Текст книги "Юмористические рассказы"

Талант

У Зоиньки Мильгау еще в институте обнаружился большой талант к литературе.

Однажды она такими яркими красками описала в немецком переложении страдания Орлеанской девы, что учитель от волнения напился и не мог на другой день прийти в класс.

Затем последовал новый триумф, укрепивший за Зоинькой навсегда славу лучшей институтской поэтессы. Чести этой добилась она, написав пышное стихотворение на приезд попечителя, начинавшееся словами:

 
Вот, наконец, пробил наш час,
И мы увидели ваш облик среди нас…
 

Когда Зоинька окончила институт, мать спросила у нее:

– Что же мы теперь будем делать? Молодая девушка должна совершенствоваться или в музыке, или в рисовании.

Зоинька посмотрела на мать с удивлением и отвечала просто:

– Зачем же мне рисовать, когда я писательница.

И в тот же день села за роман.

Писала она целый месяц очень прилежно, но вышел все-таки не роман, а рассказ, чему она сама немало удивилась.

Тема была самая оригинальная: одна молодая девушка влюбилась в одного молодого человека и вышла за него замуж. Называлась эта штука «Иероглифы Сфинкса».

Молодая девушка вышла замуж приблизительно на десятой странице листа писчей бумаги обыкновенного формата, а что делать с ней дальше, Зоинька положительно не знала. Думала три дня и приписала эпилог:

«С течением времени у Элизы родилось двое детей, и она, по-видимому, была счастлива».

Зоинька подумала еще дня два, потом переписала все начисто и понесла в редакцию.

Редактор оказался человеком малообразованным. В разговоре выяснилось, что он никогда даже и не слыхал о Зоинькином стихотворении о приезде попечителя. Рукопись, однако, взял и просил прийти за ответом через две недели.

Зоинька покраснела, побледнела, сделала реверанс и вернулась через две недели.

Редактор посмотрел на нее сконфуженно и сказал:

– Н-да, госпожа Мильгау!

Потом пошел в другую комнату и вынес Зоинькину рукопись. Рукопись стала грязная, углы ее закрутились в разные стороны, как уши у бойкой борзой собаки, и вообще она имела печальный и опозоренный вид.

Редактор протянул Зоиньке рукопись.

– Вот-с.

Но Зоинька не понимала, в чем дело.

– Ваша вещица не подходит для нашего органа. Вот, изволите видеть…

Он развернул рукопись.

– Вот, например, в начале… ммм… «…солнце золотило верхушки деревьев»… ммм… Видите ли, милая барышня, газета наша идейная. Мы в настоящее время отстаиваем права якутских женщин на сельских сходах, так что в солнце в настоящее время буквально никакой надобности не имеем. Так-с!

Но Зоинька все не уходила и смотрела на него с такой беззащитной доверчивостью, что у редактора стало горько во рту.

– Тем не менее у вас, конечно, есть дарование, – прибавил он, с интересом рассматривая собственный башмак. – Я даже хочу вам посоветовать сделать некоторые изменения в вашем рассказе, которые, несомненно, послужат ему на пользу. Иногда от какого-нибудь пустяка зависит вся будущность произведения. Так, например, ваш рассказ буквально просится, чтобы ему придали драматическую форму. Понимаете? Форму диалога. У вас, вообще, блестящий диалог. Вот тут, например, ммм… «до свиданья, сказала она» и так далее. Вот вам мой совет. Переделайте вашу вещицу в драму. И не торопитесь, а подумайте серьезно, художественно. Поработайте.

Зоинька пошла домой, купила для вдохновенья плитку шоколада и села работать.

Через две недели она уже сидела перед редактором, а тот утирал лоб и говорил заикаясь:

– Нап-прасно вы так торопились. Если писать медленно и хорошо обдумывать, то произведение выходит лучше, чем когда не об-бдумывают и пишут скоро. Зайдите через месяц за ответом.

Когда Зоинька ушла, он тяжело вздохнул и подумал:

– А вдруг она за этот месяц выйдет замуж, или уедет куда-нибудь, или просто бросит всю эту дрянь. Ведь бывают же чудеса! Ведь бывает же счастье!

Но счастье бывает редко, а чудес и совсем не бывает, и Зоинька через месяц пришла за ответом.

Увидев ее, редактор покачнулся, но тотчас взял себя в руки.

– Ваша вещица? Н-да, прелестная вещь. Только знаете что – я должен дать вам один блестящий совет. Вот что, милая барышня, переложите вы ее, не медля ни минуты, на музыку. А?

Зоинька обиженно повела губами.

– Зачем на музыку? Я не понимаю!

– Как не понимаете! Переложите на музыку, так ведь у вас из нее, чудак вы эдакий, опера выйдет! Подумайте только – опера! Потом сами благодарить придете. Поищите хорошего композитора…

– Нет, я не хочу оперы! – сказала Зоинька решительно. – Я писательница… а вы вдруг оперу. Я не хочу!

– Голубчик мой! Ну вы прямо сами себе враг. Вы только представьте себе… вдруг вашу вещь запоют! Нет, я вас прямо отказываюсь понимать.

Зоинька сделала козлиное лицо и отвечала настойчиво:

– Нет и нет. Не желаю. Раз вы мне сами заказали переделать мою вещь в драму, так вы теперь должны ее напечатать, потому что я приноравливала ее на ваш вкус.

– Да я и не спорю! Вещица очаровательная! Но вы меня не поняли. Я, собственно говоря, советовал переделать ее для театра, а не для печати.

– Ну так и отдайте ее в театр! – улыбнулась Зоинька его бестолковости.

– Ммм-да, но видите ли, современный театр требует особого репертуара. «Гамлет» уже написан. Другого не нужно. А вот хороший фарс нашему театру очень нужен. Если бы вы могли…

– Иными словами – вы хотите, чтобы я переделала «Иероглифы Сфинкса» в фарс? Так бы и говорили.

Она кивнула ему головой, взяла рукопись и с достоинством вышла.

Редактор долго смотрел ей вслед и чесал карандашом в бороде.

– Ну слава богу! Больше не вернется. Но жаль все-таки, что она так обиделась. Только бы не покончила с собой.

– Милая барышня, – говорил он через месяц, смотря на Зоиньку кроткими голубыми глазами. – Милая барышня. Вы напрасно взялись за это дело! Я прочел ваш фарс и, конечно, остался по-прежнему поклонником вашего таланта. Но, к сожалению, должен вам сказать, что такие тонкие и изящные фарсы не могут иметь успеха у нашей грубой публики. Поэтому театры берут только очень, как бы вам сказать, очень неприличные фарсы, а ваша вещь, простите, совсем не пикантна.

– Вам нужно неприличное? – деловито осведомилась Зоинька и, вернувшись домой, спросила у матери:

– Maman, что считается самым неприличным?

Maman подумала и сказала, что, по ее мнению, неприличнее всего на свете голые люди.

Зоинька поскрипела минут десять пером и на другой же день гордо протянула свою рукопись ошеломленному редактору.

– Вы хотели неприличного? Вот! Я переделала.

– Да где же? – законфузился редактор. – Я не вижу… кажется, все, как было…

– Как где? Вот здесь – в действующих лицах.

Редактор перевернул страницу и прочел:

«Действующие лица:

Иван Петрович Жукин, мировой судья, 53 лет – голый.

Анна Петровна Бек, помещица, благотворительница, 48 лет – голая.

Кусков, земский врач – голый.

Рыкова, фельдшерица, влюбленная в Жукина, 20 лет – голая.

Становой пристав – голый.

Глаша, горничная – голая.

Чернов, Петр Гаврилыч, профессор, 65 лет – голый».

– Теперь у вас нет предлога отвергать мое произведение, – язвительно торжествовала Зоинька. – Мне кажется, что уж это достаточно неприлично!

Великопостное

Старуха-лавочница, вдова околоточного и богаделенская старушонка пьют чай.

Чай не какой-нибудь, а настоящий постный, и не с простым сахаром, который, как известно каждому образованному человеку, очищается через собачьи кости, а с постным, который совсем не очищается, а, напротив того, еще пачкается разными фруктовыми соками с миндалем.

У каждой из трех собеседниц лицо особое, как полагается.

У лавочницы нос сизый, нарочно, чтобы люди плели, будто она клюкнуть любит.

У вдовы околоточного глаза пронзительные и смотрят все на то, на что не следовало бы: на лавочницын нос, на прореху в юбке, на дырку в скатерти, на щербатый чайник.

У богаделенки лицо «обнаковенное», какое бывает у старух, век свой трепавшихся по господам, вроде тарелки, на которую кое-как посыпано какой-то рубленой дряни; все меленькое, все кривенькое, все ни к чему.

– Н-да, сла-те, Господи, – говорит богаделенка. – Вот дожили и до поста.

– Только нужно и то понимать, что пост человеку не на радость послан, а на воздержание плоти и крови, – подхватывает вдова и косится на большой кусок постного сахара, который богаделенка подпрятала сбоку под блюдечко.

Богаделенка деликатно направляет разговор по другому руслу.

– Очинно отец Евмений хорошо служит. Благолепно.

– Что служит хорошо, с этим не поспорю, – обиженно поджимает губы вдова, – ну, что круглый пост рыбное ест, это уж чести приписать нельзя.

– Оны ученые. Их учить нечего, что можно, чего нельзя, – успокоительно замечает лавочница.

– Пусть ученые. Этого никто от них и не отнимает. У меня у самой дочка прогимназию кончает. Ну, чтобы я допустила себя до рыбного, так легче мне живой в гроб лечь.

– Господа всегда постом рыбу кушают, – говорит богаделенка, и чувствуется, что хоть и грех это, а господами она гордится. – Уху варят с ершом, расстегаи пекут, осетрину варят, сига коптят. А у Даниловых нельму разварную делали.

– Не-ельму? Да такой и рыбы-то вовсе нету, – обиделась вдова.

– Из Сибири привозили.

– Еще что выдумаешь! Язык без костей! Из Сибири ей рыбу повезут.

– А я, – вздохнула лавочница, очинно рыбу люблю. Особливо солоную. Солоная рыба прямо смерть моя…

– А взять бы тебе осетринки, да залить бы ее…

– Милая! – с чувством отвечает лавочница. – Милая! Осетрина-то ведь кусается! Кусается осетрина-то!

– Ну, хошь судака. Можно тоже и судака залить.

– Кусается судак-то нынче. Очень даже кусается.

– Ну, леща возьми. Из леща тоже можно, коли его хорошенько…

– Кусается лещ-то…

– И что это у вас все кусается! Больно вы пужливы, – острит вдова.

Лавочница вздыхает глубоко.

– Вот муж был жив, так и рыбку ели, и ничего не боялись. Достаток был, и никаких санитаров в глаза не видывали. А нынче ходят да разнюхивают. Один придет понюхает, другой понюхает. Тьфу! От одних от ихних носов товар у меня, гриб, плесенью пошел. Товар нежный, рази он может человецкий нос перенести. Худо стало теперь. Муж-то у меня был молодой, кр-расавец, мужчина во всю щеку. Раз это случилась с ним беда. Шел он на почту, деньги за товар отправлять; тысячи полторы было с ним. А почта тогда в старом доме была, от нас недалеко; оврагом надо было идти, да мимо выгона. Место пустое. Он с собой всегда и пистолет брал. Храбрый был, – одно слово, кровь с молоком. Идет это он, вдруг откуда ни возьмись парень перед ним. «Стой, – кричит, – не то дух вон». Остановился муж. «Чего, – говорит, – тебе надать?» – «А отдавай, – говорит, – мне денежки свои, все – какие есть, да живо поворачивайся, мне, – говорит, – проклаждаться некогда». И что бы вы думали? Другой бы напужался бы до смерти. А муж-то мой хоть бы что. Преспокойно вынул деньги, да и отдал их мошеннику-грабителю. Тот деньги взял и строго-настрого заказал людям сказывать. Ну, муж вернулся домой, все двери на запор, да шепотком мне и рассказал. А больше никому. Уж и удивлялась же я! Другой бы на его месте невесть бы чего со страху натворил. И кричал бы, и стрелял бы, и защищался бы, а он хоть бы что. Этакого другого – поискать, не сыщешь. Вот и помер. Не живут хорошие люди на свете!

– Н-да, – вздыхает богаделенка и подымает глаза на грязный потолок. – Такие-то, видно, и там нужны!

– Говорили, будто опился, оттого и помер, – вставляет вдова, безмятежно глядя на лавочницын нос. – Мне что! За что купила, за то и продаю.

– Ну, это ты оставь, – окрысилась лавочница. – Муж мой с наговору помер, а не с перепою. Это тебе грудной младенец скажет, не то что…

– Такой болезни не бывает. Наговор! Что это за болезнь такая? У меня, вон, дочка в прогимназии учится. Всякая болезнь – это микроб. А наговор – про такое никто и не слыхивал.

– Господи, помилуй! – в тихом негодовании восклицает богаделенка и даже вытирает рот, чтоб удобнее было возражать, если лавочнице понадобится ее помощь.

Но лавочница и так сильна.

– Дочка! У тебя дочка в прогимназии учится! А спросила ли, хочу ли я слышать про твою дочку-то! Тычет мне дочкой в рыло. Не посмотрят, что Великий пост, а со всякой, прости господи, пустяковиной…

– Истинно, истинно! – подхватывает богаделенка. – Не посмотрят, что пост… Вот я у немца жила, у Август Иваныча, и то всегда на Страстной постное ел. «Мне, – грит, – ветчину вкуснее будет на праздниках кушать, если я последнюю неделю постное покушаю». Вот вам! Немец – и то душеспасенье понимал!

– Понимал, понима-ал твой немец! – передразнивает вдова, вставая со стула. – Понима-ал. Это он, верно, тебя сибирской рыбой кормил. Выписывал из Сибири! Хи-хи! Ох, уморушка. Смотри, хозяйка, она у тебя, у старой вороны, постный сахар стащила. Нечего, нечего! Вон под блюдечком-то лежит!

– Ах ты, подлая твоя личность! – затряслась богаделенка. – Да очень мне ваш сахар нужен! Не видала я вашего сахару обсосанного!

– Это у меня сахар обсосанный?! – ужаснулась лавочница. – В-вон! Чтоб духу вашего…

– Интеллигентному человеку слушать вас совершенно невозможно! – отряхнула крошки с платья вдова и с достоинством вышла.

– Вон! – повторила еще раз лавочница.

Богаделенка поджала губы, подтянула головной платок и засеменила к дверям.

Ушли.

Лавочница сразу успокоилась, обрядливо все прибрала на место.

– Ну-с, чайку попили, теперь, пожалуй, и в церкву пора. Слава тебе, Господи! Все во благовремении.

Страшная сказка

Когда я пришла к Сундуковым, они торопились на вокзал провожать кого-то, но меня отпустить ни за что не согласились.

– Ровно через час, а то и того меньше, мы будем дома. Посидите пока с детками, – вы такая редкая гостья, что потом опять три года не дозовешься. Посидите с детками! Кокося! Тотося! Тюля! Идите сюда! Займите тетю.

Пришли Кокося, Тотося и Тюля.

Кокося – чистенький мальчик с проборчиком на голове, в крахмальном воротничке.

Тотося – чистенькая девочка с косичкой в передничке.

Тюля – толстый пузырь, соединивший крахмальный воротничок и передничек.

Поздоровались чинно, усадили меня в гостиной на диван и стали занимать.

– У нас папа фрейлейн прогнал, – сказал Кокося.

– Прогнал фрейлейн, – сказала Тотося.

Толстый Тюля вздохнул и прошептал:

– Плогнал!

– Она была ужасная дурища! – любезно пояснил Кокося.

– Дурища была! – поддержала Тотося.

– Дулища! – вздохнул толстый.

– А папа купил лианозовские акции! – продолжал занимать Кокося. – Как вы полагаете, они не упадут?

– А я почем знаю!

– Ну да, у вас, верно, нет лианозовских акций, так вам все равно. А я ужасно боюсь.

– Боюсь! – вздохнул Тюля и поежился.

– Чего же вы так боитесь?

– Ну как же вы не понимаете? Ведь мы прямые наследники. Умри папа сегодня – все будет наше, а как лианозовские упадут, – тогда будет, пожалуй, негусто!

– Тогда негусто! – повторила Тотося.

– Да уж негусто! – прошептал Тюля.

– Милые детки, бросьте печальные мысли, – сказала я. – Папа ваш молод и здоров, и ничего с ним не случится. Давайте веселиться. Теперь Святки. Любите вы страшные сказки?

– Да мы не знаем, – какие такие страшные?

– Не знаете, ну, так я вам расскажу. Хотите?

– Хочу!

– Хочу!

– Хацу!

– Ну-с, так вот, слушайте: в некотором царстве, да не в нашем государстве, жила-была царевна, красавица-раскрасавица. Ручки у нее были сахарные, глазки васильковые, а волоски медовые.

– Француженка? – деловито осведомился Кокося.

– Гм… пожалуй, что не без того. Ну-с, жила царевна, жила, вдруг смотрит: волк идет…

Тут я остановилась, потому что сама немножко испугалась.

– Ну-с, идет этот волк и говорит ей человеческим голосом: «Царевна, а царевна, я тебя съем!»

Испугалась царевна, упала волку в ноги, лежит, землю грызет.

– Отпусти ты меня, волк, на волю.

– Нет, – говорит, – не пущу!

Тут я снова остановилась, вспомнила про толстого Тюлю, – еще перепугается, захворает.

– Тюля! Тебе не очень страшно?

– Мне-то? А ни капельки.

Кокося и Тотося усмехнулись презрительно.

– Мы, знаете ли, волков не боимся.

Я сконфузилась.

– Ну хорошо, так я вам другую расскажу. Только, чур, потом по ночам не пугаться. Ну, слушайте! Жила-была на свете старая царица, и пошла эта царица в лес погулять. Идет-идет, идет-идет, идет-идет, вдруг откуда ни возьмись выходит горбатая старушонка. Подходит старушонка к царице и говорит ей человечьим голосом:

– Здравствуй, матушка!

Отдала царица старушонке поклон.

– Кто же ты, – говорит, – бабушка, что по лесу ходишь да человечьим голосом разговариваешь?

А старушонка вдруг как засмеется, зубы у нее так и скрипнули.

– А я, – говорит, – матушка, та самая, которую никто не знает, а всякий встречает. Я, – говорит, – матушка, твоя Смерть!

Я перевела дух, потому что горло у меня от страха стянуло.

Взглянула на детей. Сидят, не шевелятся. Только Тотося вдруг придвинулась ко мне поближе (ага, y девочки-то, небось, нервы потоньше, чем у этих идиотских парней) и спросила что-то.

– Что ты говоришь?

– Я спрашиваю, сколько ваша муфта стоит?

– А? Что? Не знаю… не помню… Вам, верно, эта сказка не нравится? Тюля, ты, может быть, очень испугался? Отчего ты молчишь?

– Чего испугался? Я старухов не боюсь.

Я приуныла. Что бы такое выдумать, чтобы их немножко проняло?

– Да вы, может быть, не хотите сказки слушать?

– Нет, очень хотим, пожалуйста, расскажите, только что-нибудь страшное!

– Ну хорошо, уж так и быть. Только, может быть, нехорошо Тюлю пугать, он еще совсем маленький.

– Нет, ничего, пожалуйста, расскажите.

– Ну-с, так вот! Жил-был на свете старый граф. И такой этот граф был злой, что к старости у него даже выросли рога.

Тотося подтолкнула Кокосю, и оба, закрыв рот ладонью, хихикнули.

– Чего это вы? Ну-с, так вот, выросли у него рога, а когда вывалились от старости зубы, то на место них прорезались кабаньи клыки. Ну вот, жил он, жил, рогами мотал, клыками щелкал, и пришло ему наконец время помирать. Вырыл он себе сам большую могилу, да не простую, а с подземным ходом, и вел этот подземный ход из могилы прямо в главную залу, под графский трон. А детям своим сказал, чтоб не смели без него никаких дел решать и чтоб после его похорон три дня ждали. А потом, – говорит, – увидите, что будет.

А как стал граф помирать, позвал к себе двух своих сыновей и велел старшему у меньшого через три дня сердце вырезать и положить это сердце в стеклянный кувшин. А потом, – говорит, – увидите, что будет.

Тут я до того сама перепугалась, что мне даже холодно стало. Глупо! Насочиняла тут всякие страхи, а потом через темную комнату пройти не решусь.

– Дети, вы что? Может быть… не надо больше?

– Это у вас настоящая цепочка? – спросил Кокося.

– А где же проба? – спросила Тотося.

Но что это с Тюлей? Он глаза закрыл! Ему положительно дурно от страха!

– Дети! Смотрите! Тюля! Тюля!

– Да это он заснул. Открой же глаза, так невежливо.

– Знаете, милые детки, мне, очевидно, не дождаться вашей мамы. Уже поздно, темнеет, а впотьмах мне, пожалуй, будет страшновато идти после… после всего. Но на прощанье я вам расскажу еще одну сказочку, коротенькую, но очень страшную.

Вот слушайте:

– Жили-были на свете лианозовские акции. Жили, жили, жили, жили, жили, жили, да вдруг… и упали!

Ай! Что с вами?

Господи! Что же это с ними!

Кокося дрожит как осиновый лист. Рот перекосило… Паралич, что ли?

Тотося вся белая, глаза широко открыла, хочет что-то сказать и не может, только в ужасе отталкивает руками какой-то страшный призрак.

И вдруг отчаянный вопль Тюли:

– Ай! Боюсь! Боюсь! Ай, довольно! Страшно! Боюсь! Боюсь!

Что-то стукнуло. Это Тотося упала без чувств на ковер.

Новогодние поздравления

От приказчика Панкова из мясной лавки генеральской кухарке Офимьюшке.

Открытка: вид города Палермо. Текст:

 
«Перо мое писало
Не знаю для каво
А серце мне сказала
Дли друга моево.
 

С Новым Годом, с Новым щастьем жилаю Успеха и на всех по прыщах посылаю мятных пряничков для вашево переживания и целую вас нечотное число раз.

Известный вам прикащик Панков».

* * *

Влюбленный писатель даме своего сердца.

Открытка: череп и бокал.

«С Новым годом!

Я запер двери и один поднимаю свой бокал за твое счастье, единственная! Кругом тихо. За стеной скребется мышь, отдирая старый штоф обоев. Я один, – я с тобой.

Евгений.

Присоединяемся к тосту:

Белкин.

А. Галкин.

С Новым годом!

Felicite. Chiffonette.

Бути здоровы. Нюшка».

* * *

Митя Кокин, в Борисоглебск, в лавку купца Егорьина.

Открытка: дама танцует на бутылке.

Христос воскресе!

«Любезный папенька еще имею честь уведомить вас что застрял я на полпути, сижу вторые судки на станции в Бологом по семейным обстоятельствам. Деньги у меня украли явите божеску милость выслать на продолжение транспорта. Со мной Пашка Зиминов тоже несчастный.

Единоутробный ваш сын

Демитрий Кокин».

* * *

Генерал Тетюрин актрисе Мотылек-Воропайской, с казенным курьером в пакете с надписью: «Весьма нужное, совершенно доверительное, спешное».

«Мой нежный Ангел! С Новым Годом!

Перо мое писало

Не знаю для кого

А сердце мое мне подсказало

Что для друга твоего.

Обнимаю нежно (конечно мысленно) и целую нежно (конечно мысленно).

Твой незабвенный Цып-Цып».

* * *

Институтка Зиночка своей подруге Ниночке.

Открытка: Амур и Психея.

«С Новым Годом!

Дорогая Ниночка!

Желаю тебе на будущий год выйти замуж за Л. Д. и за В. К.

Твоя Зина».

* * *

Прачка Федосья в деревню.

Открытка: свинья с васильками.

«С Новым Годом, с Новым счастьем, с новым здоровьем и здоровье дороже всего. И во первых строках моего письма проздравляю маменьку нашу Анну Семеновну и здоровье дороже всего. А еще во первых строках проздравляю сестрицу нашу Маланью Ивановну, а пусть она мерзавка мово коврового платка не носит а как он в сундуке лежал пусть так и лежит и от Господа доброго здоровья, здоровье дороже всего.

Дочь ваша известная Федосья».

* * *

Юнкер Лошадиных отцу в деревню.

Телеграмма.

«С Новым Годом стреляюсь немедля телеграфом триста.

Покойный сын Николай».