Текст книги "Юмористические рассказы"

Пуговица

Когда поезд тронулся, Катя сняла шляпку, оправила шарфик и вдруг вскрикнула:

– Ай, какая досада! Посмотри! Купила такие чудные дорожные перчатки, только что надела, и вот уж пуговицы нет!

Трубников, Катин муж, покачал головой сокрушенно, и так как был женат на Кате всего два с половиною месяца, то и не ответил ей на это:

– Сама, милая моя, виновата. Нужно прикреплять новые пуговицы.

Или:

– У тебя, мать моя, вечные истории. Все не как у людей!

Или:

– Нужно, матушка, под ноги смотреть, а не зевать по сторонам, – вот и будешь замечать, когда с тебя пуговицы валятся.

Или что-нибудь другое, глубокое и мудрое, что говорят вдумчивые мужья, когда с их женами приключается неприятность.

Трубников только поцеловал ей руку, как раз там, где не хватало пуговицы у перчатки, и сказал весело:

– А вот я и починил!

Но его веселость Кате что-то не понравилась.

– Очень глупо. Конечно, вам все равно, если ваша жена будет одета, как кухарка!

– Голубчик, что ты говоришь! При чем тут кухарка?! Да ты поверни руку. Смотри, – совсем даже и не заметно, что пуговица оторвана.

– Вам не заметно, а другим заметно. Именно по мелким деталям и отличают элегантную женщину от обыкновенной.

– Ну, раз это так важно, надень какие-нибудь другие перчатки.

– Благодарю за совет, – иронически прищурилась Катя. – Я купила специально для этого путешествия дорожные перчатки, а поеду «в каких-нибудь других». Вы очень находчивы.

Трубников замолчал и запечалился.

– Не надо было жениться на умной женщине, – думал он. – С существом обыденным живо можно сговориться и убедить, а у Катерины такой ясный способ мышления и такая железная логика, что я вечно буду раздавлен ею!

Катя достала книгу, но видно было, что она не читает ее, а только смотрит на строчки.

– И о чем она думает? – мучился Трубников. – Верно, догадалась, что я – дурак, и жалеет о своей загубленной жизни.

– Жаль, – вдруг сказала Катя. – Очень жаль!

– Ч-чего тебе жаль, голубка? – весь затрепетал Трубников.

– Жаль, что мы не заедем в Вену. В Вене я скорее могла бы подобрать подходящую пуговицу, потому что продавщица говорила, что эти перчатки венские. И действительно, я не понимаю, почему мы должны были непременно ехать через Берлин, а не через Вену? Ведь ехала же Оля Попова через Вену, а нас непременно несет через Берлин. Это все твое упорство.

– Дорогая… Но ведь Оля Попова, насколько я понимаю, ехала в Италию, а мы – в Мюнхен.

– Ничуть не в Италию! Это она сначала думала, что поедет в Италию, а потом поехала из Вены к бабушке в Киев. Берешься спорить, не зная фактов. Но довольно об этом. Придется поискать пуговицу в Берлине. В другой раз, во всяком случае, не доверю никому постороннему составлять для меня маршрут…

– Да ведь если бы я знал… – начал Трубников и осекся. Он просто хотел сказать: «Я не знал, что ты потеряешь пуговицу», – но не посмел. А Катя посмотрела на него холодными глазами и сказала, поджимая губы:

– Вот в том-то и дело, что вы ровно ничего ни о чем не знаете.

– Кончено! – оборвалось что-то в душе у Трубникова. – Догадалась! Догадалась, что я – дурак. Господи, что-то будет, что-то будет!

* * *

На путешествие у Трубниковых времени было в обрез. Патрон, пославший молодого Трубникова по своему делу в Мюнхен, рассчитал верно и аккуратно и велел вернуться в срок и несколько раз повторил свой наказ, догадываясь, что молодой муж потащит с собой и Катю.

Трубников, хотя и понимал всю важность возложенного на него поручения, никак не мог ехать без Кати, которая еще ни разу за границей не была и так обрадовалась возможности поехать туда вместе.

Два вечера составляли планы, куда пойти и что посмотреть.

В Берлине, прежде всего, Аквариум, где ползает живой осьминог, потом зоологический сад, потом ресторан Кемпинского, потом к Вертгейму – покупать для Кати жакетку, потом рейхстаг, потом египетский музей и, наконец, даже университет. Это последнее придумал сам Трубников, чтобы поважничать перед Катей своими научными интересами и тем помешать ей догадаться, что он глупый.

Приехали в Берлин поздно вечером, усталые и сердитые. Катя отказалась даже пройтись перед сном по улице. К чему? Магазины закрыты, пуговицы все равно не купишь, а смотреть на Берлин, который она всегда инстинктивно ненавидела, ей совсем не весело. Другое дело, если бы это была Вена, чудная, веселая Вена, страна вальсов, в которой такие великолепные магазины и фабрики, что поставляют на весь мир разные вещи, например перчатки.

Трубников в угоду жене ругал Берлин со всем пылом любящего мужа и утром долго уверял, что ему противно выйти на улицу. Однако выйти пришлось, так как решено было для очистки совести поискать в Берлине пуговицу.

Посмотрели в двух-трех магазинах, но подходящей не нашли. То мала и, значит, будет расстегиваться, то велика и, значит, не будет застегиваться, то не тот рисунок и, значит, не подходит к остальным. В двух магазинах Катя усмехнулась горько и сказала мужу:

– Я ведь говорила!

В третьем Трубников забежал вперед и сам усмехнулся горько и сказал:

– Я ведь говорил!

Потом пошли завтракать, причем Катя ела с таким выражением, точно говорила:

– Хотя судьба и заставляет меня нести крест, я все-таки имею право есть, когда я голодна.

А Трубников жевал смиренно и кротко, словно отвечал ей:

– Ну хорошо, ну пусть я – идиот, но пока ты не убила меня, поем немножко, если не запретишь!

Этот молчаливый разговор так занимал обоих, что прекратился только тогда, когда они вышли на улицу.

– Теперь куда? – спросил он робко. – Может быть, в Аквариум, – там живой осьминог…

– Нет уж, избавьте! Меня и без того тошнит.

– Так, может быть, к Вертгейму за жакеткой? Ведь тебе так нужна хорошенькая жакетка! Прямо необходима. Ты ведь такая элегантная! – лебезил Трубников.

Кате самой хотелось поехать за жакеткой, но так как это предложил муж, с которым только что установились такие интересные отношения тягучей ссоры, в которой ей была предоставлена такая выигрышная и захватывающая роль, от которой из-за какой-нибудь ерунды отказываться было бы прямо глупо, то она слегка топнула ногой и протянула плаксиво:

– Не могу думать о ваших дурацких жакетах, когда у меня в голове пуговица!

Пошли на Лейпцигерштрассе, о которой значилось в Бедекере, что она – самая торговая. Стали искать пуговицу. Заходили во все подходящие магазины подряд, но на углу запутались и вошли второй раз в тот же магазин, причем приказчик, объясняя им их ошибку, позволил себе усмехнуться. Трубников раздул ноздри и хотел немедленно вызвать приказчика на дуэль, но пока собирался, тот полез куда-то на верхнюю полку, а ждать, пока он оттуда слезет, было унизительно. На улице Катя стала доказывать, что Трубников сам виноват, потому что ведет себя вызывающе и спрашивает про пуговицу всегда вызывающим тоном.

Потом пошли обедать, а после обеда, «чтобы немножко отдохнуть от этого ужасного Берлина», Катя легла спать. Отдохнули так хорошо, что еле поспели на вечерний поезд.

В вагоне было тесно и душно, и Трубников всю ночь говорил жене про Вену и про пуговицу, называя последнюю из подлости «пуговка» и «пуговочка»; но когда заметил, что это не вызывает в Кате ни удовольствия, ни нежности к нему, стал говорить с достоинством, серьезно и вдумчиво просто «пуговица».

В Мюнхене Катя окончательно упала духом и, пока Трубников ездил по делам, проплакала у себя в номере, заперев двери на ключ и на задвижку, чтобы прислуга не подсмотрела.

Трубников, выполнив поручение своего патрона кое-как, потому что в голове у него была только пуговица, по дороге домой три раза слезал с извозчика, чтобы забежать в подходящие магазины, – вдруг здесь найдется, вот бы Катя обрадовалась! Но от усталости и растерянности чувств в одном магазине забыл, как по-немецки пуговица, а в другом – как перчатка, в третьем – и то и другое.

Дома, при виде опечаленной жены, он сам всхлипнул и вдруг озарился мыслью:

– Катя, дорогая! Плевать на патрона, едем домой через Вену.

Она усмехнулась распухшими губами.

– Если вы хотите… мне ведь все равно, но я предпочитала бы вернуться домой.

– Нет, этого я не допущу! – воскликнул, весь задрожав, Трубников. – Мы оба так любим Вену! Глупо было бы не посмотреть ее, когда мы всего в нескольких часах езды. Когда еще попадем в другой раз.

Он чувствовал в себе необычайный подъем энергии. Звонко чмокнул Катину руку и побежал на вокзал за билетами.

Она что-то робко пищала ему вслед, но он не слушал, и на другое утро они уже стояли перед венским носильщиком, и Трубников спрашивал деловым тоном:

– Какая здесь у вас, милый мой, самая торговая улица?

И носильщик, отвечая, смотрел на Трубникова с глубоким уважением.

– Может быть, мы сначала осмотрим город? – вдруг предложила Катя.

– Нет, дорогая моя. Прежде надо покончить дело, а там уже можем приняться за удовольствия, – отвечал Трубников и думал, сладко замирая: «А ведь я, кажется, вовсе даже не дурак! Прямо очень даже не дурак! Хо!»

Он бодро вбегал в магазины и выкрикивал:

– Есть у вас пуговица для перчатки круглая, плоская, большая, с двумя дырочками?

Потом завтракали, потом обедали. Времени до поезда оставалось еще много, так что, купив пуговицу, можно было еще успеть посмотреть хоть Пратер или мост через Дунай.

Катя была, видимо, подавлена энергией мужа и, вверив ему судьбу свою и своей пуговицы, молчала и только вздыхала.

Времени оставалось все меньше, и уже пора стала подвигаться ближе к вокзалу, как вдруг в одной маленькой лавчонке, куда Трубников зашел только для очистки совести, равнодушный приказчик вытащил какую-то коробку и равнодушно раскрыл ее.

– Катя! – вскрикнул Трубников. – Катя, взгляни! Ведь это, по-моему, как раз те самые пуговицы! Дорогая!

Он весь дрожал и даже приплясывал на месте. Но Катя равнодушно подняла брови.

– Нет, они слишком малы.

– Что? Что ты говоришь? Ничуть не малы! Давай сюда скорей свои перчатки. Где они у тебя?

– А я тебе говорю, что малы! – И она повернулась к выходу.

– За что ты убиваешь меня? – завопил вдруг Трубников, хватая ее за руку. – Заклинаю тебя! Объездили всю Европу… нашли, а ты не хочешь! Дай мне только свои перчатки!

– Не могу.

– Что? Что не могу?

Она вдруг всхлипнула.

– Оттого, что я их… я их еще в Берлине потеряла!..

* * *

На журфиксе у Рыловых был художник Коптилко, жантильничал перед дамами радужными манжетами и спрашивал у Кати Трубниковой:

– Понравился вам в Мюнхене Гляс Паласт?

– Какой?

– Гляс Паласт?

– Жена вообще не любит Мюнхена, – закричал Трубников через вазу с апельсинами.

– А Берлин вы любите? – вертел манжетами художник Коптилко.

– Н-да, только он такой странный… Там, например, совсем нет средних пуговиц, а все или очень большие, или очень маленькие. А в Вене – масса пуговиц, но все больше выпуклые.

– Счастливая Катерина Николаевна! – воскликнула хозяйка дома. – Вдруг бросила наш туманный Петербург и понеслась в блестящую Европу. Путешествие так освежает!

– Освежает и расширяет кругозор, – уверенно подтвердил Трубников.

Он больше уж не боялся, что Катя кое о чем догадается.

Донжуан

В пятницу, 14 января, ровно в восемь часов вечера гимназист восьмого класса Володя Базырев сделался донжуаном.

Произошло это совершенно просто и вполне неожиданно, как и многие великие события.

А именно так: стоял Володя перед зеркалом и маслил височные хохлы ирисовой помадой. Он собирался к Чепцовым. Колька Маслов, товарищ и единомышленник, сидел тут же и курил папиросу, пока что навыворот – не в себя, а из себя; но в сущности – не все ли равно, кто кем затягивается – папироса курильщиком или курильщик папиросой, лишь бы было взаимное общение.

Намаслив хохлы по всем требованиям современной эстетики, Володя спросил у Кольки:

– Не правда ли, у меня сегодня довольно загадочные глаза?

И, прищурившись, прибавил:

– Я ведь, в сущности, донжуан.

Никто не пророк в своем отечестве, и, несмотря на всю очевидность Володиного признания, Колька фыркнул и спросил презрительно:

– Это ты-то?

– Ну да, я.

– Это почему же?

– Очень просто. Потому что я, в сущности, не люблю ни одной женщины, я завлекаю их, а сам ищу только свое «я». Впрочем, ты этого все равно не поймешь.

– А Катенька Чепцова?

Володя Базырев покраснел. Но взглянул в зеркало и нашел свое «я».

– Катенька Чепцова такая же для меня игрушка, как и все другие женщины.

Колька отвернулся и сделал вид, что ему все это совершенно безразлично, но словно маленькая пчелка кольнула его в сердце. Он завидовал карьере приятеля.

У Чепцовых было много народа, молодого и трагического, потому что никто так не боится уронить свое достоинство, как гимназист и гимназистка последних классов. Володя направился было к Катеньке, но вовремя вспомнил, что он – донжуан, и сел в стороне. Поблизости оказалась хозяйская тетка и бутерброды с ветчиной. Тетка была молчалива, но ветчина, первая и вечная Володина любовь, звала его к себе, манила и тянула. Он уже наметил кусок поаппетитнее, но вспомнил, что он донжуан, и, горько усмехнувшись, опустил руку.

«Донжуан, уплетающий бутерброды с ветчиной! Разве я могу хотеть ветчины? Разве я хочу ее?»

Нет, он совсем не хотел. Он пил чай с лимоном, что не могло бы унизить самого Дон Жуана де Маранья.

Катенька подошла к нему, но он еле ответил ей. Должна же она понять, что женщины ему надоели.

После чая играли в фанты. Но, уж конечно, не он. Он стоял у дверей и загадочно улыбался, глядя на портьеру.

Катенька подошла к нему снова.

– Отчего вы не были у нас во вторник?

– Я не могу вам этого сказать, – отвечал он надменно. – Не могу потому, что у меня было свидание с двумя женщинами. Если хотите, даже с тремя.

– Нет, я не хочу… – пробормотала Катенька.

Она, кажется, начинала понимать, с кем имеет дело.

Позвали ужинать. Запахло рябчиками, и кто-то сказал про мороженое. Но все это было не для Володи.

Донжуаны не ужинают, им некогда, они по ночам губят женщин.

– Володя! – умоляюще сказала Катенька. – Приходите завтра в три часа на каток.

– Завтра? – весь вспыхнул он, но тут же надменно прищурился. – Завтра, как раз в три, у меня будет одна… графиня.

Катенька взглянула на него испуганно и преданно, и вся душа его зажглась восторгом. Но он был донжуан, он поклонился и вышел, забыв калоши.

На другой день Колька Маслов застал Володю в постели.

– Что ты валяешься, уже половина третьего. Вставай!

Но Володя не повернулся и прикрыл голову одеялом.

– Да ты никак ревешь?

Володя вдруг вскочил. Хохлатый, красный, весь запухший и мокрый от слез.

– Я не могу пойти на каток! Я не могу-у-у!

– Чего ты? – испугался приятель. – Кто же тебя гонит?

– Катенька просила, а я не могу. Пусть мучается. Я должен ее губить!

Он всхлипывал и вытирал нос байковым одеялом.

– Теперь уже все кончено. Я вчера и не ужинал… и… и теперь уже все кончено. Я ищу свое… «я».

Колька не утешал. Тяжело, но что ж делать? Раз человек нашел свое призвание, пусть жертвует для него житейскими мелочами.

– Терпи!

Чертов рублик

Генерал Бузакин как раз перед праздниками продулся в карты. Сидел он у себя в кабинете злой-презлой, и даже седые баки его замшились, как у цепного пса на морозе.

Генеральский черт, тоже старый и седой, приставленный к генералу еще в самом начале его карьеры, сидел тут же на письменном столе и уныло болтал хвостом в чернильнице.

Место у него при генерале было ничего себе, спокойное, дела почти никакого – генерал сам со всем управлялся, – но зато и движения по службе тоже никакого, и считался черт, дослужив до седой шерсти, в своей сатанинской канцелярии всего-навсего каким-то старшим мешалой (по-нашему помощником) младшего подчерта. Обидно!

Вот и теперь другой на его месте давно нашептал бы генералу в левое ухо какой-нибудь пакостный совет, а у этого и рога опустились. Станет генерал Бузакин его, чертову, ерунду слушать. Он, который всю жизнь своим умом жил.

Вдруг генерал зашевелил бровями и потянулся к телефону. Черт так и замер.

– Начинается!

– Иван Терентьич, вы? – загудел генерал в трубку. – Объявите сегодня же квартирантам в моем доме, что я им набавляю. Что-о? А нет, так всех по шеям! У меня ведь без контракта – налево кругом марш. И чтобы сегодня вечером деньги были у меня в столе. Слышите? Ну, то-то!

Черт от радости хрюкнул, прыгнул, пощекотал генерала хвостом за ухом и побежал взглянуть: хорошо ли Иван Терентьич с жильцами управился.

Черт был старый, кривой, хромал на все четыре лапы и пока доплелся до генеральского дома, там уже стоял дым коромыслом. Дом был большой и весь набит мелкими людишками, которые от себя сдавали комнаты еще более мелким, а те, в свою очередь, сдавали углы уже самой последней мелкоте. Генеральский приказ о надбавке платы ударил квартирантов, как поленом по темени. Исход был один, к которому они сейчас же и прибегли – набавить комнатным жильцам. Те всполошились и набавили угловым.

Угловым содрать было не с кого – поэтому они сначала просили, потом ругались, потом подняли такой плач и вой, что подоспевший черт, забыв усталость, проплясал па-д’эспань на трех копытах, не хуже любой Петипа.

Громче всех голосила угловая прачка Потаповна, которой набавили целый рубль, а у нее всего-то состояния было ровно рубль с четвертаком. Четвертак она тут же с горя пропила, рубль отдала хозяйке для Ивана Терентьича, и так как денежные ее обороты на этом и кончались, она, ничем не отвлекаясь, предалась самому бурному отчаянию и, причитая во весь голос, била себя по голове всеми орудиями своего производства по очереди: то вальком, то скалкой, то утюгом, то коробкой из-под крахмала.

Все это черту так понравилось, что он на этом бабьем рубле оттиснул копытцем пометинку.

– Это хороший рублик. Последим, как он дальше покатится.

А рублик вкатился в карман к Ивану Терентьичу и вместе с другими деньгами крупного и мелкого достоинства вручен был в тот же вечер генералу Бузакину. Генерал долго деньги пересчитывал, потом взял рубль с чертовой пометинкой и долго ругал за что-то Ивана Терентьича и тыкал ему рублем под нос.

– И чего это он? – удивлялся сонный черт. – Неужто мою пометинку увидел? Ну и генерал у меня! Мол-лод-чина генерал! За таким не пропадешь!

На другое утро, как раз в Рождественский сочельник, раздавал генерал подчиненным своим награды. Наменял рублей, пятаков, трешников и перед всеми извинялся, что приходится выдавать такой мелочью.

– Так уже подобралось!

Но при этом каждому недодавал – кому рубль, кому полтинник, кому гривенник. Одному только Ивану Терентьичу выдал всю сумму сполна, чем немало разогорчил собственного черта.

– Эх ты, старая ворона! Расслюнявился хрыч под Христов праздник, уж ему и собственного прохвоста надуть лень.

Но при этом приметил черт, что и его рублик попал к Ивану Терентьичу. Пришлось тащиться, подсматривать, что дальше будет.

Вышел Иван Терентьич за дверь, стал деньги пересчитывать. Дошел до чертова рублика, пригляделся, сплюнул.

– Чтоб тебе черти на том свете так выплачивали!

Черт от удовольствия облизнулся, но тут же и затревожился, потому что Иван Терентьич вдруг сунул этот рублик горничной.

– Вот вам, Глашенька, на праздничек. Как я вам по сю пору никогда ничего не давал, так вот получайте сразу целковый. Вы человек трудящийся, и это очень надо ценить.

Черта даже затошнило. Думал ли он, что его рублик заставит вдруг такого обиралу и живоглота акафисты петь. Кабы знал, пометинки бы не клал, копыта бы не марал.

Стал караулить, авось либо Глашка на этот самый рубль кому-нибудь пакость сделает.

Вот побежала она на улицу, а черт ждет. Бегала долго, вернулась, чего-то сердится, а рубль нетронутый в платке принесла. Всплакнула злыми слезами (черт каждую слезинку пересчитал и в трубе зубом записал) и вдруг схватилась, побежала к генеральше.

А генеральша была важная и занималась благотворительностью. Черт к ней не заглядывал, потому что у нее своих двое на побегушках состояли, молодых, юрких, на дамский вкус.

Дела у генеральши было по горло. Сидела сам-четверть с секретарем и чертями, какие-то ярлыки наклеивали – благотворительный базар с лотереей устраивали.

Подошла Глашка к генеральше, забегала глазами.

– Я, – говорит, – барыня, человек небогатый, но оченно хочу помочь тому, кто беднее меня. Примите от меня христараднику двадцать копеек. Вот тут у меня рубль, так вы, будьте добры, дайте мне восемь гривен сдачи.

Сунула рубль в кружку, генеральша дала ей сдачу и еще сказала секретарю «се тушан!»[46]46
  Это трогательно (фр.).


[Закрыть].

А черт кубарем вылетел из комнаты. Осрамила дурища его рубль, на богоугодное дело из него двугривенный вылущила. Одурели они все, живьем в рай лезут.

И так его всего от конфуза разломило, что забился он в угол под книжную полку, взбил комок пыли себе под голову и завалился спать.

Проснулся черт только через два дня. Прислушался – на генеральшиной половине деньгами звякают.

Крякнул, пошел помогать.

Там генеральша с секретарем благотворительную выручку считала и расходы расписывала.

Считали, писали, писали, считали и подвели прибыль – ровно один рубль.

И начали спорить. Секретарь говорил, что не стоит из-за одного рубля огород городить, бумаги писать, ведомость пачкать. Не получили, мол, прибыли, да и баста. А генеральша чего-то заупрямилась. Вертит рубль в пальцах.

– Нет, – говорит, – с какой же стати! Вот тут какая-то бедная прачка Потаповна нашему обществу прошение подавала. Выдадим ей этот рубль. Нам это ничего не стоит, а ей, может быть, жизнь спасет. Я знаю, что и наши труды должны быть вознаграждены, но будем великодушны пур ле повр![47]47
  К беднякам (фр.).


[Закрыть]

Она подняла глаза к небу и была так чиста и величественна, что секретарь молча склонился и поцеловал по очереди обе ее руки, причем в одной из них черт увидел свой меченый рублик. Тут с ним сделались корчи.

– Как! Тот самый рубль, который мы с генералом от Потаповны отняли, к ней же и возвращается, да еще накрутил столько добрых дел по дороге! После этого – нет больше неправды на свете и незачем мне жить!

Плюнул черт в благотворительную генеральшину кружку и пошел вешаться. Влез в платяной шкаф, разыскал генеральский мундир с орденами и прямо на Анненской ленте и повесился.

Туда ему и дорога!

На что такой черт годен? Стар, слеп, дальше своего носа не видит и при этом, между нами будь сказано, круглый дурень. Потому что не будь он дурнем, так и не глядя догадался бы, что Потаповнин рублик был фальшивый!