Текст книги "Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта"

Тем временем все поиски оказались напрасными, и приехал мой сын Тимур. Меня поразило его спокойствие. Он похлопал по моей куртке и достал ключи. У меня не было сил смеяться, но внезапность и ошеломление были налицо. Можно себе представить, что было бы с миром, если бы все диваны заговорили!

Позвонил Сергей Жаров: «Наиль, в ФИАНе проходит инвентаризация, и я для тебя утащил пять списанных стульев из президиума! Для твоего дома в Ашково». Я так и замер. И время было тяжелое, и эгоизм побеждал повсеместно, под него даже придумали термин – «атомарная личность» («ничего личного – только бизнес»), и вот, посреди пустоши человеческой появляется Сергей Жаров как провозвестник общинного духа! Как единственный и неповторимый! «Ты знаешь Гену, у него фургон „фольксваген“, он их увез к себе в церковь, ты должен туда поехать». – «И где же эта церковь?» – «А на Никитских Воротах, там, где Пушкин венчался с Натали». Это было уже слишком! Из глубины веков появились образы, звуки и запахи. В таких случаях мастер недирективного гипноза Милтон Эриксон предлагал пользоваться простым взмахом руки. Я описал рукой полукруг, и все исчезло.

На следующий день мы ехали с Тимуром за стульями, и по дороге я рассказывал ему о карме этих стульев, о их детстве и юности, о мастерах, которые их делали, о их зрелости и о том, как они попали в президиум, об академиках Басове и Прохорове (Нобелевские лауреаты), о Келдыше и Игоре Тамме, которые, возможно, сидели на них. И Тимур проникся и понимающе кивал в ответ. И вот Гена выходит навстречу, и вот он говорит: «Наиль, а можно я один оставлю себе?» – «Да хоть два!» – рассмеялся я. – «Нет, только один», – ответил он.

Три стадии существуют и в шахматах и в жизни: дебют, миттельшпиль и эндшпиль. Позади прекрасные годы юности. Теперь эти стулья живут в Ашково, и им, как и людям, следует набраться и мужества, и терпения. И не только потому, что на них при моем отсутствии теперь сидят мыши, но также и для того, чтобы почувствовать Вечное Возвращение одного оболганного германского философа по имени Фридрих Ницше. Хорошая была троица: филолог Фридрих Ницше, баронесса Саломея Лу и доктор Пауль Рэ. А недалеко, в Байрёйте, жил Рихард Вагнер с молодой Козимой, дочерью Ференца Листа. Он отбил ее у жениха, блистательного пианиста Ганса фон Бюлова, и несчастный хотел покончить с жизнью, но удивительно, что в эпоху, когда не было Интернета и мобильной связи, а воду наливали в графины прямо из Невы, на выручку ему поспешил Петр Ильич Чайковский. Он посвятил ему свой Первый фортепианный концерт и попросил его быть первым исполнителем. И только на первый взгляд это не имеет никакого отношения к стульям из ФИАНа.

Энгуре

В 1996 году в поисках базы для БК «Спартак-Москва» я не принял несколько предложений в Подмосковье, до того разрушенный и унылый вид имели эти бывшие санатории, в них сохранились когда-то красные ковровые дорожки и ущербные гигантские люстры с частично выбитым хрусталем. Под стать был и оставшийся персонал: люди-тени с поникшим взором и тихими речами свидетелей кораблекрушения. Общение с ними было непростым делом: надо было сочувственно кивать, верить их мифическим историям и не забывать о палате интенсивной терапии в случае счастливого приобретения спонсора. Картина парабиоза и захолустья в ожидании инвентаризации. Уезжал я от них в странном состоянии внутреннего смятения и отрешенности, как будто целый день провел в оранжерее с цветущей геранью.

Я рассказал об этом А. Я. Гомельскому, знаменитому «папе» советского баскетбола, который частенько забегал к нам. Описание пустоши не произвело на него впечатления, спокойствие и невозмутимость гуру были его отличительными чертами после ухода с хлопотливой тренерской работы. Но эта отрешенность была обманчивой, за ней скрывались и проницательный, острый ум, и стремительная реакция. Слегка наклонившись, он стал рассказывать мне о старой базе ЦСКА в Латвии, в поселке Энгуре, в ста километрах от Риги. «Вот если бы ты рискнул, – добавил он, – ведь это был еще СССР, и теперь я там никого не знаю…» В апреле 1996 года я уже ехал в автобусе, пузатом и удобном львовском автобусе «Рига – Колка». Через час с небольшим я вышел на остановке Энгуре. Так далеко в Латвию я еще не забирался.

До этого были Юрмала времен СССР, конференции, рубли и бесконечные группы туристов, поэтому Юрмала была самым нелатышским местом в Латвии. Помню, что в магазинах были таблички: «Красные латышские стрелки обслуживаются вне очереди». Это отрезвляло и вносило разнообразие в унылый ландшафт, напоминающий Джеймса Поллока и его «Тысячу консервных банок», – процветали журнал «Строительство и архитектура», где сама архитектура едва достигала уровня легитимной вменяемости, а панельное домостроение стало воплощением идей Ле Корбузье о типовом мышлении в типовых помещениях. Потом, после обретения независимости, все таблички исчезли. Конечно, их не выбросили, это – история страны, и вот коллекционер показывает эту табличку свой внучке и рассказывает о неподкупных красных латышах, верных революции, о тов. Петерсе, которому было доверено царское золото, а потом прикладывает палец к губам – молчи, золотко, а то еще обвинят в реставрации коммунизма – и прячет эту табличку так далеко, что самому бы не забыть. И если бы не таблички, не море и не крики чаек, то местами Юрмала вполне могла бы сойти за московские Черемушки. Федор Михайлович хорошо понимал опасность типового строительства и искал особые пространства для своих романов, например для «Братьев Карамазовых» он нашел огромные подвальные помещения в Старой Руссе. «В маленьких комнатах меня посещают маленькие мысли», – писал он в дневниках.

Я немедленно влюбился в Энгуре. Сердце билось так, как когда-то на станции Планерная, когда я, совсем еще первокурсник, стоял ночью один-одинешенек на платформе и запах белокурой художницы Тани Андросовой, и скромные краски этой местности, вперемешку с льняным маслом, болгарскими сигаретами «ТУ-134» и польскими духами «Быть может», все еще терзали меня, всматривающегося в дальние огни поездов.

Здесь, в Энгуре, красота обступила меня со всех сторон. Был солнечный полдень. Тугое шоссе в две полосы и серебристо-голубая полоска моря за ним, императивные крики чаек, воздух, наполненный теплом, поднимающимся от весенней земли, дыхание хвойных лесов и безбрежное небо… и так стоял я, пораженный обрушившейся на меня силой природы.

В десяти метрах от меня, на другой стороне шоссе, стояла молодая латышка, а перед ней был деревянный лоточек, накрытый марлей. «Лаб диен». – «Лаб диен». Мы познакомились. Рыба? Она приподняла марлю. Я не буду описывать рыбные ряды – слишком жестоко для неискушенного читателя, но заметил, что там были змееподобные угри и красноватые морские окуни… «Это можно купить?» Она засмеялась и показала рукой на дом – вон там мы живем, а рядом – коптильня. «Я куплю все, но немного позже». Видимо, в голосе моем было так много отчаянной решимости, что она опять засмеялась.

Теперь я удалялся от молодой латышки в глубь поселка. Песчаная тропинка петляла, и я шел, немного заколдованный, пока не повстречал незнакомца. Он двигался навстречу мне, и вот мы остановились, чтобы не столкнуться. Это был удивительный человек лет шестидесяти – легкая походка, открытый, умный, голубоглазый, он улыбался. «Карлис», – он приветливо протянул мне руку. Так мы познакомились и дальше уже пошли вместе. Он рассказал, что уже на пенсии, но раньше был директором двух школ в Энгуре – средней школы и Юр Скула – морской школы, где готовили штурманов для всех морей и океанов. Узнав о цели моего приезда, он неожиданно остановился. «Спартак-Москва» в Энгуре? «Смотри, смотри, он пляшет как безумный. Тарантул укусил его!» Так было у Эдгара По. У нас было по-другому. «Наиль! Само Провидение присылает вас к нам!» Через десять минут мы уже сидели в поселковом совете и подписывали бумаги, а через два месяца, в июне, я уже привез сорок мальчишек – юных баскетболистов из Москвы.

В Энгуре преобладали двухэтажные ухоженные коттеджи с обязательным живым забором из туи или можжевельника, эти дома, помимо характерной для латышских домов трапециевидной формы фасадов и отсутствия конька, были настолько разными и неповторимыми, что поначалу я хотел просто сделать их зарисовки, потом решил, что я запомню их на всю жизнь. Но память уступает… Так вот, в этом живописном месте были расположены и некоторые чудовищные постройки времен «развитого социализма»: для учителей было построено несколько унылых пятиэтажек, тогда их все называли хрущобами – неологизм от трущоб и тов. Хрущева. Вспоминаю толстый том «Лицом к лицу с Америкой» – о поездке Хрущева в США – и одну из фотографий, где изображена общественность Калифорнии: «Добро пожаловать в Лос-Анджелес, мистер Кручев!»

И вот тут я увидел невообразимое! В торцах этих пятиэтажек были сооружены циклопические леса со ступеньками, по которым поднимались люди с охапками дров, у каждого было свое место, там он складировал поленья и быстро устремлялся вниз за новой порцией, а внизу шумела работа: кто ножовкой, кто двуручкой, а кто и бензопилой, все пилили дрова. Карлис пришел на помощь. Свободной Латвии оказалось не по силам централизованное водоснабжение, и люди перешли на «буржуйки» – на фасадах домов теперь из каждой квартиры торчала стальная труба…

Карлис Эделниекс сопровождал нас повсюду, все его знали и любили. Так, задолго до появления известного выражения я почувствовал, что такое «мягкая сила». Я узнавал от него неожиданные сведения об Энгуре и Западной Латвии, Курземе. Например, Энгуре в переводе с ливского – «Угриное место», а в 17-м веке, при графе Екабе, здесь были мануфактуры, сталелитейное производство и мореходная школа. Мореходы Курземе в 17-м веке колонизировали на столетие две страны: Трининад и Тобаго в Центральной Америке и Гамбию в Африке. Потом вездесущие англичане выбили их оттуда, но в каждом латышском доме есть карта полушарий и два флажка на разных континентах – «история, брат, знаешь ты ли…».

Мы играли в небольших городах: Тукумс, Кулдига, Руена, Руя, Сигулда, Талси, Салдус, и всегда Карлис просил остановить автобус перед городом, он показывал нам воинские захоронения – слева вермахт, справа Красная Армия. Меня поразили порядок и ухоженность этих сакральных мест. И Карлис рассказал мне свою историю: брата его старшего, Яниса, забрали в вермахт, а через год забрали и Карлиса, но уже в Красную Армию. Так они и воевали, друг против друга. Янис уцелел, живет в Дюссельдорфе, работал токарем, теперь на пенсии и каждые пять лет приезжает на «опеле», дарит его Карлису, но с одним условием – свой «опель» Карлис должен подарить другу… Янис встречается со своими фронтовыми друзьями, а Карлис – со своими. Эта война разделила Латвию пополам, как и семьи. Так и здесь, тихо говорит Карлис, кто-то ходит налево, а кто-то направо…

Однажды Карлис меня озадачил. Я привез больших, 14-15-летних ребят; встретив их, он вздохнул и покачал головой. «Что-то не так, Карлис?» – «Эх, Наиль, очень красивых ребят ты привез!» Я попытался отшутиться, но он остановил меня и тихо произнес: «Наши – не москвички, наши полезут в окна…» Утром, на тренировке, ко мне подходит Олег Морозов, тренер мальчиков, и на ухо сообщает мне о ЧП: местные девчонки забрались к ребятам. Он показал на двоих, они играли в нашейных косынках. «Дима, Игорь, что с горлом?» – «Да что-то першит, Наиль Рашидович».

Святая простота. Из-под косынки одного из них выбивалась хорошенькая гематома. «Ну что, с вечерней лошадью в Москву?» Оба сникли, опустив головы, и, не сговариваясь, шумно задышали. Положение их было незавидное, такое шумное дыхание характерно для робких душ при гипервентиляционном синдроме, это форма их агрессивной реакции на стресс. И тогда мы договорились, что они будут во всех ситуациях джентльменами. Они еле сдерживали эмоции, но одного все-таки прорвало: «Наиль Рашидович, Энгуре – это самое лучшее место в мире!»

За пять летних сборов в латвийской Курземе я полюбил и этот край, и его гостеприимных и трудолюбивых жителей. Но не только мы приметили это место, в Энгуре каждое лето приезжала сборная Латвии по бальным танцам с тренером Марио и его сестрой Валтой. Если удавалось, я шел в здание администрации Энгуре, там на втором этаже был актовый зал и единственный паркетный пол в поселке, там они и занимались. Марио дробил танец: музыка – стоп – тихое пояснение – снова музыка и снова стоп. Я впервые видел кухню танцоров, фрагменты, которые они разбирали, звенящую тишину в такие минуты. Все вместе было настоящим таинством, настоящей алхимией. Латышский язык очень красив и очень музыкален. И это можно услышать повсюду – слушая рыбаков Энгуре или продавщиц Тукумса и врачей из «Спорта-Медицина 1» из Риги… Марио говорил тихо, и я поинтересовался у Валты о причинах его тихого голоса. «Ты только не смеши его, ему еще нельзя смеяться, он только что после операции аппендэктомии, и я помогаю ему и даже отказалась от работы в Японии, чтобы быть с братом. А вообще, я хореограф, ставила балет Тодес в Москве и ставила движение Лайме Вайкуле». Все это было сказано мне на ухо так просто и так проникновенно, что я сам погрузился в легкое трансовое состояние: брат и сестра, брат и сестра, брат и сестра… Есть речевые обороты, которые в ходу в Москве, они полны иронии: «А куда он поехал? А он к сестры поехал» или «А спросить у кого можно? А у сестре, у сестре спросите…» Я почему-то очень остро почувствовал всю неуместность этой бытовой речи здесь, в Энгуре, и не потому, что еще недавно здесь управляли курфюрсты и остзейские бароны. Сам ландшафт и сама история Латвии противятся наследию Клима Чугункина, не принимает предикаты низкого сословия. Марио и Валта, они бы просто переглянулись, и этого было бы более чем достаточно. Представляю себе их лица при виде представителей «культурного десанта» в Юрмале. Вспоминается Ларошфуко, из опыта охоты на львов в Африке: «Стая маленьких уродцев берет след. От их нестерпимого лая лев уходит все выше и выше в горы. Он умирает. Он умирает от бесчисленного множества преследующих, от мерзкого вида их маленькой пасти…»

Помимо нас и танцоров, Энгуре облюбовали и шведы из Королевского института языка из Готланда. Шведские филологи работали исключительно на пленэре, никаких учебных комнат, только лужайки. Это были летние курсы шведского с интересным правилом: каждую страну представляли двое, мужчина и женщина, и когда курс завершался, каждая пара разыгрывала на шведском небольшую жанровую сценку из жизни своей страны. Это было отличное изобретение! Смеялись все, но особенно те, кто совсем не знал шведского! Я попросил Нильса (мы говорили по-французски) показать мне пару из России, но так, чтобы они не знали об этом, Энгуре было не тем местом, где бы зародилось смущение. Он незаметно указал на них и добавил: «Она – учительница из Мурманска, он – доцент Института им. М. Тореза в Москве». Сердце забилось, это ведь бывшая Метростроевская, а теперь – Остоженка, в десяти минутах от родных Пречистенки и Россолимо, и в Мурманске я бывал и видел там северное сияние во все небо. Но подходить не стал. Все к лучшему. Tant mieux.

«Но все проходит. Пройдет и это», – так говорил Соломон, третий еврейский царь, которому приписывают Книгу Экклезиаста. Поэтому легкая печаль всегда сопровождает нас, и особенно когда настают прекрасные времена…

БК «Спартак-Москва» рухнул стремительно, и как знамение развернулись перед этим впечатляющие перспективы. Через моего друга, Халита Яхина, мы получили целое состояние – дельфинарий на Семеновской, которым владела ЛДПР. Встреча с А. Митрофановым, подписание договора о передаче, появление архитектора, его эскизы, весь второй этаж, который я выбрал для отделения реабилитационной медицины, особое состояние, которое можно было бы назвать люциферическим, в котором я тогда находился, объятый пламенем, – все рухнуло внезапно. Август. Дефолт.

Вспомнив Соломона, вспомним и Иова с глубокой благодарностью ко всему сущему.

Сусуман

В Сусумане, столице Колымы, расположенном в семистах километрах от Магадана и получившим название от небольшой речки Сусуман (Кухуман по-эвенкийски – «ветреная речка»), в тридцатых годах прошлого века нашли рассыпное золото. С тех пор этот край привлекал многих, здесь обосновалось гулаговское Управление Дальлага и появились первые золотопромышленные артели. Приезжали и пассионарные авантюристы и так же, как во времена Джека Лондона, мыли золото на свой страх и риск, только это был не Клондайк и Юкон, а Берелех и Сусуман. «Народу, народу – как в… лесу!» – говорил Райкин. Сегодня от тридцати тысяч населения осталось только пять. Редеют края Колымы еще и потому, что никто не хочет лежать в вечной мерзлоте. При перезахоронении группы красного латышского стрелка Берзиньша в Анадыре было обнаружено невиданное: при эксгумации у покойников оказались выросшие ногти и бороды… да и мамонтенок Дима еще в памяти народной – в общем, есть значительные расхождения с Экклезиастом, и поэтому, несмотря на личную отвагу, мумифицирование смущает конфессиональные умы. «А как же якуты?» – спросит неискушенный читатель. Но якуты расположились на самом краю шахматной доски, и не только библеистика, но и Бог как воды в рот набрали. Можно только догадываться, что они – избранные, наши якуты.

Но перед тем, как рассказать о двух историях, все же немного о рассыпном золоте. В одной доверительной беседе о вечном, которая располагает, особенно некоторых военных, к излишествам, мне однажды было сообщено прямо на ухо: «А ведь сусуманское золото мы находим даже в Австралии, в Аделаиде…» Дальше – по Шукшину: «Ну и работа у вас!» – «Да, непростая работа…» Так из иррационального эксгибиционизма полнится чаша народных легенд и преданий.

Сусуман, как и каждый уважающий себя город, имел свою достопримечательность. И называлась она гора Марджот («скверная» в переводе с эвенкийского). Где бы вы ни находились в Сусумане, гора была всегда на виду. Высота ее хотя и не очень большая, 2200 метров, но ее сверкающие белоснежные покровы и пологие склоны могли бы когда-нибудь разбудить сонное царство и построить горнолыжную базу с подъемниками, но, по-видимому, это чистая утопия, ведь зима здесь суровая, температура зимой доходит до минус 67, а ветер просто сносит, и остается лето, короткое лето… и нерентабельность проекта. Еще одна особенность Сусумана – комары. Нигде и никогда я не видел таких огромных и кровожадных кровососущих, и я никогда не забуду салон «Аннушки» (АН-42), когда мы улетали в Магадан, так до Магадана и продолжалась эта битва. Непонятно, откуда появились такие акселераты, то ли радиация, то ли особенности биоциноза, но садились они на руку по всем правилам бионики, так я их и запомнил: торможение перед посадкой, вытянутые вперед ноги и стрекозиные фасетчатые глаза – просто эскадрилья люфтваффе, не хватало только кожаных курточек. Потом, уже в Латвии, наблюдая за аистами, которые приземлялись в пяти метрах от нас, чем приводили в восторг наших юных баскетболистов, я заметил, что техника приземления – та же, что и у комаров Сусумана: торможение у земли, ноги вперед и внимательный взгляд. Прекрасные модели для Института биофизики АН, на выбор – микро– и макромиры.

У подножия горы расположилась гостиница. Имея рядом такую доминанту, городские власти не могли отказать себе в воле к власти, и поэтому гостиница тоже называлась «Марджот», но когда я спрашивал о переводе с эвенкийского, местные жители пожимали плечами – такая маленькая и простительная уловка: кто же в трезвом уме назовет единственную гостиницу «Скверная»? Просто «Марджот». Нечто среднее между Килиманджаро и звонким Манжероком певицы Ларисы Мондрус во времена Ободзинского и его «Последней электрички».

Я прилетел пораньше, а через неделю из Магадана должны были прилететь и остальные сотрудники, и поэтому, когда мне предложили номер люкс, тут же и согласился. Номер был огромный и состоял из трех комнат, одну из которых, самую большую, я и занял. Но удовлетворение территориального императива было недолгим. Неожиданно к вечеру второго дня ко мне в номер буквально ввалились три незнакомца. Это были военные люди из Магадана, два полковника МВД, один из УГРО, второй, с двумя ромбиками Ленинградского университета, из ОБХС, а третьим был молодой капитан КГБ. Троица была замечательная, жизнерадостная и целеустремленная, и не потому, что на столе тут же появились коньяк и лимоны, и не потому, что один из полковников, с которым мы потом подружились, по фамилии Савин, уже разделывал чавычу семейства лососевых, а позднее, уже в Магадане, он оказался другом главного психиатра Магаданской области Валерия Калачева и просил называть его по-свойски: Сова, а один из ромбиков принадлежал философскому факультету, и вовсе не случайно – он оказался тонким софистом, где ирония, фарс, вымысел и реальность были в замечательной пропорции. В пьесах Дюрренматта, особенно в «Аварии», – атмосфера, в которой Сова жил и работал. Про себя я его называл Cavabien. По поводу «замечательной пропорции»: был у меня незабвенный друг Халит Яхин, безвременно ушедший, яркая и одаренная фигура, но его история требует отдельного повествования, а здесь я хочу привести фрагмент наших шахматных боев. Вот мы играем блиц, и я говорю: «Ход замечательный!» – «Какой?» – переспрашивает он. «Замечательный», – повторяю я. «Да-а! Замес тщательный!!!» В этом был весь Халит! Но вернемся в Сусуман.

Итак, троица была настолько жизнетворящая, что после первой я все-таки поинтересовался: «А где Воланд? Он разве не с вами?» Иногда одной фразы достаточно для единения душ. Дальнейшее напоминает апокрифическое Манихейское Евангелие от Леуциуса (Левкипия, сподвижника Иоанна):

«ОН предложил нам образовать круг, держа друг друга за руки, а САМ, стоя посередине, произнес: отвечайте мне „Аминь“. И идите по кругу».

«Я буду спасенным и я спасу». – Аминь.

«Я буду свободным и я освобожу». – Аминь.

«Я буду ранен и я нанесу рану». – Аминь.

«Я спасусь бегством и я останусь» – Аминь…

После техники дервишей переходить к К. Юнгу просто неуместно, та же пропасть как между танцем и синхронизацией. А вот переходить от техники отвлечения к постояльцам гостиницы «Марджот» в самую пору. Мы уже были вполне хороши, когда вдруг услышали громкую музыку. Горячая троица захотела в ресторан. И тут я отказался. И тогда молчаливый капитан неожиданно произнес: «А в Сусуман приехал цирк лилипутов! И они сейчас в ресторане! Пошли!» И тут я отказался во второй раз.

Троица испарилась. Я остался один и огляделся. Два полковника заняли по комнате, а капитану принесли большую кровать, поставили ее у окна, как раз напротив меня, а около кровати установили бамбуковую ширму.

Так, вполне удовлетворенный тем обстоятельством, что уплотнение не грозит немедленной эпизоотией (падеж, мор при перенаселении), я погрузился в царство коллективного бессознательного и медленных волн.

Разбудил меня непонятный грохот, я открыл глаза, но было темно, но не просто темно. В темноте кто-то передвигался. Я притворился спящим и приготовился к яростной реальности: поджал ноги для прыжка и затаил дыхание. Неожиданно появился свет. Сквозь ресницы я увидел капитана. Он стоял рядом с упавшим стулом и держал на руках лилипутку. Он смотрел на меня в упор, затем произнес: «А доктор спит» – и понес свою добычу за ширму. Лица ее я так и не видел, она крепко обнимала его за шею, притихшая в гостях, в короткой синей бархатной юбочке и красненьких туфельках-шпильках. Я успокоился, все-таки свои люди, и даже с оригинальными решениями… Потом свет погасили, до меня доносились какие-то обрывки шепотной речи, но меня уже занимали маленькие детали, ее туфельки-шпильки. Я думал о том, что эндокринная аномалия не является приговором – в этом мире, деликатно укрытом от нас, все то же: и мотив власти, и потребность сверкать и нравиться, и потребность своевольничать. Но одну ее загадку я так и не разгадал. Выше кого она хотела быть?

Еще день я провел вместе с неунывающими людьми, а потом они уехали так же внезапно, как и появились, а вскоре прилетели и мои коллеги. И тут начинается вторая история. Она связана с Андреем Заварзиным, нашим лаборантом и студентом третьего курса психологического факультета МГУ. Он уже давно профессор-русист и живет в Венгрии, в Сегеде, где преподает в местном университете. А в тот год случилась у него любовь, небольшое функциональное повреждение мозга, и курил он как черт. Сусуман стал кульминацией. Но чтобы почувствовать Колыму как кульминацию, потребуются небольшие уточнения, вносящие ясность. Она была из Венгрии, ее звали Илона, и она была студентка третьего курса, будущий филолог из Сегеда. И как раз в те дни, когда Андрей оказался в Сусумане, Илона уехала в Марсель на языковую практику. Теперь представьте себе эти две пульсирующие точки: Сусуман – Марсель. Эти две цивилизации, два противостоящих мира. И когда Андрей пошел на почту звонить, мы, не сговариваясь, отправились с ним, и сердца наши бились так, как будто это мы имели небольшое транзиторное повреждение мозга. На почте были три кабинки и несколько человек, ожидающих связи. Когда Андрей произнес: «Марсель», воцарилась такая тишина, которую можно было бы назвать хрустальной. Люди на почте немного оцепенели и сами стали участниками мистерии, впрочем, как и мы. Изредка раздавалось: «Ола Магаданской – первая кабина», «Мыс Шмидта – третья кабина», «Сеймчан – вторая!» А мы всё ждали. Но ждали и те, кто уже поговорил со своими на мысе Шмидта, Оле и Сеймчане, никто уже не уходил, и глаза у всех загорались особым светом. «Дойдет сигнал или не дойдет?» Люди вдруг открылись, стали улыбаться просто так – мы все превратились в маленькую дрейфующую льдину, – и тут раздалось: «Марсель – вторая!»

А в гостинице мы достали неприкосновенный запас – медицинский спирт для переносного итальянского полиграфа «Галилео» – и выпили отдельно за Андрея и Илону и за новую запись в журнале почты Сусумана: «Марсель – пять минут».

Бибирево, июнь 2016