Текст книги "Чудо в Андах. 72 дня в горах и мой долгий путь домой"

Как мантра, как мой собственным миф, эта мечта вскоре стала пробным камнем, моей путеводной нитью, и я лелеял её и совершенствовал, пока она не засверкала в моём сознании, подобно драгоценному камню. Многие думали, что я сошёл с ума, что выбраться из чащи гор невозможно, но по мере того, как фантазия о переходе через Анды набирала ясность, обещание, данное моему отцу, обретало силу тайного зова. Это сфокусировало мой рассудок, превратило страхи в мотивацию, и подарило мне ощущение направления и высокой цели, которая подняла меня из чёрного колодца беспомощности, томившей меня с момента крушения. Я продолжал молиться вместе с Марсело и другими, я не переставал молить Господа явить чудо, каждую ночь я по-прежнему напрягал слух, силясь разобрать отдалённый гул вертолётов, прокладывающих к нам путь через горы. Но когда ни одна из этих мер не могла успокоить меня, когда страхи становились настолько сильны, что я думал, что они сведут меня с ума, я закрывал глаза и думал об отце. Я снова и снова повторял своё обещание вернуться к нему и в мыслях взбирался на гору.

* * *

После смерти Суси в живых осталось двадцать семь человек. Большинство из нас получили ушибы и рваные раны, но, учитывая силы, высвободившиеся в результате аварии, и тот факт, что мы пережили три сильных удара на очень высокой скорости, можно было считать настоящим чудом, что серьёзные травмы получили немногие. Некоторые из нас отделались лишь царапинами. Роберто и Густаво получили только лёгкие ранения. Другие, в том числе Лилиана, Хавьер, Педро Альгорта, Мончо Сабелла, Дэниэл Шоу, Бобби Франсуа и Хуан-Карлос Мендендес – бывший ученик школы «Стелла Марис» и друг Панчо Дельгадо – также выжили, отделавшись только порезами и царапинами. Те, у кого оказались более серьёзные травмы, в том числе Дельгадо и Альваро Манхино, у которых при крушении были сломаны ноги, теперь шли на поправку и уже потихоньку ковыляли вокруг места крушения. Антонио Визинтин, который едва не истёк кровью из-за рассечённой руки, тоже быстро восстанавливал силы. Фито Штраух и его кузен Эдуардо при последнем ударе были контужены до потери сознания, но быстро оправились. Только трое из нас, по сути, получили по-настоящему страшные ранения. Моя пробитая голова считалась одной их самых тяжёлых травм, полученных при крушении, но осколки моего черепа понемногу срастались, так что тяжело раненых оставалось только дворе: Артуро Ногейра, который получил множественные переломы обеих ног, и Рафаэль Эчаваррен, у которого была вырвана икроножная мышца. Оба парня постоянно страдали от сильной боли, и наблюдение за их терзаниями стало одним из самых жутких переживаний, выпавших на мою долю.

Мы делали для них всё, что могли. Роберто соорудил для раненых койки – простейшие подвесные гамаки, взяв для этого алюминиевые стойки и прочные нейлоновые ремни, которые мы вытащили из багажного отделения. Мы разместили их в гамаках Рафаэля и Артуро, избавив их от мучительной необходимости спать вместе с остальными в беспокойном людском клубке на полу фюзеляжа, где каждое движение, малейший толчок причиняли им острую боль. Однако, лёжа в подвесных койках, они оказались лишены возможности согреваться теплом наших скрюченных тел и ещё сильнее страдали от холода. Но для них холод, каким бы жестоким он ни был, был меньшим несчастьем, чем боль.

Рафаэль не был членом команды Old Christians, но у него были друзья в команде, которые и пригласили его лететь с нами. До путешествия я не был с ним знаком и впервые увидел только в самолёте. Он от души хохотал со своими друзьями и показался мне дружелюбным и открытым парнем. Он мне сразу понравился, и ещё больше я стал ценить его, когда увидел, как стойко он переносит свои страдания. Роберто внимательно осматривал раны Рафаэля и лечил их, как мог, но в нашем распоряжении был крайне жалкий запас медикаментов, так что он мало что мог сделать. Каждый день он менял окровавленные повязки и промывал раны каким-нибудь найденным в багаже одеколоном, надеясь, что содержащийся там алкоголь не даст ранам загноиться. Однако из ран Рафаэля постоянно сочился гной, а кожа на ноге совсем почернела. Густаво и Роберто подозревали гангрену, но Рафаэль ни разу не предавался жалости к самому себе. Вместо этого он сохранял мужество и чувство юмора, даже когда гангренозный яд отравлял его кровь и плоть на ноге гнила у него на глазах.

– Я Рафаэль Эчаваррен, – кричал он каждое утро, – и я не собираюсь тут умирать!

Рафаэль не сдавался, несмотря ни на какие страдания, и я чувствовал, что становлюсь сильнее всякий раз, когда слышал эти слова.

Артуро был спокойнее и серьёзнее. До крушения он не входит в число моих близких друзей, но мужество, с которым он переносил свои страдания, не могло не вызвать у меня уважения. Как и Рафаэлю, Артуро следовало бы быть сейчас в отделении реанимации, под круглосуточным присмотром специалистов. Но здесь, в Андах, он качался в самодельном гамаке, без антибиотиков или обезболивающих, и позаботиться о ним могли лишь два первокурсника-медика и группа не видавших жизни парней. Педро Альгорта, ещё один болельщик команды, был близким другом Артуро, он часами сидел возле него, приносил ему еду и питьё и всячески старался отвлечь его от боли. Остальные по очереди тоже дежурили около него с Рафаэлем. Я всегда с нетерпением ждал возможности поговорить с Артуро. Сначала мы говорили в основном о регби. Удар ногой – важная часть игры, хорошо поставленный удар может изменить ход матча, а Артуро был в нашей команде самым сильным и точным бомбардиром. Я напоминал ему о превосходных ударах, которые он наносил в решающие моменты матчей, и спрашивал, как ему удавалось забивать мяч так далеко и так точно. Думаю, Артуро наслаждался этими беседами. Он гордился своим умением бить по мячу и, лёжа в гамаке, пытался научить меня своим приёмам. Иногда он забывался и пробовал продемонстрировать удар, стараясь пошевелить одной из раздробленных ног, но боль заставляла его морщиться и вспоминать, где мы находимся.

Затем я ближе сошёлся с Артуро, и наши с ним разговоры стали касаться не только спорта. Артуро отличался от всех нас. Во-первых, он был страстным социалистом, и его бескомпромиссные взгляды на капитализм и стремление к личному обогащению делали его белой вороной в мире изобилия и привилегий, в котором выросло большинство из нас. Некоторые ребята считали, что он просто оригинальничает – одевается убого и читает марксистскую литературу исключительно из чувства противоречия. Артуро нельзя было назвать покладистым. Он мог быть колючим и резким в своих суждениях, и многих это раздражало, однако, научившись немного понимать его, я стал восхищаться его образом мышления. Меня привлекала не его политика, хотя в том возрасте в голове у меня едва ли были политические мысли. Что меня в Артуро завораживало, так это серьёзность, с которой он шёл по жизни, а также неистовая убеждённость, научившая его быть совершенно самостоятельным. Для Артуро особенно важны были такие понятия, как равенство, справедливость, сострадание и честность. Он не боялся подвергать сомнению ни одно из правил жизни традиционного общества или осудить нашу систему правительства и экономики за то, что, по его мнению, она служила лишь власть имущим за счёт обездоленных.

Несокрушимые убеждения Артуро беспокоили других парней и часто приводили по ночам к ожесточённым дискуссиям по вопросам истории, политики или текущих дел, и каждый раз мне хотелось услышать, что скажет Артуро, и особенно меня интересовали его взгляды на религию. Как и большинство других, кто выжил при падении самолёта, меня воспитали настоящим католиком, и, хотя никто не называл бы меня особо набожным в повседневной жизни, раньше я никогда не сомневался в фундаментальных учениях церкви. Однако беседы с Артуро заставили меня разобраться в своих религиозных убеждениях и переосмыслить принципы и ценности, которые я ни разу до этого не ставил под сомнение.

– Как ты можешь быть так уверен, что из всех священных книг в мире именно в той, в которую тебя приучили верить, записано единственное подлинное слово Божье? – часто задавал вопрос Артуро. – Откуда ты знаешь, что твоя идея Бога – единственно истинная? Мы – католическая страна, поскольку испанцы пришли сюда и покорили индейцев, а затем подменили индейского Бога своим Иисусом Христом. Если бы Южную Америку завоевали мавры, мы сейчас молились бы пророку Мухаммеду, а не Иисусу.

Идеи Артуро тревожили меня, но возразить ему мне было нечего. И меня поразило, что, несмотря на весь свой религиозный скептицизм, он был очень одухотворённым человеком, он чувствовал мой гнев на Бога и убеждал меня не отворачиваться от Господа из-за наших страданий.

– Какой нам от Бога прок? – отвечал я ему. – Почему он допустил, чтобы моя мать и сестра так бессмысленно погибли? Если он так сильно любит нас, почему он оставляет нас страдать здесь?

– Ты злишься на Бога, в которого тебя научили верить в детстве, – отвечал Артуро. – Бога, который должен охранять и защищать тебя, который отвечает на твои молитвы и прощает твои грехи. Такой Бог – просто сказка. Разные религии пытаются постичь Бога, но Бог – вне религий. Истинный Бог непостижим для нас. Мы не можем постичь Его волю; Его нельзя объяснить по книжке. Он не бросил нас, но Он и не спасёт нас. Он не имеет никакого отношения к нашему пребыванию здесь. Бог не меняется, Он просто есть. Я не молюсь Богу о прощении или милостях, я молюсь Ему, чтобы стать ближе к Нему, и, когда я молюсь, моё сердце наполняется любовью. Когда я молюсь так, я сознаю, что Бог есть любовь[11]11
  Часто цитируемый представителями всех ветвей христианства отрывок из первого послания апостола Иоанна, гл. 4, стих 16 (Ин. 4:16): «И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в неё. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём».


[Закрыть]. Когда я ощущаю эту любовь, я вспоминаю, что нам не нужны ни ангелы, ни небеса, потому что мы уже – часть Бога.

Я отрицательно качал головой.

– У меня столько сомнений, – сказал я. – Чувствую, что заслужил право сомневаться.

– Доверяй своим сомнениям, – говорил Артуро. – Если у тебя хватает смелости усомниться в Боге и подвергнуть сомнению всё, чему тебя учили о Нём, ты, наверное, сможешь обрести истинного Бога. Он очень близок к нам, Нандо. Я чувствую Его повсюду вокруг нас. Открой глаза, и ты тоже увидишь Его.

Я смотрел на Артуро, пылкого молодого socialista, он лежал в гамаке, раздробленные ноги у него были неподвижны, как палки, а глаза сияли такой верой и энтузиазмом, что я ощущал прилив нежности к нему. Слова Артуро глубоко тронули меня. Как такой молодой человек сумел так хорошо научиться разбираться в себе? Разговоры с Артуро заставили меня признать тот факт, что я никогда не воспринимал свою жизнь всерьёз. Я так многое принимал как должное, тратил силы и энергию на девушек, машины и вечеринки и так небрежно проводил отведённые мне дни. В конце концов, куда мне было спешить? И завтра было бы то же, что и сегодня, и можно было отложить все дела на завтра. Всегда было завтра…

Я грустно посмеивался про себя, думая: «Ну, если Бог существует на самом деле и если он хочет моего внимания, то теперь Ему это удалось». Часто я склонялся над Артуро и клал ладони ему на грудь, стараясь согреть его. Прислушиваясь к ровному дыханию друга и ощущая, как его тело периодически напрягается от боли, я говорил себе: «Вот настоящий человек».

Были и другие, чьё мужество и самоотверженность также вдохновляли меня. Энрике Платеро, который при последнем толчке самолёта оказался ранен в живот алюминиевой трубкой, сумел, обращая не больше внимания на свою травму, чем на царапину, стать одним из наших самых усердных работников, хотя спустя неделю после крушения часть кишечника у него по-прежнему торчала из колотой раны в животе. Мне всегда нравился Энрике. Я восхищался уважением, с которым он относился к своим родителям, и тем, как явно он был привязан к семье, исправно посещавшей все наши игры. Энрике был в команде одним из «столбов переднего ряда», он не был ярким игроком, но в игре он всегда был устойчив и надёжен, всегда на своей позиции, ничем не скрывая готовности внести свой вклад в общий выигрыш. Таким же он остался и тут, на горе. Он всегда делал то, что от него требовали, и даже больше; никогда не жаловался и не впадал в открытое отчаяние, и хотя его было почти не слышно, мы знали, что он всегда сделает всё возможное, чтобы помочь нам выжить.

На меня также произвела впечатление сила Густаво Николича, которого мы называли Коко. Коко был «нападающим третьего ряда» ещё в команде Old Christians. Быстрый, сильный и отличный форвард, он играл всегда жёстко, но у него были добрая душа и прекрасное чувство юмора. Марсело поставил Коко во главе команды уборщиков, состоявшей в основном из самых младших парней нашей группы – там были Альваро Манхино, Коче Инчиарте, Бобби Франсуа и другие. Их задачей было содержать фюзеляж в чистоте, каждое утро проветривать подушки сидений, на которых мы спали, и каждый вечер раскладывать их на полу фюзеляжа перед тем, как мы устраивались на ночь. Коко следил за тем, чтобы члены его команды серьёзно относились к своим обязанностям, но он хорошо знал, что, занимая молодых парней делом, он отвлекает их от страха. Руководя работой своих подчинённых, он поддерживал в них бодрость духа, не переставая рассказывать анекдоты и травить байки. Во время перерывов он уговаривал их играть в шарады и другие игры. Если звучал смех, обычно это было заслугой Коко. Смех в горах был подобен чуду, и я восхищался храбростью Коко – он так старался не давать друзьям унывать, хотя сам, как и все мы, был измучен и напуган.

И особенно меня поразили сила и мужество Лилианы Метоль. Тридцатипятилетняя Лилиана была женой Хавьера Метоля, который в свои тридцать восемь был самым старшим из выживших. Лилиана и Хавьер были очень близки и нежно любили друг друга. Они оба были страстными болельщиками команды, но для них эта поездка должна была стать коротким романтическим отпуском, возможностью насладиться редким уик-эндом наедине друг с другом, вдали от четырёх маленьких детей, которых они оставили дома с бабушкой и дедушкой. Сразу же после крушения Хавьера сразила высотная болезнь в тяжёлой форме, от которой он постоянно ощущал тошноту и сильный упадок сил. Мысли его оставались медленными, сознание спутанным, он мог лишь в полубеспамятстве пытаться сделать несколько шагов у разбитого фюзеляжа. Лилиана проводила большую часть времени, ухаживая за мужем, но она также успевала быть неутомимой сиделкой в распоряжении Роберто и Густаво, и очень помогала им ухаживать за ранеными.

После смерти Суси Лилиана стала единственной женщиной из выживших, и поначалу мы относились к ней с почтением, настаивая, чтобы она спала рядом с тяжелоранеными в багажном отделении, самом тёплом отсеке Fairchild. Она поступала так всего несколько ночей, а потом заявила, что не желает больше мириться с особым отношением к себе. С этого момента она спала в главном отсеке фюзеляжа вместе со всеми нами, собирая вокруг себя самых младших и стараясь утешить их и согреть.

– Держи голову закрытой, Коче, – говорила она, когда мы лежали по ночам в темноте, – ты слишком много кашляешь, тебе надо закрывать горло от холода. Бобби, тебе достаточно тепло? Хочешь, я разотру тебе ноги?

Она постоянно тревожилась о своих малышах, которые остались дома, но всё же у неё хватало мужества и любви, чтобы стать матерью напуганным парням, оказавшимся так далеко от своих семей. Она стала второй матерью для всех нас, именно такой, какой представляешь себе мать: сильной, мягкой, любящей, терпеливой и очень храброй.

Но горы научили меня, что бывает много видов храбрости, и я считал, что даже самые незаметные из нас проявляли большую смелость, просто продолжая жить день за днём. Все они своим простым присутствием и силой характера укрепляли ощущение настоящей общности и сознание общей цели, что некоторым образом защищало нас от грубой реальности окружавшего нас мира. Коче Инчиарте, например, дарил нам своё остроумие, незнакомое с почтением к авторитетам, и тёплую улыбку. Карлитос был источником постоянного оптимизма и юмора. Педро Альгорта, близкий друг Артуро, был нестандартным мыслителем, очень уверенным в себе и очень образованным, и мне нравилось беседовать с ним по ночам. Мне хотелось особенно защищать Альваро Манхино, дружелюбного, с мягким голосом, болельщика команды, который оказался одним из самых младших в самолёте, и я часто выбирал место для ночлега рядом с ним. Если бы не Диего Шторм, который отволок меня из холодного места, пока я ещё лежал в коме, я бы наверняка замёрз насмерть рядом с Панчито. Даниэль Фернандес, ещё один двоюродный брат Фито, был неизменно спокоен и уравновешен и одним своим присутствием в фюзеляже помогал справиться с паникой. Панчо Дельгадо, остроумный, красноречивый студент-юрист, один из самых сильных сторонников Марсело, поддерживал в нас надежду витиеватыми уверениями, что спасение уже в пути. А ещё был Бобби Франсуа, чьё откровенное, чистосердечное, почти жизнерадостное неумение бороться за свою жизнь непонятным образом очаровало нас всех. Бобби, казалось, был не в силах позаботиться о себе простейшим образом – например, если ночью с него стаскивали одеяло, он и не делал попыток снова накрыться. Поэтому мы все присматривали за Бобби, стараясь, чтобы он не мёрз, проверяя, не обморожены ли у него ноги, следя за тем, чтобы утром он не свалился с лежака. Все эти парни были членами нашей семьи в горах, все вносили посильный вклад в нашу общую борьбу.

Но при всём разнообразии мужества, которое я видел вокруг себя, явном и скрытом, я знал, что каждый из нас живёт в страхе, и я видел, как каждый выживший справляется с этими страхами по-своему. Некоторые выражали свои страхи через гнев, негодуя на судьбу за то, что она забросила нас сюда, или на власти за то, что те никак не пришлют к нам спасателей. Другие просили у Бога ответов и молили о чуде. И многие были настолько обескуражены своими страхами, всеми силами природы, которые так мрачно противостояли нам, что впадали в отчаяние. Эти парни вообще не проявляли никакой инициативы. Они брались за дело только по принуждению, и даже тогда им можно было доверить только самую простую работу внутри фюзеляжа. С каждым днём они, казалось, все глубже уходили в себя, становились всё более подавленными и вялыми, пока, наконец, некоторые из них не оказывались настолько подвержены апатии, что целыми днями лежали там же, где спали, ожидая спасения или смерти, что бы ни пришло первым. Они мечтали о доме и молились о чудесах, но, томясь в потёмках фюзеляжа, одержимые страхом смерти, с погасшими, пустыми глазами, они уже становились призраками.

Те из нас, кто был достаточно силён, чтобы работать, не всегда были нежны с ними. При всем давлении, с которым мы сталкивались, временами трудно было не считать этих парней трусами или паразитами. Большинство из них не были серьёзно ранены, и нас злило, что они не сумели собрать волю в кулак и присоединиться к общей борьбе за выживание.

– Шевели задницей! – кричали мы на них. – Сделай хоть что-нибудь! Ты же ещё не умер!

Такая эмоциональная пропасть между тружениками и впавшими в апатию парнями создала линию потенциального раскола в нашей маленькой общине, и это грозило вылиться в конфликт, жестокость и даже насилие. Но почему-то этого не произошло. Мы никогда не скатывались до взаимных упрёков или обвинений. Возможно, всё дело было в том, что мы долгие годы играли бок о бок на регбийном поле. Возможно, «Братья-христиане» хорошо нас учили. В любом случае, мы смогли обуздать обиды и бороться как команда. Те, у кого хватало мужества и физических сил, делали то, что должны были делать. Более слабые и раненые просто терпели. Мы пытались подтолкнуть их к действию, иногда командовали ими, но никогда не презирали и не бросали на произвол судьбы. Мы интуитивно понимали, что в этом ужасном месте никого нельзя судить по стандартам обычного мира. Ужасы, с которыми мы столкнулись, ошеломляли, и никто не знал, как каждый из нас отреагирует в тот или иной момент. Даже простое выживание тут требовало героических усилий, и эти парни вели свои личные сражения в тени. Мы знали, что бесполезно просить кого-то сделать больше, чем он может. Поэтому мы позаботились о том, чтобы им хватало еды и тёплой одежды. В самые холодные ночные часы мы растирали им ноги, чтобы уберечь от обморожения. Мы заботились о том, чтобы они хорошо укрывались на ночь, и растапливали для них снег, когда им не хватало сил собраться с духом, чтобы выйти на улицу и подышать свежим воздухом. В наших страданиях мы прежде всего оставались товарищами. Мы и так уже потеряли слишком много друзей. Каждая жизнь была для нас драгоценна. Мы готовы были сделать всё возможное, чтобы помочь всем друзьям выжить.

– Сделай еще один вдох, – говорили мы более слабым, когда холод, страх или упадок духа толкали их к краю отчаяния. – Живи, чтобы сделать ещё один вдох. Пока дышишь, борешься за жизнь.

На самом деле все мы на горе жили своей жизнью, дышали одним дыханием на один счёт и изо всех сил старались обрести волю, необходимую, чтобы продержаться от одного удара сердца до другого. Каждый миг был наполнен страданием, и очень часто, почти всегда источником наших самых главных мучений был холод. Наши тела так и не смогли приспособиться к низким температурам – человеческое тело просто на это не способно. В Андах началась ранняя весна, но по-прежнему было очень холодно, метели часто бушевали круглые сутки, удерживая нас в ловушке внутри самолёта. Но в ясные дни сильно припекало горное солнце, и мы проводили как можно больше времени вне фюзеляжа, впитывая согревающие лучи. Мы даже вытащили из Fairchild несколько кресел и расставили их на снегу как шезлонги, чтобы можно было сидеть и греться на солнышке. Но солнце слишком быстро уходило за хребты, высившиеся на западе, и за несколько секунд только что сиявшее светом голубое небо становилось тёмно-фиолетовым, высыпали звёзды, и тени стекали по склону, стремясь дотянуться до нас, как прибой. Без солнца, прогревавшего разрежённый воздух, температура резко падала, и мы прятались в фюзеляж, чтобы подготовиться к мучениям наступающей ночи.

Холод высоко в горах коварен и агрессивен. Он обжигает и режет без ножа, пробирается в каждую клетку тела, давит, кажется, с такой силой, что чуть кости не ломаются. Продуваемый сквозняками фюзеляж всё же давал нам укрытие от ветра, который способен был нас убить, однако воздух внутри самолёта оставался ужасно холодным. У нас были зажигалки, и мы без труда могли разжечь костёр, но на горе было очень мало горючего материала. Мы сожгли все бумажные деньги, которые у нас нашлись – почти 7 500 долларов превратились в дым, мы отыскали в самолёте достаточно обломков дерева, чтобы хватило на два-три небольших костра, но они быстро прогорели, и, когда пламя погасло, кратковременная роскошь живого огня только усугубила холод. По большей части мы пытались защищаться от холода, сбиваясь в кучу, прижимаясь друг к другу на подушках самолётных кресел, которые мы укладывали на пол обшивки, и натягивая на себя импровизированные тонкие одеяла в надежде нагреть жалкое укрытие теплом своих тел и так пережить ещё одну ночь. Я часами лежал в темноте, зубы у меня лязгали от холода, а тело била такая сильная дрожь, что мышцы шеи и плеч постоянно сводило судорогой. Мы все очень старались уберечь конечности от обморожения, поэтому, засыпая, я всегда совал руки под мышки, а ноги старался подсунуть под тело соседа. И всё же от холода пальцы на руках и ногах болели так, словно по ним били молотком. Иногда, когда мне становилось страшно, что у меня кровь застынет в жилах, я просил товарищей побить меня по рукам и ногам, чтобы хоть так разогнать кровообращение. Одеяло я всегда натягивал на голову, чтобы выдыхаемый воздух согревал меня. Иногда я ложился, прижимаясь головой к лицу кого-нибудь из парней рядом со мной, чтобы его дыхание немного согрело меня. Время от времени мы по ночам разговаривали, но это было трудно, так как зубы у нас стучали от холода, а челюсти лязгали в ледяном воздухе. Я часто пытался отвлечься от мучений, молился или думал об оставшемся дома отце, но холод не давал надолго оставить его без внимания. Иногда ничего нельзя было поделать, только страдать и считать секунды до утра. Часто в такие беспомощные минуты я был уверен, что схожу с ума.

Холод всегда был нашей самой главной пыткой, но в первые дни испытаний самой большой угрозой, с которой мы столкнулись, оказалась жажда. На большой высоте тело человека теряет влагу в пять раз быстрее, чем на уровне моря, главным образом из-за низкого содержания кислорода в атмосфере. Чтобы добыть достаточно кислорода из скудного горного воздуха, организм вынуждает нас дышать очень быстро. Это непроизвольная реакция; часто начинаешь задыхаться, просто стоя неподвижно. Чем чаще дышишь, тем больше кислорода поступает в кровоток, но каждый раз, когда делаешь вдох, надо делать и выдох, поэтому с каждым выдохом теряешь драгоценную влагу. На уровне моря человек способен прожить без воды неделю или около того. В Андах запас прочности гораздо меньше, и каждый вдох приближает вас к смерти.

Конечно, недостатка в воде в горах не было – мы сидели на заснеженном леднике, окруженном миллионами тонн замороженной Н₂О. Проблемой было сделать снег пригодным для питья. Хорошо экипированные альпинисты берут с собой портативные газовые плиты, чтобы растапливать снег и получать из него питьевую воду, и они постоянно пьют воду, по несколько галлонов каждый день, чтобы не допустить обезвоживания. У нас не было ни печки, ни эффективного способа растапливать снег. Сначала мы просто набирали в рот пригоршни снега и пытались его прожевать, но уже через несколько дней губы у нас растрескались, покрылись болячками и постоянно кровоточили от сухого холода, так что засовывать в рот куски смёрзшегося снега становилось невыносимой мукой. Мы обнаружили, что, если собрать снег в комок и согреть его в руках, можно высасывать из снежка капли воды, когда он начнёт таять. Мы также растапливали снег, насыпая его в пустые винные бутылки, а также вычерпывали досуха все самые маленькие лужицы, что нам удавалось найти. Например, снег на верхней части фюзеляжа таял на солнце, и по стеклу кабины бежали струйки воды, там они собиралась в узком алюминиевом жёлобе, в котором крепился нижний край лобового стекла. В солнечные дни мы выстраивались в очередь и ждали, чтобы высосать немного воды из этого жёлоба, но этого всякий раз было мало, и нас всё время мучила жажда. На самом деле ни одна из наших попыток сделать воду пригодной для питья не обеспечивала нас жидкостью в количестве, достаточном для борьбы с обезвоживанием. Мы слабели, теряли силы и плохо соображали от того, что в крови у нас накапливались токсины. Окруженные замёрзшим океаном, мы медленно погибали от жажды. Требовался эффективный способ быстро растопить снег, и благодаря изобретательности Фито мы его нашли.

Однажды солнечным утром, когда Фито сидел снаружи фюзеляжа, как и все мы, мучился от жажды, заметил, что под лучами солнца тает наст, каждый вечер намерзающий на снегу. И тут его осенило. Ничего не говоря, он покопался в куче обломков, вытащенных из фюзеляжа, и вскоре обнаружил под разорванной обивкой видавшего виды кресла небольшую прямоугольную пластинку из тонкого алюминия. Он приподнял уголки алюминиевой пластины, изготовив неглубокую кювету, а затем один из уголков слегка оттянул в сторону, чтобы получился носик. После этого он зачерпнул кюветой снег и выставил своё изобретение на яркое солнце. В мгновение ока снег начал таять, и вода стала непрерывно сочиться из носика. Фито собрал воду в бутылку, и как только остальные увидели, как хорошо работает эта хитроумная конструкция, они добыли ещё несколько алюминиевых пластинок – они нашлись под каждым креслом – и сделали ещё несколько подобных приспособлений. Смекалка Фито произвела на Марсело такое впечатление, что он выделил особую команду парней, главной обязанностью которых стало следить за этими кюветами и заботиться о том, чтобы у нас не иссякал запас воды. Воды всё равно не хватало, её не набиралось в количестве, которое нам требовалось, и мы всё никак не могли утолить жажду, однако сообразительность Фито обеспечила нас установкой для бесперебойного получения влаги, так что обезвоживание нам уже не грозило. Мы изо всех сил держались. Смекалка и умение работать сообща помогли нам выстоять перед натиском холода и жажды, но вскоре мы столкнулись с проблемой, решить которую при помощи ума и командной работы было невозможно. Запасы продовольствия подходили к концу. Мы начинали голодать.

В первые дни испытаний голод не слишком мучил нас. Холод и душевное потрясение, которые обрушились на нас вместе с депрессией и страхом, которые мы все испытывали, практически отбили у нас аппетит, и, поскольку мы были убеждены, что спасатели вот-вот найдут нас, мы довольствовались скудным пайком, который выдавал Марсело. Но помощь так и не пришла.

Однажды утром, ближе к концу первой недели, что мы провели в горах, я стоял снаружи фюзеляжа и рассматривал лежащий у меня на ладони один-единственный орешек арахиса в шоколаде. Наши запасы были на исходе, это был последний кусочек пищи, который мне выдали, и с печалью, почти с безразличным отчаянием я решил растянуть его на подольше. В первый день я медленно обсосал шоколад с арахиса, а потом сунул орех в карман брюк. На второй день я аккуратно разделил половинки арахиса, убрал одну половинку обратно в карман, а другую положил в рот. Несколько часов я медленно перекатывал во рту этот орешек, только время от времени позволяя себе откусить крошечный кусочек. Я сделал то же самое на третий день, и когда, наконец, я доел и вторую половинку арахиса, никакой еды вообще не осталось.

На значительной высоте организм требует калории просто в астрономическом масштабе. Альпинисту, если он решил совершить восхождение на любую из гор, обступивших место крушения, потребовалось бы до 15 000 калорий в день просто на поддержание массы тела. Мы не совершали восхождений, но и без этого высоко в горах нам требовалось куда больше калорий, чем дома. После крушения, ещё до того, как у нас закончились продукты, мы никогда не потребляли больше нескольких сотен калорий в день. Теперь же вот уже несколько дней потребление калорий сократилось до нуля. При посадке в самолёт в Монтевидео мы были крепкими и энергичными молодыми здоровяками, многие из нас были спортсменами в отличной физической форме. Теперь я видел, как худеют и становятся осунувшимися лица моих друзей. Движения становились вялыми и неуверенными, а в потускневших глазах отражалась усталость. Мы самым настоящим образом умирали от голода, никакой надежды отыскать пищу у нас не было, но вскоре голод стал настолько сильным, что мы всё равно не прекращали поиски съестного. Мы стали одержимы мыслями о еде, но то, что двигало нами, было совсем не похоже на обычный аппетит. Когда мозг осознаёт, что тело голодает – то есть когда поступает сигнал о том, что организм начал использовать вместо топлива собственную плоть и ткани – в кровь поступает выброс адреналина, гормона опасности, такой же резкий и мощный, как импульс, побуждающий преследуемое животное спасаться от нападающего хищника. Первобытные инстинкты давали о себе знать, и именно страх, а не собственно голод отчаянно гнал нас на поиски пищи. Снова и снова мы рыскали по фюзеляжу в поисках крошек и объедков. Мы пытались грызть полоски кожи, оторванные от чемоданов и сумок, хотя знали, что химикаты, которыми их обработали, принесут нам больше вреда, чем пользы. Мы вспороли подушки сидений, надеясь отыскать там солому, но нашли только несъедобный мебельный поролон. Даже после того, как я убедился, что там нет ни кусочка съестного, разум мой никак не мог успокоиться. Часами я мучительно ломал голову над тем, где ещё может оказаться хоть что-нибудь пригодное в пищу: «Может, удастся отыскать какое-нибудь растение или найти под камнями каких-нибудь насекомых. Может быть, у пилотов в кабине был с собой какой-нибудь перекус. Возможно, что-то из продуктов случайно выпало на снег, когда мы выволакивали наружу кресла. Надо ещё раз проверить кучу мусора. Да, а проверяли ли мы все карманы у погибших перед тем, как похоронить их?»