Текст книги "Ленни Голд в поисках самого себя. Агни"

– Кроме?

– …творца, который ее создал. Только он может пробудить, поднять и заставить танцевать всех золотых богинь во всех своих творениях индивидуально и массово. И поверь, когда-нибудь этот танец исполнится и будет кульминацией величайшего творчества.

– Ты видела его? Творца?

– Ее? Нет.

– Она? Почему ты говоришь о творце в женском роде?

– Кто может быть более великим творцом, чем мать?.. К ней можно стремиться, можно прожить не одну жизнь в неутомимых, но бесплодных поисках, можно молиться и истязать ум и тело. Но только она решает, дозволить ли узреть себя.

– Тогда… я видел ее.

– Ты? Видел? Ее?

– Ну да, ее. В наговском хранилище.

– Где-где?

– Ну, мы были у нагов…

– Подожди, подожди. Кто такие наги?

– Ну…

Ленни только собрался с мыслями, но чивани остановила собственное любопытство:

– Потом обязательно расскажешь. А сейчас помолчим.

Она поднесла указательный палец к губам. Наступила тишина, долгое и мгновенное состояние реальности. Она вливалась в голову, раздвигала мысли и заполняла благодатью, покоем и радостью.

Солнце окончательно и бесповоротно заняло свое место на небесном престоле, сияя гордо и величественно. Его приказу жить подчинялось все живое. Растения тянулись к нему своими листьями. Отдаваясь ласковым лучам, они благодарно рождали живительный кислород. Цветы, наполняя воздух зовущим благоуханием, привлекали к себе мириады насекомых, спешащих насладиться их доступной сладостью и быстро увядающей красотой. Над ними возвышалось сразу три радуги.

Лица дваждырожденных людей светились застывшей полуулыбкой, их блаженству не было границ. Их золотые богини тоже стремились к солнцу.

Опять стало жарко. Одежда давно на них высохла. Довольно посмеиваясь, чивани легонько толкнула локтем Ленни под бок, выведя из состояния тишины и окуная в мир:

– Вот так сказка становится былью, суеверие – непреложным фактом, а невероятное – очевидным.

Затем она неспешно поднялась, убрала уже высохшие пледы в фургон, закрыла дверь, подняла лестницу, накормила кур, заперла и их, сильно подергав висячий замок, запрягла коня.

– Ты доволен?

– Да, но я не успел поблагодарить твоих сородичей за гостеприимство.

– Оставь здесь гитару, – чивани показала на не опаленную огнем землю, где они стояли, – хороший инструмент у цыган завсегда в почете. Вернутся, заберут, примут благодарность.

Жестом она направила собак, жавшихся к ее ногам, к человеческому жилью:

– Ну же, бегите туда.

Они завертелись вокруг ее ног, поскуливая, поджав хвосты и умоляюще заглядывая ей в глаза, и никак не могли решить, остаться рядом с ней или бежать в сторону города.

– Ну! Я кому сказала? Вперед! Туда, – чивани громко хлопнула в ладоши, а затем и даже притопнула от нетерпения.

Все собаки, сначала нерешительно оглядываясь, с обиженным тявканьем и подвыванием, а потом быстро с нарастающей радостью от предстоящей встречи с обитателями табора, помчались к близлежащим домам, где гомонили цыгане.

Чивани усмехнулась, уселась на козлы сама, жестом пригласила своего новоиспеченного ученика сесть рядом и направила фургон по дороге в сторону австро-венгерской границы.

A потом начались будни.

Обычно они спали возле костра, а в ненастье в фургоне, который чивани называла вардо.

Фургон английских цыган-трэвелерс был однокомнатным домом, внутри столь же богато отделанный, как и снаружи. Везде так любимые цыганами всех стран резьба, позолота, статуэтки, шкатулки, кружева, тесьма, бахрома. Слева от двери печь для обогрева и приготовления пищи с трубой, выходящей на крышу, место для дров и полки для кастрюль. Напротив двери двухъярусная кровать с перинами, толстыми шерстяными одеялами, сшитыми шкурами, большими пуховыми подушками и яркими лоскутными покрывалами. У ее изголовья кованые светильники с диковинными абажурами. И на полу, и на стене, где приютилась кровать, пушистые теплые ковры. С одной длинной стороны фургона резной сундук, а над ним откидной стол и полки с яркой расписной деревянной посудой. С другой – стена с полками от пола до потолка, заставленные коробками и банками всяких размеров, из-под крышек которых едва чуялись самые разнообразные запахи, от тонких и изысканных до грубых и резких. С узорчатого потолка свисали пучки сухих, полузасушенных и свежих трав. Возле стола стоял стул с резной спинкой похожий на трон. Под ним поместился даже маленький пуфик для ног с вязаной накидкой, который выдвигался по надобности. Личные вещи и одежда хранились в ящике похожем на комод с выдвижными полками, который отлично вписался под кровать. Этот дом делал человек с ярко выраженными инженерно-изобретательскими наклонностями. На каких-то шести квадратных метрах все было расположено компактно и удобно, со своеобразной красотой. Есть все, что нужно, и ничего лишнего. Чисто, уютно, свежо. Все запахи смешивались в один насыщенный, пряный, успокаивающий аромат.

Это было богатое, комфортное, мобильное жилище человека, которому вся эта роскошь на колесах вовсе не важна. Но она была, потому что старая цыганка очень любила все красивое. Ленни вписался в это жилище легко и непринужденно, как будто оно всегда было его домом, а чивани всегда была его бабушкой. Он спал на втором ярусе кровати, убирал, стирал, готовил наравне с ней. Научился делать всю тяжелую мужскую работу по ремонту, уходу за конем.

Ехали они неспешно и все время беседовали на самые разные темы: ночью, лежа возле костра и глядя то в звездное небо, то на огонь, днем, сидя вместе на удобных козлах. Чивани управляла конем мастерски. Тот слушал ее беспрекословно, любил ее ласковые руки, а когда она ему что-то нашептывала на ухо, тихо ржал, как будто понимал, что та говорит.

– Хотя цыганские обычаи запрещают взрослой женщине приближаться к лошади и прикасаться к кнуту, атрибуту накопления мужской силы, благодаря моему отцу, вожаку табора, лошаднику каких мало, втайне от всех я стала опытной наездницей, научилась разбираться в лошадях, их характерах, ухаживать за ними и лечить. И бичом владею не хуже наших мужчин.

Она довольно засмеялась.

– Кнут не только знак лошадника и взрослого мужчины, но и оружие. Да… Им можно не только погонять коней, ловко щелкать, но и бить кнутовищем, как дубинкой.

Она показала Ленни свой кнут, но в руки не дала. Хлыст был сплетен из кожаных ремешков, а деревянное кнутовище, украшенное замысловатой, не очень глубокой геометрической резьбой, чтобы она не натирала кожу, имело форму, которая удобно укладывалась в ладонь. Он даже на вид был довольно увесистым. Чивани охотно объяснила, что в его утолщенный конец влит свинец на случай защиты от нападения.

– Сородичи меня осуждают за мой стиль жизни, но на этом все и заканчивается. Я лучшая ворожка, травница и целительница среди них, поэтому им приходится смиряться с тем, кто я есть, если хотят получить мою помощь, – поцокала языком: – Ох уж эти люди.

Как гадалка она имела дело с большим количеством народу, оттачивая на клиентах свое мастерство владения невидимым оружием. Она-то была великолепным психологом, чутко улавливающим все движения души по лицу и телу, но как дваждырожденная, она могла чувствовать их проблемы. Ее руки говорили неслышимым, но явным чувственным образом. Золотая богиня была проводником этой информации. Проникая через руки клиента, она считывала состояние его энергетического тела и посылала сигналы на определенные кончики пальцев чивани, а той приходилось лишь их растолковывать. А это она умела делать мастерски. Прикасаясь к людям, желающим знать свое прошлое, ее золотая богиня реагировала на их прошлые проблемы. Если речь шла о будущем, она могла чувствовать их будущие трудности. Чивани говорила с людьми без ангелов безапелляционно, не допуская возражений, но ее внимательно слушали, подчиняясь авторитетности лет и суждений.

Где бы она ни появлялась, все уважали ее уверенную силу и доброту, почитали как мудрейшую из всех, кого знали. Но и боялись. Особенно люди, обладающие экстрасенсорными способностями. Уж кто-кто, а она прекрасно видела источник их сверхчувствительности – мертвые энергии, берущие нужные сведения из подсознания или надсознания. Узнав свое будущее у таких предсказателей, люди сами становились носителями и переносчиками мертвых энергий, которые обязывали их делать то, что им предсказано. Одни одержимые заражали одержимостью других. А потому с такими у чивани разговор был короткий и очень жесткий.

Чивани являлась, что называется, врачевателем от бога, опытной повитухой, у которой не умер ни один ребенок, и все дети вырастали умными, здоровыми, чувствительными к красоте, наделенными артистическими талантами. Но она категорически отказывалась со слезами на глазах и болью в сердце помогать рожать тем, у кого должен был родиться демонический ребенок. Она таких за версту чуяла.

Когда она прикасалась к больным людям, те выздоравливали – невидимый огонь на ее руках сжигал болезни ее пациентов. Она никогда не брала денег в благодарность за исцеление. С толком объясняла людям, озадаченным этим обстоятельством, что они с таким же успехом могли бы заплатить за воздух, которым дышат, земле, что их кормит, воде, дающей им жизнь. Но с удовольствием принимала благодарность продуктами, делясь ими со всем табором, где в данное время пребывала.

Вдали от человеческого жилья и людей, в поле, в лесу, в горах, чивани шаг за шагом учила Ленни владеть огнем.

Она могла взять горящий предмет голыми руками и не обжигаться. А Ленни, который из любопытства трогал все, что держала она, вечно ходил с ожогами разной степени.

Могла сотворить огонь на ладони и заставить его исчезнуть, как опытный иллюзионист, но огонь при этом не был иллюзией.

Могла явить огонь и жонглировать им, проделывая немыслимо трудные трюки.

Могла создавать огненные фигуры, рисуя рукой в воздухе, возжигая их просто для развлечения, однако, предпочитала рисовать мадонну.

Когда она, думая, что ее никто не видит, искала решение проблемы, создавала маленький клубок огня, держала его за тонкую горящую нить и механически поигрывала им, подбрасывая и ловя, манипулируя им и управляя взглядом, заставляя его повторять движения ее глаз изображать мысли или застывать неподвижно в воздухе в унисон ее безмыслию. Когда же на вопрос был получен ответ или решена очередная задача, недвижимо висящий сгусток огня с безвольно повисшей нитью вспыхивал и полностью сгорал сказочно красивым маленьким фейерверком, образ которого зависел от принятого решения. Она говорила, что это помогает ей сжигать лишние мысли.

Чивани была непревзойденным мастером ведения боя всеми предметами, которые ее окружали, могла воспламенять их и тушить, в зависимости от ситуации. Владела этим искусством в совершенстве, как палкой и кнутом.

Она могла сидя, даже не привстав, без видимого напряжения отбиться от нападения Лоло. Только так она теперь и звала Ленни.

– Чивани, как это у тебя получается?

– Внимание, сынок, внимание. Все зависит от внимания.

Ее хранитель, могучий и стремительный боец, был намного сильнее ангела Ленни. И чтобы как-то выровняться в силах, тому приходилось бесконечно тренироваться.

Чивани была довольна своим Лоло. Она уже ничему давно не удивлялась, но мальчик ее поражал тем, как быстро и легко у него все получалось.

Она позволяла Ленни делать с огнем все, что он захочет. Иногда направляя его, иногда предостерегая, всегда отвечая на вопросы так, чтобы он мог ответить на них сам.

– А как дух огня может быть в стольких местах одновременно?

– Задай этот вопрос ему сам.

– Ты уверена, что он ответит?

– Мне ответил.

– Когда он мне ответит?

Чивани загадочно улыбнулась.

– Я понял. Когда буду готов.

Вскоре Ленни мог делать так, чтобы огонь не обжигал, помогал и вел, применяя на практике как некогда усвоенный урок, преподанный ему Каа перед походом на гору Маттерхорн, так и новые знания.

Теперь он без труда мог поднять температуру тела так, что попавшие в него вирусы и микробы, сгорали во внутреннем огне, но при этом он сам не сварился бы в своем собственном соку. Мог понизить температуру тела до 20 градусов, чтобы безболезненно перенести холод, впадая в спячку, как некоторые животные.

Чивани учила его концентрировать свое внимание так, что он мог думать или не думать, находясь в этом состоянии безмысленного осознания столько времени, сколько необходимо, чтобы получить информацию, которую он способен вместить и осознать. С чувством, с толком, с расстановкой акцентов она поясняла, что знания, полученные таким образом неоспоримы и непреходящи, они были, есть и будут. И только они – абсолютная истина, так как лишены ментальных рассуждений, типа «быть или не быть», эмоциональных привязанностей, типа «почему я?» и непонимания причинно-следственной связи, типа, «за что?».

Однажды она бросила сырую ветку в огонь. Зеленые листья, еще полные жизни, казалось, заплакали от обиды, закричали от боли, сжались от нестерпимого жара и скрутились от ожогов, почерневшие и уже безжизненные испустили черные пахучие струйки дыма. Чивани указала на них и сказала:

– Внимание, как дым, только что был здесь, а вот его уже нет. Видишь, он концентрируется у источника горения и рассеивается тем больше, чем он дальше, и принимает причудливые формы, подчиняясь прихотям уже другой стихии. А уж ветер, незримый, непоседливый, изменчивый, но всегда присутствующий, гонит воздушные потоки так, как ему заблагорассудится, играясь ли, развлекаясь ли, наслаждаясь ли своей властью. И внимание также рассеивается, отвлекается на мелочи, на несущественные детали, на посторонние вещи, на видимые и невидимые факторы. А оно должно быть подобно не дыму, но огню, куда направишь, там сейчас же эффект: свет, тепло, отражение нападения.

Подняв указательный палец, она добавила:

– А для такого результата внимание должно быть всегда сконцентрировано внутри, а не шляться снаружи. Читаешь ли книги, общаешься ли с людьми, стал ли свидетелем какого-то события – внимание внутри. Только так можно отыскать и ощутить суть происходящего. Внешние же факторы рассчитаны на эмоции и разум: эмоции мешают думать, а разум может дать неправильную оценку. Внутреннее же внимание открывает дорогу шестому чувству. А когда интуиция вступает в свои права, то находится единственно правильное решение. Если внимание чистое – информация будет в высшей степени верна.

Ленни и чивани ехали по пыльной, хорошо укатанной дороге, наслаждаясь своим маленьким сообществом и видами природы. По обе стороны белели, желтели, голубели благоухающие ухоженные поля, зеленели сочным разнотравьем луга. Холмы, покрытые лесом, и перелески между полями манили прохладой и птичьими непрекращающимися концертами. Они проезжали мимо полуразрушенных средневековых феодальных замков, колоритных деревушек, которые будто вымерли от жары до вечерней прохлады. И ни разу не остановились рассмотреть поближе все это благолепие немецкой земли, облагороженной упорным трудом крестьян.

Было достаточно времени для бесед и расспросов. Как правило, начинал Ленни:

– Тебе нравится твоя жизнь?

– Да, я ни о чем не жалею. У меня есть все, что необходимо. Мне ничего не надо. Я получила ответы на все вопросы, которые задавала. И получу, если задам еще.

– И что больше ничего-ничегошеньки не хочешь еще в своей жизни?

– Долгой, наполненной страстями и чудесами? – Чивани задумалась: – Пожалуй… я бы хотела познать огонь Земли, дающий ей жизнь, смещающий не то что горы, целые материки, пульсирующий в ее жилах, творящий красоту в ее недрах.

– Просто поэзия!

– Огонь обязывает. Кстати, я не только поэт, я еще и рисую. Как-нибудь покажу на привале. Это забавляет, расслабляет, помогает убежать от мыслей.

– Мы едем куда-то в определенное место?

– Нет, – пыхнула трубкой чивани, выдохнув при этом клубы дыма.

– Просто так?

– Да, – опять дым окутал ее лицо и соскользнул назад, – расслабься и наслаждайся. Благо немецкие дороги позволяют.

– А почему ты так много куришь? – Задал вопрос Ленни, который хотел спросить об этом с момента знакомства, да все то неудобно было, то некогда.

– Теперь это моя работа. Сначала так сказал мой ангел. Я курю с тех пор, как он появился. Потом после посещения в Индии Сай Бабы из Ширди эта моя привычка получила объяснение. А после Агни сказал, чтобы я продолжала его труд столько, сколько смогу. Великий был учитель.

– А почему великий учитель был?

– Посчитал, что сделал свою работу и почил. Он курил, чтобы люди не курили.

– Как это?

– Как-как? Не знаю, как. Знаю, что надо.

– Но как такое вообще возможно, курить, чтобы люди не курили?

– Опять? Ты же знаешь, кому задавать вопросы. Я просто делаю свое дело. Уж и забыла, когда мне это не нравилось.

– Но это вредит тебе!

– Зато не вредит людям, которые еще не пристрастились к курению и не стали рабами табака. Из-за курильщиков бедное полезное растение, предназначенное убивать кровососущих насекомых, выпало из эволюции, и мстит им, медленно отравляя. А еще говорят, что растения неживые и не имеют разум!

Браунау

Указатель на дороге сообщил, что они въезжают в Браунауам-Инн, маленький городок на границе между Германией и Австрией. Ветерок с его стороны окатил их лица струей влажной свежести, знаменуя приближение воды, и растворился в звенящем зное. Как оказалось, кордоном между двумя странами служила неширокая, но глубокая река, текущая размеренно и безмятежно между затененными деревьями берегами.

Оставив фургон на окраине под присмотром фермера, задобренного щедрой платой, они вошли в прелестный, неплохо сохранившийся средневековый городок с узкими улочками.

Колокола пробили полдень. Солнце неподвижно застыло в безоблачном небе. Было жарко, душно, пыльно, сонно.

Чивани и Ленни, не спеша, шли по закоулкам околицы к центру города, который вроде как застыл в липком мареве летней жарищи, где любое, мало-мальское движение казалось противоестественным. Все жители попрятались за толстые стены домов в ожидании хоть малейшей прохлады. Только немногочисленные смельчаки забились в тень уличных кафе и почти неподвижно потягивали из бокалов ледяное пиво. Поэтому неожиданное появление на городской площади, по периметру которой выстроились в плотный ряд нарядные домики местной знати, колоритной, обращающей на себя внимание компании, вызвало заметное оживление. Все взгляды сосредоточились только на них, на старой цыганке в яркой одежде и зеленоглазом, рыжеволосом юнце.

А они шли наугад, куда вели ноги, изредка лениво переговариваясь или делая короткие замечания, их хранители следовали за ними чуть поодаль.

Чивани и Ленни пересекли площадь и пошли по узкой улочке. По обеим сторонам мощеной дороги стояли аккуратные двухэтажные домики зажиточных бюргеров с колоннами и лепниной, свежеокрашенные разноцветной пастелью. По цвету домов можно было определить повседневное занятие их владельцев: желтый – хозяин гостиницы, зеленый – содержатель харчевни, синий – пекарь, красный – мясник.

Когда они проходили мимо желтой, трехэтажной дешевой гостиницы, ангелы неожиданно приблизились к ним вплотную и даже накрыли крыльями. От вида здания у Ленни вдруг сжалось сердце и перехватило дыхание, он даже остановился. Так тело мальчика отреагировало на присутствие зла, которое он уже встречал, и чье имя Адольф Гитлер.

– Ты что-то чувствуешь?

Остановилась и чивани.

– Зло. Здесь родилось зло.

– Чувствительный мальчик, – пробормотала та, кто думала, что еще рано говорить об этом с 11-летним учеником.

– Как ты это чувствуешь?

– Я вижу. Вон из тех окон прямо льется черный туман. Он змеями опутал каждого, кого мы встречали. Он делает их безвольными и ведомыми. Хозяин этих излучений настолько силен, что люди не могут сопротивляться ему даже в его физическое отсутствие. А ты не видишь?

– Нет. Я чувствую зло по-другому, чем ты. Когда рядом опасность, огонь во мне растекается по всему телу, золотая богиня активизируется, распаляется, даже искрится. Однажды я гадала одному пареньку. С виду вообще нельзя было бы сказать, что у ничем внешне непривлекательного заморыша, мог быть такой сильный хранитель. Я чуть не сгорела от любопытства и пристала к нему. Так вот, прямо на моих глазах из него появился второй черный ангел. И по ощущениям этот дом – место его рождения. Я никогда не любила Браунау из-за того, что здесь чуть ли не каждый житель занимается спиритизмом или магией и, возможно, из-за этого тут не счесть мертвых духов.

Ленни пригляделся. И вправду, они были везде, но к ним не приближались, оглядывались, интересовались, но даже не пытались подступить.

Дальше дорога вывела их к главной достопримечательности захолустного городка – собору в стиле барокко, с высокой башней с часами и колоколами, звонящими каждый час.

На его паперти сбились кучкой немногочисленные нищие, рассчитывающие получить деньги у отмаливающих свои грехи более имущих грешников. От их вида и запаха начинало тошнить, и душу заполняла не жалость, а отвращение и подспудное желание не видеть их протянутые трясущиеся, но требовательные руки, и не слышать многоголосый хор фальшиво-жалобного нытья.

Странную, по невысказанному мнению, пару неместных прохожих они пропустили мимо себя молча, проводили внимательным взглядом затекших, воспаленных глаз. Было отмечено, что эта парочка хотя и бедна, но не до крайней нужды, не голодна и абсолютно здорова. Цыган они никогда не трогали, зная, что одно из их основных занятий – профессиональное попрошайничество, и боясь их проклятий на свою уже и так проклятую жизнь. А сила и уверенность, сквозящие в лице и походке мальчика, заставляли опускать глаза, избегать прямого взгляда.

Чивани мельком глянула на нищих и прокомментировала:

– Хотя мои соплеменники и не брезгуют попрошайничать, могу с абсолютной уверенностью сказать, что милостыня плодит нищенство, убивает чувство собственного достоинства и желание работать. Нужно давать деньги только тем, кто хочет выкарабкаться из ямы безнадеги, и кому действительно это поможет. Хотя… лишь бог знает, кто выберется.

Они прошли уже было мимо ступеней храма, когда от толпы отделился один жалкий, хромой, вонючий нищий, возраст которого не определялся из-за корки грязи на коже, споро заковылял к ним на палках, приспособленных под костыли.

– Такие сами на милостыню живут, – хрипло заметил кто-то из попрошаек, вызвав понимающие ухмылки. Толпа ожила в ожидании потехи.

Но нищий догнал чивани и крепко уцепился за руку с янтарным перстнем и что-то мычал, исказив и так безобразное лицо.

– Ты думаешь, она тебе этот перстенек отстегнет? – Толпа уже забыла о роли несчастных оборванцев, благо в такую жару ни один сердобольный прихожанин не мог стать свидетелем их болезненного веселья и начала потешаться вовсю.

Нищий приложился к руке лбом, пришамкивая, загундел просительно и слезно:

– Мать, прости меня, грешного, прости ты меня глупого, ради бога, мать.

«Что? Мама?! Она его мать?!» – Вихрем пронеслись вопросы в голове Ленни. А толпа изгалялась в остроумии:

– Похоже, он ей в любви признается.

– Ты что это перепутал цыганчу с Девой Марией?!

– Ха-ха-ха, с Марией Магдалиной до прихода Спасителя.

– Ох, и хороша… цыганская душа.

Толпа оборванцев уже истерично гоготала, хрюкала и ржала, плюясь и скаля беззубые, зловонные рты. Нечасто им выпадал случай поиздеваться над кем-то, всегда было с точностью наоборот. Забыв на пару мгновений боль, чесотку, обиды, словоблудием они завистливо мстили за себя и свою немощь, за паскудное существование отбросов общества.

Чивани начала раздраженно выдергивать кисть из цепких рук. Толпа уже улюлюкала.

– Она тебе отказывает? Проси настойчивей!

Нищему, чтобы встать на колени пришлось отбросить палки. Он не устоял на одной ноге, неловко плюхнулся на землю, пополз на карачках за не останавливающейся цыганкой, хватая ее за пышные юбки.

– Мать, прости, прошу тебя, не уходи, не простив меня. Скажи же хоть что-нибудь.

Чивани молча пыталась вырвать свои юбки из его не таких уж и бессильных рук. В ее лице слились воедино гнев, боль и решительность. Нищий уже не полз, а волочился по земле, не отпуская юбок, забавляя недоброжелательных насмешливых наблюдателей.

– О, какой он пылкий любовничек, оказывается.

Чивани отчаялась освободиться от прилипалы и поспешно, с выражением брезгливости сбросила с себя верхнюю юбку, оставив ее в руках нищего, а сама в нижних юбках решительным шагом двинулась вперед.

Толпа разразилась новым припадком смеха с грязными комментариями.

– Гляньте-ка! Какова баловница-то!

– Сними и мне юбочку, браток!

– Ой, розовенькая!

Ленни растерялся, помогать или не помогать чивани. Но почему ничего не делал ее ангел? Он стоял поодаль и наблюдал. И мальчик тоже решил не вмешиваться. Нищий зарылся лицом в юбку, судорожно хрипло рыдая.

– Мама… прости-и-и.

Чивани остановилась, медленно повернулась, сурово, но со слезами на глазах, смотрела недолго на копошащегося, как червяк, сына и тихо, однако, уверенная, что он ее слышит, сказала:

– Да простила я тебя, простила. Давно. И забыла. Но осознаешь ли ты сам, что ты хотел сделать? – Она с трудом сняла перстень с муравьем с большого пальца, бросила ему в лицо, резко повернулась и быстро двинулась прочь, уже не видя, как алчно блеснули глаза блудного сына, уже не слыша, как смолкли улюлюканье и дикий хохот, пораженной завистью толпы.

Ее ангел не пошел за ней, а остался и внимательно наблюдал исподлобья за действиями нищего. А тот встал на скомканную юбку двумя ногами без каких-либо признаков хромоты, расправил узкие плечи, держа перстень обеими руками, алчно глядя на него. Потом вытер об юбку ноги и презрительно сплюнул на нее. Надел на мизинец перстень и, не подобрав костыли, даже не хромая, зашагал прочь от храма. Только тогда ангел двинулся за подопечной.

С паперти сползла какая-то старуха, подобрала юбку и засунула ее себе в котомку, по привычке благодарственно приговаривая: «Благослови тебя господь, благослови тебя господь».

Ангел Ленни легонько тронул мальчика за плечо, и тот бросился вдогонку за флюидами душевной муки. Он быстро отыскал по ним чивани, которая ушла довольно далеко размашистым шагом задумавшегося о прошлом человека, долго не решался ни подойти, ни окликнуть, ни заговорить.

Найдя отдаленное местечко в тени деревьев маленького сквера, она уселась, закрыла глаза и позволила себе утонуть в море эмоций. Боль колыхалась в ней волнами, не периодичными приливами и отливами. То затапливала с головой и не давала дышать, пронося перед внутренним взором быстро сменяющиеся картинки насилия, избиения, родов, горя, отчаяния и стыда, то отступала, давая заполнить тело звенящей пустотой и облегчающей, расслабляющей тишиной. Понадобилось много времени, чтобы боль полностью растворилась, и она открыла глаза.

Чивани глянула на Ленни, молча сидящего рядом уже несколько часов и успевшего подремать, потрепала его по голове:

– Насколько я еще, оказывается, человек.

– За что ты так с ним?

– Ну, это длинная история. Рассказывать долго.

– Ты, наверное, никогда никому ничего не говорила о себе?!

– Да, это так. И начинать не хотелось бы. Но тебе кое-что расскажу. Ты должен знать некоторые моменты. Но воспринимай это не как некие сведения обо мне, а как… ну… сам потом разберешься.

Последовало длительное молчание, как будто в голове старой женщины шел отсев того, что можно говорить ребенку, а чего нельзя. Она порылась в нагрудной кожаной, расшитой бисером сумочке, которую всегда носила на себе, достала выцветшую потрепанную фотографию, посмотрела на нее, усмехнулась, протянула мальчику. Тот взял, глянул и оторопел:

– Кто это? – Ответа не последовало. – Какая красивая и… сильная, – провел большим пальцем по лицу, будто прикосновение помогло бы ему получить ответ.

– Это ты?!

Чивани сначала потерла морщинистый лоб рукой, потом белый след на пальце, с которого многие годы не снималось кольцо.

– Да, это я. Не знаю, почему я до сих пор не выкинула эту ненужную бумажку. Такой я когда-то была.

И полился ее неторопливый рассказ. Как будто она говорила сама себе, описывая картинку, стоящую у нее перед глазами.

– Я из рода румынских цыган. Мой отец до своей женитьбы был неуправляемым дебоширом и забиякой. Красивым, сильным, ловким, любившим свободу больше жизни. Спадающие на плечи, волнистые волосы делали его похожим на льва среди людей. За кажущейся медлительностью и показной степенностью скрывалась сила, недюжинный ум и нерастраченная страсть. Но любовь все расставила на свои места, заставила повзрослеть, остепениться, взяться за ум. Если раньше он был умным и сообразительным, то после свадьбы, не без помощи жены, он стал мудрым и проницательным. Юнец быстро превратился в опытного эксперта по части лошадей, с которым советовались и цыгане, и нецыгане. Благодаря ему наш табор стал поставщиком лошадей в армию, и даже дворяне искали у нас красивых горячих коней. С ним в таборе надолго воцарились зажиточность и сытость. Вскоре он стал вожаком. Непривычно молодым. Но все были довольны. Он хорошо владел румынским языком, без ругани, оскорблений и драк мог отстоять интересы табора у властей. Был справедливым и здравомыслящим. Он был настоящим хранителем древних цыганских законов, а не законодателем, и тем более, не тираном. Все мелкие ссоры и разногласия между своими решал беспристрастно и честно. Постепенно его авторитет укрепился и стал абсолютным, но был, скорее, духовным, а не мелким, корыстным, основанным на страхе и безоговорочном послушании соплеменников.

Моя мать, жгучая красавица, была первой травницей и целительницей на всю округу. К ней приходили за помощью со всех окрестных сел и городишек. Обучение меня этому искусству она начала, как только я произнесла первые фразы. Она водила меня по лесам и полям, где мы собирали травы, называла их, рассказывала о них. Первые два года я запоминала названия растений и их лечебные свойства, а затем она учила меня готовить мази, снадобья, смеси, припарки, порошки, настойки. Видя мой интерес к врачеванию, начала обучать исцелению руками. Но никогда не говорила, даже не упоминала о заклятиях и заговорах, использовала только молитвы Святому Духу. Всегда. Она умерла рано. Я, маленький ребенок, очень страдала, когда ее не стало. А как изводился мой отец! Он так больше и не женился и даже не смотрел на женщин, хотя они заглядывались на него. И воспитывал меня сам.

А я… Я была всеобщей любимицей, красива, своенравна, горда и в отца свободолюбива. И я еще не знала, насколько сильна. Многие мужчины хотели бы… – она остановилась, искоса глянула на внимательно слушающего мальчика, подыскивая подходящие для невинного уха слова, – завоевать мое сердце. Много было соблазнов и искушений деньгами, властью и страстью. Но законы табора для меня были превыше всего. Один из них: девушка должна блюсти невинность для будущего мужа. Не верь сказкам, что цыганки распутны. Знай, по их законам девушка должна выйти замуж девственницей, а после свадьбы быть верной мужу до своей или его смерти. Иначе – позорное изгнание и жизнь проклятого изгоя.