Текст книги "Чудо в Андах. 72 дня в горах и мой долгий путь домой"

Руководство Марсело было героическим. Он спал по ночам в самой холодной части фюзеляжа и всегда просил всех остальных, кто остался цел, поступать так же. Он постоянно занимал нас делом, в то время как многим из нас хотелось просто забиться в угол и ждать спасения. Более того, он воодушевлял нас, убеждая, что наши страдания скоро закончатся. Он был уверен, что спасение уже в пути, и очень настойчиво убеждал в этом других. Тем не менее он понимал, что выживание в Андах даже в течение всего нескольких дней должно стать испытанием нашей стойкости, и взял на себя ответственность принять меры, которые могли бы дать нам наилучшие шансы на выживание в течение столь долгого времени. Первым делом он собрал всё съедобное, что нашлось в чемоданах или было раскидано по полу вокруг кабины. Еды оказалось совсем мало: несколько плиток шоколада, кое-какие сладости, немного орехов и крекеров, горстка сухофруктов, пара маленьких баночек варенья, три бутылки вина, немного виски и несколько бутылок ликёра. Несмотря на веру в то, что до спасения оставалось всего несколько часов, какой-то природный инстинкт выживания подсказывал Марсело, что следует быть осмотрительным, и на второй день испытания Марсело начал тщательно распределять пищу – в каждый приём пищи каждому из парней доставалось по маленькому кусочку шоколада или глотку варенья, а запивать паек приходилось вином из колпачка аэрозольного баллончика. Этого было недостаточно, чтобы утолить голод, но, словно некий ритуал, это придавало нам сил. Каждый раз, когда мы собирались, чтобы получить свой скудный паек, мы лишний раз сознавали сами и помогали понять друг другу, что сделаем всё возможное, лишь бы выжить.

В самые первые дни мы все верили, что появление спасателей – наш единственный шанс выжить, и мы цеплялись за эту надежду с почти религиозным рвением. Нам надо было во что-то верить. Альтернативы были просто ужасны. Марсело следил за тем, чтобы наша вера в спасение оставалась крепка. Даже когда проходили дни, а спасения всё не было, он не позволял нам сомневаться в том, что все мы будем спасены. Верил ли он в это сам или это была просто дерзкая уловка, чтобы не дать нам пасть духом, не могу сказать. Он говорил с такой убеждённостью, что я ни разу не усомнился в его вере, но в то время я ещё не понимал, какое ужасное бремя он взвалил на себя и как глубоко винил себя в том, что уговорил нас отправиться в это обречённое на крушение путешествие.

Во второй половине четвёртого дня над местом крушения пролетел маленький самолёт с пропеллером, и несколько парней, видевших его, уверяли, что он покачал крыльями. Это было воспринято как подтверждение, что нас заметили, и вскоре всю группу охватило ликование и чувство облегчения. Мы ждали спасения, с гор тянулись длинные послеполуденные тени, но и к ночи спасатели так и не появились. Марсело настаивал, что пилоты самолёта скоро пришлют помощь, но другие, измученные напряжённым ожиданием, начали роптать и признаваться в своих сомнениях.

– Почему нас так долго не могут отыскать? – спросил кто-то.

Марсело ответил на этот вопрос, как отвечал всякий раз: возможно, вертолёты не могут летать в разрежённом горном воздухе, говорил он, так что, наверное, спасательная партия движется пешком, а это займёт долгое время.

– Но, если они теперь знают, где мы, почему они не прилетели ещё раз, чтобы сбросить нам припасы?

Невозможно, отвечал Марсело. Всё, что будет сброшено с самолёта, просто утонет в снегу и пропадет. Пилоты наверняка об этом знают. Большинство мальчиков согласились с логикой объяснений Марсело. Они также сильно верили в Божью милость.

– Господь спас нас от гибели при крушении, – повторяли они. – Разве стал бы Он делать это лишь для того, чтобы оставить нас тут на смерть?

Я слушал эти разговоры, проводя долгие часы в заботах о Суси. Мне так хотелось верить в Бога так же горячо, как верили они. Но Бог уже забрал маму, Панчито и многих других. Почему он спас нас, а не их? Точно так же мне хотелось верить, что спасение уже близко, но я не мог избавиться от грызущего ощущения, что мы остались в полном одиночестве. Лёжа рядом с Суси, я ощущал нетерпение и ужасную беспомощность. Я знал, что сестра умирает и что единственная надежда спасти её – как можно скорее доставить её в больницу. Каждое упущенное мгновение становилось для меня мучением, каждую секунду бодрствования я напряженно прислушивался, не приближаются ли спасатели. Я никогда не переставал молиться об их прибытии или о заступничестве Господа, но в то же время хладнокровный голос, который убеждал меня беречь слёзы, постоянно нашёптывал в глубине души: «Никто нас не найдёт. Мы так и умрем здесь. Надо придумать план. Надо спасаться самим». С первых же мгновений, как я пришёл в сознание, меня изводила леденящая мысль о том, что мы остались тут совсем одни, и меня встревожило, что другие возлагают столько надежд на появление спасателей. Однако вскоре я понял, что и другие разделяют моё опасение. В числе «реалистов», как я их называл, были Канесса и Зербино, Фито Штраух, бывший член команды Old Christians, отправившийся в эту поездку по приглашению своего двоюродного брата Эдуардо, и Карлитос Паэс, чей отец, Карлос Паэс-Вильяро, был известным в Уругвае художником, искателем приключений и другом Пикассо. Несколько дней подряд мы вместе обсуждали планы подняться на гору над нами и посмотреть, что лежит за ней. У нас были основания полагать, что отсюда можно выбраться. Все помнили сообщение, которое бормотал, умирая, наш второй пилот: «Мы прошли Курико, мы прошли Курико…» В первые несколько часов после катастрофы кто-то разыскал в кабине пилотов комплекты лётных карт. Артуро Ногейра, которому раздробленные ноги не давали выходить из разбитого салона, часами всматривался в сложные карты, разыскивая город Курико. Наконец, он нашел его на чилийской стороне, далеко за западными пределами Анд. Никто из нас толком не умел читать карты, но казалось очевидным, что, если Fairchild действительно летел на запад и миновал Курико, мы, несомненно, пересекли всю ширину горных хребтов. Выходило, что место крушения находится где-то в западных предгорьях Анд. Этот вывод подтверждал и альтиметр в кабине пилотов: он показывал, что мы находимся на высоте 2133 метра. Если бы мы оказались в глубине Анд, высота была бы намного больше. Конечно, мы находимся в предгорьях, а высокие хребты к западу от нас – последние высокие вершины Андского хребта. Мы всё больше убеждались, что за этими хребтами на западе лежат зелёные поля Чили. Там мы наверняка найдём деревню или хотя бы хижину пастухов. Кто-то наверняка живёт там и поможет нам. Мы все будем спасены. До сих пор мы ощущали себя жертвами кораблекрушения, затерянными в океане и не знающими, где расположен ближайший берег. Теперь мы почувствовали, что немного владеем ситуацией. По крайней мере, одно нам теперь было ясно: на западе от нас – Чили. Эта фраза быстро стала для нас призывом к сплочению, и мы повторяли её, чтобы поддержать друг в друге надежду на протяжении всего нашего испытания.

* * *

Утром 17 октября, на пятый день в горах, Карлитос, Роберто, Фито и двадцатичетырехлетний выживший по имени Нума Туркатти решили, что пришло время подниматься на гору. Нума не был раньше членом команды Old Christians, он летел с нами по приглашению своих друзей, Панчо Дельгадо и Гастона Костемаля, однако это был такой же крепкий здоровяк, как и любой из нас, к тому же он пережил крушение практически без единой царапины. Я ещё не слишком хорошо его знал, но в те несколько тяжелых дней, что мы провели вместе, он произвёл на меня и на других прекрасное впечатление своим спокойствием и уверенной силой. Нума никогда не впадал в панику и не выходил из себя. Он никогда не принимался жалеть себя и ни разу не отчаялся. В характере Нумы было что-то благородное и бескорыстное. Все это видели. Он заботился о слабых и утешал тех, кто плакал или боялся. Он, казалось, заботился о благополучии всех нас, а не только о себе самом, и его пример придавал всем нам сил. С первых же мгновений я понял, что, если мы когда-нибудь выберемся из лабиринта гор, Нума наверняка приложит руку к нашему спасению, а потому я ни на секунду не удивился, когда он вызвался пойти на восхождение.

И я не удивился, что Карлитос и Роберто тоже вызвались подняться на гору. Оба они избежали травм при крушении, и каждый по-своему стал одним из лидеров нашей группы: Роберто со своим интеллектом, знаниями в области медицины, а иногда и задиристым характером, и Карлитос с присущими ему оптимизмом и храбрым юмором. Фито, бывший игрок Old Christians, был тихим, серьёзным парнем. Во время катастрофы он получил лёгкое сотрясение мозга, но теперь полностью восстановился, и это было хорошо, потому что Фито оказался одним из самых сообразительных и находчивых из всех выживших. Вскоре после крушения, когда мы с трудом передвигались по глубокому рыхлому снегу, окружавшему корпус самолёта, Фито догадался ремнями безопасности или обрывками проводов привязать к ногам подушки кресел, так получились самодельные снегоступы, позволявшие идти, не проваливаясь в снег. Четверо альпинистов прикрепили к ботинкам снегоступы Фито и по глубоким сугробам двинулись к горе. Они надеялись добраться до вершины и посмотреть, что за ней. По пути они собирались поискать отвалившуюся хвостовую часть Fairchild, в которой, как мы надеялись, были продукты и теплая одежда. Мы даже гадали, не остались ли в хвосте самолёта другие выжившие, не ждут ли они там внутри. А Карлос Роке, бортмеханик, который понемногу приходил в себя, вспомнил, что аккумуляторы для питания рации самолёта хранились в хвостовом отсеке Fairchild.

– Если мы их найдём, – сказал он, – то сможем починить рацию и послать сигнал о помощи.

Когда они тронулись в путь, погода была ясной. Я пожелал им всего хорошего, а затем занялся уходом за сестрой. К тому времени как наши альпинисты вернулись, на Fairchild уже легли полуденные тени. Я услышал шум снаружи, когда они прибыли, и подняв глаза, увидел, как они, шатаясь, забираются в салон и тяжело оседают на пол. Они были физически вымотаны и жадно ловили воздух ртом. Остальные быстро окружили их, засыпая вопросами, с нетерпением ожидая каких-нибудь многообещающих новостей. Я подошел к Нуме и спросил, какие новости.

Он покачал головой и нахмурился.

– Это было чертовски трудно, Нандо, – выговорил он, пытаясь отдышаться. – Склон крутой. Куда круче, чем кажется отсюда.

– Воздуха не хватает, – сказал Канесса. – Дышать невозможно. Движешься еле-еле.

Нума кивнул.

– Снег слишком глубок, каждый шаг – просто пытка. А под снегом трещины. Фито чуть в одну не провалился.

– Ты видел что-нибудь на западе? – спросил я.

– Мы едва одолели половину склона, – сказал Нума. – Мы ничего не видели. Горы закрывают вид. Они куда выше, чем кажутся.

Я обратился к Канессе.

– Роберто, – сказал я, – а ты что думаешь? Если попробуем ещё раз, сможем подняться по склону?

– Не знаю, старик, – прошептал он, – не знаю…

– Мы не можем взобраться на эту гору, – пробормотал Нума. – Надо найти другой путь, если только он вообще есть.

В ту ночь в салоне разбитого самолёта царило уныние. Те четверо, что пытались подняться на гору, были среди нас самыми сильными и здоровыми, и гора легко одолела их. Но я не принял это поражение. Возможно, будь я в обычном состоянии, я бы понял по их лицам и мрачным взглядам, которыми они обменялись, страшное откровение, посетившее их после неудачного восхождения: нам отсюда не выбраться, мы все уже мертвы. Вместо этого я сказал себе, что они оказались слабаками, они слишком быстро испугались, слишком легко сдались. Гора не казалась мне такой уж коварной. Я был уверен, что стоит только выбрать подходящий маршрут и правильно рассчитать время, не поддаваться холоду и усталости, и мы непременно доберёмся до вершины. Я цеплялся за мысль об этом с той же слепой верой, которая заставляла других молиться о спасении. Разве у меня был выбор? Мне всё тогда казалось ужасно простым: жить тут невозможно. Значит, надо двигаться туда, где есть жизнь. Надо двигаться на запад, в Чили. В голове у меня всё так перепуталось, я был в таком смятении, что отчаянно цеплялся за единственный точно известный факт: на западе от нас – Чили. На западе от нас – Чили. Эти слова эхом отдавались у меня в голове, словно мантра. Я знал, что придёт день, и мне тоже придётся подниматься на гору.

* * *

В первые дни после крушения я почти не отходил от сестры. Я проводил с ней всё время, растирая её обмороженные ноги, выпаивая ей глоток за глотком растаявший снег, скармливая маленькими кусочками дольки шоколада, который выдавал нам Марсело. В основном я пытался утешить ее и согреть. Я до сих пор не знаю, сознавала ли она моё присутствие рядом с ней. Она постоянно была в полузабытьи. Часто стонала. Лоб у неё был всё время нахмурен от беспокойства и смятения, а в глазах застыли одиночество и печаль. Иногда она молилась или пела колыбельную. Много раз принималась звать маму. Я успокаивал её и что-то шептал ей на ухо. Каждое мгновение с ней было драгоценно, даже в этом ужасном месте, и её мягкое тёплое дыхание на моей щеке было для меня большим утешением.

Ближе к вечеру восьмого дня я лежал, обняв Суси, и вдруг почувствовал, как что-то изменилось. Тревога и беспокойство исчезли с её лица. Тело ощутимо расслабилось. Дыхание стало поверхностным и замедлилось, я почувствовал, как её жизнь ускользает из моих рук, но ничего не мог поделать, чтобы удержать её. Потом дыхание Суси прекратилось, и она стала неподвижна.

– Суси? – воскликнул я. – О, Боже, Суси, пожалуйста, нет!

Я встал на колени, перекатил её на спину и начал делать ей искусственное дыхание рот в рот. Я даже не знал, как оно делается, но отчаянно хотел спасти сестру.

– Ну же, Суси, пожалуйста, – кричал я. – Не оставляй меня!

Я бился над ней до тех пор, пока в изнеможении не повалился на пол. Моё место тут же занял Роберто, но тоже безуспешно. Тогда попробовал Карлитос, но и у него ничего не вышло. Остальные молча собрались вокруг меня.

Роберто подошёл ко мне.

– Мне очень жаль, Нандо, но она умерла, – сказал он. – Побудь с ней эту ночь. Завтра утром мы похороним её.

Я кивнул и сгрёб тело сестры в объятия. Теперь, наконец, я мог обнять её изо всех сил, не боясь причинить ей боль. Она была ещё тёплой. Её волосы мягко касались моего лица. Но, прижавшись щекой к её губам, я больше не ощущал её тёплого дыхания на своей коже. Моя Суси умерла. Я попытался запомнить это чувство – ощущение её тела в моих объятиях, запах её волос. Когда я подумал обо всем, что теряю, горе нахлынуло на меня, и тело сотрясали громкие, прерывистые рыдания. Однако как раз в тот момент, когда печаль уже почти захлестнула меня, я снова услышал тот же холодный, бестелесный голос, что шептал мне на ухо:

«Слёзы отбирают соль».

Я не спал у тела сестры всю ночь, грудь сотрясалась от рыданий, но я не позволял себе роскоши проливать слёзы.

* * *

Утром мы обвязали тело Суси длинными багажными ремнями из нейлона и вытащили из фюзеляжа на снег. Я смотрел, как парни тащат её к могиле. Мне казалось, что они обращаются с ней очень грубо, но другие по собственному опыту знали, что трупы тяжелы и неподатливы и их очень трудно ворочать, и тянуть их по снегу получалось проще в сего, так что я принял это, поняв, что так надо.

Мы оттащили Суси к месту в снегу слева от корпуса самолёта, где ранее были похоронены другие погибшие. Замёрзшие трупы были хорошо видны, их лица были скрыты лишь несколькими сантиметрами льда и снега. Я встал над одной из могил, различая под снегом смутные очертания голубого платья моей матери. Я вырыл рядом с мамой неглубокую могилу для Суси. Уложил Суси на бок и откинул назад её волосы. Затем медленно засыпал её пригоршнями снежных кристаллов, оставляя её лицо открытым до самого конца. Казалось, сестра спокойно спала, укрытая будто толстым шерстяным одеялом. Я бросил на Суси, мою красавицу Суси, последний взгляд, а затем осторожно закидал пригоршнями снега её щёки, и вот уже её лицо укрыли сияющие кристаллы.

Когда мы закончили с похоронами, остальные вернулись к самолёту. Я обернулся и посмотрел вверх на склон ледника, на горные хребты, преграждающие нам путь на запад. Там до сих пор видна была глубокая колея, которую Faiкchild пропахал в снегу, когда, срезав гребень ледника, скользил вниз по склону. Я пошёл по этой колее вверх по склону горы, к тому самому месту, где мы упали в горы с неба и попали в безумный ад, до которого сузился для нас теперь весь мир. Как такое могло случиться? Мы же простые парни, мы просто летели сыграть товарищеский матч! Внезапно меня охватило тошнотворное ощущение пустоты. С первых минут пребывания в горах всё моё время и все силы уходили на заботы о сестре. Утешая её, я обретал цель, эти усилия наделяли моё существование некой стабильностью. Это заполняло всё моё время и отвлекало от собственной боли и страха. Теперь я оказался ужасно одинок и ничто не могло затмить для меня ужасающие подробности нашей единственной реальности. Моя мама умерла. Моя сестра умерла. Мои лучшие друзья выпали из самолёта при крушении или уже похоронены здесь под снегом. Мы пострадали, нас терзает голод, мы замерзаем. Прошло больше недели, а спасатели так и не нашли нас. Мне казалось, горы смыкаются вокруг меня, демонстрируя свою беспощадную мощь; в окружающем ландшафте не было ни тепла, ни мягкости, ни надежды. Когда я вдруг как-то по-новому, со жгучей ясностью осознал, насколько далеко мы оказались от дома, я впал в отчаяние и впервые с уверенностью понял, что умру.

На самом деле я уже был мертв. У меня украли жизнь. Будущему, о котором я так мечтал, не суждено было сбыться. Женщина, на которой я бы женился, никогда так и не познакомится со мной. Мои дети не родятся. Я никогда больше не буду радоваться любящим взглядам моей бабушки, никогда не почувствую тёплые объятия моей сестры Грасиэлы. И я никогда не вернусь к отцу. Мысленно я снова увидел его, представил себе его страдания, и мне так сильно захотелось быть с ним, что я чуть не упал на колени. Я подавился бессильной яростью, подступившей к горлу, и ощутил себя настолько сломленным сомкнувшейся вокруг меня ловушкой, что на миг подумал, что вот-вот сойду с ума. И тут я увидел своего отца на той реке в Аргентине, опустошенного, почти сдавшегося, на грани капитуляции, и услышал слова, которыми он тогда подбодрил себя: «Я решил, что всё-таки не сойду с дистанции. Я решил потерпеть ещё немного».

Из всех рассказов отца это была моя любимая история, но теперь я понял, что это нечто большее: это знак от моего отца, его дар мудрости и силы. На мгновение я почувствовал, что он рядом. Сверхъестественное спокойствие овладело мной. Я смотрел на громадные горы на западе и представлял себе тропу, ведущую через них к моему дому. Я чувствовал, как любовь к отцу, словно спасательный круг, влечёт меня к этим бесплодным склонам. Глядя на запад, я про себя дал отцу обещание: «Я буду бороться. Я вернусь домой. Не позволю разорвать связь между нами. Обещаю тебе, что не умру здесь! Я не умру здесь!»

Глава 4
Снова дышу

Через несколько часов после похорон Суси я сидел один в тёмном корпусе самолёта, прислонившись к скошенной стенке фюзеляжа Fairchild и сжимая обеими руками разбитую голову. Сильные эмоции бушевали в моём сердце – недоверие, возмущение, печаль и страх, а затем, наконец, чувство измученного принятия нахлынуло и отпустило меня, как вздох. Я был слишком подавлен и растерян, чтобы осознать это тогда, но казалось, что мой разум миновал различные стадии горя с головокружительной скоростью. В прежней жизни, моей обычной жизни в Монтевидео, потеря младшей сестры прекратила бы и моё существование, на долгие месяцы оставив бы меня эмоционально сломленным. Но всё поменялось, ничто не было прежним, и что-то первобытное во мне понимало, что в этом не ведающем пощады краю я не могу позволить себе такую роскошь как сидеть и горевать. И снова я услышал у себя в голове тот холодный, ровный голос, поднявшийся над эмоциональным хаосом. «Смотри вперёд, – сказал он. – Береги свои силы на то, что тебе под силу изменить. Если будешь цепляться за прошлое, умрёшь». Мне не хотелось отпускать свою печаль. Мне не хватало Суси рядом со мной, где я мог бы утешить её и позаботиться о ней, и горе было моей единственной связью с ней сейчас, но я, казалось, не имел права голоса в этом деле. Когда миновала долгая ночь, в течение которой я изо всех сил боролся с холодом, интенсивность моих эмоций начала спадать, и мои чувства к сестре просто растаяли, как тает из памяти сон, когда просыпаешься. К утру я ощущал лишь едкую, тянущую пустоту. Моя любимая сестра Суси, моя мама, Панчито – все словно отодвинулись и стали частью моего прошлого, и оно стало казаться далёким и нереальным. Горы принуждали меня измениться. Мой разум по мере приспособления к новой реальности становился всё холоднее и строже. Я начал видеть жизнь такой, какой она, должно быть, кажется животному, которое борется за выживание – это игра, в которой есть лишь победа или поражение, жизнь или смерть, риск и возможность. Основные инстинкты брали верх, подавляя сложные эмоции и сужая фокус моего сознания, и вот уже, похоже, всё моё существование стало вращаться вокруг двух новых организующих принципов моей новой жизни: леденящего душу предчувствия смерти и жгучей потребности вернуться к отцу.

В те дни после смерти Суси любовь к отцу была единственным, что поддерживало меня в здравом уме, и время от времени я успокаивал себя, повторяя обещание, данное на могиле Суси: вернуться к отцу, сообщить ему, что я выжил, и хоть как-то облегчить его страдания. Сердце моё переполняло страстное желание быть с ним, и не проходило ни минуты, чтобы я не представлял себе, как он охвачен горем. Кто его утешит? Как он борется с отчаянием? Я представлял себе, как он бродит ночами, переходя из одной опустевшей комнаты в другую, или до самого рассвета ворочается в постели. Как, должно быть, мучительно ощущать такую беспомощность! Он, наверное, чувствует, что всё оказалось напрасным – всю свою жизнь он обеспечивал и окружал заботами нежно любимую семью, и для чего? Чтобы семья оказалась уничтоженной! Он был самым сильным из всех, кого я знал, но достаточно ли он силён, чтобы выдержать такую страшную потерю? Сохранит ли он рассудок? Потеряет ли он всякую надежду, утратит ли волю к жизни? Иногда моё воображение брало верх, и я начинал опасаться, что отец может что-то сделать с собой, пожелав прекратить свои страдания и хоть за гранью присоединиться к своим близким.

Подобные мысли об отце всегда вызывали в моей душе прилив такой лучезарной и страстной любви, что у меня перехватывало дыхание. Одна мысль, что отцу придётся мучиться хоть на секунду дольше, была мне невыносима. В отчаянии я безмолвно гневался на огромные вершины, нависшие над местом крушения, они преграждали мне дорогу к отцу и заманили меня в ловушку, в это зловещее место, где я ничего не мог поделать, чтобы облегчить его боль. Разочарование вкупе с ощущением клаустрофобии грызли меня так долго, что я чуть было не поддался панике, словно похороненный заживо. Каждый миг был наполнен подсознательным страхом, как будто под ногами у меня была не земля, а бомба замедленного действия, готовая в любую секунду взорваться; как будто я стоял с повязкой на глазах перед расстрельной командой, ожидая, когда пули пронзят мне грудь. Ужасающее ощущение уязвимости – уверенность в том, что каждый миг я должен ожидать гибели – ни на мгновение не оставляло меня. Оно заполняло всё время моего пребывания в горах, став фоном для всех мыслей и разговоров. И оно же пробудило в моей душе маниакальное стремление бежать. Я изо всех сил боролся с этим страхом, стараясь успокоиться и мыслить ясно, но бывали минуты, когда животный инстинкт грозил одолеть мой разум, и мне требовались все силы, чтобы не броситься в горы очертя голову.

Поначалу единственным способом успокоить мои опасения было представить себе момент прибытия спасателей на помощь нам. В первые дни испытания мы все цеплялись за эту надежду. Марсело питал наши надежды своими заверениями, но по мере того, как проходили дни и становилось всё труднее объяснять отсутствие спасителей, Марсело, глубоко набожный католик, всё больше и больше полагался на убеждения, издавна сформировавшие его жизнь.

– Господь любит нас, – повторял он. – Он не отправил бы нас терпеть такие страдания лишь для того, чтобы повернуться к нам спиной и оставить погибать бессмысленной смертью.

– Мы не вправе спрашивать, почему Бог так сурово испытывает нас, – настаивал Марсело.

По его словам, наш долг перед Господом, перед нашими семьями и друг другом состоит в том, чтобы жить от одного мгновения к другому, принять наши страхи и дожить до того момента, когда, наконец, до нас доберутся спасатели.

Слова Марсело произвели сильное впечатление на остальных, большинство из которых безоговорочно приняли его доводы. Мне так хотелось верить Марсело, но время шло, и я не мог избавиться от сомнений, которые всё чаще и чаще закрадывались мне в душу. Раньше мы исходили из того, что властям приблизительно известно место падения нашего самолёта. Им, должно быть, известен наш маршрут через горы, говорили мы себе, и, конечно же, пилоты успели выйти на связь по радио. Остаётся организовать поиски вдоль траектории, по которой двигался Fairchild, начиная с точки последнего радиоконтакта. Неужели там трудно будет отыскать обломки большого самолёта, лежащие на открытом леднике?

Но, конечно же, размышлял я, если бы велись направленные поиски, нас бы уже обнаружили, и то, что спасение так и не пришло, заставило меня сделать два очень мрачных вывода: либо у них было ошибочное представление о том, где мы упали, и они обыскивали какой-то другой участок гор, либо они вообще понятия не имели, в какой точке необъятной путаницы гор мы можем оказаться, и не располагали эффективным способом сузить площадь поисков. Я вспоминал, как страшно выглядели горы, когда мы летели через перевал Планчон, все эти обрывы с отвесными склонами, уходящие на сотни метров вниз, склоны множества чёрных извилистых хребтов, и вокруг ничего, только новые склоны и новые горные цепи, насколько хватает глаз. Эти размышления привели меня к другому удручающему выводу: нас ещё не обнаружили, так как спасатели понятия не имеют, где мы находимся, а если даже и знают примерно, то всё равно им нас ни за что не найти.

Сначала я держал эти мысли при себе, думая, что не хочу разбивать надежды остальных. Но, возможно, у меня были не столь бескорыстные мотивы. Возможно, я не хотел говорить о своих чувствах вслух, потому что боялся, что стоит высказать мысли, и они тут же станут реальностью. Когда надежда потеряна, разум стремится защитить нас отрицанием, и мое отрицание защищало меня от столкновения с тем, что я уже знал. Несмотря на все мои сомнения относительно вероятности появления спасателей, я не переставал мечтать о том же, о чем и все остальные – чтобы кто-то пришёл и вытащил меня из этого ада, забрал домой и вернул в прежнюю жизнь. Как бы настойчиво инстинкты не убеждали меня отказаться от принятия желаемого за действительное, я не мог позволить себе захлопнуть дверь перед возможностью чуда. Не обращая внимания на безнадёжность нашего положения, сердце продолжало надеяться столь же естественно, как и биться. Поэтому каждую ночь я молился вместе с остальными, умоляя Господа ускорить появление идущих к нам спасателей. Я прислушивался, не раздастся ли стрёкот приближающихся вертолётов. Я кивал, когда Марсело призывал нас всех сохранять веру. И всё же мои сомнения ни на миг не оставляли меня в покое, и в каждую спокойную минуту мой разум устремлялся на запад, к массивным хребтам, которые окружали нас, и шквал пугающих вопросов вспыхивал у меня в голове: «Что, если нам придётся выбираться отсюда самостоятельно, – гадал я. – Хватит ли у меня сил пережить поход по этой дикой местности? Насколько круты склоны? Насколько холодно тут ночами? Будет ли под ногами устойчивая опора? По какому пути следует идти? Что станет, если я упаду?» И всегда один и тот же вопрос: «Что лежит к западу от нас за теми чёрными хребтами?»

В глубине души я всегда знал, что нам придётся выбираться самим. В конце концов я начал высказывать свои убеждения другим, и чем больше я говорил об этом, тем больше овладевала мной мысль о восхождении на гору. Я рассмотрел эту идею со всех сторон. Я начал так живо и часто репетировать своё восхождение, что мои мечты вскоре стали казаться вполне реальными, словно в голове у меня крутилось какое-то кино. Я представлял себе, как взбираюсь по белым склонам к мрачным вершинам, как отчаянно пытаюсь ухватиться за хрупкие выступы смёрзшегося снега, как проверяю, устойчив ли каждый камень, прежде чем ступить на него, как старательно выбираю, куда поставить ногу. Меня хлестал ледяной ветер, я задыхался в разрежённом воздухе, пробиваясь сквозь глубокий снег. В моих грёзах каждый шаг восхождения был пыткой, но я не останавливался, я боролся и шёл вверх и, наконец, забирался на вершину, откуда можно было посмотреть на запад. Я представлял, что передо мной расстилается широкая долина, плавно понижающаяся к горизонту. Совсем близко снежные поля сменяются аккуратным лоскутным одеялом коричневых и зелёных оттенков – это возделанные поля, которыми покрыто дно долины. Поля разделены тонкими серыми линиями, и я понимаю, что эти линии – дороги. Спотыкаясь, я спускаюсь по западному склону горы и долгие часы бреду по каменистой местности, пока не добираюсь до одной из этих дорог, а затем двигаюсь по ней на запад, шагая по гладкому асфальту. Вскоре слышится шум приближающегося грузовика. Я останавливаю удивлённого водителя. Ему не по себе при виде отчаянного незнакомца, одиноко идущего посреди пустой дороги. Мне обязательно надо, чтобы он быстро понял меня, и я точно знал, что скажу:

Vengo de un avión que cayó en las montañas…

Я пришёл из самолёта, который упал в горах…

Он понимает меня и разрешает забраться в кабину. Мы едем на запад через зелёные фермерские угодья к ближайшему городку, и там я нахожу телефон. Я набираю номер отца и через несколько секунд слышу, как он изумлённо всхлипывает, узнав мой голос. Через день или два мы с ним увидимся, и я заранее видел выражение его глаз – теперь сквозь горе они будут сиять радостью. Отец ничего не скажет, только произнесёт моё имя. Я даже чувствовал, как, теряя сознания, он тяжело осядет в моих объятиях…