновая подушка-думка в форме распластанного бегемота выпучила бессмысленные пластмассовые глаза.

Наталья подошла к кричащему Сереже и остановилась в нерешительности. Малыш сидел на высоком стуле и извивался всем телом. Он плакал и бил себя ладошками по ушам.

– Что с ним? – закричала Ася. – Почему он так делает?

По ее ненакрашенному лицу потекли слезы. Огромные бледные губы скривились от плача, показалось, что рыдает резиновая лягушка. И голос у нее был такой же, резкий и квакающий.

– Сама родила, сама и разбирайся, – пробурчала Наталья.

– Я не могу-у-у, – Ася зарыдала еще больше, – он тебя лучше слушается.

Наталья закрыла ладони ушами, подошла к дивану и взяла с него малинового бегемота.

– А кто у нас тут плачет? – загулила она, раздражаясь квохчущими интонациями собственного голоса. – Серёня? Маленький Лалик? А кому дать бегемота? Смотри, какие круглые у бегемота глазки. И темные, и круглые. И рот как у Лалика, большо-о-ой!

Малыш перестал стучать себя по ушам и снизил плач на пару децибел.

Наталья помахала короткой малиновой бегемотовой лапкой.

– Здравствуй, Сережа, – сказала она басом. Малыш перестал плакать и удивленно посмотрел на игрушку.

Ася с облегчением рухнула на диван:

– Все жилы вымотал.

Наталья почувствовала, как в горле заклокотала, запросилась наружу одна из любимых отцовских фраз: «Жизнь прожить – не поле перейти».

– Ловко ты с ним, – сказала Ася, – у меня так не получается.

– Ты не стараешься.

– Стараться – это по твоей части, – усмехнулась Ася.

Сережа положил бегемота на столик и принялся облизывать ему глаз. Второй глаз бегемота стал казаться еще более круглым и выпученным.

– Газик, – сказал Сережа и ткнул в него пальцем.

– Глазик, – машинально поправила Наталья, – у бегемота два глазика. Сколько у бегемота глаз?

– Кока? – заинтересовался Сережа.

– Два, – сказала Наталья, – два глаза. Где у Сережи глазки?

– От они, – с готовностью доложил малыш и положил на веко пальчик. Удивленно заморгал густыми ресницами карий, цвета крепкого чая глаз.

Ася поморщилась:

– Почти два, а говорить до сих пор не может. Тятька говорил, я в два болтала как заведенная.

– С ним надо заниматься, – сказала Наталья, – разговаривать.

– Ты чё, не слушаешь меня совсем? Я понять не могу, что он там лепечет. – Ася тяжело вздохнула и наморщила лоб: – И вот еще чего. Не называй Серёньку Лаликом. Дурацкое имя, тем более для мужика. Знаю я, откуда ноги растут. Кубинцы Эдика так называли, особенно эта – Сильвия. Лали – то, Лали – сё, а сама сиськами об него трется. Сука.

– Фука, – повторил Сережа, мусоля во рту бегемотово ухо.

– Иди в баню, – отозвалась Ася, – вот ведь засранец! Я ему Барто купила, целый вечер ему читала, а он и ухом не повел. Сидит в углу и машинкой «бзинь-бзинь», а стоит выматериться, он тут как тут.

– Фука, – лукаво улыбнулся Сережа, на щеке появилась ямочка.

– Ты только погляди, вылитый папаша, – заулыбалась Ася, – обаяния полные штаны.

Наталья кивнула замороженной шеей.

Аська радовалась беременности как новогоднему подарку. Без конца щупала свой живот, и раздевалась до белья, и смотрелась в зеркало. Наталья слушала ее со странным, замершим чувством. Она уже знала, что Лали не тот, за кого она его принимала. Он оказался не прочь переспать и с Натальей, если бы она ему это позволила. Один раз до этого чуть не дошло. Она лежала на его общежитской койке, и все, что на ней оставалось, были одни трусики. Он целовал, нежно, одну за другой – точно так, как об этом рассказывала Аська, – ее груди. Он уже начал раздеваться сам, как Наталья резко села на кровати. Что такое, моя красавица? Она и не замечала, как смешно, нелепо он пришепетывает. Наталья встала и начала молча одеваться. Он не сделал ни одного движения, чтобы ее остановить. Не стал шутить, не стал петь свои кубинские песни, не стал вставать на колени, как он делал это для Аси. Почувствовал, что еще немного, и Наталья начнет кричать и рвать ногтями его гладкое, тупое, похотливое лицо. Лицо, о котором она столько мечтала. Идиотка…

– Да не обмирай ты так, – сказала Ася, – пошли лучше чай пить.

– Сяй-сяй, – китайским болванчиком завелся Сережа, – Сёза тоза хосит сяй.

– Сережа тоже хочет чай, – перевела Наталья.

– Это даже я понимаю, – захохотала Ася.

Глава 12

Июль 1993

Тверь встретила Женю дождем. Редкие, как слезы, капли застучали по голове сразу, как только Женя вытащила неподъёмный рюкзак из вагона. До родительского дома они с Ромкой добрались мокрые и озябшие. На двери в квартиру крест-накрест теснились аккуратные шляпки гвоздей, неодобрительно пучилась кнопка звонка.

– Можно я нажму кнопку? – Ромка переступил с ноги на ногу, оставляя мокрые следы.

Женя выдохнула и вытерла рукавом лоб, капли пота перемешались с дождем.

– Приехали… – сказала сзади мама, – не успела вас у поезда перехватить.

– Ничего страшного, мы сами добрались, – сказала Женя.

Мама тяжело оперлась рукой о перила, у лунок ногтей пролегла лиловая тень.

– Ну что же ты не звонишь? – шутливо строгим голосом сказала она Роме.

Женя прижала рюкзачный горб к стене и подхватила Рому на руки.

Ромка торжествующе нажал на кнопку, воздух прострелил пронзительный звук.

Сын отдернул руку и виновато посмотрел на Женю.

– Испугался? Вот такой у нас нынче звонок. – Мама улыбнулась уголками губ.

Женя с тревогой отметила, какими темными, словно обведенными чернильным карандашом, были мамины губы.

– Что случилось со старым звонком? – Женя поползла рюкзаком по стене и поставила Рому на ноги.

Мама бросила взгляд на дверь.

– Отец стал хуже слышать. Только ты ему не говори.

Женя виновато потупилась, на душе завозились, заскребли когтями проклятые кошки. Ничего не скажешь, хороша… блудная дочь. Отец и раньше не отличался здоровьем, мама бодрится, но выглядит совсем больной.

За дверью послышались шаги, откинулась цепочка, провернулся замок.

Отец постарел, усох, как изъеденное червем яблоко. Пустота проглядывала в глазах, в новой манере поджимать бледные полоски губ.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал отец. Его выцветшие глаза обшарили дверной проем и замерли на дверной ручке, ниже которой ерзала мокрая Ромкина голова.

– Проходите, раз приехали, – сказал отец и повернулся спиной.

Тяжеленный, как чувство вины, рюкзак придавил Женю к земле, непосильной ношей впился в плечи. Мишура, сказала Жене лиловая дама в Таврическом, все, что казалось таким простым и логичным в Питере, выглядело несуразным и стыдным в Твери.

– Ничего, ничего, – зашептала мама, – все образуется… со временем.

Теплые мамины руки огладили поникшую Ромкину голову, вцепились в лямку рюкзака.

– Ромке летом будет два, – сказала Женя, – я думала…

– Он познакомится с Ромой, – зашептала мама, – поймет…

Она отлепила Ромку от Жениной ноги, посадила на табурет. Нелюдимый обычно Ромка совсем не сопротивлялся, позволил посадить себя на табурет, расстегнуть ветровку.

– Я сама, – засмущалась Женя, сняла рюкзак, пристроила у стены. Несуразно огромный, он занял всю прихожую.

– Ну что ты, что ты, – сказала мама, – вы теперь дома.

На улице грянул гром, толстые капли забарабанили по стеклу. Женя зябко передернула плечами. Свитер впитал влагу, стал тяжелым и колючим и почему-то пах грибами.

– Успели до грозы, – сказала мама, снимая с Ромы мокрые сандалики.

Вымокшие носки снялись со смешным, хлюпающим звуком. Рома захихикал, зашевелил босыми пальцами ног. Мама расцвела нежной улыбкой, от которой у Жени перехватило горло, в сердце оттаяли крошечные ледяные иголки.

По шее пронесся зябкий сквозняк, Женя почувствовала присутствие Натальи раньше, чем услышала, как открылась дверь в комнату.

Темнели, словно Волга в грозу, Натальины глаза, между бровями пролегли незнакомые морщинки. Сестра не отрываясь смотрела на Рому. Наверное, так могла бы выглядеть… разбуженная крушением корабля русалка. Не светлая русалка Андерсена, а мстительная русалка Гоголя.

За Жениной спиной жалобно пискнул и бросился бабушке на шею Ромка.

Она охнула, потеряла равновесие, но в последний момент успела опереться об пол.

– Чуть… не упали, – с облегчением выдохнула мама.

– Ты меня поймала. – Ромка благодарно положил ей голову на плечо.

В конце коридора хлопнула, закрываясь за Натой, дверь.

Улыбка стекла с усталого маминого лица.

– Все будет хорошо, – неуверенно сказала она.

Наталья сгорбилась на кровати и прислушалась. Простые незатейливые звуки в коридоре беспощадно резали слух. Все, что казалось похороненным и забытым, вернулось опять. Она назвала сына… Роман. Имя звучало громкой насмешкой, звонкой пощечиной всему, что так долго жило в Натальиной душе. Дети Эдуардо оказались похожими и в то же время совершенно разными. В ребенке сестры сконцентрировалось все лучшее, что грезилось Наталье в его отце, все то, чего в нем не должно, не могло быть. Все живое и настоящее, все, о чем можно было мечтать и любить. Все остальное досталось Аськиному сыну. Маленький Сережа оказался бледным оттиском, слабой копией настоящего. Щемящее чувство внутри было острым и одновременно тупым, не разобрать, боль это или злость. Наталья вытерла сухие глаза и невидящими глазами уставилась в пол, окаменевшее лицо расколола горькая, болезненная усмешка.

Глава 13

Восемь квадратных метров кухни превратились в сектора конфликта. У окна размещался лагерь отца. Он ел не поднимая головы, пропихивая куски в сжатое горло. На руке, сжимавшей вилку, сердито белели костяшки.

Женя с Ромой расположились в противоположном углу у двери. Чтобы Рома доставал до стола, мама подложила на сиденье две толстые книги: старый институтский учебник по сопромату и книгу Чуковского «От двух до пяти».

Сама мама сновала в буферной зоне у плиты. Женя разрезала Ромкину тефтельку на кусочки и переложила на свою тарелку половину вермишели.

Мама покачала головой:

– Оставь, может, захочет.

Рома с аппетитом съел тефтельку, выдул стакан компота из сухофруктов и ткнул пальцем нетронутую вермишель.

– Надо кетчуп, – сказал он.

Отец подавился воздухом. Мама уронила на сковородку только что поджаренную тефтельку, которую собиралась подложить Роме, и бросилась наливать воду.

Отец залпом выпил воду, прочистил горло и вытер уголки рта бумажной салфеткой.

Мама взяла из его рук стакан с остатками воды и поставила в раковину.

– Надолго в наши края? – спросил отец, рассматривая стену чуть выше Роминой головы.

– Ты меня спрашиваешь? – покраснела Женя.

– Нет, ребенка, – с сарказмом сказал отец.

– Ребенка зовут Рома, – тихо ответила Женя, – мы недолго будем злоупотреблять вашим гостеприимством. Две недели максимум.

Мама опустила голову и начала автоматически протирать плиту.

– И что дальше? – Отец перевел взгляд на Женин подбородок.

– В каком смысле? – спросила Женя.

– Где кетчуп, в холодильнике? – спросил Рома.

Мама перестала вытирать плиту, повернулась к Роме и приложила палец к губам.

– Кетчупа нет, – сказала Женя, – хочешь майонеза?

– Или сметаны? – оживилась мама. – Хочет Ромочка сметаны?

Рома кивнул.

– Холодильник в коридоре, – сказала мама, – пойдешь с бабой Людой за сметаной?

– А мама? – спросил Рома.

– Маме надо поговорить с дедушкой.

– Я не дедушка, а Владимир Сергеевич, – сказал отец.

Мама помогла Роме слезть со стула, взяла его за руку и вышла, закрыв за собой дверь.

На сковородке затрещала, сгорая, тефтелька. Женя протиснулась к плите, выключила огонь и переставила сковородку.

Отец ухватил себя за подбородок.

– Я твой отец, – сказал он, – я добра тебе желаю. На что ты собираешься жить? Да еще и с ребенком?

– Мы выжили в Питере, – ответила Женя.

– Выжила она, – сказал отец, – думаешь, я не знаю, сколько продуктов мать перетаскала на себе, моталась туда-сюда, как мешочница. Глаза угробила, каждую ночь – чертежи.

– Я понимаю, – вспыхнула Женя. – Что тебе от меня надо? Чтобы ноги моей в твоем доме не было? Я уеду через три дня, билет уже в кармане. Хотела подготовить все, потом уже Рому везти. Далеко это, в Сибири.

– Распределение? – спросил отец.

– Ага, комсомольская путевка, – сказала Женя, – нет сейчас распределения. Кто куда может, туда и устраивается. Или куда возьмут. Не домой же возвращаться, в этом ты прав.

Отец помолчал, выбивая пальцами сухую дробь.

– Хорошо, – сказал он, – можешь оставить его у нас. На все лето. Я даже с билетами до места помогу. Поезда туда ходят? Где это конкретно? И что за работу тебе предложили? Надеюсь, не полы мести? После университета.

Наталья стояла в темном коридоре и слушала. Голоса за закрытой дверью кухни перестали напоминать звуки перестрелки. В зале журчал мамин голос. Она читала Роме стихи Агнии Барто из книжки, по которой Наталья училась читать.

– Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, – прочитала мама.

– Ой, доска кончается, сейчас я упаду. Бом, – тут же подхватил Женин сын.

– Бом, – радостно повторила мама, – какая же ты умница!

Неслышными шагами Наталья подошла к двери зала и заглянула внутрь. Мама и Рома сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. Одной рукой мама обнимала его за плечи, другой переворачивала страницы раскрытой на коленях книги. На их лица падал отраженный страницами книги свет. Золотом отливали мамины волосы, в темных колечках на голове Ромы дрожали искры.