Текст книги "Очерки истории российской символики. От тамги до символов государственного суверенитета"

По-видимому, четко обозначенные тематические рамки исследования не дали возможности Й. Мысливцу привлечь для сравнения западноевропейский иконографический материал, хотя к моменту публикации его исследования в историографии, посвященной художественному образу св. Георгия, значился ряд весьма интересных и фундированных работ, в частности работа Таубе об изображении св. Георгия в итальянском искусстве[411]411
  Taube O. F., von. Die Darstellung des heiligen Georg in der italienischen Kunst. Halle, 1910.


[Закрыть].

В этом плане более показательны работы советских искусствоведов В. Н. Лазарева и М. В. Алпатова, вышедшие из печати в послевоенный период и затем переиздававшиеся.

В. Н. Лазарев[412]412
  Лазарев В. Н. Новый памятник станковой живописи XII века и образ Георгия-воина в византийском и древнерусском искусстве // Византийский Временник. М., Т. VI; То же. Допол. и исправл. // Русская средневековая живопись. Статьи и исследования. М., Цит. по посл. изданию.


[Закрыть], признавая, что иконография св. Георгия является разработанной областью, тем не менее посчитал возможным внести определенные коррективы в трактовку образа Георгия-воина.

В контексте общих представлений о развитии иконографических типов св. Георгия В. Н. Лазарев рассматривает судьбы образа этого святого на Руси. Он считает, что на русской почве «иконография Георгия прошла через три четко выраженных этапа развития»:

1) период использования образа святого великокняжескими кругами, когда в его иконографии присутствовал «византийский образец» – воин как покровитель князей, их ратных подвигов (XI в.);

2) проникновение образа Георгия в народную среду, о чем свидетельствовали многочисленные сказания о Егории Храбром, бытующие в разных слоях русского общества, и как результат – превращение его в эпический образ, в покровителя земледельцев и скотоводов (XII–XV вв.);

3) с конца XV в. – «изъятие» образа из народной среды, придание ему исключительности, утонченности, усиление в его иконографии церковно-дидактических черт, а в XVI в. – возврат к ранней иконографии воина.

Изменение иконографии св. Георгия на протяжении столетий – стоящий воин с копьем и мечом (щитом); всадник с копьем, являющимся не разящим оружием, а атрибутом святого в «Чуде о змие», которого ангелы увенчивают короной; стоящий воин с многочисленными атрибутами, – по мнению В. Н. Лазарева, свидетельствует, «сколь чутко иконография откликалась на изменение общественных вкусов», которые, в свою очередь, «объясняются вполне реальными историческими причинами»[413]413
  Там же. C. 97, 100.


[Закрыть].

Казалось бы, такое обстоятельное исследование В. Н. Лазарева не оставляет места дальнейшим разработкам указанного сюжета. Тем не менее через несколько лет выходит работа с аналогичной тематикой другого известного искусствоведа – М. В. Алпатова[414]414
  Алпатов М. В. Образ Георгия-воина в искусстве Византии и Древней Руси // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., Т. XII; То же // Алпатов М. В. Этюды по истории русского искусства. М., Цит. по посл. изд.


[Закрыть]. Он демонстрирует несколько отличный от предшественников подход к иконографии св. Георгия. Алпатов, не исключая иконографической классификации как традиционного метода в изучении образа св. Георгия, делает акцент на его изобразительном воплощении, которое зависит в первую очередь от художественного стиля эпохи, а также от индивидуальности художника, от своеобразия его «региональной» школы и т. д.

Оба историка искусства, анализируя воплощение образа св. Георгия в русской живописи, признают его типические традиционные черты: молодой человек с прямым носом, тонкими изящными бровями, выразительными глазами; характерная черта – вьющиеся волосы, образующие на голове буклевидную шапку. Отмечают они и своеобразие в изображении св. Георгия древнерусскими живописцами, выделяя новгородскую школу, особенно в «Чуде о змие» («новгородские иконописцы создавали свою легенду, свой неповторимо своеобразный изобразительный миф»[415]415
  Там же. C. 164.


[Закрыть]). В то же время имеется некоторое расхождение по поводу трактовки этого образа на Московской земле. В. Н. Лазарев считает, что «в московском искусстве XV в. образ Георгия-змееборца сделался популярным… под воздействием новгородского культа этого святого» и в истолкование образа Георгия-драконоубийцы представители других школ, в том числе московской, ничего нового не внесли[416]416
  Лазарев В. Н. Указ. соч. C. 98.


[Закрыть]. М. В. Алпатов акцентирует внимание на возникновении в Москве в XV в. нового образа Георгия-воина, близкого к иконостасному изображению, что свидетельствует о возросшем значении этого святого. «Из ранга защитника людей от темной силы он был возведен в ранг их заступника перед троном Всевышнего»[417]417
  Алпатов М. В. Указ. соч. C. 167.


[Закрыть]. Отнесение Георгия к числу святых, помещенных в иконостас, свидетельствовало о его аристократизации и не могло не вызвать усиленного внимания к нему московских князей.

Констатацией данного факта заканчиваются практически обе работы отечественных историков искусства, посвященные образу св. Георгия. В основе их (по крайней мере, той части, где речь идет о русском средневековом искусстве) лежат произведения живописи. Вне поля зрения ученых остались аналогичные по времени произведения мелкой пластики, изображения на монетах и печатях, в частности всадник, поражающий дракона, на печати 1497 г.

Как отмечалось выше, внимание историков печать привлекла только в середине XX века. Американский исследователь Г. Эйлиф включил вопрос о появлении на Руси двуглавого орла в контекст своего труда, посвященного происхождению московского самодержавия[418]418
  Alef G. The Origins of Muscovite Autocracy the Age of Ivan III // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. B. Berlin, 1986.


[Закрыть]. Опубликованный за 20 лет до выхода из печати его основного труда экскурс в историю претензий Ивана III на императорский титул содержал неординарное объяснение появления двуглавого орла на печати великого князя Московского[419]419
  Idem. The Adoption of the Muscovite Two-Headed Eagle: A Discordant View // Speculum. V. № 1.


[Закрыть]. Г. Эйлиф значительно, по сравнению с другими иностранными исследователями, расширил круг задействованных источников, включив в их число монеты и печати как Ивана III, так и предшественников. Печать 1497 г. в его интерпретации явилась существенным компонентом общей схемы претензий на титул императора. Негативно отнесясь к версии о заимствовании Иваном III двуглавого орла в качестве герба Византийской империи, который ему предоставила женитьба на Зое Палеолог, Эйлиф на основании анализа великокняжеских печатей XV в. пришел к выводу, что печать с двуглавым орлом появилась в Московии в период между 1486 и 1497 гг., а скорее всего – в 1489–1497 гг. По его мнению, ни женитьба на Софье, ни осторожные попытки дипломатическим путем принять императорский титул не вызвали использование в качестве государственных атрибутов двуглавого орла. Только в результате контактов с домом Габсбургов, которые посылали ему грамоты, скрепленные императорской печатью, Иван III принял аналогичный императорский знак в качестве своего отличительного знака. Речь вряд ли могла идти о простом копировании. Эйлиф подчеркивал, что изображение на печати русского государя двуглавого орла свидетельствует о желании «Москвы выразить равенство с западными странами, особенно с императорским домом Габсбургов»[420]420
  Ibid. S. 12.


[Закрыть].

Автор данной статьи разделяет точку зрения Н. П. Лихачева, Г. Эйлифа, связывающих появление подобной печати с установлением дипломатических контактов Московской Руси и императоров Священной Римской империи. По сравнению с прежними княжескими печатями, существовавшими на Руси, например, в XIV–XV вв., печать 1497 г. была абсолютно новой по виду (материал, размер, изображение двуглавого орла на одной из сторон, новая форма титула) и по идее.

На последнем моменте следует остановиться особо. Имеются многочисленные свидетельства о стремлении Ивана III поставить себя на один уровень с первым монархом Европы – императором Священной Римской империи[421]421
  Подробнее об этом см.: Соболева Н. А. Символы русской государственности // Вопросы истории. № 6.


[Закрыть]. Однако, признавая факт подражания, вряд ли можно согласиться с подобной персонификацией объекта подражания или ставить акцент на знакомстве с западноевропейским делопроизводством. Выбор эмблем для нового атрибута власти, каковым являлась данная печать, не мог быть случайным, заимствованным, еще и потому, что ее появление соотносится с целой серией предпринятых Иваном III шагов, направленных на укрепление его политического престижа как правителя суверенного государства. Г. Эйлиф выстраивает убедительную систему доказательств борьбы Ивана III за признание его императором. Он показывает действия великого князя Московского в этом направлении внутри страны и за ее пределами, причем эти действия начались еще до женитьбы на византийской принцессе (например, выпуск золотых монет – в подражание венгерским дукатам). Сама женитьба, таким образом, вплетается в контекст притязаний на императорский титул, не являясь отправной точкой. Американский ученый пишет, что «с самого начала 1460-х гг. великие князья стремились к признанию их за границей наследниками византийских императоров, и Иван III предпринял более решительный шаг после контакта с Габсбургами»[422]422
  Alef G. The Origins of Muscovite. P. 89.


[Закрыть].

В процессе притязаний на императорский титул должна была складываться концепция власти великого князя Московского, которая и послужила обоснованием появления знаков власти. В связи с этим представляется заслуживающей внимания точка зрения тех ученых, которые считают, что уже в конце XV в. существовало литературное произведение политического характера, обосновывающее родство русских князей с римскими императорами, начиная от Августа.

Теория происхождения русских государей от императора Августа, как известно, оформилась в XVI в. Применительно к знаку власти она выражена в словах Ивана IV, который возражал шведскому королю Юхану III в ответ на замечания последнего о печати русского государя: «А что писал еси о Римского царства печати, и у нас своя печать от прародителей наших, а и римская печать нам не дико: мы от Августа Кесаря родством ведемся»[423]423
  Сборник Русского исторического общества. СПб., Т. C. 213, 238.


[Закрыть].

Иван III, может быть, не так четко, как его внук, однако публично заявил о своем знатном и высоком происхождении. Его послу к императору Священной Римской империи Юрию Траханиоту велено было следующим образом сообщить об этом: «… В всех землях то ведомо, а надеемся, что и вам ведомо, что государь наш, великий государь, уроженый изначала от своих прародителей; а и наперед того от давних лет прародители его по изначальству были в приятельстве и в любви с передними римскими цари, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии, да и отец его, государь наш, и до конца был с ними в братстве и в приятельстве, и в любви…»[424]424
  Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. СПб., Т. C. 17.


[Закрыть]. Русские послы должны были постоянно подчеркивать равенство по рождению Ивана III с императором Священной Римской империи: «И цесарь и сын его Максимиан государева великие, а наш государь великий ж государь»[425]425
  Там же. C. 18.


[Закрыть].

Эти заявления вкупе с действиями Ивана III (чеканкой престижных золотых монет по западноевропейскому образцу, стремлением породниться с правящими европейскими домами, претензией на новый титул, коронацией внука Дмитрия на великое княжение, при которой сам Иван III мог считаться императором, – по типу Священной Римской империи, где существовали титулы короля и императора, и т. д.) недвусмысленно свидетельствуют о желании великого князя Московского занять высокое императорское место в ряду европейских монархов. Императорским знаком первого европейского монарха являлся двуглавый орел. Мог ли уступить ему в этом «равный с ним по рождению» великий московский князь?! В результате на новой печати Ивана III возникла аналогичная эмблема – своеобразный «знак претензий».

Эмблема лицевой стороны печати – всадник, поражающий копьем дракона, – также не может быть рассмотрена вне властной политики великого князя Московского. Любой другой подход к ее «содержательной стороне» (например, объяснение выбора эмблемы вкусами владельца печати либо умонастроениями русских людей, обуреваемых эсхатологическими ожиданиями[426]426
  См. рассуждения на эту тему: Юрганов А. Л. Символ Русского государства и средневековое сознание // Вопросы истории. № C. 118–132.


[Закрыть]) выглядит по меньшей мере умозрительно.

Иконографически всадник-драконоборец печати 1497 г. идентичен св. Георгию. Не случайно ведь исследователи, изучавшие образ св. Георгия, отмечали, что, встречая композицию с драконом, необходимо прежде всего иметь в виду «Георгиевскую легенду»[427]427
  Рыстенко А. В. Указ. соч. C. 471.


[Закрыть].

Известно, что иностранцы, посещавшие Россию в XVI–XVII вв., бесспорно, по аналогии с западноевропейской геральдикой, где образ этого святого прочно утвердился в гербах и на печатях, видели в нем именно Георгия-драконоборца, а не другого святого воина[428]428
  Путешествие в Московию Рафаэля Барберини в 1565 г. // Сын Отечества. СПб., 1842, июль. С. 24; Начало и возвышение Московии. Сочинение Даниила Принтца из Бухова // ЧОИДР. М., Кн. I V. Разд. I V. C. 61; Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. Сочинение Самуила Коллинса // ЧОИДР. М., Т. C. 17.


[Закрыть].

В русских же источниках указанного времени воин на печати именуется царем на коне, государем на аргамаке, человеком на коне. Традиция подобного восприятия возникла еще в XV в., когда на монетах Москвы и Твери с уделами при изображении конника по обеим сторонам его стояли буквы «к» или «кн» – князь. Обозначение князя буквами встречается и на тех монетах, где помещен всадник, поражающий копьем дракона. Использование змееборческого сюжета в русских княжествах заметно совпадает со временем, последовавшим за победой Дмитрия Донского на Куликовом поле. Сыновья Дмитрия Ивановича, племянники, внук, правнук считают его «своим», помещая на монетах и печатях, а также на бытовых предметах его изображение.

И буквы «кн», и отсутствие нимба над головой всадника как будто бы подчеркивали, что изображалось при этом не «Чудо св. Георгия о змие», а светский воин-князь. Однако следует отметить, что отечественные литературные памятники не знают рассказов о князьях (светских воинах), уничтожающих змеев-драконов. Мог, конечно, как предполагает А. В. Чернецов, подобный сюжет – борющийся с драконом воин, князь – возникнуть в качестве своеобразного символа борьбы против основного врага русского народа – монголо-татарских завоевателей: «Традиционный образ дьявола, дракона прямо ассоциируется в XV в. с татарами»[429]429
  Chernetsov A. V. Types on Russian Coins of the XIV and XV Centuries: An Iconographic Study. Oxford. P. 50, 102–103.


[Закрыть]. Причем подобное восприятие вряд ли принадлежало лишь княжескому окружению или было уделом монахов-публицистов. Духовный стих о Егории Храбром, в котором святой является устроителем земли Русской, имеющий в основе древнюю повесть с легендарным сюжетом о жизни св. Георгия[430]430
  Чудо Георгия о змии // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., C. 521–527, 616.


[Закрыть], был принят в народной среде.

Возможно, народное почитание св. Георгия как заступника и защитника, своеобразного народного героя не осталось без внимания князя и княжеского окружения, где проводилась «работа над княжеским имиджем». Однако коль скоро речь идет о властном атрибуте, то выбор символики должен соотноситься с властной идеей.

Официальной идеей происхождения власти московских князей, сформировавшейся в конце XIV в. и на протяжении всего XV в. остававшейся одной из основных политических теорий Русского государства, была теория преемственности власти московских князей – через владимирских – от киевских. Ее формирование сопровождалось ростом интереса к Киевской Руси – ее архитектуре, живописи, литературе, а также к политике князей и к тем святым, которые покровительствовали им, прежде всего к Георгию-воину. Как отмечали исследователи (см. об этом выше), в XII–XV вв. иконографически св. Георгий чаще всего представлен в искусстве Руси в образе драконоборца.

К фактам, свидетельствующим о стремлении Ивана III подчеркнуть историческую преемственность власти великих князей Московских (например, его требование взять за основу при строительстве Успенского собора в Кремле в качестве образца владимирский Успенский собор XII в.[431]431
  Мнева Н. Е. Искусство Московской Руси. Вторая половина XV–XVII в. М., C. 16.


[Закрыть]), следует отнести и пристрастие к св. Георгию. Так, он посылает архитектора и строителя В. Д. Ермолина в Юрьев Польской для восстановления обрушившегося храма – Георгиевского собора; призывает Георгия Победоносца помощником «во бранех», собираясь в поход на Новгород[432]432
  Об этом: Вагнер Г. К. От символа к реальности. Развитие пластического образа в русском искусстве XIV–XV в. М., C. 223.


[Закрыть]. Идея покровительства св. Георгия великому князю видится в установке скульптуры Георгия-Змееборца на Фроловской башне Кремля и введение этого святого (вместе с Дмитрием Солунским) в деисус московских церквей (возведение в ранг заступника перед троном Всевышнего, как писал В. М. Алпатов).

Итак, как бы ни казался нам образ Змееборца светским, вряд ли он был таковым в то время. Георгий-Змееборец в качестве покровителя великого князя Московского «устраивал» и Церковь: не случайно ведь один из идеологов складывающегося Русского государства, архиепископ Ростовский Вассиан Рыло, указывал Ивану III на пример борьбы с монголо-татарами его прадеда, великого князя Дмитрия Ивановича, напоминая о его обещании «крепко стояти за благочестивую нашу православную веру и оборонити свое отчьство от бесерменьства»[433]433
  Послание на Угру Вассиана Рыло // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., C. 522.


[Закрыть]. Образ защитника православия как нельзя лучше увязывался с подвигами Георгия Победоносца.

Все вышесказанное об эмблемах печати 1497 г. делает ее памятником, прокламирующим властные позиции Ивана III Васильевича. Печать великого князя Московского, благодаря новой форме титула, изображению двуглавого орла и материалу – красному воску, приравнивалась к западноевропейским образцам. Таким способом русский великий князь демонстрировал в общеевропейском масштабе свое политическое кредо. В то же время создание печати с символикой, соответствующей официальной концепции и выражавшей, с одной стороны, древность и законность принадлежащей Ивану III власти, а с другой – знатность русского государя, отвечало политическим потребностям эпохи. Официальное оформление идеи высокого происхождения русского государя, равенства его по рождению западноевропейским правителям (и прежде всего императорам Священной Римской империи), по-видимому, вызвало ассоциацию с определенной эмблемой, каковой являлся двуглавый орел.

Георгий Победоносец как защитник православия и символ великой победы над неверными, скорее всего, был рассчитан на «внутреннее употребление».

Итак, печать 1497 г. в плане выбора эмблем и их художественной и символической трактовки, как мы сейчас ее охарактеризовали бы, «соответствовала моменту».

О датировке большой государственной печати Ивана IV[434]434
  Опубл.: Россия на путях централизации. Сборник статей. М., 1982. C. 179–186.


[Закрыть]

В правление Ивана IV существовало несколько вариантов государственной печати[435]435
  Этот факт неоднократно отмечался в литературе (см., например: Лакиер А. Б. Русская геральдика. СПб., C. 218; Каменцева Е. И., Устюгов Н. В. Русская сфрагистика и геральдика. М., C. 128–130; Государственный архив России XVI столетия / Подгот. текста и коммент. А. А. Зимина. М., C. 361–362, 452).


[Закрыть], история возникновения которых не исследовалась. С точки зрения государственной символики, интерес представляет печать Ивана I V, на которой кроме обычных эмблем – двуглавого орла и всадника, поражающего копьем дракона, имеется комплекс новых изображений[436]436
  См. рисунок печати.


[Закрыть].

Рис. 1а. Печать Ивана IV Васильевича, 1577 г. (лицевая сторона)

Рис. 1б. Печать Ивана IV Васильевича, 1577 г. (оборотная сторона)

Немецкий ученый Г. Штёкль впервые попытался интерпретировать данную печать как памятник, отражающий концепцию государственной власти Ивана IV[437]437
  Stökl G. Testament und Siegel Ivans I V. Opladen, 1972.


[Закрыть]. Он считает, что в плане выяснения взглядов Ивана IV на власть и государство печать не уступает по своему значению знаменитой полемической переписке царя с Курбским. Автор подверг анализу изобразительные компоненты печати. Методическая непоследовательность автора, которая, с одной стороны, привела к выводу о случайном характере отдельных элементов композиции, с другой – к определенной изолированности при рассмотрении сюжетики эмблем (несоотнесение их с титулом царя, с письменными свидетельствами и т. д.), делает, в частности, малоубедительной предлагаемую Штёклем датировку памятника. Определение же времени изготовления печати очень важно, ибо позволяет связать ее с конкретными историческими событиями, поставить вопрос о литературной основе сюжета композиции или обнаружить близкие по хронологии письменные свидетельства. На них можно опереться при расшифровке эмблем и объяснении иносказательного языка печати. Вопрос о датировке данного памятника приобретает, таким образом, первостепенное значение.

Согласно подписи под рисунком, изображающим лицевую и оборотную стороны печати, помещенным в издании «Снимки древних русских печатей…»[438]438
  Снимки древних русских печатей государственных, царских, областных, городских, присутственных мест и частных лиц. М., Вып. Табл. 18–19 (далее – Снимки).


[Закрыть], она скрепляла русско-шведские трактаты 1583–1584 гг. Штёкль уточнил датировку документов. По сведениям из Стокгольмского архива, полученным им, печать была привешена:

1) к грамоте, подтверждающей полномочия русских послов (1583 г., май), которые должны были подписать перемирный договор 10 августа 1583 г. со Швецией;

2) к письму царя шведскому королю, также датируемому 1583 г.[439]439
  Stökl G. Op. cit. S. 42.


[Закрыть]

Однако Штёкль, подобно ряду исследователей[440]440
  Koehne В. Notice sur les sceaux et les armoiries de la Russie. Berlin, P. 14; Лихачев Н. П. История образования российской государственной печати // Биржевые ведомости. 15 мая;
  Тройницкий С. Н. О гербе смоленском // Изв. Российской академии истории материальной культуры. Пг., Т. C. 349.


[Закрыть], отмечает, что печать могла появиться раньше этого времени. Действительно, аналогичные печати скрепляли два документа 1578 г. из Копенгагенского архива[441]441
  Щербачев Ю. Н. Датский архив: Материалы по истории Древней России, хранящиеся в Копенгагене, 1326-М., C. 110-№ 409, 410.


[Закрыть]. К договору от 28 августа 1578 г. Ивана IV и датского короля Фредерика II привешена большая красновосковая печать (11,2 см в диаметре), иконография которой идентична той, что привешена к документам, хранящимся в Стокгольме. К верительной грамоте русским послам, также датированной 28 августа 1578 г., приложена печать, оттиснутая штемпелем лицевой стороны большой печати[442]442
  Аналогичная прикладная печать скрепляла письма 1605–1606 гг. Лжедмитрия Ю. Мнишку (СГГД. М., Ч. II. C. 212, 220, 224, 227, 254). В настоящее время печать сохранилась лишь при одном документе (РГАДА. Ф. Оп. Д. 18).


[Закрыть].

Рис. 2а. Печать 1577 г. Прорисовка (лицевая сторона)

За отправной момент при датировании печати Штёкль принимает наличие среди 24 эмблем, окружающих центральную фигуру, полоцкой и соотносит этот факт с присоединением в 1563 г. Полоцка к Русскому государству[443]443
  В том же году титул царя изменился, в нем появляется «полотцкий» (ПСРЛ. М., Т. XIII. C. 363). Булла, привешенная к международному трактату 1562 г., несет иной титул (отсутствует слово «полотский») (Снимки. Табл. 12; Щербачев Ю. Н. Указ. соч. C. 47-№ 150).


[Закрыть]. Дополнительным аргументом служит форма креста, появление которой он связывает с деятельностью Макария (крест подобной формы имеется на печати юрьевского наместника 1564 г.). Штёкль предлагает датировать печать 1563–1564 гг. Им не учитывается сообщение официальной летописи о создании по приказанию царя комплекса печатей. Третьего февраля 1561 г. «учинена» новая печать – «орел двоеглавной, а середи его человек на коне, а на другой стороне орел же двоеглавной, а середи его инрог», в августе 1564 г. царь «повелел зделати» печать для юрьевского наместника, «а на печати клейно: орел двоеглавный, а у орла у правые ноги герб печать маистра Ливоньского, а у левые ноги герб печать Юриевского бискупа». Первого сентября 1565 г. царь приказал сделать печать для новгородских наместников, «а на ней клейно: место, а на месте посох, а у места с сторону медведь, а з другую сторону рысь, а под местом рыба»[444]444
  ПСРЛ. Т. XIII. C. 331, 386, 398; Государственный архив России. C. 86, 452.


[Закрыть]. Оговаривалось, что предпоследней печатью «грамоты перемирные с Свейским королем печатати и грамоты в ыные государьства печатати», а последнею – «перемирные грамоты с Свейским королем… и грамоты посылные печатати о порубежных и о всяких делех ко Свейскому королю». Первой из названных печатей скреплены многие документы международного характера[445]445
  Снимки. Табл. 12; Щербачев Ю. Н. Указ. соч. C. 47–49, 54–55, 66, 72, № 150, 151, 174, 219, 245 и след.


[Закрыть]. Учитывая личное участие Ивана IV во многих мероприятиях по оформлению истории его деяний и даже в выборе сюжетов изобразительного искусства[446]446
  Сизов Е. C. Датировка росписи Архангельского собора Московского Кремля и историческая основа некоторых ее сюжетов // Древнерусское искусство: Искусство XVII в. М.; Л., С. 172; Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических рукописей. М., С. 140; Она же. Московская школа живописи при Иване I V. М., C. 5 и след.


[Закрыть], можно утверждать, что и в символике печатей нашли отражение образ мыслей и воззрения самого царя.

Рис. 2б. То же. Прорисовка (оборотная сторона)

Отсутствие в официальной летописи упоминания о факте создания более крупной (11,2 см в диаметре) и более сложной по композиции, чем все предыдущие, печати объясняется тем, что ее «учинили» после 1567 г., когда обрывается официальное летописание[447]447
  Об этом см.: Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., C. 55, 67.


[Закрыть]. Появление композиции, использованной в новгородском клейме большой государственной печати, в 1565 г. также может свидетельствовать в пользу изготовления последней не перед, а вслед за этой датой. Таким образом, хронологические рамки возникновения памятника ограничиваются 1567–1578 гг.

В это время существовали следующие эмблемы: двуглавый орел, всадник, поражающий копьем дракона, единорог, восьмиконечный крест[448]448
  Alef G. The Adoption of the Muscovite Two-Headed Eagle: A Discordant View // Speculum. Vol. № 1; Спасский И. Г. Монетное и монетовидное золото в Московском государстве и первые золотые Ивана III // ВИД. Л., Вып. VIII; Соболева Н. А. Символы русской государственности // Вопросы истории. № 6.


[Закрыть]. Историки отмечают многовековое (ко времени Ивана IV) существование эмблем двуглавого орла и всадника, поражающего копьем дракона. Единорог в качестве государственной эмблемы известен уже при Иване III, но еще в XIV в. он был обычным сюжетом изобразительного искусства[449]449
  Воронин Н. Н., Лазарев В. Н. Искусство среднерусских княжеств XIII–XV вв. // История русского искусства. М., Т. III. C. 17.


[Закрыть]. Двадцать четыре эмблемы, расположенные вокруг двуглавого орла, называют обычно гербами городов, хотя подписи свидетельствуют, что изображены печати, и не городов, а земель, областей, княжеств, царств.

Когда появились печати с подобными эмблемами? В отечественной литературе бытует мнение об их древности, особенно это подчеркивается в отношении Новгорода и Пскова. Н. Г. Порфиридов доказал, что эмблемы новгородской печати (точнее, «вечевая степень» с лежащим на ней жезлом – посохом) принадлежали не Новгороду периода независимости, а новгородским воеводам, назначаемым в Москве, конца XVI–XVII в. Это были «государевы» печати. Порфиридов пишет, что степень и жезл (посох) не являются узкоместными новгородскими и республиканскими эмблемами, а выступают как эмблемы власти вообще и в первую очередь служат символами княжеской и царской власти[450]450
  Порфиридов Н. Г. Новгородская «вечевая» печать // ВИД. Л., Вып. II.


[Закрыть]. Появившись в 1565 г., эмблема оказалась позднее среди изображений большой государственной печати, а затем она могла продолжать существование в качестве изображения на печатях новгородских воевод. «Рано образовавшаяся», как утверждал А. Б. Лакиер, псковская печать с изображением «барса» и с надписью «Печать господарьства Псковского» отнесена Н. П. Лихачевым к XVI в.[451]451
  Лакиер А. Б. Указ. соч. С. 157–158; Лихачев Н. П. Печати Пскова // СА. № С. 231; см. также: Янин В. Л. Вислые печати Пскова // Там же. Рис. 1.


[Закрыть]Последний идентифицировал псковского «барса» с новгородским «лютым зверем», или, вернее, львом[452]452
  Клейненберг И. Э. «Лютый зверь» на печатях Великого Новгорода XV в. // ВИД. Вып. II. С. 176–190.


[Закрыть].

Среди известных в XVI в. печатей фигурирует наряду с новгородской и псковской казанская. На печатях казанских воевод 1596, 1637 и 1693 гг. изображен дракон в короне[453]453
  Лакиер А. Б. Указ. соч. C. 160; Снимки. Табл. 64; Сборник снимков с древнейших печатей, приложенных к грамотам и другим юридическим актам, хранящимся в Московском архиве Министерства юстиции / Сост.п. И. Ивановым. М., Табл. XIII, рис. 135; табл. XIX, рис. 301.


[Закрыть]. По поводу этой печати Лакиер писал, что она была получена Казанью от русского правительства.

Можно думать, что истоки земельных эмблем (тех из них, которые впоследствии утвердились в подобном качестве) следует искать в художественных образах большой печати.

Что касается «печатей» западных областей, то именно они могут уточнить дату появления необычного сфрагистического памятника. Наличие «печати Полотцкой»[454]454
  Внутри круговой надписи изображены «колюмны», «Гедиминовы столбы». Известна полоцкая городская печать иного вида (Хорошкевич А. Л. Печати полоцких грамот XIV–XV вв. // ВИД. Л., Вып. IV). Однако «колюмны» встречаются на монетах Великого княжества Литовского уже в XIV в. (Ильин А. А. Классификация русских удельных монет. Л., Вып. С. 14–19). Польские гербовники XVI в. относят «колюмны» к литовским гербам (Ambrosius M. Arma Regni Poloniae. Paris, 1573–1574; Paprocki В. Gniazdo cnoty skąd herby rycerstwa slawnego Królewstwa Polskiego, Wielkiego Księstwa Litewskiego, Ruskiego… у inszych państw… początek swoy maią. Kraków, S. 1226). «Колюмны» в качестве своего герба, как якобы сообщают «русские хроники», взял Витень (Paprocki В. Herby rycerstwa Polskiego. Kraków, S. 590). В гербовниках последующих времен «колюмны» фигурируют в качестве знака литовских князей (Spener Ph. Historia insignium illustrium seu operis Heraldici. Frankfurt am M., T. XXXI; Niesiecki K. Herbarz Polski. Leipzig, T. VIII. S. 118–119). Полоцк воспринимался русскими как литовский город (ПСРЛ. Т. XIII. C. 302), поэтому использование в качестве его символа сугубо литовской эмблемы не должно удивлять.


[Закрыть] дает не только самую раннюю дату печати – 1563 г., но и самую позднюю – 1579 г. (год захвата Полоцка Стефаном Баторием). «Земли Лифлянские» представлены тремя «печатями». Штёкль привел факты несоответствия их изображений подлинным печатям[455]455
  Stökl G. Op. cit. S. 59–60.


[Закрыть] и сделал вывод о случайном добавлении данных эмблем к «гербовому титулу».

Сочетание «неслучайных» (Полоцк) и «случайных» элементов в таком памятнике правового характера, каким является государственная печать, представляется сомнительным. Титулатура царя в грамотах, отправленных за рубеж, и в печатях, скреплявших международные договоры, обычно фиксирует его новые владения[456]456
  Так, «обладателем Ливонские земли града Юрьева» царь называется уже летом 1558 г. (ПСРЛ. Т. XIII. C. 310); в 1559 г. это дополнение к титулу русского царя фигурирует в грамотах, посланных в Данию, Польшу, Швецию (Бантыш-Каменский Н. Н. Переписка между Россиею и Польшею по 1700 г. Ч. 1487–1584 // Чтения ОИДР. Кн. C. 106; Сб. РИО. СПб., Т. C. 60, 65). Немедленно изменился титул Ивана IV по взятии Полоцка (ПСРЛ. Т. XIII. С. 363). См. также сноску 9.


[Закрыть]. На предшествующей печати «Вифлянская земля» обозначалась иными эмблемами, однако последние соответствовали реальным печатям, по отношению к которым имеются все основания считать, что они в это время могли быть в руках русских[457]457
  Stökl G. Op. cit. S. 61.


[Закрыть]. Но из-за отсутствия подлинных печатей за образец могли приниматься монетные изображения[458]458
  Вероятно, не случайно в архивном ящике 202, где находились материалы, связанные с Ливонской войной, вместе с печатью юрьевского наместника и печатью В. Фюрстенберга хранились и монеты – «ефимки и полуефимки, и пенези, каковыми торговали в Юрьеве немцы» (Государственный архив России. C. 86, 452–453).


[Закрыть]. Яркий пример – изображение шиллинга рижского архиепископства, использованное для эмблемы «печати арфибископа рижского»[459]459
  Федоров Д. Я. Монеты Прибалтики XIII–XVIII столетий. Таллин, C. 161, 165.


[Закрыть]. Однако не с монетным изображением[460]460
  См. чеканку ливонских магистров В. Фюрстенберга и Г. Кеттлера в Вендене (Там же. С. 215–216, 219–222).


[Закрыть], а с печатью города Вендена[461]461
  Изображение воина с мечом и щитом, стоящего на городской стене, помещено не только на городской печати, но и в гербе Вендена (РГИА. Ф. Он. Д. Л. 252 и 252 об., 253-а и 253-а об., 253).


[Закрыть] знакомит эмблема, вокруг которой имеется надпись: «Печать города Ревале». Эту же эмблему сопровождает и иная надпись: «Печать города Кеси»[462]462
  Щербачев Ю. Н. Указ. соч. С. 110-№ Различие между печатями, привешенными к документам 1578 и 1583 гг., состоит не только в этом. В титуле печати 1578 г. имеется небольшое разночтение по сравнению с печатью 1583 г. В первом случае: после «Белозерский» – «… и господарь отчинный облаадатель земли Лифлянския немецкого чину Удорскии Обдорскии Кондинскии и всея Сибирския земли и Северныя страны повелитель и иных многих земель гдрь и облаадатель». Во втором: «… и господарь отчины Удорскии Обдорскии Кондинскии и иных и всея Сибирския земли и Северныя страны повелитель и гдрь земли Лифлянские и иных». Абсолютно идентичен титулу печати 1578 г. титул в грамоте царя жителям Триката. Аналогичным образом (с упоминанием «земли Лифлянские немецкого чину») строится титул царя в грамоте Полубенского в Трикат. Обе эти грамоты написаны в Вендене в 1577 г. (Ливонский поход царя Иоанна Васильевича Грозного в 1577 и 1578 гг. // Военный журнал. № С. 91–92). См. также титул Ивана IV в грамотах, направленных в 1577–1579 гг. Стефану Баторию (Книга посольская Метрики Великого княжества Литовского. М., Кн. С. 28, 29, 39–41,87).


[Закрыть](Венден). Надпись соответствует эмблеме города, который был взят русскими в начале сентября 1577 г. и отбит у них польско-литовскими и шведскими отрядами 21 октября 1578 г. Третья эмблема идентична личной печати В. Фюрстенберга, попавшего в 1560 г. в русский плен и умершего там в 1567 г.[463]463
  Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. С. 264–265.


[Закрыть]

Итак, 1577 г. – наиболее вероятная дата создания большой государственной печати, в 1578 г. скрепившей договор с Данией[464]464
  Создается впечатление, что ее использование в сношениях с Данией имело эпизодический характер, ибо последующая дипломатическая корреспонденция Ивана Грозного в Данию скреплялась применяемой и до этого «средней» печатью (Щербачев Ю. Н. Указ. соч. С. № 422 и след.).


[Закрыть].

Указанная датировка может объяснить и причину присутствия двух клейм, обозначающих Ригу и Ревель (или только Ригу на печати 1578 г.). В этот год Иван IV находился на вершине военной славы. Россия обладала после взятия Вендена всей Ливонией, кроме Риги и Ревеля, и надежды на присоединение их к Русскому государству летом и осенью 1577 г. были реальными. В Европе распространились даже слухи о занятии Риги и Ревеля русскими войсками[465]465
  Форстен Г. В. Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях (1544–1648). СПб., Т. I. С. 642, 666.


[Закрыть]. Чувство долгожданного успеха, вдохновившее царя на написание целого ряда победных посланий[466]466
  Лурье Я. С. Вопросы внешней и внутренней политики в посланиях Ивана IV // Послания Ивана Грозного. М.; Л., С. 501, 504.


[Закрыть], где он, в частности, акцентировал внимание на незаконности владения Швецией Ревелем[467]467
  Донесение князя Александра Полубенского // Труды X Археологического съезда в Риге, М., Т. III. С. 133, 136.


[Закрыть] и исконности прав на всю Ливонию, а также Ригу[468]468
  Новодворский В. В. Борьба за Ливонию между Москвою и Речью Посполитою (1570–1582). СПб., С. 67; Лурье Я. С. Указ. соч. С. 509.


[Закрыть], могло явиться побудительным мотивом для создания государственной печати, в эмблемах которой нашли отражение подлинные завоевания и оптимистические ожидания Ивана IV, казавшиеся на фоне замечательных военных побед также вполне реальными.

Обосновывая дату возникновения печати, нельзя забывать, что она скрепляла и русско-шведские документы, относившиеся к периоду утраты завоеваний Ивана IV в Ливонии. История споров о прибалтийских землях между Россией, Польшей, Швецией, в которые были включены и вопросы титула, государственной печати и герба, раскрывает смысл кажущегося курьезным факта. Иван IV боролся с польскими королями за то, чтобы в титуле он назывался ливонским владетелем. Польская сторона оказала противодействие сразу же, как только в 1559 г. русский царь назвал себя в грамоте «государем Ливонския земли града Юрьева». С этого времени на протяжении почти четверти века русская и польская дипломатия не выпускала из виду момент, связанный с присутствием или исключением из титула эпитета «Лифляндский». Польские послы получили инструкцию не называть Ивана IV «ливонским» даже в начале 1578 г. Иван IV с трудом согласился в 1580 г., чтобы «обоим государям писаться Лифляндскими»[469]469
  Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. C. 106–107, 164; Новодворский В. В. Указ. соч. С. 67.


[Закрыть]. При заключении перемирия в 1582 г. в Яме-Запольском, несмотря на большие старания русских послов, им не удалось добиться написания своего государя в перемирной грамоте ливонским владетелем[470]470
  Бантыш-Каменский Н. Н. Указ. соч. C. 176; Новодворский В. В. Указ. соч. C. 282–297.


[Закрыть]. И тем не менее Иван IV, готовясь к возобновлению борьбы за Прибалтику, никак не хотел уступать Баторию титул «государя Вифлянского»[471]471
  Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. Л. C. 60; Книга посольская… Кн. С. 248, 253, 254, 274.


[Закрыть]. В последующие два года Иван IV в грамотах, посылаемых, например, в Англию, продолжал именовать себя «Лифляндским»[472]472
  Толстой Ю. В. Первые сорок лет сношений между Россиею и Англиею, 1553-СПб., C. 192–193, 221.


[Закрыть].

В русско-шведских взаимоотношениях в период Ливонской войны вопрос об использовании эпитета «Лифляндский» и вопрос о гербе и печати занимали не последнее место. Для Швеции вопрос о гербе в первой половине XVI в. был больным. В 1570 г. он снова возник в связи со шведско-датскими отношениями[473]473
  Форстен Г. В. Указ. соч. C. 13–14, 518.


[Закрыть]. Иван IV подлил масла в огонь, требуя в 1572 г. не только именовать его в титуле «Свейским», но и «прислати образец герб свейской, чтоб тот герб в царьского величества печати был». В ответ он получил от Юхана III, по-видимому, какие-то замечания, что заставило Ивана IV возразить шведскому королю: «А что писал еси о Римского царства печати, и у нас своя печать от прародителей наших, а и римская печать нам не дико: мы от Августа Кесаря родством ведемся»[474]474
  Сб. РИО. Т. C. 213, 238.


[Закрыть]. Можно думать, что Юхан III ставил вопрос и о написании в своем титуле «Лифляндский», на что царь гневно отвечал: «… а что хочешь нашего царьствия величества титла и печати учинити, и ты, обезумев, хоти и вселенней назовешся государем, да хто тебя послушает?»[475]475
  Там же.


[Закрыть]. Тем не менее уже на следующий год Юхан III именует себя «государем в земле Вифлянской»[476]476
  Там же. C. 248.


[Закрыть], называя так же, впрочем, и Ивана IV. Во все последующие годы шведский король сохранял подобное написание своего титула, но Иван IV упорно называет его только «королем Свейским, Готцким и Вендийским»[477]477
  Там же. C. 251, 254, 255, 259, 278, 280–281, 298–300, 304, 348–349, 351, 353, 355–357.


[Закрыть]. Используя печать, напоминающую о блестящих победах русских войск в Прибалтике, Иван IV решил подвести черту в многолетнем споре со Швецией о подлинном государе этой земли.