Текст книги "Линия Маннергейма"

8

Состояние, в которое впала Лера после истории с Сашей – Наташей, больше всего походило на зимнюю спячку какого-нибудь животного. И поскольку она считалась больной, то отсыпалась по полной программе. Прихватив книгу, дремала с ней в своей комнате.

Вечером, когда приезжала из больницы мать, Лера несколько оживала и задавала ставшие уже ритуальными вопросы о состоянии Наташи и о том, когда же к ней будут пускать. Ответы были такими же ритуальными: состояние стабильное, когда пустят – не знаю. Иногда мать пускалась в научные объяснения, используя непонятную Лере медицинскую терминологию, и девушка, продираясь сквозь незнакомые слова, никак не могла уяснить, что же происходит с Наташей. Ей представлялось множество небольших, но страшных, судя по названиям, злобных существ, пытающихся обглодать Наташин позвоночник. И терпеливо дождавшись конца лекции, она обычно задавала один и тот же мучающий ее вопрос: «Мама, а ей очень больно?»

Александра Федоровна снова начинала пространные медицинские рассуждения о природе боли, пороге чувствительности, из которых Лера вновь никак не могла получить ответа на то, что ее интересовало. Почему-то ей важно было знать, какую боль испытывает Наташа. Это волновало гораздо больше, чем прогноз врачей относительно Наташиного будущего. На исходе недели мать заволновалась уже о состоянии здоровья дочери. Она поняла, что Лере надо встретиться с Наташей.

– Может, ты чего-то недоговариваешь, мама? Что на самом деле произошло? – пристала в очередной раз Лера.

– Сколько можно одно и то же перемалывать? – вздохнула Александра Федоровна. – Я уже рассказывала. Почему тебя так сильно это мучает? Словно ты испытываешь чувство вины.

– Конечно, мне не по себе. Или ты думаешь, я каждый день вижу, как люди выпадают из окон? Было бы подозрительнее, если бы меня это никак не затронуло.

– Приходи завтра в больницу. Попробую помочь тебе.

Лера бывала там и раньше. Но никогда еще больница не производила на нее столь тягостного впечатления. Среди сверкающей белизны, стерильной выхолощенности отчетливо виднелась граница, разделяющая обычную жизнь и нечто непонятное. Эта незнакомая часть жизни не притягивала к себе, как обычно бывает, когда человек сталкивается с неведомым, – наоборот, она скорее отталкивала, словно на двери висела надпись: «Опасно. Сюда лучше не входить».

С ощущением, что она забралась в запретную зону, Лера шла по отделению хирургии в поисках палаты с номером «2а». Там лежала Наташа. Нумерация на этаже была довольно запутанной, Лера дважды сворачивала не туда, натыкаясь взглядом на холодные металлические конструкции пугающего вида. Когда наконец-то искомая табличка замаячила в пределах досягаемости, она решила немного перевести дух, прежде чем войти. Дверь палаты резко распахнулась, и в проеме показалась высокая фигура в белом халате. Лера посторонилась, пропуская врача, но тот застыл, словно наткнулся на невидимое препятствие. Затем, притворив дверь, шагнул к девушке.

– Лера, – прошептал человек в белом испуганным голосом, – ты что, сюда?

– Что? – также прошептала Лера, узнавая Сашу.

Они не виделись с той самой ночи, проведенной в приемном покое. Не сговариваясь, словно соучастники преступления, они интуитивно сторонились друг друга. И теперь, глядя в Сашины испуганные глаза, Лера вдруг разозлилась. Злость была такой сильной, что захотелось ударить его, плюнуть на него, произвести какое-нибудь разрушительное действие, чтобы избавиться от неприятного чувства, бурлившего в ней. Она уже готова была взорваться, но Саша схватил ее за руку, уводя прочь от палаты:

– Пойдем. Мне надо сказать тебе…

Лера вырвала руку и злобно произнесла:

– Не хочу тебя слушать!

– Это важно. Очень. Выслушай, пожалуйста. – Он произносил слова, словно заклинания, глядя умоляюще, и она смирилась.

– Говори.

– Я… В общем… Она… Ну, ей плохо.

– Понятное дело.

– Да ничего тебе не понятно!

– Объясни по-человечески.

– Мне пришлось… Я… в общем, сказал… что это ты меня попросила… Ну, тогда, в классе.

– О чем я тебя попросила?

– Ну, чтобы я тебя… поцеловал.

– Что?!

– Я не смог, ну не смог сказать ей правду. Ей так плохо, что… Когда я все объяснил, ей вроде полегчало… Не знаю, может, это неправильно, но нельзя, понимаешь… ну нельзя ей знать, что было… Не говори, ну пожалуйста. Не надо.

От возмущения Лера не смогла ничего ответить. Она не знала, зачем пришла сюда, в больницу, что хотела сказать Наташе и почему это было так важно – увидеть ее. Настолько важно, что она не могла уехать в свой любимый Питер, пока не встретится с Наташей.

Она не знала, зачем все это было нужно, но понимала, что не сделать этого нельзя. Нельзя, и все тут.

Лера посмотрела на Сашу, на непривычно угрюмое лицо с нехарактерным для него выражением обреченной растерянности, и ей впервые стало жаль его. Вернее, к жалости это чувство имело лишь косвенное отношение. Наверное, это было сочувствие.

– Похоже, ты сделал свой выбор, – тихо сказала она, глядя ему в глаза.

– О чем ты? Не понимаю…

– Когда-нибудь поймешь.

Лера повернулась и пошла к палате «2а». Саша продолжал смотреть ей вслед.

– Так ты не скажешь?

– Не волнуйся, не скажу.

Она замерла перед дверью, совершая одной ей ведомый ритуал, прикрыла губы руками и лишь после того, как ощутила легкое покалывание в пальцах, медленно и осторожно, словно боясь причинить кому-то боль, открыла дверь.

Поначалу она даже не увидела Наташу. Палата, судя по всему, была одноместной. На единственной конструкции, напоминавшей кровать, вроде бы никто не лежал. Растерянно озираясь по сторонам и не понимая, где еще может находиться Наташа, Лера снова вернулась взглядом к предполагаемой кровати. И сразу наткнулась на лихорадочный взгляд темных глаз. Они смотрели, не мигая, откуда-то издалека. Удивительное дело, но кроме глаз она ничего больше увидеть не могла. Как будто от Наташи остались одни глаза. Немного приглядевшись, Лера стала различать лицо, бледное до прозрачности, которое сливалось по цвету с сероватым больничным бельем. Если бы Наташа не открыла глаз, Лера не скоро бы ее обнаружила.

Молчание затягивалось. Лера стояла неподвижно, не в состоянии пошевелиться, словно некая невидимая сила приковала ее к месту. «И зачем я пришла? – ругала себя она, стараясь собраться с мыслями. – Она же прогонит меня. И правильно сделает. Ну что я за идиотка такая? Приперлась сочувствие выражать. Как же мне быть?.. Не знаю».

Они смотрели друг на друга, как в детской игре. Ждали, кто кого переглядит. Ни одна не хотела уступать и не отводила взгляда. Никто не засекал, сколько времени продолжался этот диковатый поединок. Они вообще забыли о таком понятии, как время. Место, куда они попали, было лишено такой категории. Там, в этой непонятной точке пространства, месте пересечения двух взглядов творилось что-то необъяснимое. Воздух плавился, превращаясь в остекленевшие сгустки. Пространство кривилось и изгибалось, принимая причудливые формы воронок и завихрений.

Все исчезло так же внезапно, как и появилось. Нагромождения стекловидного хаоса словно растаяли в воздухе, оставив после себя легкий серебристый туман. Все произошло мгновенно. Пустота, возникшая после этой фантасмагории, уже не содержала никакой угрозы. Схлестнувшиеся взгляды разошлись, будто утратившие вдруг свою силу магниты.

Лера приблизилась к кровати и, не найдя рядом стула, опустилась на тумбочку. Она не могла больше стоять, поддерживание тела в вертикальном положении требовало неимоверных усилий. Она сидела молча и пыталась перевести дух.

– Привет, – тихонько сказала Наташа ровным голосом, лишенным всяких интонаций.

– Привет, – так же ровно отозвалась Лера.

Они снова замолчали. Но это было другое молчание. В нем не было ничего напряженного. Но и ничего расслабляющего в нем тоже не было. Они словно привыкали к чему-то новому. Что-то изменилось в них, кардинально изменилось. Словно клетки их тел приобрели другую структуру.

– Зачем ты пришла? – первой нарушила тишину Наташа.

Лера, опомнившись, принялась искать объяснение. Слова упорно не находились, и это осложняло дело. Так и не измыслив ничего, она ляпнула первое, что пришло в голову:

– Я хотела попросить прощения.

– За что?

– За все. Я, в общем, выпила этого дурацкого шампанского, и мне стало… как-то… грустно, что ли. Я, такая уже взрослая девица, а еще ни разу ни с кем не целовалась. Тебе, наверное, сложно понять будет…

«Зачем я вру, – подумала Лера, – сочиняю какую-то дурацкую историю, зачем все это нужно, и как бы мне быть поубедительнее?..»

– Почему сложно? Продолжай, – резко сказала Наташа.

– Я, наверное, единственная, у кого никогда не было не то что своего парня, но даже… как бы это сказать… поклонника.

– И тебя это сильно мучило? Что-то я не замечала.

– Не могу сказать, чтобы я расстраивалась из-за этого постоянно или думала все время об этом. Но где-то в глубине, видимо, сидело. И точило.

«Что за бред я несу? – думала Лера. – Она ни за что не поверит».

– К чему ты клонишь? – поинтересовалась Наташа.

– На выпускном мне стало грустно до чертиков и очень жаль себя. Словно я что-то упустила или потеряла, и этого уже не вернешь… Извини, я путано объясняю, по-другому не получается. Думаешь, мне легко говорить?

– А мне легко слушать?

– Наташ, давай не будем ругаться, а? Я пытаюсь, как могу, объяснить, что и почему произошло. Вернее, не произошло.

– Неужели?

– Мы просто разговаривали, и я вдруг поняла… ну не знаю, стала думать о том, что я такая разнесчастная… И шампанское. Ну, у меня словно отказали тормоза. И я попросила его. Я сказала, что никто меня не целовал и мне очень хочется узнать, что это за ощущение такое.

– И как, понравилось?

– Нет.

– А он что, прямо так сразу и согласился?

– По-моему, он просто растерялся. И не знал, что делать. Ему, наверное, просто не хотелось меня обижать. Вот и все.

– А почему ты выбрала именно его?

– Да никого я не выбирала. Он оказался рядом. Я понимаю, что вела себя глупо. Что виновата. Я даже не прошу, чтобы ты меня простила. Мне очень неприятно, что все так произошло.

– И теперь ничего не исправишь!

– Не прогоняй его, Наташа, пожалуйста. Он растерялся тогда и глупо себя повел. И я уверена, что он очень из-за этого переживает.

– А ты-то откуда знаешь?

– Я не знаю точно. Но он не такой сильный, как ты. Я ведь не прошу тебя стать матерью Терезой. Просто дай ему еще один шанс.

– И все?

– Да. Это была глупость.

– И из-за нее я стану калекой?

– Не станешь. Мама сказала.

– Это правда или ты лжешь мне, чтобы утешить?

– Правда.

– Поклянись!

– Что за детский сад!

– Поклянись!

– Хорошо, клянусь. Теперь веришь?

– Да. Спасибо.

– За что?

– Что пришла и вообще. А теперь уходи, пожалуйста, я спать хочу.

Лера тихо, почти неслышно шла по коридору. Ей было так легко, словно она сбросила с себя тяжеленную ношу, которую тащила на себе все эти дни. Груз был похож на огромную глыбу льда, и эта глыба растаяла, испарилась без следа под ярким летним солнцем. У Леры вдруг появилась уверенность, что она все сделала правильно и теперь все будет хорошо. Словно крутая и извилистая дорога превратилась в прямую и ровную трассу. «Соврала – и все стало на свои места, – удивлялась она по дороге. – Надо же, как бывает. Вранье, выходит, не такая уж и плохая вещь. И почему все считают, что лучше всего говорить только правду?.. А ведь врать-то, оказывается, очень непросто. Для этого талант надо иметь. Или способности, по крайней мере…»

9

На Викиной кухне вовсю бурлила жизнь, несмотря на поздний час. Обстановка квартиры не очень-то изменилась с тех давних пор, когда они учились в Ленинградском университете. Вообще-то квартира принадлежала не Вике, а ее хронически отсутствовавшему брату, который был не то спортсменом, не то еще кем-то – Лера так и не поняла толком. Она и видела-то его лишь один раз, но о той встрече старалась не помнить. Словно ее и не было вовсе.

Когда приезжала Вика, они обычно заседали у Леры, благо Федор мотался по командировкам. Или ходили на различные мероприятия и сборища, которые необходимо было посетить Вике. Она всегда приезжала не просто так, а по делам агентства. Перепробовав себя в разных профессиях, от музыкально-театрального продюсера до политтехнолога, она в итоге остановилась на чистой рекламе. Ее агентство, незаметное на фоне известных глыб, все же занимало свою нишу и приносило неплохой доход. Многие петербургские фирмы, желающие выйти на московский рынок, обращались за рекламой именно в Викину контору, привлеченные сравнительно низкими по московским меркам расценками.

Вика не раз предлагала Лере стать кем-то вроде регионального представителя, но та только отмахивалась: «Какой из меня рекламщик, посмотри, полнейшее несоответствие профессии. Я никого и никогда ни в чем не могу убедить. Вот тебя, например, хоть раз…» – «Дура ты, вот кто, – перебивала Вика. – Не понимаешь своего счастья. Другая с радостью бы ухватилась, а ты… Уперлась в свое издательство. Ладно бы платили хорошо или что-то очень интересное было, а так… В общем, дурой была, дурой и осталась. Это неизлечимо. И за что тебя люблю, сама не понимаю».

Эти риторические препирательства стали у них чем-то вроде своеобразного обряда. Вика делала ритуальное предложение и получала такой же отказ. И обе понимали, что это всего лишь игра. Но Лера знала: подруга дает понять, что на нее можно рассчитывать в случае чего. Только случая подходящего не представлялось.

На этот раз они даже не вспомнили об этом. Весь вечер разговоры крутились вокруг истории с убийством. Она казалась все более пугающей.

Суммировав знания, они принялись выстраивать версии и продумывать дальнейшие действия. Через некоторое время Лера не выдержала.

– Я бы съела чего-нибудь, – сказала она, поглядывая на Вику. – У тебя как с едой дела обстоят? А то от кофе и сигарет уже тошнит.

– Никак. Я же не питаюсь дома. И вообще, я на диете. Может, что-нибудь из консервов найдется, надо посмотреть.

Пока она рыскала по сусекам, Федор предложил сходить в ближайший магазин.

– Я и сам того. Голодный. Весь день некогда было. Надо бы еще от телефона избавиться.

Когда он ушел, Вика принялась расспрашивать Леру, почему она живет в деревне и что у них с Федором – разрыв или так, временные контры. Лера вяло отвечала, что и сама не знает, да и не до того сейчас.

– И почему ты никогда ничего не знаешь? Ты хоть в чем-то в своей жизни уверена? – возмутилась Вика.

– Я уверена, что мне нужно жить в Ярви. И в работе своей тоже уверена.

– И до чего тебя это довело? Теперь скрываться приходится. А если бы я не приехала?

– Чего гадать. Все есть как есть.

– Очень умная мысль, ничего не скажешь. А главное – глубокая и оригинальная.

Лера вздрогнула, когда в квартиру позвонили. Пока Вика впускала Федора, она тихонько прошмыгнула в ванную и заперлась там. И вышла только после того, как убедилась, что это свои.

После горячей еды сразу потянуло в сон. Пока варили кофе, чтобы взбодриться, Федор стал что-то записывать в блокнот.

– Чем занимаешься? – заинтересовалась Лера.

– Стратегию разрабатываю.

– Какая, к бесу, стратегия? – взвилась Вика. – Ясно, что все это из-за квартиры. Родственникам не понравилось, что уплывают денежки, вот и разобрались они с этой твоей Лилией.

– Какая им выгода? – задал справедливый вопрос Федор. – Хозяйка не изменила решения. Квартира им не достанется. Они должны были с Лерой разбираться.

– Да не стала бы я в этой квартире жить! – взволнованно встряла в разговор Лера. – Ни за что! Я бы отказалась от нее, пусть забирают.

– Вот глупенькие, им сразу надо было к тебе обратиться. Они ж не знали, с кем имеют дело. И не понадобилось бы идти на такие крайности, – фыркнула Вика. – А что касается выгоды, ты, Федор, не совсем прав. Подозрение упало на Леру, ее посадят, а квартира к ним отойдет. По наследству.

– Как посадят? – возмутилась Лера. – Я ни при чем!

– Почему тогда сбежала? Пошла бы в милицию, и дело с концом. Они разберутся, кто при чем, а кто нет, – отбила удар Вика.

– Испугалась. И потом, я же не знала еще, что это за квартира такая и почему ее мне оставили.

– А теперь, значит, знаешь?

– Предположить могу. Раз Смирнова была знакома с дедом…

– И заметь, не просто знакома, а даже жила у вас, – подхватил Федор, – это ведь что-то значит. Не все, кого он лечил, у вас дома бывали, правда?

– Я не помню, чтобы еще кто-то проживал у нас. Но я мелкая была, могла и не знать… А зачем она в бывшую нашу квартиру поехала жить? – спросила Лера. – Случайность или нет?

– Так, – снова полез за блокнотом Федор, – надо еще выяснить, когда она туда переехала.

– А меня, знаете, что волнует? – сказала Вика. – Почему она решила подарить квартиру тебе только месяц назад? Или она совсем недавно вселилась, или тогда что-то произошло. Я так думаю, родственники на нее наехали.

– Тебе уже, похоже, все ясно, в отличие от нас? – не удержался от колкости Федор.

– А что там еще может быть? Квартира не из дешевых. Ты говоришь, что не стала бы там жить. Так и не надо. Могла бы продать, и все.

– Не стала бы я такого делать, – покачала головой Лера. – И денег этих не взяла бы никогда.

– Смотрите, какая бескорыстная! Тебе что, деньги не нужны?

– Не в этом дело. Я не смогла бы, понимаешь? Мне бы они ничего хорошего не принесли.

– Откуда такая уверенность? Деньги – просто бумажки и никакой магической силой не обладают. Так что хватит пургу гнать, – высказал свои соображения Федор. – Давайте решим, что делать, мне еще до дому добраться надо. Слушай, я и забыл совсем, мосты уже разводят или нет?

Никто не помнил. Федор засобирался. Вика даже предложила ему остаться, если что. Лера удивленно посмотрела на них обоих: надо же, друг друга не выносят, а тут спелись – единомышленники, да и только. Уже в дверях Федор вспомнил:

– Надо бы узнать, кто это тебя видел в пятницу в доме Смирновой. Помнишь соседей?

– Не особенно. Разве что соседку из двадцатой, рядом с нашей. Она еще с мамой училась, тоже врач. Ирина… Леонидовна, по-моему.

– Надо с ней поговорить, – сказал Федор, вытаскивая блокнот. – Так, поискать родственников, это я попробую по своим каналам, еще с соседкой поговорить и знакомых этой твоей Лилии расспросить. Должны же быть у нее знакомые.

– Давайте распределим, кто куда, – предложила Вика, – а Лере надо дома посидеть.

– Почему?

– Не задавай глупых вопросов. Где-то тут книжка должна быть, очень интересная. Специально для тебя. Сиди и внимательно изучай.

– Что еще за книжка?

– Уголовный кодекс называется.

После ухода Федора Вика подергала себя за волосы и с выражением блаженства сдернула парик. Потом тряхнула собственной шевелюрой точно такого же оттенка и с наслаждением принялась массировать голову.

– Намучилась, сил нет.

– А я думала, ты прическу сменила. Вик, а зачем все это, ведь он практически не отличается от того, что у тебя на голове. В смысле, что с париком, что без него – почти одно и то же.

– Вот именно. Эксклюзивная вещь. Из моих волос сделан.

– Зачем тебе парик из своих волос? Я понимаю, когда что-то другое, а так…

– Сразу видно – не деловая ты женщина. Объясняю: волосы у меня длинные, их помыть, уложить – тьму времени отнимает, и не всегда такая возможность есть. А так, если что, парик на голову – и готово. Вот еду я, например, в Питер на поезде. Ты видела, чтобы там условия для укладки имелись? И как же быть? Платком все время заматываться, что ли? А так выхожу я из поезда вся свежая и благоухающая, да еще и с красивой головой. И все сразу к моим ногам штабелями складываются.

– Вика, – рассмеялась Лера, – ты неисправима. Зачем тебе сейчас штабеля из мужчин? Ты ведь замужем.

– Это никогда не помешает. Мало ли что. А потом, знаешь ли, приятно.

– А муж не ревнует?

– Пусть поволнуется немного. Полезно. Он всегда должен знать, что я представляю ценность в глазах других мужчин. От этого еще больше любить будет. Вот ты, например…

– А что я?

– Сколько помню, всегда была такой, как сейчас.

– В смысле?

– Одеваешься все время одинаково, и прическа почти одна и та же. Ты бы хоть раз в жизни волосы, что ли, покрасила.

– Спасибо, мне хватило. Не помнишь, как ты меня в салон потащила?

Еще в студенческие времена Вика как-то договорилась сделать прическу у известного в городе стилиста, тогда это еще было редкостью. Она взяла за компанию и подругу, убедив ее привести наконец-то голову в порядок. В салоне, который располагался почему-то на отшибе, они увидели занятное существо неопределенного пола и возраста, всё в кудрях и рюшечках. Существо едва взглянуло на них, закатило глаза и сказало, что головы у них проблемные. Потом долго возилось с Викой, хищно выхватывая ножницами пряди ее роскошных светлых волос, а то, что осталось, накрутило на какие-то замысловатые не то бигуди, не то палочки и позвало Леру.

Та постеснялась отказаться, решив, что с ее короткой стрижкой ничего страшного сделать нельзя. И поплатилась за свое легкомыслие немедленно. Стилист наголо обрил ей затылок, а оставшиеся волосы разделил зигзагообразным пробором и выкрасил в разные цвета от ультрамарина до ярко-малинового.

Когда Лера увидела это произведение искусства у себя на голове, просто потеряла дар речи от растерянности. Зато Вика не сплоховала, как всегда. Обнаружив вместо своей роскошной шевелюры какие-то куцые кудельки мышиного цвета, она моментально пришла в ярость. Досталось и стилисту, и салону. Парикмахер оказался на удивление проворным и спрятался в подсобке, пока Вика буйствовала.

Через некоторое время появилась администратор, дородная женщина, в сопровождении амбалистого мужика. Они с легкой долей угрозы извинились перед девушками и предложили уладить все миром. На безальтернативной, впрочем, основе. В качестве компенсации морального ущерба была предложена смехотворная даже по тем временам сумма – или возможность бесплатно посетить салон еще раз.

Еще раз? Вика высказала все, что думает о салоне, но деньги взяла. Потом Лере пришлось побриться наголо, а Вика единственный раз в жизни сделала короткую стрижку. С тех пор Вика на дух не выносила модных стилистов, предпочитая проверенного мастера. Еще она невзлюбила локоны и кудри. Придавая своим светлым волосам различные оттенки, она всегда требовала прическу исключительно из прямых волос, разрешая варьировать лишь длину в пределах пяти сантиметров.

– Ты думаешь, я еще когда-нибудь соглашусь на такое? – засмеялась Лера, вспоминая свое хождение с лысой головой в холодное время года.

– Не обязательно так радикально. Но попробовать что-то свеженькое, в разумных, конечно, масштабах, необходимо. Вдруг краше станешь?

– Лучше, чем есть, не станешь.

– Ты не права. Знаешь, скольким девушкам такие эксперименты помогли? Мужчины же, они очень просто устроены. Реагируют на все яркое и броское. Если заметил тебя – половина, считай, уже сделана. Все дальнейшее – дело техники. Если правильный подход подобрать – все, он готов. Пользуйся на здоровье.

– А мне такие мужчины не нравятся. Которые реагируют только на внешний блеск. И не мне одной, думаю.

– Это ты с жиру бесишься. Знаешь, сколько женщин готовы хоть какого-нибудь завалящего мужичка подцепить? А они все одинаковые. Мужики, в смысле.

– Не все.

– Думаешь, Федор полюбил тебя за прекрасную душу? Фигушки! На внешность твою он клюнул. Скажешь, нет?

– Нет!

– А вот и да! Просто он ошибся.

– Как это?

– А так, что твой внешний вид не соответствует тому, что внутри.

– Это как?

– Примерь мой парик.

– Зачем?

– Для наглядности.

Вика водрузила белокурое произведение парикмахерского искусства Лере на голову и стала сосредоточенно прилаживать его половчее. Провозившись несколько минут, она отправила Леру к зеркалу посмотреть, что получилось. Лера взглянула на себя и не поняла, кого она видит. Эта блондинка с растерянным взглядом и слишком загорелым лицом была ей незнакома. «Неужели это я, – спрашивала себя она, вглядываясь в отражение, – неужели я – такая?» Черты лица проступили ярче под ослепительно белой челкой, но они казались не такими четкими, как обычно, а как-то смягчились. Девушка в зеркале казалась такой неприкаянной и глупой, что Лера, не выдержав, сдернула парик.

– Ну что, – заговорила вертевшаяся рядом Вика, – поняла?

– Ты хочешь сказать, что я – безвольное существо, глупая блондиночка, что ли?

– Не смей при мне обижать блондинок! И почему принято считать, что все блондинки – непроходимые мечтательные дуры, а брюнетки – темпераментные, задорные и умные? Посмотри на нас, к примеру.

– Какая же ты блондинка! – возразила Лера. – Ты настоящая белокурая бестия. Мы тут книгу о Германии делали, там про таких, как ты, много написано. Так что не все светловолосые оказываются блондинками.

– Ага, и не все темноволосые – брюнетками. Точно. Вот ты, например…

– Да что я?

– Где твоя энергия, напор, темперамент, в конце концов! Должно же хоть что-то быть!

– А почему именно такой набор качеств? По внешности вообще нельзя судить о человеке. Это неправильно.

– Да что ты говоришь? Вот скажи, почему ты не можешь просто радоваться жизни и получать от нее удовольствие? Ведь тело затем и дано, чтобы все можно было понюхать, потрогать, попробовать.

– Ты забыла еще про зрение и слух.

– Не придирайся, ты же понимаешь, что я хочу сказать. Тебе подарили жизнь – радуйся и пользуйся. А ты все ждешь чего-то. Сама хоть понимаешь, что пытаешься найти?

– Определения точно дать не смогу, – подумав, серьезно сказала Лера. – Пока это где-то на уровне чувств. Не этих пяти, о которых ты говорила, а каких-то других, глубинных, что ли. Хочется понять, зачем мы рождаемся, для чего живем. По большому счету. Зачем мы… нужны, если хочешь. Ведь зачем-то нужны. Не можем же мы быть просто белковой формой жизни. Тогда все как-то бессмысленно. А в природе не бывает бессмысленных вещей.

– Так ты Бога ищешь, – поняла Вика по-своему. – Сходила бы в церковь, и дело с концом. Там бы тебе быстренько объяснили и про мироздание, и про смысл жизни.

– Бог и церковь – не одно и то же. Мне нужно что-то другое, понимаешь? Вот у тебя бывает такое чувство, что ты когда-то знала что-то очень важное, а потом раз – и забыла? Напрочь.

– Бывает. Вот у меня завтра встреча важная с клиентами, а я о ней напрочь забыла.

– Не хочешь – давай не будем говорить. Ты сама спросила, а я просто пытаюсь ответить. Как могу. Извини, я не философ, мне сложно оперировать отвлеченными категориями. Как чувствую, так и говорю.

– Я пошутила. Но все равно не понимаю. О чем можно было забыть?

– Ну как бы тебе сказать… словно ты знала когда-то тайну какую-то, сокровенную, а потом забыла. Но ощущение… нет, не ощущение, а что-то вроде воспоминания об этой самой тайне все время тебя мучает. И кажется, что ты живешь для того, чтобы вспомнить о том, что забыла. И понять, почему об этом не помнишь. Неужели у тебя никогда не бывает такого?

– Невозможно жить этим постоянно, – пожала плечами Вика. – Ну, задумаешься иногда… А жизнь – она такая интересная. В ней много еще чего есть.

– Я не говорю, что только этим и занимаюсь. Вот переехала в дедовский дом – там так хорошо, тишина кругом, красота. Как-то располагает к мыслям о чем-то не сиюминутном. Я осенью приехала, настроение – хуже некуда, еще с Федором поцапались, в общем, тоска смертная. Ходила, по окрестностям гуляла. Вышла на озеро. Помнишь озеро, мы там купались еще?

– Я за корягу какую-то как зацепилась, так кровищи из меня вытекло немерено. До сих пор шрам остался. А так ничего, мирное себе озеро. И что же ты там увидела?

– Отвлекись на минуточку от шрама своего и представь: октябрь, отчаянно зеленая трава, из последних сил держится, но уже тронута желтизной… Ты никогда не замечала, что этот цвет, такой лимонно-зеленый, он бывает у травы как раз осенью? Грустный очень цвет. И необыкновенно красивый. Особенно под осенним солнцем.

– Ты никак в поэты собираешься? – ехидно заулыбалась Вика.

– Поэзия – это другое совсем, – махнула рукой Лера. – Так вот. Озеро и сосны вокруг. И солнце в них заблудилось, в деревьях этих. И вода как зеркало, в ней сосны отражаются, и облака, и солнце. Смотришь – словно мир какой-то другой.

– Так это просто игра света и тени. Иллюзия нашего восприятия.

– И тебе кажется, все так просто? А почему наши глаза так устроены, чтобы мы могли это видеть? Если это и иллюзия, то зачем-то же дано нам ее заметить. И воспринять как красоту. Вот я когда смотрела на озеро, поняла, что это и есть та самая красота, которая мир спасет. Есть в ней что-то такое… Не знаю… Дух захватывает. И еще поняла, что вот за эту красоту и умереть не страшно. Даже за честь почтешь. Я бы это озеро защищала до последних сил. Понятно, почему финны там линию Маннергейма построили. И почему стояли насмерть за эти места. И почему до сих пор по ним тоскуют. Я бы тоже тосковала.

– Нечего было войну проигрывать. И потом, мы ведь прорвали эту линию, или я чего-то не помню?

– Да, мы сделали невозможное. Знаменитая неприступная линия Маннергейма была уничтожена. А места эти мы себе взяли. В качестве трофея. Но пожила я там и теперь все думаю – зачем? Зачем нам вся эта красота, если мы только и можем, что разрушать?

– Насчет какой-то особенной красоты это ты, Лера, положим, загнула. Была я в Финляндии, она вся из таких мест состоит, как Карельский перешеек. Озером больше, озером меньше – разница невелика. А нам границы надо было отодвигать, так что все правильно и по-честному.

– Ты давно была на Карельском перешейке?

– Еще в студенческие годы.

– А мне пришлось поездить последние полгода. Знаешь, какая там разруха и помойка? Страшно смотреть. Нельзя такую красоту в разрухе содержать. Это противоестественно. Вот взяли мы себе Карельский перешеек, а зачем он нам нужен, не знаем. Полигоны всякие там устраиваем да свалки. «Пикник на обочине» Стругацких помнишь? По которому фильм «Сталкер» снят? Так место, что описано в книге, не вымысел авторов. На Карельском перешейке действительно существует Зона. И там происходят странные вещи. Это реальный участок земли. Причем изначально очень красивый. Вот во что мы превратили красоту. В Зону.

– Так, может, нам назад его отдать? Вот финны обрадуются!

– Я отдала бы. Нельзя нам было к такому прикасаться. Рано еще, по-видимому. Мы не готовы.

– Да ты у нас все готова отдать, а сама-то где жить тогда будешь?

– Я бы там осталась, если бы позволили.

– Ну-ну, думаешь, ты им очень нужна?

– Я бы норку вырыла и жила тихо, как зверушка.

– Ну, Белозерова, ты даешь! Вы, питерские, странный народ. С такими тараканами в голове – не дай бог…

Это был их извечный спор о разнице между москвичами и петербуржцами. Вика, коренная москвичка, долго не могла привыкнуть к жизни в Северной столице. Город казался ей далекой провинцией, люди – слишком уж заторможенными, словно осенние мухи. Ее чересчур деятельная натура не находила понимания у окружающих, и это ее злило. К тому же она была высокомерна и относилась к провинциалам с презрением. Постепенно она разглядела и даже частично приняла своеобразную манеру жизни города на Неве. Но стать до конца «своей» так и не смогла. Да и не хотела.