Текст книги "Ребенок в пространстве семейного права. Монография"

В качестве значимого средства доказывания, особенно в случаях, когда с истицей были близки двое или несколько лиц, нередко проводилась экспертиза сходства (путем осмотра ребенка и ответчика в судебном заседании либо организации экспертного заключения врача). Обобщив соответствующую практику, Пленум Верховного Суда СССР в постановлении от 15 ноября 1939 г. «О судебной практике по делам о признании отцовства и о взыскании средств на содержание детей» указал: «Экспертиза сходства как доказательство, недостаточно научно обоснованное, должна быть исключена…» В то же время допускалась экспертиза групп и типов крови матери, ребенка и ответчика (ответчиков!), особенно в случаях «соучастия» на ответной стороне, когда других данных для вынесения решения было недостаточно ^[165]. (Разумеется, с точки зрения более поздних представлений об институте гражданско-процессуального соучастия по делам из семейных правоотношений указанный вариант невозможен.)

Произошла некоторая корректировка целей и содержания родительских правоотношений. Было изъято положение о том, что родители обязаны проявлять заботу о личности ребенка; в формулу их обязанности о подготовке детей к полезной деятельности внесено изменение: «общественно полезной деятельности». В соответствии с правилом ст. 37 объявлялось не имеющим юридического значения соглашение о принадлежности детей к той или иной религии. Предусматривалось положение о преимущественном праве родителей на воспитание своих детей перед третьими лицами (ст. 44). Интерес представляет норма ст. 45, предусматривавшая право родителей «отдавать детей на воспитание и обучение» – вплоть до заключения (с согласия детей) договоров ученичества или о поступлении на работу по найму (со ссылкой на законодательство о труде); при этом не допускалась передача детей на воспитание и обучение лицам, которые не могли по закону стать опекунами (попечителями). Вводился институт отобрания ребенка у родителей – по основаниям, сходным с содержанием и практикой применения современной нормы (ст. 73 СК РФ), с возложением на родителей обязанностей по предоставлению ему содержания (ст. 46). При этом, напротив, основания к лишению родительских прав не перечислялись – действовало лишь общее указание на неправомерность их осуществления (ст. 33). Споры о реализации родительского статуса должны были решаться родителями, а при недостижении согласия – при участии органа опеки и попечительства (ст. 38–39), вопрос же о месте проживания ребенка при одном из родителей (в том числе в случае развода) – их соглашением, далее же в судебном порядке (ст. 40).

Весьма оригинальным правилом явилось положение ст. 42.2 (введенное в 1928 г.): «Получивший наследство от лица, содержавшего детей, или от лица, на котором по закону лежала обязанность содержать таковых, обязан доставлять содержание несовершеннолетним или нуждающимся нетрудоспособным детям в пределах размера полученного им имущества». (При наличии нескольких таких лиц обязанность объявлялась солидарной.)

В правовом регулировании отношений по опеке и попечительству также произошли определенные изменения: сузился круг лиц, которые могли стать опекунами (аналогично требованию к кандидатам на усыновление ими не могли стать граждане, лишенные избирательных прав); при общем правиле безвозмездности опеки опекуну позволялось получать вознаграждение из доходов от имущества несовершеннолетнего (до 10 %), а при их отсутствии – из средств, отпускаемых на эти цели органами социального обеспечения; довольно детально описывались разрешаемые опекуну сделки с имуществом подопечного. В частности, норма ст. 86 предписывала, что значительная часть разновидностей сделок совершается с согласия органа опеки и попечительства (отчуждение имущества, его залог, выдача векселей и иных долговых обязательств, отказ от наследства по закону или завещанию, сдача имущества в долгосрочную аренду, прекращение деятельности принадлежащего подопечному предприятия, договор товарищества); совершение договоров дарения и заключение договора поручительства не допускалось. В примечании к ст. 86 фиксировалось: «Имущество скоропортящееся, или по характеру своему предназначенное к продаже, или ставшее негодным к употреблению, если стоимость последнего не превышает 50 рублей, может быть продаваемо без разрешения органов опеки и попечительства». Глава 2 раздела III кодекса «Права и обязанности опекунов и попечителей» содержала, по сути, регламентацию (и весьма подробную, как мы можем видеть на примере содержания ст. 86) исключительно имущественных аспектов соответствующих отношений.

Иные аспекты института описывались в главе I раздела III, т. е. в общих положениях. Например, норма ст. 71 устанавливала: «Родители и усыновители признаются опекунами или попечителями без специального назначения». Правило ст. 79 содержало указание на обязанность опекуна воспитывать ребенка, подготавливать к общественно полезной деятельности. Норма ст. 101 (из гл. 3) обязывала опекунов (попечителей) ежегодно, до 1 февраля представлять в орган опеки и попечительства письменный отчет, который должен был содержать не только сведения об управлении имуществом подопечного, доходах и расходах, но и о том, «как выполнялись заботы о личности состоящего под опекой или попечительством, о здоровье его, воспитании несовершеннолетнего ^[166] подопечного, обучении его, подготовке к полезной деятельности и пр.» ^[167]. Отчеты проверялись по существу и в необходимых случаях уточнялись путем представления разъяснений, оправдательных документов и т. п.

Кодекс 1926 г. был относительно стабилен до 1944 г. При этом в него (или сопутствующее законодательство), разумеется, в этот период вносились некоторые изменения. Так, постановлением ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. ^[168] была введена пропорциональная система алиментирования (¼, ¹/_³, ½ заработка), повышена до двух лет «тюремного заключения» уголовная ответственность за неплатеж установленных судом средств на содержание детей, запрещены аборты. Благодаря новой схеме расчета алиментирования, отмечает М. В. Антокольская, алиментные дела, занимавшие одно из первых мест среди прочих категорий гражданских дел, практически превратились в бесспорные, что вело к значительной экономии времени; сам же «унифицированный подход в условиях всеобщего равенства в нищете в целом оправдал себя» ^[169].

Что касается запрета абортов, то, как подчеркивал Г. М. Свердлов, постановление «представляло собою одно из ярчайших проявлений культурно-воспитательной функции социалистического государства», видимо, имя в виду и указанную меру.

Однако в слаборазвитой стране, население которой не имело даже самых элементарных представлений о планировании семьи, справедливо подчеркивает М. В. Антокольская, запрет на медицинское прерывание беременности привел к массовой криминальной составляющей в этой сфере жизни, с тяжелыми последствиями ^[170]. «Новый запрет, – внешне сдержанно констатирует М. И. Арбатова, – Россия ввела одновременно с фашистской Германией. С 1936 по 1955 г. ^[171] за криминальные аборты были осуждены и расстреляны тысячи врачей и женщин, статистика умалчивает, сколько погибло от криминальных абортов» ^[172].

Последующими нормативно-правовыми актами (1928–1943 гг.) детализировались и корректировались отношения по усыновлению, опеке и попечительству, регулировался патронат ^[173].

Все эти годы наблюдалась очевидная тенденция резкого, неадекватного ситуации последовательного усиления публичного начала семейного законодательства, грубого вмешательства государства в личные отношения с семейным элементом.

В условиях нарастающей реакции в 1944 г. вписывается новая страница в «книгу жизни» в духе произведений Дж. Оруэлла ^[174]: принимается наполненный открытой и скрытой негативной энергетикой Указ Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 г. «Об увеличении государственной помощи беременным женщинам, многодетным и одиноким матерям, усилении охраны материнства и детства, об установлении почетного звания “Мать-героиня” и учреждении “Медаль материнства”» ^[175].

За «фасадом» ^[176] пышного названия скрывались драконовские меры в отношении брака, развода и внебрачных детей. Указ мгновенно отбросил наше семейное законодательство на столетие назад ^[177], его негативные последствия сказались на многих поколениях ^[178].

Во-первых, за скобки правовой защиты был выведен фактический брак. Теоретиками и практиками семейного права сразу были «забыты» все те аргументы, которые привели в 1926 г. к признанию фактических брачных отношений как перспективных, прообраза коммунистического союза ^[179].

Во-вторых, была подвергнута грубой «вивисекции» свобода развода (размышления о том, что закабаленный государством брак не способствует нормальному существованию семьи, были выброшены на «свалку»): вместо административной введена исключительно судебная процедура, совершавшаяся в два этапа (примирение в районном народном суде и решение по существу – в вышестоящем), предварительная публикация (в местной газете); пошлина при подаче заявления – 100 рублей, при выдаче свидетельства о расторжении брака по определению суда – от 500 до 2000 рублей ^[180].

В-третьих, страна возвращалась в «позор незаконнорожденности»: «Отменить существующее право обращения матери в суд с иском об установлении отцовства и о взыскании алиментов на содержание ребенка, родившегося от лица, с которым она не состоит в зарегистрированном браке» (ст. 20); «ребенок записывается по фамилии матери с присвоением ему отчества по указанию матери» (ст. 21). Отца у такого ребенка не было. Некоторое послабление произошло в 1945 г.: вступление матери в брак с отцом ребенка, признающего себя таковым, приравнивает этого ребенка в правах с детьми, родившимися в зарегистрированном браке ^[181].

(Кстати, примерно такие «законы» В. И. Ленин полагал «неслыханно-подлыми, отвратительно-грязными, зверски-грубыми» ^[182].)

«Матери-одиночке» предоставлялся «большой» выбор жизнедеятельности: либо поднимать ребенка самой с помощью мизерного государственного пособия, либо сдать его в детский дом на «полное гособеспечение».

«Не состоящая в браке мать – полноправная гражданка, – комментировал нормы Указа Г. М. Свердлов, – …государство предоставляет ей материальную помощь… Закон специально предусматривает привлечение к ответственности всякого, кто попытается… унизить ее достоинство… То же самое следует сказать и о рожденном ребенке… то, что он приобретает права только по материнской линии, ни в коей мере не бросает тени на ребенка» ^[183].

(Воистину идеологические предпосылки застят известному цивилисту-семейноведу глаза.)

В 60–70-е гг. известный социолог А. Г. Харчев, обобщая тенденции семейного законодательства рассматриваемого периода и отвечая на критику последнего западными социологами, писал, что никакого отрицания позиций 1926 г. Указом 1944 г. не произошло: ранее, в переходное время, «на первом месте стояли задачи преодоления экономического и нравственно-правового неравноправия женщин в семье и обществе, а к 1944 г. эти задачи были в основном решены»; «наряду с мерами, облегчающими и поощряющими деятельность женщин в семье, и особенно материнство, законодательство 1944 г. предусматривало и ряд мер к тому, чтобы эта деятельность не мешала производственной и общественной работе женщин (строительство женских консультаций, детских садов, яслей и т. д.)»; новое нормативное решение было «направлено не против участия женщин в социальной жизни, а против противопоставления социальной и семейной жизни» ^[184].

Какой замечательный образец скрытого и непреднамеренного мужского шовинизма! Между тем очевидно, что законодательство, по сути, освобождало мужчин от ответственности, предоставляло им значительную свободу сексуальной жизни ^[185] (лишь бы не разводились – за это их осуждали партком, профком и суд), им не грозило установление отцовства, обязательство по содержанию ребенка, порицание за распущенность.

Подобная «промужская» политика загоняла женщину в тупик ^[186]: доступ к медицинскому аборту закрыт, отца у ребенка нет, меры государственной помощи совершено не адекватны, а «сдача» ребенка в детский дом для нормальной женщины – жизненная драма.

На порядок тоньше и точнее высказывался по поводу Указа 1944 г. известный процессуалист Д. М. Чечот, попытавшийся найти хотя бы некоторое ему «оправдание» в экстраординарности ситуации: опустошительные войны всегда влекли чрезвычайные меры, в том числе по увеличению рождаемости. Автор приводит известный пример Плутарха из римской истории: после одной из войн, в которой пало очень много римских граждан, было решено холостяков женить в принудительном порядке на вдовах, чтобы римский род не оскудел… Можно предположить, продолжал Д. М. Чечот свой комментарий Указа, что законодатель стремился поднять уровень рождаемости поощрением мужчин «вступать в общение с женщинами, не опасаясь возникновения алиментного обязательства в отношении ребенка» ^[187]. (Однако М. Босанац, исследователь проблем внебрачной семьи, отмечает, что в истории человечества война всегда исполняет роль «вершителя демографических корректив» – с ее «тыловыми» и «фронтовыми» романами (устойчивыми и кратковременными внебрачными связями). И происходит это, как правило, независимо от «поощрительного» законодательства ^[188].

В 1947 г. норма ст. 14 Конституции СССР 1936 г. была дополнена п. «ч», относившим к компетенции Союза издание Основ законодательства о браке и семье. Соответствующий проект начал готовиться с 1948 г. Однако окончательно отредактированы, обсуждены и приняты они были только в 1968 г. ^[189] На их базе с правом конкретизировать отдельные положения тех или иных семейно-правовых институтов в 1969 г. союзные республики приняли кодексы о браке и семье (в РСФСР введен в действие с 1 ноября).

В Основах законодательства и кодексах законодатели в общем и целом вернулись к провозглашенному в 1917 г. принципу равенства детей независимо от обстоятельств их рождения, хотя и с определенными оговорками. Тем не менее была фиксирована ключевая идея: «Взаимные права и обязанности родителей и детей основываются на происхождении детей, удостоверенном в установленном законом порядке» (ч. 1 ст. 47 КоБС РСФСР). При небрачном отцовстве последний предполагает варианты: добровольное признание отцовства (ч. 3 ст. 47), установление в порядке особого производства гражданского процесса факта признания отцовства умершим лицом (Указ ПВС РСФСР от 17 октября 1969 г.), судебное исковое установление отцовства (ст. 48).

Родительство в браке, как и ранее, презюмировалось (ч. 2 ст. 47, ч. 1 ст. 49) и могло оспариваться в течение года с того момента, когда соответствующему лицу стало или должно было стать известным о произведенной записи (ч. 5 ст. 49 – в ред. 1979 г.).

При установлении факта отцовства умершего лица существенное значение имела дата рождения ребенка: если он родился до введения Основ, то следовало доказать в суде два юридических факта – нахождение на иждивении умершего и признание им при жизни ребенка своим; при рождении после указанного срока принимались во внимание обстоятельства, предусмотренные ст. 16 Основ (ст. 48КоБС РСФСР) для искового установления отцовства, т. е. «совместное проживание и ведение общего хозяйства матерью ребенка и ответчиком до рождения ребенка или совместное воспитание либо содержание ребенка или доказательства, с достоверностью подтверждающие признание ответчиком отцовства».

Указанные нормы явились очевидным компромиссом противоположных позиций о правомерности института «юридического внебрачного отца», коль скоро, вопреки общему заявлению нормы ч. 1 ст. 47, внебрачное отцовство основывалось не только на факте происхождения, но и на перечисленных «ограничительных» фактах.

Такое ограничение объяснялось «маскулинными» представителями цивилистики нежеланием законодателя поощрять легкомысленную женщину. Так, например, В. С. Тадевосян в резкой форме критиковал В. П. Никитину. Последняя полагала, что предусмотренный ч. 4 ст. 16 Основ (ст. 48 КоБС РСФСР) «порядок установления происхождения детей не обеспечивает должной правовой охраны интересов женщины-матери и сохраняет чуждую гуманному советскому праву категорию “внебрачных детей”… Закон, освобождающий отца от всякой ответственности за судьбу ребенка, пусть он и внебрачный, теряет наполовину свое значение» ^[190]. «Законодатель, – писал В. С. Тадевосян, – по-прежнему считает, что случайные легкомысленные связи не влекут за собой никаких правовых последствий.

Новое законодательное разрешение данного сложного вопроса, вызывавшего в прошлом (до 1918 года) много острых споров, можно считать разумным и справедливым» ^[191]. Истина – посередине: В. П. Никитина не вполне точна, так как законодательство допустило-таки возможность и добровольной, и судебной фиксации внебрачного отцовства; В. С. Тадевосян (а с ним – и другие цивилисты: В. А. Рясенцев, Ю. А. Королев, К. К. Червяков и т. д.) ^[192] обходит молчанием лицемерные уступки прошлому редакцией ст. 48.

Как известно, перечень обстоятельств, в ней указанных, отнюдь не исчерпывал всех возможных жизненных ситуаций, ограничивая разумное судебное усмотрение ^[193].

Ранее, при анализе Кодекса 1926 г., мы отмечали, что судебной практикой допускались случаи процессуального соучастия на ответной стороне (или несколько «тоньше»: второго ответчика). В связи с усложнением конструкций основания иска и предмета доказывания в сфере толкователей содержания ст. 48 КоБС появились соответствующие своеобразные точки зрения. Так, М. В. Матерова констатировала, что по Кодексу 1969 г. привлечение в процесс второго ответчика стало невозможным, так как теперь одного факта происхождения ребенка от ответчика недостаточно – необходимы факты совместного проживания и ведения общего хозяйства до рождения ребенка или другие обстоятельства, перечисленные в ст. 16Основ (ст. 48 КоБС РСФСР) ^[194].

Как отмечает А. М. Нечаева, любое из указанных в ст. 48 условий можно было трактовать более мягко или наоборот – жестче, однако высшие судебные инстанции склонялись к последнему варианту. Кроме того, отнюдь не все женщины воспользовались возможностью установления отцовства. Например, экономически независимые женщины нередко стремились к исключительному материнству, не желая вмешательства в судьбу ребенка биологического отца. Для многих женщин, продолжает автор, не менее важным оказывалось соображение о будущей несвязанности ребенка, достигшего совершеннолетия, обязательствами перед мужчиной, почему-либо не внушающим доверия ^[195].

Глава 8 Кодекса, несмотря на свое название («Права и обязанности родителей по воспитанию детей»), прежде всего была ориентирована на последнюю конструкцию: «Родители обязаны воспитывать своих детей…» (ч. 1 ст. 52) ^[196]. Первая же конструкция появилась во внутренних взаимоотношениях («Родители пользуются равными правами…» – ч. 2 ст. 54) либо – с третьими лицами («Родители вправе требовать возврата детей…» – ч. 1 ст. 58). Противоречива редакция нормы ч. 1 ст. 56: «Родитель, проживающий отдельно от детей, имеет право общаться с ними и обязан принимать участие в их воспитании». На наш взгляд, нужно иметь богатую фантазию, чтобы представить себе ситуацию подобного взаимодействия права и обязанности.

Споры о порядке участия отдельно проживающего родителя в воспитании ребенка разрешались органами опеки и попечительства, в судебном же порядке – в случаях неподчинения родителей решению указанных органов (ч. 3–4 ст. 56) ^[197].

Кодекс официально закрепил право деда и бабушки общаться со своими несовершеннолетними внуками (ст. 57). О других близких родственниках или иных родственниках речи не было.

Более детально регламентировалось лишение родительских прав (ст. 59–62). Содержательно расширенный институт отобрания ребенка от родителей оказался юридически неопределенным: суд вправе отобрать ребенка независимо от лишения родительских прав, если оставление его в семье представляет опасность (ст. 64). Впрочем, с помощью толкования высших судебных инстанций и научных комментариев можно было прийти к нескольким заключениям: 1) лишение родительских прав – мера семейно-правовой ответственности; 2) отобрание без лишения прав – мера защиты («оперативная санкция»), применяемая при наличии объективных причин (болезненное состояние родителей, стечение тяжелых обстоятельств и т. д.), в том числе в связи с недееспособностью; 3) отобрание может рассматриваться и в качестве возможного этапа при лишении прав ^[198], т. е. как мера ответственности.

Некоторые изменения произошли в подходе об установлении перечня вопросов, которые обязан разрешить суд в бракоразводном процессе. Если по Кодексу 1926 г. долженствование было весьма обширным (в том числе: место проживания ребенка, его алиментирование, раздел общесупружеского имущества – ст. 22), то в соответствии с нормой ст. 34 КоБС 1969 г. долженствование ориентировалось только на указанные вопросы о ребенке. (Так или иначе, но оба кодекса заложили основу для коллизии семейного и гражданско-процессуального законодательства, допустив обязанность суда, без иска заинтересованного лица, решать вопросы, прямо не связанные с делом о расторжении брака ^[199].)

Определенной (пусть скорее внешней, чем сущностной) деидеологизации подвергся институт усыновления: требования к кандидатам стали формально-юридическими, хотя административная практика, на уровне сбора и анализа официальных материалов могла и должна была опираться и на информацию о личностных качествах заявителей. Перечень условий о согласии на усыновление субъектов семейного права, последствия усыновления в основном были унаследованы из Кодекса 1926 г. Новеллой явилась дифференциация последствий несоблюдения условий усыновления – либо признание его недействительным (подложность документов, несоответствие усыновителей предъявляемым законом требованиям, фиктивность усыновления – ст. 112 КоБС, либо отмена (по иным основаниям – ст. 100, 103, 104, 113, 114, 115 КоБС). Норма ст. 113 непосредственным образом связывала удовлетворение иска об отмене усыновления с интересами ребенка («…если это не противоречит интересам усыновленного»).

Институт недействительности усыновления указанной прямой связи не устанавливал. Однако поскольку норма была ситуационной, по смыслу предполагала судебное усмотрение, то систематическое толкование позволяло опираться на указанное правило ст. 113.

В отличие от последующей (современной ^[200]) позиции законодателя институт опеки и попечительства КоБС, во-первых, был внутренне присущ семейному закону, во-вторых, ориентирован на несовершеннолетних детей, «отсекая», впрочем, лишь часть информации о попечении над взрослыми в пространство гражданского права. При этом представляется, что оба варианта попечения рассматривались в качестве формы семейной заботы и потому гармонично присутствовали в КоБС.

Ранее мы отмечали особенность Кодекса 1926 г.: весьма подробную регламентацию относительно сделок с имуществом подопечного. В КоБС правила имели обобщенный характер, однако адресовались они к широкому кругу лиц (ст. 133) – опекуну (попечителю), их супругам, близким родственникам и отдельно – родителям. Достаточно дифференцированно прописывались варианты прекращения рассматриваемых отношений: от освобождения от статуса опекуна в связи с возвращением ребенка родителям, его усыновлением, передачей в детское учреждение либо по личной просьбе до отстранения от попечительства по виновным основаниям, а при использовании опеки в корыстных целях – с информированием об обнаруженных фактах прокурора с целью привлечения виновных к уголовной ответственности (ст. 124 УК РСФСР).

В последующем в КоБС, разумеется, вносились изменения, однако они не имели принципиального характера. Относительная стабильность семейного законодательства, как и всякого другого российского, «взорвалась» ГК РФ 1994 г. и СК РФ 1995 г., введенного в действие с 1 марта 1996 г. А с ним «взбаламутилось» и пространство семейно-правовой доктрины: проблемы, находившиеся в неразрешенном, хотя и дискуссионном «осадке», перемешались с новыми, рожденными принципиальной модификацией политического и экономического энергетических полей.