Текст книги "Ленни Голд в поисках самого себя. Бхуми"

Учитель земли

– А кто тебя научил всему, что ты знаешь о земле?

– Никто. Из людей никто. С первого дня моего рождения моим водителем и проводником была сама земля.

– Как это?

– Я сначала, естественно, не понимал этого. Просто пользовался подсказками, потом советами, потом прямыми наставлениями.

– Расскажи, а.

Ленни в предвкушение услышать захватывающую быль даже заерзал, сгорая от нетерпения.

Учитель задумался, вспоминая, улыбнулся и начал рассказ.

– У меня было тяжелое детство. И сказочное в каком-то смысле. Но… – он немного помолчал, – я осознал, что, если бы все сложилось не так, а по-другому, я бы не был бы тем, кто я есть сейчас, не был бы человеком, прикоснувшимся к тайнам земли, не имел бы те силы, которые у меня теперь есть, не было бы тебя в моей жизни.

Ленни, с его живым воображением, приготовился увидеть сказку, прожитую человеком, сидящим напротив него.

– Я сын итальянского аристократа, но прожил жизнь его слуги. Городок, где я появился на свет, ютился на невысокой горе, которая была границей между Италией и Швейцарией. Некогда он принадлежал древнему патрицианскому роду отца, но, давно став свободным и независимым, продолжал поставлять в родовое гнездо наверху по горной дороге еду, питье, работников и хорошо на этом зарабатывал. Мой отец не был скупым.

Наша вилла стояла почти на вершине горы, одной стороной прилегая к отвесному склону. Она была небольшая, но красивая, с античной архитектурой, атриумом, даже бассейном, оттуда открывался прекрасный вид на ландшафт вокруг. Гора защищала от холодного северного ветра и задерживала влагу теплых южных ветров.

Так сложилось, что моя мать, представительница древней итальянской аристократической фамилии, и красавица-служанка, любовница отца, родили детей от него в один и тот же день. На этом мое предполагаемое благополучие и закончилось.

Служанка той же ночью поменяла нас. Желая своему внебрачному отпрыску обеспеченное будущее, она подложила сына моей матери, а меня забрала к себе, надеясь быстро избавиться.

Так сын служанки получил двойную порцию материнской любви и заботы, а я – ничего.

Моя физическая мать, стараясь сохранить фигуру, отказалась кормить грудью. Поэтому служанка кормила сына своим же молоком, имея возможность быть с ним подольше и дарить ему ласку. На меня же не хватало даже молока, не говоря уже о любви.

Чтобы не слышать, как я плачу от голода, меня запирали в самую дальнюю комнату, вечно погруженную в темноту. Но благодаря этому мои глаза привыкли к полумраку, и я начал видеть в темноте так, как животные, ведущие ночной образ жизни. Никто мной не занимался. Я был предоставлен сам себе. Бледный от недостатка света, худой от недоедания, с огромными глазами.

Когда я подрос и окреп настолько, что начал переворачиваться, я нашел развлечение, тянуться ко всему, что видел, тренируя сам себя. Служанка, довольная тем, что я перестал плакать, совсем меня забросила, только приносила в комнату еду, быстро кормила с ложки и уходила. А потом и это прекратилось. Она просто оставляла еду, зная, что я съем сам. А что? Пришлось, чтобы выжить.

Все в замке обсуждали ее странное любвеобильное отношение к хозяйскому сыну и непонятную предвзятую холодность к собственному. Но несмотря на подозрения ничего не поменялось.

В это трудно поверить, но я сам научился есть, сидеть, ползать и даже ходить. И все благодаря земле. Недостаток внимания матери компенсировался ее вниманием и заботой.

Я не мерз в необогреваемой комнате, стена, прилегающая к горе, была теплой. Несмотря на отсутствие окон, здесь всегда был свежий воздух. Откуда он поступал, я узнал только, когда покинул это пристанище. Не знаю, кто жил там, но этот кто-то расписал ее от пола до потолка.

Фреска была яркой подробной иллюстрацией поклонения древнеримской богине земли Теллуре. И там были звезды, из обломков золотых монет. При свете свечи или лампады они блестели притягательно и призывно, заставляя шевелиться, ползти, вставать и тянуться к себе.

На меня все кричали, меня били, наказывали, запирали, куда ни попадя, чтобы не болтался под ногами. Моей особенностью с момента, как только я научился ползать, было то, что я находил выход из всех запертых пространств. Земля подсказывала, куда двигаться, ползти или идти.

Когда я подрос, меня заставляли тяжело трудиться и выполнять работу взрослых. Но это только закалило меня и сделало физически сильным. Благодаря запираниям, я знал замок как никто другой и всегда мог ускользнуть от преследований избалованного двойной заботой ленивого, капризного, хитрого и трусливого “хозяйского” сына.

Детство закончилось внезапно в 12 лет. Когда на моих глазах погибла та, кого я считал своей матерью.

Мы шли втроем, я, хозяйский сын и его-моя мать-служанка, возвращаясь из городка внизу наверх в замок. Для меня это была работа, а для него – увеселительная прогулка. Рядом с нами семенил ослик, нагруженный продуктами и заказанными вещами.

Вдруг он остановился и отказался идти вперед. Чего мы с ним только не делали, но ничто не подвинуло животину ни на йоту, он лишь пронзительно кричал и пятился назад. И вдруг земля, где стояла мать, обрушилась, она едва успела ухватиться за край обвала.

– Сынок! – Закричала она пронзительно, охваченная страхом, но при этом смотрела не на меня, а на хозяйского отпрыска. А он с перекошенным от перепуга лицом чуть ли не втиснулся спиной в гору и, еле держась на трясущихся ногах, медленно перемещался подальше от места обрушения. Я же бросился на помощь той, кого считал матерью всю свою горемычную жизнь. Едва держась за мою руку, разочарованная тем, что не сын пытается спасти ее, она призналась в подмене. Услышав эту повинную исповедь и ее искреннее раскаяние в содеянном, за что, как она считала, сейчас несет расплату, мои силы удесятерились. Но с таким же возросшим ускорением земля уходила из-под ее ног и осыпалась подо мной. Я до сих пор помню, как в борьбе за ее жизнь, мы оба обессилели окончательно, и как ее пальцы выскользнули из моих рук. И уже летя вниз, она прокричала отчаянно: «Прости!» Это «прости» эхом затрепетало в межгорье и, вернувшись ко мне, запульсировало в голове, расставив на свои места все пазлы моего странного детства. Я почувствовал, как шевелятся волосы на левом виске, становясь седыми.

Я оглянулся на хозяйского, то есть служанкиного, сына. По его расширившимся глазам, в которых сменяли друг друга страх, отчаяние и расчет, стало понятно, что это признание слышал не только я.

Он все рассчитал правильно. Я ничего не мог доказать и, соответственно, ни на что претендовать.

Служанку похоронили. И с этого дня началось мое отрочество, в котором я ни дня не мог быть уверен, что со мной ничего не случится.

У сына служанки оказался изворотливый ум. Все четыре года до моего 16-летия он чуть ли не ежедневно придумывал мне западни, мелкие и крупные гадости, которые с каждым годом становились все более изощренными. И все ради того, чтобы опорочить меня и заставить родителей выгнать меня из замка.

Но отец, надо отдать ему должное, признавал меня своим ребенком и взял на себя негласную обязанность хоть как-то поддерживать плод греха, особенно после гибели любовницы. Он прекрасно знал, что его, как он полагал и отказываться от своего убеждения не собирался, законорожденный сын еще тот маленький негодник, но ничего не предпринимал, рассчитывая, что все уладится само собой.

Меня, вечно оклеветанного, наказывали голодом, битьем, но чаще всего запирали в подвале.

Изначально там были застенки для покаранных рабов, потом место заключения для приговоренных священной инквизицией к пыткам и костру. А затем складские помещения. Хозяевам хватило благоразумия ни под что не использовать пыточные камеры. Только изредка там держали местных преступников до приезда карабинеров.

Как-то незадолго до 16-летия, после очередного оговора меня избили и заперли в одну из камер. В ней я еще не был. Я быстро пришел в себя, поел, что принесли. Отец, несмотря ни на что, всегда велел меня кормить. Перекусив, я растянулся на грубой деревянной кровати, закинул руки за голову и начал планировать свой уход из условно родительского дома, где никогда не был любимым.

Я вырос, окреп, мог делать любую работу, стараниями отца мог читать. Благо на вилле имелась солидная библиотека, которой мне разрешали пользоваться всегда, когда не работал и не был наказан. Меня ничто здесь уже не удерживало.

Мой взгляд скользил за квадратом света сверху, который со временем становился ярче и спускался тем ниже, чем солнце поднималось выше. И тут. что-то блеснуло. Сначала я не поверил своим глазам, подумал, что показалось, но блеск не исчезал. Я вскочил и подбежал к стене, куда так настойчиво зазывало меня что-то сверкающее на солнце. Это оказалась монетка, стоявшая бочком между камнями. Приглядевшись, я увидел, что здесь поверхность стены была более рыхлая. Ткнул пальцем, и он с небольшим напряжением вошел в слегка размоченную глину. Я начал проталкивать руку сквозь толщу стены, где легко, где с усилием, пока не почувствовал пустоту. Сердце радостно екнуло в предчувствии свободы. Я взял монетку, благодарно поцеловал ее. И выкопал руками проход из камеры. Всю самую трудную работу сделал за меня предыдущий беглец.

Лаз был узкий, как раз на человека, каким я был в свои 16. Я пополз. Немного погодя проход раздвоился. Но решение, куда двигаться, пришло чуть ли не сразу. Туда, где моя ладонь наткнулась на что-то, на ощупь похожее на брошь. Механически я сунул ее в карман.

Через некоторое время я выполз в каменный глубокий колодец. Он был слабо освещен полуденным солнцем из-за того, что сверху густо зарос растительностью. На его дне сидел скрюченный скелет в истлевшем одеянии слуги. Когда-то он крепко сжимал небольшой кожаный мешочек с дыркой, из-за которой терял драгоценности, а я по ним, как в сказке по крошкам, нашел выход. Я не побоялся взять мошну и заглянуть вовнутрь. Там оказались мелкие украшения, золотые и серебряные монеты и великолепное ожерелье. Его я множество раз видел на одном из портретов молодой женщины, прапрабабки отца. Мне очень захотелось отнести его своей настоящей матери перед уходом.

Меня весьма обрадовало то, что этот колодец не был закрыт решеткой, как все остальные в пределах замка. Именно так я понял, здесь еще точно не бывал. Сунув мешочек за пазуху, я полез по стене вверх, чего не смог сделать бедолага-воришка, благо, кладка не отличалась идеальной ровностью, да и ползучие растения с тонкими, но довольно прочными стеблями служили страховкой. Я выбрался наверх, осмотрелся вокруг и обнаружил себя в лесочке далеко за пределами замка. Шагнул за большой камень вблизи от колодца и чуть не свалился вниз. Под моими ногами пестрел наш городок, но скатиться в него желания не было. Я припрятал мешочек под этим камнем, обозначил его для себя ориентиром и абсолютно успокоился, быстро сообразив, что у меня будут деньги на первое время после ухода отсюда. Я взял ожерелье и пошел в замок отдать его матери, совсем не думая о том, как покажусь всем на глаза, ведь наказание было еще в силе. Я не признался, где нашел ожерелье, по этой причине меня вместо благодарности высекли за воровство, совершенное более ста лет назад!

Вызвался пороть меня сам хозяйский сынок, подросший, окрепший, красивый выродок. Отец только пожал плечами и ушел в свой кабинет. Он считал, что ему, человеку голубой крови, не пристало вмешиваться в отношения его сыновей от разных женщин. Меня избитого, как никогда раньше, заперли в самую дальнюю камеру. Из еды приносили только хлеб и молоко, факелы меняли регулярно. Воды же было много. Она сочилась прямо из стены и утекала по водосточному желобу куда-то вниз.

Пару дней я не мог даже пошевелиться. Когда боль немного притупилась, я решил обмыть раны водой. Но рубашка, пропитанная засохшей кровью, прилипла к спине. Чтобы не сдирать ее вместе с кожей на только-только затянувшихся ранах, мне ничего не оставалось делать, как я тогда посчитал, кроме как прислониться спиной к мокрой стене.

Я закрыл глаза и вдруг почувствовал такое облегчение, как будто меня обнял кто-то очень-очень близкий. Обнимали впервые за 16 лет! И это было непередаваемое блаженство. Такое, когда сердцу настолько тесно в груди, что оно хочет распахнуться от переполняющих его эмоций. Это было мое первое погружение в любовь без границ, сладкую и трепетную одновременно.

Я отмочил рубашку, омыл раны, отчего-то захотелось намазать их размягченной глиной. И следуя желанию, без капли сомнений сделал это. Сработало мгновенно. Боль словно сама впиталась в глину, и я сразу же забыл про нее, как будто меня и не били вовсе.

Я был полон решимости выбраться отсюда и уйти. «Я не беглый преступник, искать никто не будет. Возьму, – думал я, – припрятанные драгоценности и уберусь куда подальше без малейшего сожаления. Но как?»

Я осмотрелся, зная, что решение обязательно найдется. Так и произошло. По наитию я вспомнил, как мягка и податлива была покрытая влагой и скользким зеленым мхом стена, на которую я облокачивался.

Я подошел к ней и, упершись в нее двумя руками, легко толкнул. Она поддалась моему натиску. Надавил сильнее, в стене остались глубокие вмятины. Еще сильней – камни посыпались вниз, открыв широкий проход в до сих пор неизвестную мне комнату. Вода теперь не стекала по стене и не капала сверху, она водопадом спадала вниз, полностью заполнив сток. Пока я стоял и смотрел на то, что я наделал, ее стало больше. Она начала выплескиваться из желоба и растекаться по полу камеры.

Помню, мне еще подумалось, что надо идти, если не бежать. Я только-то глянул на окно под потолком, в которое едва проникал свет, по тому, что он был серый, понял, что только-только наступил рассвет, и побежал, отдавшись на волю интуиции, которая еще никогда меня не подводила. Долго не блуждал. Опять вышел в тот самый колодец, из которого уже знал, как выбираться. В этот раз я сделал все быстрее. Вылез. Успел удивиться тому, что не слышно переклички просыпающихся птиц. Глянул мельком на виллу, которая так и не стала мне домом. Уселся, опершись спиной на камень со стороны города. С облегчением вздохнул, глубоко втягивая свежий утренний воздух, насыщенный запахом альпийского разнотравья. Передо мной раскинулось только межгорье, но мне тогда казалось, что у моих ног лежит весь мир.

Решил было идти, но вдруг послышался странный шорох. Я прислушался. Шорох усилился, добавилось легкое шевеление под ногами. Землетрясение? Надо бы уносить отсюда ноги. Но я остался на месте, как будто меня кто-то держал за плечи так, что я не мог и пошевелиться. Я подавил панику, выглянул из-за камня и стал свидетелем картины разрушения, страшной по человеческим, эмоциональным меркам, но прекрасной по мерилу божественному.

Замок пошатнулся и стал оседать, медленно, почти незаметно заваливаясь на бок. У меня мелькнуло желание спасти мать, отца, но… обездвиженный, я просто наблюдал за тем, как строение, уже полностью обвалившееся, тащило грязевым потоком в сторону пропасти. Мою сторону!

Я понял, что в ловушке. Чувствовал, как широко раскрываются мои глаза от осознания неизбежной гибели. Прямо передо мной крутой склон, сзади на меня двигался сель, я не успевал бежать ни влево, ни вправо. Мне оставалось только отдаться во власть неминуемого.

Месиво из грязи, каменных и деревянных обломков близилось грозно и неумолимо. И я смирился, сожалея лишь об одном, что это происходит в первый день моей свободы, расслабился, закрыл глаза, даже расставил руки, решив умереть красиво. Почувствовал, как на лице непроизвольно расплылась улыбка.

Шорох приближался со всех сторон, заполнял собой пространство вокруг, насыщал ожидание звуками. Уже шуршало прямо за спиной, а со мной ничего не происходило и не происходило.

Я приоткрыл сначала один глаз, потом второй. Я находился за камнем, а грязевой поток, заполнив колодец перед ним, разделился на два рукава. Они огибали валун по сторонам и стекали вниз, оставляя нетронутым крохотный кусочек земли как раз там, где сидел я.

Я вздохнул с облегчением, сел, обхватил колени руками и расплакался навзрыд, совсем как маленький ребенок. Так я еще отроду не плакал. И начал молиться, чего раньше никогда не делал, хотя весь замок был в иконах, распятиях и картинах на тему святого семейства.

Я плакал от благодарности, молился и чувствовал, что у меня как будто растут крылья за спиной. И они укрывают меня мягким, теплым, заботливым объятием, как тогда, в подвале.

Я успокоился и заснул. А когда проснулся, зловещего шороха уже не было, но ощущение крыльев осталось. Они распахнулись, и я успел подумать, что стал крылатым, и это поможет мне слететь отсюда вниз. Спокойствие, уверенность и нацеленность на перемены заполняли все мое естество. Я встал на колени перед камнем, приложился к нему лбом и воздал ему благодарность за спасение. Мне показалось, что он вроде как вздохнул и улыбнулся.

Солнце стояло высоко в небе. Глина вперемешку с камнями была еще мягкой, но под жаркими лучами покрылась коркой. Прямо передо мной под тонким слоем грязи угадывалось ожерелье, из-за которого мне так досталось. Земля решила мне его вернуть. Я выковырял его и засунул в мешочек к остальным драгоценностям.

Обдумывая, что делать дальше, посмотрел вниз. Оползень снес большую половину города у подножья, образовал глиняную дорогу, по которой можно было бы спуститься. Но решение подсказало заходящее солнце.

Я оглянулся на замок, попрощаться с местом, где родился и провел безрадостное детство, где научился выживать, где были похоронены родители, так и не признавшие во мне своего сына, и чья смерть оставила на моем правом виске седую прядь.

Там, где раньше была моя комната, я узнал ее по росписи на скале, единственное место, куда мало кто заходил и где я чувствовал себя в относительной безопасности, чернел узкий лаз, прямо сейчас освещенный солнцем. Теперь я понял, что я должен быть благодарен ему за свежий воздух в моем обиталище.

В это же мгновение я знал, что я буду делать дальше. Попробовал ногой твердость глины, попытался встать на нее всей тяжестью тела. Она была мягкой внутри и колыхалась при малейшем движении, но корка выдержала мой вес. И еще я видел белые крылья, и они указывали мне, куда ступать. С ними было спокойно и надежно.

Я легко взобрался наверх и протиснулся в щель. Мне нечего было терять, поэтому, не боясь ни темноты, ни возможных преград, ни того, что я мог встретить в конце пути, шел по проходу, не разветвляющемуся, все время спускающемуся вниз, и попал в швейцарские Альпы.

Раздвинув заросли ползучих растений, заслонивших выход, я увидел перед собой еловый лес. На полянке между ним и мной застыл олененок, который глядел на меня огромными глазами с любопытством, неискушенным жизнью. Он медленно подошел ко мне, потерся головой о колени и ласково лизнул руку. Тут же появились его родители. Лань и олень приблизились ко мне, позволили себя погладить. Прискакали зайцы, сверху спустились белки, появились мышки и ежики, с ближайших деревьев слетели птицы и умостились на моих плечах, деловито о чем-то переговариваясь. Окруженный со всех сторон зверями, я чувствовал себя в такой же безопасности, как и они возле меня. Я перекусил ягодами, попил холодной воды из ручья, умылся.

Солнце совсем село. В сумерках я улегся на еще теплый мшистый валун и заснул, как младенец, сразу и без снов, укрытый белыми крыльями. Мне было совсем не холодно.

На следующий день я открыл глаза, когда солнце только-только поднялось над вершинами деревьев, и обнаружил себя в окружении стаи спящих волков. Но не испугался, а принял вроде как должное. Ко мне спиной к спине спала молодая волчица, согревавшая меня всю ночь. Она мгновенно проснулась, повернулась ко мне мордой, ткнулась носом в лицо, легко лизнула. Встала, потянулась, разбудила вожака. Тот коротко тявкнул, отчего вся стая мгновенно вскочила на ноги, и они все вместе рысью бесшумно скрылись в лесу.

Но я не остался один. Возле стоял белый ангел. Мой ангел. Я это сразу понял, что мой. Это он вел меня всю мою жизнь, и сейчас проявил себя, судя по всему, решив, что я уже готов его видеть. С ним я исходил под землей многие-многие километры, учась слышать и слушать земную стихию, познавая ее… не магию, нет, но способности, для людей похожие на волшебство.

Я мог пройти в любую библиотеку на земле из тех, что человечество считает пропавшими или погибшими. К ним давно есть ходы, их сокровищами пользуются все люди земли, такие, как я.

В одном из подземных храмов мне дано было вспомнить, что я был жрецом ведического бога Ганеши, созданного из земли. Именно поэтому я понял, почему земля так благоволила ко мне с самого рождения, и почему я, приобретая какой-то навык, казалось, только вспоминал о своих способностях, уже когда-то открытые мне.

Учитель вздохнул, глянул на Ленни, у которого не плескалось ни капли сна в глазах, несмотря на поздний час.

– Я был учеником земли, ведомый своим ангелом. А теперь… я ее милостью – учитель земли для тебя. Эх, время-времечко.

Для Ленни наступила прекрасная и беззаботная пора ученичества. Учитель был благодарен богу за то, что он, еще сам недавно смелый и любознательный ученик, уже мог ответить на почти все задаваемые вопросы, что ему представилась возможность выразить свое видение учителя, применить знания и творчество и выплеснуть на мальчика нерастраченную любовь. Знания, творчество и любовь слились воедино и изливались невидимым, но ощутимым потоком на благодарного ученика.

– Земля живая! Она разумная, наделенная эмоциями, осознанно контролирующая свои настроения, ритмы и жизненные циклы, согласованные со вселенскими циклами и ритмами. Все, что она делает – идеально. То, как она создает среду для жизни в определенном климате, как выбирает самые подходящие и необходимые условия для нее, как она все размещает – совершенно. То как меняются формы, цвета, вкус, состав, способности живых существ – сродни шедевру. В ней нет ничего грубого, беспокоящего, вульгарного, извращенного, духовно разрушающего. Только она знает, как преобразовать семя в плод, как создать идеальное тело, как явить свету бархат фиалок и прозрачную нежность двулистника, как одарить лотос таким ароматом, что не будет чувствоваться вонь гниющего болота, как наделить гепарда скоростью, лебедя верностью, дельфина сообразительностью. Все, абсолютно все, настолько прекрасно и гармонично, что порождает вдохновение в человеческом уме и радость в сердце. И когда кто-то или что-то пытается нарушить заведенный, отшлифованный миллиардами лет миропорядок, она легко от него избавляется, просто пошевельнувшись и сбросив в глубину своих недр. Ее доброй волей, согласованной с желанием других стихий, таких же живых и разумных, разрушаются негативные энергии и восстанавливается баланс. Земля или Бхуми, будучи богиней, проявляет себя человекоподобным существом только тем людям, которые воспринимают ее как живую и не иначе, кто может внять ее посланиям, что проявляются через звуки, запахи, цвета, движения.

– Ты ее видел?

Блаженная улыбка залила светом лицо учителя.

– Только раз. В том подземном храме, где понял, почему она покровительствует мне. Бхуми сошла с алтаря из примитивной, но намоленной, статуи, и погладила меня, коленопреклоненного, по голове, милостиво пробудив во мне знания о себе.

– Какая она была?

– Прекрасной, естественной и очень женственной… – образ богини всплыл в памяти: – Кожа цвета кофе с молоком, бездонные черные глаза, пухлые губы, зеленые, шевелящиеся словно живые волосы из растений всех широт. Она была в платье из цветов, которое не скрывало высокую грудь и тонкую талию, благоухала тысячами ароматов. От нее исходила вибрирующая прохладная свежесть, наполненная чувством безусловной любви и решительностью матери защищать свое чадо. Маленькая, хрупкая и при этом сильная, выносливая и далеко небеззащитная.

Воздух вокруг них медленно насыщался нежными свежими запахами разноцветья.

– Ты ничего не забыл?

Прохладным бризом пронеслись мимо них звуки глубокого низкого голоса, который не мог принадлежать человеку. Учитель замлел, закрыв глаза:

– Как забыть это прикосновение, Бхуми? Одновременно невесомое и ласковое, как дуновение ветерка, и невыносимо тяжелое, словно вся планета легла на макушку головы и превратила меня в поддерживающего ее колосса, наполнив знаниями, целомудрием и чувством ответственности.

Ленни, рано оставшись без матери, которую он так любил и к которой был так привязан, не знающий мир и людей, впитывал как губка все, что исходило от учителя. А тот, не жалея сил и времени, учил. Его наставления не были скучны и утомительны. Он всегда находил такие слова и примеры, был так убедителен и авторитетен, что Ленни безоговорочно принимал все на веру. И в этом процессе они оба терялись во времени, потому как все, на что они обращали свое внимание, было вечным и незыблемым.

– Мама говорила мне о существовании тонкого невидимого для людей мир, но я не верю в то, что нельзя увидеть. То есть, пока. Я чувствую иногда что-то. Я не вижу, не слышу, но… это как еле заметное прикосновение, которое ведет, защищает или подсказывает, что делать. – Ленни повел плечом и слегка повернул голову, не отрывая взгляда от учителя. Он явно чувствовал прикосновение своего ангела, положившего руку на его плечо и широко улыбающегося. – Я чувствую радость, как сейчас, или страх, который заставляет меня делать то, что мне не хочется, – он вспомнил Мюнхен, внутренне содрогнувшись, – а с мамой всегда было спокойно и уютно, – на его глаза навернулись слезы, – как будто возле был ангел, который крыльями защищал нас.

Учитель переглянулся со своим ангелом.

– Хорошо. Прежде, чем мы начнем, я покажу тебе кое-что.

Бессонную ночь они провели в пути, идя по освещенному луной лесу, и на следующий день они стояли посреди курортного городка.

Красивая небольшая площадь, мощенная мелким булыжником, с одной стороны открывалась на большое озеро, а со всех остальных окружена двухэтажными домиками до такой степени чистыми, что казалось их только-только покрасили. Темно-коричневые деревянные, балконы, ставни и двери эффектно контрастировали с белым фоном стен. Ухоженные клумбы, цветы, кусты и маленькие деревца в вазонах разнообразных размеров придавали ей вид общего жилого пространства под открытым небом. Она была наполнена спешащими людьми, занятыми своими мыслями и заботами, и людьми праздными, умирающими от скуки и безделья. Мамочки катали отпрысков на качелях-каруселях, няни с детьми кормили голубей. За столиками маленьких ресторанчиков сидели посетители, проголодавшиеся, ожидающие заказ, и наевшиеся, неспешно беседующие. Запахи кофе, обеденных блюд, цветов и разогретой солнцем воды витали над головами, гоняясь друг за другом, но не позволяли себе смешиваться, в отличие от звуков. Голоса людей, их смех, говор, ругань, стук посуды, перезвон колоколов в церкви каждые полчаса, воркотня птиц, шуршащие песком волны озера сливались в одно шумовое поле, которое не мешало и не раздражало, вливаясь в уши безмятежным летним гомоном.

Послеполуденное солнце заливало светом и теплом приозерный городок. Мирная, обычная для лета атмосфера места, столь привлекательного для жителей пыльных, задымленных, шумных и суетливых больших городов, умиротворенно влекла в полудрему.

Ленни и учитель присели на скамейку рядом с весело журчащим фонтаном.

– Ты должен научиться видеть то, что невидимо для обычного глаза. Что ты сейчас видишь?

Ленни пожал плечами несколько раз, широко улыбнулся:

– Ну, наверное, то же, что и ты. Площадь, фонтан, люди, озеро…

Он приготовился перечислять дальше. Ангел Ленни, улыбаясь, закрыл ему глаза сзади двумя руками. Мальчик замер от ощущений на лице, положил свои ладошки на руки ангела.

– А что ты видишь теперь? – Прозвучал вопрос. Ангел и Ленни одинаковым движением убрали руки. Зеленые глаза распахнулись. Пульсирующее дрожание воздуха прекратилось. Как будто бы ничего и не изменилось, только все стало чуть ярче и отчетливей. Появились новые звуки, неясные, тягучие, от которых засосало в солнечном сплетении, и серые, прозрачно-дымчатые силуэты, слегка напоминающие людей. Они бесцельно бродили между публикой, беспрепятственно проходя через материальные предметы. Их было множество везде и всюду, но особенно много возле пьющих, скучающих и разочарованных в жизни людей. И никого из них не было около невинно смеющихся детей.

Ангел опять закрыл Ленни глаза, тот интуитивно повторил движение.

– Что ты видишь теперь? – Они оба одновременно убрали руки от лица мальчика.

Картина стала еще четче и контрастней. И звуки зазвучали заунывной мелодией. Люди двигались также быстро, но их речь и смех с трудом прорывались сквозь нее. Теперь серые прозрачные дымки перестали быть серыми и прозрачными, они стали плотными, почти осязаемыми людьми. У них отчетливо проявились характеры и наклонности, хотя не было признаков пола. Вот эгоист с высокомерно поднятым подбородком и презрительной ухмылкой. Вот несчастный многострадалец, съежившийся, втянувший голову в плечи в ожидании очередной напасти. Вот извращенец, заглядывающий в вырезы на груди, под юбки и в щели общественного туалета. Вот мазохист, распластавшийся на земле и позволяющий всем топтать себя. Вот беспробудный пьяница, жадно следящий за движением рук с бокалом вина и провожающий алчным взглядом каждую не его пьянящую каплю. Но теперь бокалы были наполнены не искрящимися на солнце белым или красным вином, а гнилостным пойлом с клубком мерзких червей. Вот.

– А так?.. – Ангел по указанию учителя снова прикрыл глаза Ленни руками. Тот уже не поднес руки к лицу, а просто закрыл глаза, наслаждаясь прикосновением.

Теперь на них двоих стали посматривать и пристально разглядывать некоторые люди, над которыми нависали черные пятна. Старик с саркастичным лицом, медленно потягивающий минеральную воду в дальнем ресторанчике, опустил высокий стакан, и, сузив глаза, с легкостью отыскал их взглядом. На них оглянулась полная дама с астматическим дыханием, выгуливающая на жестком поводке своего ротвейлера, который беспрекословно подчинялся ее властной руке. Подошла к окну и, перегнувшись через подоконник, стала изучать их девочка семи лет. Их лица стали медленно терять человеческие черты и начали проявляться демонические. Распатланные волосы не закрывали заостренные сверху уши, узловатые пальцы с длинными ногтями судорожно сжимались и разжимались. Рты, искаженные в злобной гримасе, обнажали острые людоедские зубы. Они были обнаружены, и им это не нравилось. Учитель улыбнулся ангелу Ленни, давая ему знак закрыть глаза мальчика.