Текст книги "Предания нашей улицы"

13.

Утирая лицо полой галабеи, Кадри сказал:

– Давай сядем, поедим.

Глядя на солнце, склоняющееся к западу, Хумам ответил:

– Давай, уже давно пора.

Они уселись на песок у подножия горы Мукаттам. Хумам развязал узел красного полосатого платка, достал хлеб, таамийю[9]9
  Таамийя – жаренные в кипящем масле лепешки из зеленой фасоли.


[Закрыть] и лук, и они приступили к еде. Время от времени они поглядывали на своих овец, бродивших вокруг или лежавших на песке, пережевывая жвачку. Братья не отличались один от другого ни чертами лица, ни ростом. Но взгляд охотника, светившийся в глазах Кадри, придавал его облику резкость, отличавшую его от брата. Жуя лепешку, Кадри проговорил:

– Если бы весь этот кусок пустыни был наш, мы могли бы спокойно пасти овец и коз.

Хумам ответил с улыбкой:

– Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, из Кафр аз-Загари и из Хусейнии. Мы можем подружиться с ними, и они не будут чинить нам вреда.

Кадри расхохотался так, что вместе со смехом изо рта его полетели крошки.

– Для тех, кто ищет их дружбы, у этих пастухов один ответ – тумаки.

– Но…

– Никаких «но», сын моего отца. Я знаю лишь один способ – хватай его за полу и бей по лбу так, чтобы он валился с ног.

– Поэтому у нас врагов не счесть.

– А зачем тебе их считать?

Хумам заметил козленка, отошедшего в сторону от стада, и засвистел. Животное остановилось, прислушалось и послушно повернуло назад. Хумам выбрал длинную стрелку лука, посолил и отправил в рот. С наслаждением жуя, он сказал:

– Поэтому мы всегда одни, не с кем поговорить.

– Зачем тебе говорить, если ты без умолку поешь?

– Но мне кажется, что и тебя одиночество иногда тяготит.

– Меня всегда что-нибудь тяготит.

Братья замолчали. Вдалеке показалась группа пастухов, возвращавшихся с Мукаттама в аль-Атуф. Пастухи пели. Один запевал, а остальные подтягивали. Хумам сказал:

– Этот участок пустыни – продолжение нашей улицы. А если бы мы пошли на север или на юг, то, наверное, совсем не вернулись бы.

Кадри звонко рассмеялся:

– И на севере, и на юге мы встретим людей, которые захотят меня убить, но ни один из них не посмеет задеть меня.

– Никто не может отрицать, что ты смел. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и грозной славе нашего дяди, хотя мы с ним и враждуем.

Кадри поднял брови, не соглашаясь, но спорить не стал. Он устремил взгляд на Большой дом, возвышающийся вдали, как огромный туманный призрак, и задумчиво проговорил:

– Этот дом! Я не видел другого подобного. Стоит одиноко в пустыне, вблизи от кварталов, жители которых славятся неуживчивостью и буйным нравом. Хозяин его, конечно, человек необыкновенный – наш дед, ни разу не видевший своих внуков, хотя они живут от него в двух шагах.

Хумам тоже перевел взгляд на Большой дом.

– Отец наш говорит о деде не иначе как с почтением и благоговением,– заметил он.

– А дядюшка осыпает его проклятиями. Как бы то ни было, он наш дед.

– А какая нам от этого польза? Отец наш целыми днями ходит за своей тележкой, мать тоже в трудах с утра до глубокой ночи. Мы живем с овцами в пустыне, босые и полуголые. А он укрывается за высокими стенами, жестокосердый.

Братья закончили есть, Хумам стряхнул крошки с платка, сложил его и сунул в карман. Потом растянулся на спине, положив под голову руки, и стал глядеть в ясное, спокойное небо, наблюдая за кружащимися в нем коршунами.

Кадри встал и отошел в сторону помочиться.

– Отец говорит,– сказал он,– что раньше дед наш часто выходил из дома и проходил мимо нашего жилья, а теперь никто его не видит. Можно подумать, что он боится за себя.

– Как бы мне хотелось на него взглянуть,– мечтательно проговорил Хумам.

– Не думаю, что ты увидел бы что-то необыкновенное. Вероятно, он похож на нашего отца или на дядю, а то и на обоих сразу. Удивляюсь я нашему отцу, как может он восхвалять его после всего, что случилось?

– Видно, он очень его любит. Или считает понесенное наказание справедливым.

– А может, не перестает надеяться на прощение?

– Ты не понимаешь нашего отца. Он очень дорожит семейными узами.

– Уверяю тебя, – заявил Кадри, снова усаживаясь рядом с братом,– дед наш просто ненормальный и не достоин уважения. Если бы была в нем хоть капля доброты, как бы он мог проявлять такую необъяснимую черствость? Как и дядя наш, я считаю его чудовищем.

– Мне кажется, – возразил Хумам с улыбкой,– худшие черты в нем те самые, которыми гордишься ты, – сила и мощь.

– Он, – вскинулся Кадри, – получил эту землю в дар, не приложив никаких усилий, а потом возгордился и вознесся сверх меры.

– Но ведь ты сам недавно сказал, что даже валий не мог жить в этой пустыне один.

– Ты находишь в недавно услышанной нами истории оправдание его гневу против наших родителей?

– Ты гневаешься на людей и из-за более ничтожных причин.

Кадри схватил кувшин и стал жадно из него пить. Напившись, он воскликнул:

– Но чем виноваты внуки?! Почему мы должны пасти скот? Хотел бы я узнать, что написано в его завещании и что он уготовил нам?

Хумам вздохнул и задумчиво произнес:

– Богатство освобождает человека от трудов и забот, позволяет ему жить легко и весело.

– Ты повторяешь слова отца. Мы барахтаемся в грязи и мечтаем об игре на свирели в прекрасном саду. Честно признаюсь, наш дядя нравится мне больше, чем отец.

Хумам зевнул, потянулся и, вскакивая на ноги, сказал:

– Как бы то ни было, мы не последние люди на земле – у нас есть крыша над головой, и кусок хлеба, и овцы, мы продаем их молоко и мясо, а из шерсти мать вяжет нам одежду.

– А как же сад и свирель?

Хумам не ответил. Взяв палку, он пошел к стаду. Кадри тоже поднялся с земли и крикнул насмешливо, обращаясь к Большому дому:

– Ты оставишь нам наследство или и после смерти своей будешь карать так же, как караешь при жизни? Отвечай, Габалауи!

И эхо отозвалось: «Отвечай, Габалауи!»

14.

Братья заметили вдалеке человека, который направлялся в их сторону. Черты его разобрать было трудно, но, когда он подошел поближе, Кадри встрепенулся и красивые глаза его радостно заблестели. Хумам взглянул на брата с улыбкой, перевел взгляд на овец и промолвил словно про себя:

– Скоро стемнеет.

– Да пусть хоть рассветет,– беззаботно отозвался Кадри и, приветственно помахивая рукой, пошел навстречу медленно приближавшейся фигуре. Это была девушка, которая тяжело дышала, устав от дальней дороги и от того, что ноги ее все время увязали в песке. Ее красивые зеленые глаза глядели на братьев смело и весело. Она была закутана в малайю, которая оставляла открытой ее голову и шею. Ветер играл ее косами. Лицо Кадри утратило свою суровость, и радостно прозвучал его голос:

– Добро пожаловать, Хинд.

– Здравствуй,– нежным голосом откликнулась Хинд и, обернувшись к Хумаму, приветствовала его также: – Добрый вечер, братец.

– Добрый вечер, сестрица. Как поживаешь? – в свою очередь с улыбкой сказал Хумам.

Кадри взял девушку за руку и повел к большой скале, что возвышалась на расстоянии нескольких метров от места их отдыха. Они обошли скалу и остановились у ее склона, обращенного к Мукаттаму, где они были скрыты от глаз всех проходящих по пустыне. Кадри притянул Хинд к себе, обнял обеими руками и поцеловал долгим поцелуем. На мгновение девушка забылась, отдаваясь его ласке, но тут же высвободилась из объятий и, тяжело дыша, принялась оправлять на себе малайю. Острый взгляд Кадри впился в ее смеющиеся глаза. Внезапно какая-то мысль прогнала улыбку с лица Хинд, губки ее недовольно искривились.

– Я с трудом вырвалась из дома. Уф, так больше жить невозможно.

Кадри нахмурился.

– Не обращай внимания,– сказал он.– Наши родители глупы. Мой добрый отец – дурак, и твой злой родитель не умнее его. Они хотят передать нам по наследству свою ненависть друг к другу. Что за глупость! Скажи, как тебе удалось сбежать?

– День прошел как всегда,– отвечала Хинд.– Мать с отцом без конца бранились. Он раз или два влепил ей пощечину. Она нещадно ругала его и излила свою ярость на посуду, расколотив несколько горшков. Сегодня она этим ограничилась. А бывает, в ответ на побои она вцепляется отцу в волосы. Он, конечно, легко с ней справляется, и она проклинает его на чем свет стоит. Но если он пьян – с ним лучше не связываться. Часто у меня возникает желание удрать из дому, я ненавижу эту жизнь. Я забиваюсь в угол и плачу, пока глаза не опухнут от слез. Сегодня я дождалась, когда отец оделся и ушел, схватила малайю, а мать, как всегда, встала на пороге и не хотела меня пускать. Но я все же вырвалась.

Держа ее руку в своих, Кадри спросил:

– Она не догадывается, куда ты ходишь?

– Не думаю. Да и не важно, она все равно не осмелится сказать отцу.

– А что ты будешь делать, если он узнает?

Хинд засмеялась, но в смехе слышалась растерянность:

– Я его не боюсь, хотя он и суров. Я даже люблю его. И он, несмотря на свой грубый нрав, искренне любит меня. Я даже уверена, что ничего дороже меня для него на свете нет. Может быть, именно поэтому мне так трудно.

Кадри уселся на песок и усадил рядом с собою Хинд. Поцеловал ее в щеку и сказал:

– У моего отца характер легче, чем у твоего. Однако он выходит из себя при всяком упоминании о брате. Он не признает за ним ни одного хорошего качества.

Слова Кадри напомнили девушке о том, как ее отец отзывается о брате, и, смеясь, она сказала:

– Твой отец ругает моего за грубость, а мой твоего – за доброту. Но главное, они ни в чем не согласны друг с другом.

Кадри вскинул голову, проговорил с вызовом:

– Но мы сделаем так, как нам хочется.

Глядя на юношу с любовью и нежностью, Хинд отозвалась:

– Мой отец всегда поступает так, как ему хочется.

– Я многое могу. Скажи, чего желает для тебя твой пьяница отец?

Хинд невольно рассмеялась и сказала протестующе, но в то же время ласково:

– Говори о моем отце уважительно. Ущипнула Кадри за ухо и продолжала:

– Я много раз задавала себе вопрос, какой судьбы он мне желает. Иногда мне кажется, что он вообще не хочет выдавать меня замуж.– Кадри взглянул на нее недоверчиво.– Однажды я видела, как он бросил гневный взгляд на дом деда и воскликнул: «Он обрек на унижение своих сыновей и внуков! Неужели и внучку ждет та же судьба? Для Хинд нет иного подобающего ей места, кроме как в этом наглухо запертом доме». А в другой раз он сказал моей матери, что один футувва из Кафр аз-Загари сватается ко мне. Мать обрадовалась, а он на нее заорал: «Дура бестолковая! Кто такой этот футувва? Самый последний слуга в Большом доме благороднее его!» Мать робко спросила: «Кого же ты считаешь достойным твоей дочери?» А он ей в ответ: «Об этом знает тиран, укрывающийся за стенами своего дома. Она его внучка, и на земле у нее нет родственников! Я желаю ей мужа такого, как я». Мать сказала: «Видно, ты хочешь, чтобы она была несчастна, как и ее мать». Он накинулся на нее со звериной яростью и стал бить. Еле-еле ей удалось вырваться и убежать.

– Он просто безумец!

– Он ненавидит деда и проклинает его, но в глубине души гордится тем, что у него такой отец.

Задумчиво похлопывая себя ладонью по колену, Кадри проговорил:

– Возможно, мы были бы счастливее, если бы этот человек не был нашим дедом…

– Возможно,– печально откликнулась Хинд.

С той же силой, которая звучала в его словах, Кадри привлек ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока нежность и страсть не отогнали докучливые мысли.

– Дай сюда твои губы,– шепнул он.

А в это время Хумам, поднявшись со своего места у скалы, легким шагом направился к стаду. По лицу его бродила застенчивая и грустная улыбка. Ему казалось, что весь воздух вокруг напоен дыханием любви и что любовь эта предвещает трагедию. Но он уговаривал самого себя: «Лицо брата смягчается и светлеет в тени этой скалы, только здесь он бывает таким. И кто из нас в силах противиться волшебству любви, кто способен устоять перед нею?»

Небеса померкли, словно сдаваясь на милость всепобеждающему чувству, и стихли дуновения предзакатного ветерка. Медленно, как последняя прощальная песня, наползали сумерки. Хумам заметил, что козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать обрадуется, когда эта козочка принесет приплод, а вот рождение человека может обернуться несчастьем. Мы прокляты еще до того, как появились на свет. Самая нелепая вражда – это вражда между братьями. До каких пор будем мы страдать от этой ненависти?! Если бы прошлое было забыто, как засияло бы настоящее. Но мы так и будем устремлять взоры на Большой дом, источник и нашей гордости, и наших мучений». Он вновь бросил взгляд на козла и козочку и улыбнулся. Насвистывая и размахивая посохом, он обходил стадо, а когда повернулся лицом к большой молчаливой скале, ему пришла мысль, что ей-то безразлично все сущее на земле.

15.

Умейма, как обычно, проснулась чуть свет и принялась будить Адхама, который, охая и вздыхая, наконец поднялся. Все еще не придя в себя ото сна, он прошел в соседнюю комнатку, где спали Кадри и Хумам. Их лачуга, теперь подновленная, имела вид маленького домика, к окружавшей ее стене примыкал загон для овец. По стене вился плющ, оживлявший весь вид дома, и это было главным свидетельством того, что Умейма еще не потеряла надежды сделать свое жилище более привлекательным, способным сравниться с Большим домом. Тем временем мужчины вышли во двор, к умывальнику, сделанному из простой жестянки, наполненной водой. Умывшись, они надели рабочую одежду. Из жилища доносился запах дыма от очага, был слышен плач младших братьев… Наконец они уселись за таблийю, установленную перед входом в лачугу, и принялись есть вареные бобы прямо из котелка. В этот утренний час уже чувствовалось приближение осени, но закаленным, крепким телам были не страшны холодные порывы ветра.

Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по-прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.

Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:

– А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?

Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:

– Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!

– Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец,– жуя бобы, проговорила Умейма. – Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.

Помедлив, Кадри ответил:

– Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.

– Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли[10]10
  Абу Зейд аль-Хиляли – герой средневекового арабского народного романа о племени Бану Хиляль.


[Закрыть]? – ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:

– Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.

Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:

– Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!

– Может быть, моего дедушки?!

В глазах Адхама блеснул огонек гнева.

– Не говори плохо о дедушке! Разве я когда-нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе-то он, кажется, ничего плохого не сделал?

Кадри с ненавистью в голосе проговорил:

– Раз он причинил зло тебе, значит – и нам!

– Замолчи, сделай одолжение!

– Это из-за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.

Адхам нахмурился:

– Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!

– Несправедливо,– с горячностью возразил Кадри,– чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?

– Пусть хоть сам сатана! Нам-то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!

Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:

– Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:

– Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?

– Не преувеличивай, Хумам,– ласково отозвалась Умейма.– Самые счастливые минуты – это когда мы собираемся все вместе.

Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого-то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:

– Ну вот, началась утренняя молитва!

Он дожевал последний кусок и, встав из-за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» – и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…

Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:

– Почем нынче овечка, молодцы?

Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:

– Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?

– Если тебе нужно, иди на базар и покупай! – вспылил Кадри.

Идрис, гогоча, продолжал приставать:

– А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:

– Отец! Не надо скандалить!

– Ты бы занималась своими делами! – шутливым тоном ответил дочери Идрис.

– Я сам разберусь с сыновьями рабыни.

– Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! – сказал Хумам.

– А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!

– Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства,– сдерживая гнев, ответил Хумам.

– Да хранит его Аллах! – громко захохотал Идрис.– Если бы не его приказ, было бы мне худо.

Потом сердито проговорил:

– Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!

Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:

– Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!

– Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла,– промолвил Кадри.

Хумам запротестовал:

– Но он уже не раз таскал у нас овец!

– Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.

Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:

– Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!

Глаза Кадри гневно сверкнули:

– Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:

– Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!

– Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!

Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:

– А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?

Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:

– Ты просто завидуешь мне!

Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:

– Спаси нас, Господи!

Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:

– Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.

Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.

16.

Семья Адхама мирно сидела за ужином перед входом в лачугу. Ночная тьма освещалась лишь слабым светом звезд. Вдруг произошло нечто такое, чего жители пустыря не видывали со времен изгнания Адхама: ворота Большого дома отворились и из них вышел человек с фонарем в руке. Все взоры устремились к этому фонарю, от удивления языки прилипли к гортаням. Человек с фонарем был словно одинокая звезда, плывущая во мраке. Когда же он прошел половину пути от Большого дома до хижины, Адхам, вглядевшись в слабо освещенную фонарем тень, ахнул:

– Это же дядюшка Керим, бавваб[11]11
  Бавваб – привратник.


[Закрыть] из Большого дома.

Все еще больше удивились, когда поняли, что он направляется именно к ним. Сидящие разом поднялись, застыв в изумлении, кто с лепешкой в руке, а кто и с куском, застрявшим в горле. Мужчина наконец подошел совсем близко и, подняв руку, поздоровался:

– Добрый вечер, господин Адхам!

Адхам при звуке голоса, который он не слышал двадцать лет, задрожал. Он вспомнил голос отца, запах жасмина и хенны, перенесенные им горести и печали, и земля поплыла у него под ногами. С трудом сдерживая слезы, он проговорил:

– Добрый вечер, дядюшка Керим! Мужчина ответил, не скрывая волнения:

– Надеюсь, вы все в добром здравии?

– Слава Аллаху, дядюшка Керим!

– Я бы с удовольствием поговорил с тобой, но мне поручено лишь передать, что господин желает немедленно видеть твоего сына Хумама.

Воцарилось молчание, члены семьи обменивались недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:

– Одного Хумама?

Все разом обернулись и с возмущением посмотрели на Идриса, который, как оказалось, стоял тут же, рядом, и слушал, что говорит дядюшка Керим. Но бавваб больше не сказал ни слова, повернулся, помахал на прощание рукой и зашагал к Большому дому, оставив всех стоять в темноте. Идрис поспешил за ним, крича:

– Ты так и не ответишь мне, негодяй?!

Кадри же, очнувшись от замешательства, спросил, не скрывая злобы:

– Почему же одного Хумама?

– Да, да, почему одного Хумама? – повторил следом за ним Идрис.

Адхам, давая выход охватившим его растерянности и недоумению, накинулся на Идриса:

– Иди к себе и оставь нас в покое!

– В покое?! Я стою там, где мне хочется!

Хумам молча обернулся в сторону Большого дома, сердце его так сильно стучало, что ему казалось, стук этот эхом отдается на Мукаттаме. Отец, голосом, в котором звучала покорность судьбе, сказал:

– Иди, сынок, к дедушке с миром! Услышав это, Кадри спросил с вызовом:

– А я? Разве я тебе не такой же сын?!

– Не уподобляйся Идрису, Кадри. Разумеется, ты мне такой же сын. Но я не виноват, ведь не я приглашаю.

Тут в разговор вмешался Идрис, все еще стоявший рядом:

– Однако ты не должен допускать, чтобы одного брата ставили выше другого!

– Это тебя не касается. Иди, Хумам. Ты должен пойти! А потом, я уверен, наступит и черед Кадри.

Идрис, собираясь наконец уйти, проговорил:

– Ты, Адхам, такой же несправедливый отец, как и твой собственный! Бедный Кадри! Почему он наказан без вины? В нашей семье кара всегда падает на лучших сынов. Будь она проклята, эта сумасшедшая семья!

Он повернулся и вскоре исчез в темноте. Кадри воскликнул:

– Ты несправедлив ко мне, отец!

– Не обращай внимания на то, что он сказал. Иди сюда, а ты, Хумам, ступай.

– Я хотел бы,– преодолевая смущение, сказал Хумам,– чтобы со мной пошел брат.

– Он последует за тобой. Кадри в бешенстве прокричал:

– Почему такая несправедливость? Почему он предпочел его мне? Он так же не знает его, как и меня! Почему же именно его он позвал?

Адхам подтолкнул Хумама:

– Иди!

Хумам отправился, а Умейма прошептала ему вслед:

– Да сохранит тебя Бог!

Она, обливаясь слезами, обняла Кадри, но тот высвободился из ее объятий и побежал вслед за Хумамом. Адхам прикрикнул на него:

– Вернись, Кадри! Подумай о своем будущем! Никакая сила меня не вернет! – злобно отозвался Кадри.

Умейма громко заплакала. Вслед за ней в доме захныкали малыши.

Кадри, ускорив шаг, нагнал брата и увидел неподалеку от него фигуру Идриса, который шел, держа за руку Хинд. Когда они подошли к воротам Большого дома, Идрис подтолкнул Кадри, чтобы тот стал слева от Хумама, а Хинд поставил справа от него, затем, отступив немного назад, прокричал:

– Эй, дядюшка Керим! Открывай! Внуки пришли увидеться с дедом!

Ворота отворились, появился Керим с фонарем в руке:

– Мой господин просит Хумама войти!

– А вот его брат Кадри! – воскликнул Идрис.– А это – Хинд, как две капли воды похожая на мою мать, которая умерла в слезах.

Дядюшка Керим вежливо сказал:

– Ты же знаешь, господин Идрис, что в этот дом может войти лишь тот, кому это дозволено,– и указал на Хумама.

Хумам вошел. За ним, держа за руку Хинд, последовал Кадри. Но вдруг из глубины сада раздался так хорошо знакомый Идрису властный голос:

– Эй вы двое! Ступайте прочь, презренные!

Кадри и Хинд словно приросли к земле. Ворота закрылись. Идрис обхватил детей своими ручищами и переспросил дрожащим от гнева голосом:

– Что значит «презренные»?

Хинд заплакала, а Кадри резко обернулся к Идрису и скинул его руки с себя и с Хинд, которая тотчас же убежала и скрылась во тьме. Идрис отпрянул назад, размахнулся и ударил Кадри кулаком. Несмотря на всю силу удара, юноша сумел удержаться на ногах и в свою очередь нанес Идрису еще более мощный удар. Жестокая, немилосердная схватка завязалась под стенами Большого дома.

– Я убью тебя, сын блудницы! – Я сам убью тебя!

Тумаки градом сыпались с обеих сторон, пока у Кадри не потекла кровь из носа и изо рта Тут примчался Адхам и закричал:

– Отпусти моего сына, Идрис!

– Я прикончу этого негодяя! – прорычал в ответ Идрис.

– Не смей! Если ты причинишь ему зло, тебе не жить! Прибежавшая мать Хинд бросилась к мужу, причитая:

– Хинд убежала! Скорее, Идрис, догони ее, пока не поздно!

Адхам кинулся разнимать дерущихся.

– Идрис, опомнись, он ни в чем не виноват он ее не трогал! Хинд честная девушка, а ты ее так напутал, что она сбежала! Теперь скорей догоняй ее!

Адхам схватил за руку Кадри, и они заторопились домой, где Умейма не находила себе места от отчаяния и была близка к обмороку. А Идрис бросился бежать со всех ног, и в темноте был слышен лишь его голос, зовущий Хинд.