Текст книги "Дикий цветок"

«Что ты хочешь, малыш?»

«Чтобы ты пошла со мной сейчас на пруд».

«Забудь про это».

«Там никого нет».

«Боишься, что будут сплетничать?»

«Ты боишься».

«Да ничего меня уже давно не трогает».

«Так пошли».

Сгибается над ней Юваль, обнимает ее голову, и она не отстраняется. Его руки сильные и в то же время ласковые. Она поддается этим рукам, сжимающим ее щеки. Значит, именно в эти печальные часы выпадает ей возможность пробуждения к жизни, к игре чувств. Ночь уплывает вместе с Ювалем в глубь весны, сотворенной для наслаждений. Спадает с нее тяжесть, и она чувствует себя, как перышко, парящее на ветру, в горячем порыве страсти, идущем от Юваля. Зубы его белые и острые, как зубы тигра, как зубы Рами в прошлом. Губы его мягкие, полные. Загорелая кожа сверкает свежестью, обвевая ее солнечным жаром. Склоненная голова близка к ее лицу, и от волос его идет возбуждающий запах трав, которые только что скошены. Адас старается продлить связь между ее и его головами, ощущать идущую от него свежесть. Мельком взглянув на лужайку, она видит, что Лиора уже взяла на руки сына Боаза и, еще немного, двинется по аллее, чтобы вернуть ребенка в круглосуточный садик. Адас вскакивает с камня и всеми нервами ощущает силу рывка из теснин тоски на свободу. Просыпается давно таившийся в ней ненасытный телесный голод. Она смотрит на Юваля и говорит: «Пошли!»

Глава шестая

Соломон стоит у открытого окна. Кажется ему, Адас выходит из мандариновой аллеи и смотрит на него издалека. Может, это привидевшийся ему ее облик на краю лужайки, возникающий и исчезающий в мгновение ока? Или призрак красивой женщины, и опьяняющий аромат вовсе не Адас, а порыв свежего воздуха после хамсина? Нет! Она стояла там, смотрела на него, а потом исчезла. Почему не пришла? Не понимает он ее. С момента, как уехал Мойшеле, она изменилась, перешла границу приличий. Из Иерусалима вернулась абсолютно иной, с несчастным лицом и замороженными глазами, так, что больно ему на нее смотреть. После этого побега она отвергает любую попытку сближения. Невозможно к ней прикоснуться, ни любящим взглядом, ни добрым словом. Каждое такое прикосновение возвращается жестким бумерангом. Соломон смотрит на собственные пальцы, лежащие на подоконнике.

В комнату врывается шум компании на лужайке. Облик Адас, что возникла и исчезла между деревьями аллеи, возвращает Соломона в далекое прошлое, к молодой Машеньке, сидящей у пианино. Темная ее коса – в руках его брата Иосифа. Затем видит Соломон эту косу, обернутую в красный платок, и красивая ее головка склонилась над грудой моркови, а руки ее вырывают сорняки в огороде, а за ней по следу идет Элимелех. Он сторожил в ночную смену, и утром пришел увидеть ее. Бедуины собирались на тропе – смотреть на девушек, работающих в поле. Машенька была самой красивой, и потому взгляды всех были обращены на нее, и Элимелех всегда был рядом, как ее телохранитель. Кто не знает Элимелеха? По всей степи все с ним знакомы. Всю ночь он сторожит поля и сады, и приходит в бедуинские шатры – есть яйца, сваренные вкрутую в золе и горячие лепешки, испеченные в печи. Сказал ему Абд-Эль-Рахман, пастух стада великого шейха Халеда:

«Почему ваши женщины работают в поле?

«Потому что они этого хотят».

«Йа, дорогой, йа, Элимелех, я даю своей пару тумаков, и она не выходит в поле, несчастная моя. Она боится скорпионов и змей. А твоя не боится?

«Не боится».

Жуют они жвачку из фиников, сидят у костра, полулежа на золе, и рассуждают. Дым от горящего хвороста ест им глаза и доносится шум горящих у источника пальм. Абд-Эль-Рамхан добавляет:

«Йа, Элимелех, бери мое поле. Продам тебе почти задаром. Зачем мне мертвая земля? Ты, Элимелех, иудей, ты безумец. Вы ведь даже болота покупаете. Йа, дорогой, бери мое поле для твоей женщины».

«Нет у меня женщины».

«Эта красивая, нет?»

«Она не моя».

«Ну, так в моем поле ты ее купишь».

«Но у нас женщин не покупают»

«Что же с ними делают?»

«Женщина сама выбирает себе мужчину».

«Йа, сумасшедший, не такие уж мы дураки, чтобы тебе верить».

«Я клянусь тебе».

«Йа, Элимелех, как женщина может уважать мужчину, которого сама выбрала?»

Беседа их длится далеко за полночь. Подбрасывают хворост в огонь, и приходит очередь кофе. По склону, засаженному коноплей, к шатру спускается красавица Несифа. Собирает коноплю, чтобы зажечь огонь в своем шатре. Муж ее, Исмет, редко сидит с мужчинами у костра. Он владеет скотом, но занимается, главным образом, плетением циновок и корзин. На берегах болота он отыскивает нужный ему тростник, но там же подхватил лихорадку. Руки Исмета сноровисты, но тело слабое, а мужская сила истощена лихорадкой. Мужчины у костра перешептываются, что Исмет очень редко способен на это дело. Маленькая ростом Несифа красива, но детей у нее еще нет. Каждую ночь она приносит хворост в шатер и зажигает костер, чтобы отогнать комаров от страдающего лихорадкой мужа. Несифа унесла хворост в шатер и снова выходит, на этот раз к источнику за водой. Она проходит мимо мужчин, кувшин у нее на голове, и полные ее груди колышутся со стороны в сторону вместе с танцующей ее походкой. Принесет воду из источника, чтобы сварить сладкий чай мужу.

Глаза Элимелеха не отрываются от красавицы. Страсть разгорается в нем не на шутку. Он похож на разгоряченного жеребца, несущегося за кобылой, и никакая сила не может его остановить. Он встает и оставляет костер, берет свой посох, идет за Несифой, которая исчезла в роще, между горящими пальмами. Соломон идет за ним. Тропа пробивается сквозь заросли слив, уже полных кисловатыми плодами. Они пробуют их, и красноватый сок каплет с подбородка Элимелеха. Запах дыма идет от горящих пальм. Маленькая бедуинка сидит на старом пне, и кувшин стоит у ее ног. Месяц опустился на самый дальний край горы, положив полоску света к ее ногам, и горящие пальмы окутывают ее головку красным нимбом. Элимелех швыряет ей монету, как это делается у бедуинов. Она засмеялась, подняла ее, пробует на зуб, сверкнувший белизной. Глаза Элимелеха затуманились, и он говорит Соломону хриплым голосом:

«Уходи!»

«Не уйду».

«Тебе все позволяется, да?»

«О чем ты говоришь?»

«О Голде».

«Это совсем другое дело».

«Почему это совсем другое дело?»

«Потому что из-за бедуинки тебя убьют».

«Почему это они меня убьют?»

«Потому что она замужняя женщина».

«Запрещено ей только в шатре. На открытом месте ей все позволяется».

«Но зачем тебе это несчастье?»

«А зачем тебе твое несчастье?»

«Потому что она хочет».

«И я хочу, и я люблю запах дыма с запахом горького миндаля».

Несифа поднялась и опустила монету в разрез платья, и груди ее качнулись. В два-три прыжка своих огромных ног Элимелех оказывается рядом с ней.

Соломон опустил голову, вернулся в кибуц, вошел в читальный зал сыграть партию в шахматы с Амалией. Машенька сидела у пианино, Иосиф держал ее темную косу, пахнущую горьким миндалем, ибо мыло, которое выдавали в кибуце в те дни, делалось из миндаля. Иосиф смотрел на Машеньку, глаза его пылали, и ночь была жаркой, с горы шел хамсин, и порывы его неслись от Элимелеха и Несифы к целомудренной Машеньке, сидящей у пианино. И тогда Соломон оставил шахматную партию с простодушной Амалией и пошел на пасеку, где его ждала Голда, молодая девица невысокого роста, худая, но с большой грудью. Недавно прибыла она из польского местечка, и уже шла слава о ее женской доброте в отношении всех и каждого. Иногда, когда Голда проходила мимо него, два шара подпрыгивали перед его глазами, зажигая в нем страсть до боли. И тут он вспоминал отца, сидящего в парикмахерском кресле, чтобы сделать себе прическу и подстричь бороду, еще там, в Польше, парикмахер натачивал бритву на кожаном ремне и рассказывал отцу об одной девушке, у которой два взрослых мужика – Аарон и Мойше.

В те дни Соломон был казначеем кибуца, обладающий статусом и властью, а она всего лишь была новой репатрианткой. Однажды вечером он пошел за ней на пасеку. Там рядом был курятник. Они вошли в него, и, как кормящая женщина кормилица, она извлекла свои груди, дав ему прикоснуться к соскам. Они лежали на мешках, и с ней он стал мужчиной, но она уже была женщиной. Брат ее это сделал в крохотном курятнике, еще там, дома. Было ей тогда двенадцать лет. Рассказывая это, Голда приподнялась, села на мешки, пригладила руками волосы и странно почмокала губами. Он решил сказать ей доброе слово:

«Все это уже прошло».

«Это никогда не пройдет».

«Ты сейчас в кибуце, и здесь у тебя нет брата».

«Здесь у меня много братьев».

Она рассмеялась странным смехом, схватила свои груди, освещенные лунным светом, и снова рассмеялась. Он снова прикоснулся к ней, но она оттолкнула его, ударила ногой. Он побоялся, что услышат ее истерический голос, и откроются их отношения, и прикрыл крепкой своей ладонью ей рот. И тут снова в ней взыграла страсть, она заключила его в объятья, и отбросила от него всякие сомнения. В одну из ночей она подала ему свои груди и сказала:

«Я беременна».

«Нет!»

«Поженимся?»

«Нет!»

«Что же мы будем делать?»

«Сделаем».

И тогда он совершил растрату из кассы кибуца, которую никто не обнаружил до сих пор. Он взял из кассы деньги, чтобы заплатить врачу-англичанину за аборт.

Однажды он вернулся из города и вошел в кухню, чтобы передать купленные там дрожжи для выпечки, и оказался один на один с Голдой, которая готовила селедку к ужину. Резала ножом на дольки, от которых шел острый запах. Увидев его, нанизала на острие ножа одну из долек, и поднесла ему. Он окаменел и не сводил глаз с ее пылающего лица и ножа в ее руке. Голда подбросила нож пальцами, глаза ее сузились, и губы снова почмокали. С того дня, как он привел ее к врачу-англичанину, они не встречались, и теперь она виделась ему чуждой и пугающей. В первый раз он увидел при дневном свете черты ее лица, цвет глаз и волос. Голда приблизила нож к его лицу, и он стоял, не двигаясь, готовый к любому ее действию, но она ничего не сделала, только рассмеялась, и кухня загудела ее резким голосом:

«Почему?»

«Ты…»

«Что я?»

«Мы».

«Что мы?»

«Не подходим».

«Почему нет?»

«Потому что…»

«Я проститутка?»

«Нет!»

«Да!»

«Только потому, что ты в кибуце – никто!»

И он выбежал из кухни, несся через двор, дрожа от ветра. Пробежал через мандариновую аллею, тогда еще совсем юную, и все еще не замедлил шаги. Солнце склонялось к закату, но он не пошел к Элимелеху пить чай в час вечерней молитвы, а убежал на гору, сел на обломок скалы, стараясь, как преследуемый зверь, спрятать в расщелине страшную тайну. То, что у него случилось с Голдой, он так и не упомянул в письмах Адас, Мойшеле и Рами, хотя обещал им говорить всю правду и только правду. Не мог он рассказать молодым людям о том, что, будучи казначеем, украл деньги из кассы кибуца и тяжком грехе с Голдой. Одна история тянет за собой другую, более печальную. Голда вышла замуж за Бейгеле, карлика-пекаря, у которого тоже не было никакого положения в кибуце, а он, Соломон женился на Амалии, авторитет которой в кибуце был безупречен. Машенька вышла замуж за Иосифа, брата Соломона, а Элимелех взял в жены проститутку, родившую ему Мойшеле. Адас стояла между аллеей и лужайкой, в тени собравшихся на лужайке людей. Малышка теребила косу, на кончике которой, казалось, были собраны все их страдания, и все их грехи были выражены на ее несчастном лице.

Соломон отрывает взгляд от собственных пальцев и устремляет его на затихшую аллею. Долина шумит голосом свежего ветра, и весна проходит над двором кибуца. Окна, которые были заперты в часы хамсина, открываются, и во все углы врывается ветер. Вновь зеленеет долина, пускает ростки и цветет. Сок бродит в деревьях, врывается в гущу ветвей, и все живое и растущее прорастает, созревает и благоденствует. Долина, израненная хамсином, вдыхает всей грудью неожиданно обрушившуюся на нее свободу. Птицы устраивают концерт и кружат в воздухе. Хамсин сломал себе хребет, и долина опьянена жизнью. Соломон все смотрит и смотрит на то место, где стояла Адас, не может оторвать взгляда от опустевшей лужайки, и шепчет:

«Когда оканчивался хамсин, не знал Элимелех, где что растет, где что цветет, где он сам».

Двор полон шума и суеты, и слышен поверх лет голос Элимелеха:

«Весна и я – мы как единое целое, вместе».

Смотрит Соломон на тропу, ведущую в гору, к дум-пальме на ее вершине, глубокий вздох его смешивается с голосами во дворе и возносится по темнеющим скалам:

«Господи, – Ты, весна и я – мы вместе. Дай мне ощутить хотя бы еще раз вечность. Твоего роста. Дай мне ощутить в моей печальной весне, радость цветения, которое не иссякнет вовек. Господи, дай мне ощутить еще хотя бы раз трепет жизни, который разгорячит мою старческую кровь, кинет мне полоску вечной зелени между зеленеющими деревьями, между наливающимися соками плантациями, тростником на берегу болота, рядом с источником. Господи, дай мне силу блуждать по дорогам, гнаться за вечной своей любимой, радостью моей жизни, которая воплотилась в образе Адас. Господи, сделай доброе дело, верни мне мою девочку и слушай мои истории об Элимелехе. Себя я скрываю в этих историях, а Мойшеле и Адас не хотят их слушать, ибо я сказал, что истории эти исчерпаны. Но историю о хамсине и Элимелехе я еще не рассказал».

В тот жаркий день пришел я к Элимелеху в полдень. В разгар весны сошел этот тяжкий хамсин в долину, которую мы тогда называли степью. Элимелех сторожил в ночную смену, и только встал с постели. Я нашел его шалаш пустым и сидел на его пороге, ожидая Элимелеха. Жаркий ветер, дующий с востока, обвевал меня дыханием раскаленной пустыни. Свинцовое небо покрыло землю, герметизировав ее крышкой пекла, и струи хамсина мели по ней так, что поверхность ее лопалась и отделялась, как скорлупа. Горячий ветер взъерошивал крону эвкалипта и шумел в моих ушах. Я беспомощно сидел на этой верхушке, где Элимелех соорудил на ветвях свое жилище. Взгляд мой был обращен на двор кибуца, из которого хамсин вымел все признаки нормальной жизни. Человек, скотина и растительность были поражены этим пеклом и пылью. Серость облаков, пригнанных хамсином, и краснота испепеляющего солнца, смешались и стерли все природные цвета. Зеленое, красное, желтое и коричневое светились серебром пыли. Воздух, охваченный лихорадкой, пах жженой резиной. Пылающие жаром поселения распространяли по долине запахи гниющей падали, зловонных вод, мусорных свалок и вянущих растений. Даже острый запах эвкалипта не мог перебить эту вонь. Я спрятался в шалаше. Раскрытый дневник Элимелеха лежал передо мной, и я начал читать:

«…Ветер пустыни обжигает, небо и земля пылают, и я в плену огня. Нет милосердия и справедливости в хамсине. Нет мне спасения от пламенных порывов ветра. Наэлектризованный воздух стучит в моих висках, лихорадит тело. Воздух сотрясает все вокруг меня долгими пламенными волнами. Растения сгорают, виноградные лозы дают испорченные гроздья. Птицы разевают клювы, пытаясь поймать глоток воздуха. У них обвисают крылья, они падают и гибнут. И мне тоже нет спасения от смерти. Страна агонизирует в объятиях хамсина, и меня эти объятия не отпускают. Смерть сошла на свежие ростки, которые только пустили зеленые побеги. Так и меня, первенца, настигнут щупальца хамсина и прикончат в этой пустынной степи. И все же, несмотря ни на что, есть в суховее и милосердие, и справедливость, ибо он опьянен жизнью. Горячий ветер воспламеняет мою кровь, сжимает мое лицо раскаленными добела клещами, напрягает вены на моих висках. Хамсин вносит в мою душу беспокойство и безвыходность.

Пылающее небо и сохнущая земля обостряют мои чувства видениями и мечтаниями. Воздух возносит передо мной своим огнем фантомы. Хамсин обнажает странную связь между Ничто и Сущим, смешивая их, и обжигающий ветер пробуждает во мне стремление выйти в путь…»

Господи, Боже мой, Элимелех пошел искать воплощение своих галлюцинаций! Страх проник в мою душу, и вернул меня к выходу из шалаша, бежать вслед за Элимелехом, или хотя бы найти его издалека, взглядом. Долина опустела в этот полдневный час, и взгляд мой скользнул вверх по горной тропе. Земля там словно вздыбилась куполом, покрытым густой зарослью конопли, и когда ветер прочесывал эти заросли, стебли конопли вставали, как иглы ежа, и шумели, словно их охватил огонь.

Историю этого конопляного холма рассказал нам великий шейх Халед, лучше всех знающий легенды степи, которые передавались из поколения в поколение, восходя из глубины времен с туманами и ветром, разрастаясь с годами и десятилетиями. Мы сидели у подножья холма, и шейх Халед рассказывал:

«Этот холм – горб злого царя, который грехами своими привел к погребению целого города со всеми его обитателями. А захоронен он здесь, как падаль, из-за греха его с девственницей. Пятнадцатилетней привели ее к нему. Она была стройной и неоскверненной, с длинными волосами и развитой грудью, и прелести ее бедер рисовались под тканью платья. Глаза царя вышли из орбит при виде красавицы. Привел ее во время трапезы военачальник, командующей тысячей бойцов, с целью получить за нее выкуп. Он прорвал охрану дворца, и приволок за собой дрожащую девушку. Справа от царя восседала царица, что властвовала над ним твердой рукой и выпускала его из постели лишь в дни месячных. Когда царь увидел молодую египтянку, взыграла в нем темная страсть, и он велел евнухам приготовить ему ложе в тайном логове, в гуще деревьев. Логово скрыто от человеческих глаз, но не от Аллаха. Царь поставил стражников на всех тропах, ведущих к этому месту, никто не мог туда прийти и оттуда уйти. Там находилась юная египтянка. Царь пытался овладеть ею, но она сопротивлялась, была упряма, сильна, красива, мужественна, и царь не мог ничего сделать. Избивал ее плеткой до крови, но она сидела, нагая и молчаливая, и глаза ее сверкали, как глаза зверя в ночной темноте, и зубы блестели. Страсть бушевала в царе, и он силой лишил ее девственности, не обращая внимания на крики и стоны. Тяжестью своего тела одолел ее сопротивление, но Аллах, великий и милосердный, услышал рыдания девственницы и отомстил за нее. И с тех пор завелись черти в горбу царя, который был похоронен в этом холме. Они плодятся и размножаются в нем, и горб все более вспухает. Настанет день, и горб этот лопнет от большого числа джинов, плодящихся в нем, и вся степь наполнится ими. Во главе их стоит Афарит, ведьма холма, которая мстит за всех девушек, чья девственность была взята силой».

Губы Халеда дрожали, и Элимелех опустил голову, и в черных его глазах сверкнула темная искра.

Сидел я у входа в шалаш Элимелеха, и все время не давала мне покоя легенда Халеда. Внезапно я поднял голову, увидев Несифу, поднимающуюся на холм, чтобы набрать коноплю. Волокна ее крепки, чтобы из них плести веревки и тянуть нити для плетения – и Несифа вяжет из них различные вещи, отличная вязальщица эта маленькая женщина, которой лишь недавно исполнилось пятнадцать лет. Босые ее ноги беззвучно движутся по склону холма. Она словно бы плывет по тропе, и заросли расступаются перед ней, и черная ее чадра рождает мягкие волны в воздухе, и темный бархат одеяния облекает ее худую фигурку. Линия резко обводит ее узкий облик на фоне ослепительного света полдня. Она одна на холме в этот жаркий полдень, пустой, дремотный, лучшее время для кражи слив. Напиток из этих кислых плодов считается полезным против бесплодия. Более года замужем Несифа, а живот ее не округлился. До сих пор занята она была сбором конопли, из зерен которой выжимается масло, усиливающее огонь костра. Днем и ночью пылает огонь в шатре Несифы, чтобы отгонять комаров, приносящих лихорадку. Муж ее, Исмет, лежит у костра и трясется в лихорадке. Лицо его бледно, глаза закрыты, и зубы стучат от сильной дрожи, сотрясающей его тело. Это не обычная дрожь, а джин трясет его со стороны в сторону, и синие бусы звенят на влажной груди больного. Несифа сделала талисман своему мужу – завернула в кусок ткани несколько синих бус, несколько долек чеснока и немного острых приправ. Но запах болезни одолевает запах приправ, и черт поигрывает синими бусами, катает их по груди Исмета, ни на миг не оставляя его в покое. Когда Несифа ложится рядом с трясущимся мужем, черт обнимает и ее, и тело ее пылает. Пламя освещает ее маленькое лицо, когда она склоняется над огнем, чтобы покрыть лицо сажей, и красивую ее головку окутывает дым и копоть. В носу Несифы подрагивает золотое кольцо вместе с серьгами в ее ушах. Женщины в шатрах знают о ней нечто, ибо ее мать не могла сдержать язык. Девочка сидела на камне, раздвинув ноги перед матерью, которая должна была сделать ей обрезание клитора, как это делают бедуинкам, но вдруг вскочила, как овца, заблудившаяся в болоте, и мать поторопилась схватить дочь, и сделать ей эту операцию впопыхах. Только маленькая капля крови осталась на камне, и Несифе не было сделано нормальное обрезание, и чувство страсти в ней не притупилось.

Я видел, как маленькая Несифа исчезла в зарослях конопли на холме, словно сунула крепкие свои руки в горб злого царя. Из зарослей взлетела горная куропатка. Что ее испугало? И кто потревожил покой ворона, сидящего на кусте? Он хрипло закаркал и улетел. Дрожат кусты на вершине холма. Ветер ли это постанывает среди зарослей конопли? Или Афарит стонет голосами девственниц? Или беснуются черти в горбу царя-насильника именно в этот дремотный час дня?

Одинокий бедуин приблизился к холму по тропе, и осел, стоящий в тени, у подножья холма, встречает его долгим ревом. Бедуин хлопает его по шее, как хлопают по плечу друга, садится у его ног, в тени огромной раскидистой кроны дерева пуэнсианы, занесенного с Мадагаскара и привившегося здесь, в этой степи. Кого он ожидает и чего дожидается? Заката солнца, сумерек? Бедуин ни делает даже легкого движения, сидит как темная тень человека, свернувшись в своем халате, и только глаза выглядывают из складок ткани. И стебли конопли колышутся на вершине холма, даже в безветрие, и небо пылает, и солнце жжет, и земля вскипает, и гнус и мошка облачками пляшут в раскаленном воздухе. Слишком большое беспокойство в такой час в пустой степи.

Время проходит, а я все не сдвигаюсь с места, сижу в напряжении в жилище Элимелеха. Бедуин все еще сидит в тени дерева. Может, он так сидит уже много дней? Может, он один из жителей погребенного в холме города, и поставлен стражником на одной из троп, ведущих в тайное логово между кустами конопли? Может он из легенды, одной из тех, которыми полна степь?

Я тревожился за Элимелеха и все сидел у входа в шалаш. Я ощущал его присутствие, не видя его. День близился к закату, подул ветер перед наступлением сумерек, белые туманы поднялись над болотом, воды которого испарились до того, что почти обнажилось дно. Папоротники, растущие в темной болотной трясине, и тамариски на берегах болота – поворачивают свои верхи к холму. Туда же ветер гонит поднявшийся туман, который вносит дыхание жизни в дремавшие заросли. Вдали, на горизонте, возникли первые тени ночи. Табун коней скачет по степи, оглашая ее галопом, становится легче дышать. Шейх Халед несется верхом вдоль болота, и за ним бежит белая лошадка, предназначенная Элимелеху. Розинка, белая лошадь кибуца, уже стара и не может соревноваться в скачке с конями шейха и друга его Элимелеха. Халед добирается до конопляного холма, и осел Несифы, раздувая ноздри, встречает его ревом. Эхо этого рева возвращается от ребра скалы и докатывается до шейха и его коней. Бедуин под пуэнсианой открывает глаза и смотрит на шейха, властителя степи. Вес широкое пространство степи пробуждается от дремоты, и всевозможные звуки и шумы – заполняют его.

Это – час шейха Халеда, Элимелеха и поезда.

Поезд идет по Хиджазской железной дороге, построенной в начале века и ведущей из Дамаска через Рабат-Амон в Медину в Саудовской Аравии. Турки в добрых отношениях со Святой землей и провели железную дорогу и через Хайфу, и она ровно, как по линейке, пересекает степь со всеми ее петляющими тропами. Жители степи приходят к полотну в любом месте, поднимают руку, и поезд останавливается, щедро отвечая на требование каждого жителя степи. Останавливается и снова движется по своему графику. Поезд этот один из самых старых в железнодорожном ведомстве.

Вот и он, приближается, я даже машу ему рукой. Еще немного, и появится Элимелех. Поезд скрежещет тормозами, скрипят, сталкиваясь, вагоны, хамсин подхватывает черный густой дым из трубы паровоза, который опадает копотью на землю. На подъеме старые колеса замедляют ход, высекая мелкие бледные искры из рельс. Поезд, в общем-то, слабый и дряхлый, но он не один в своем пути по степи. С ним за компанию верблюды, ослы, овцы. Верблюд, опустившись на колени, смотрит на поезд равнодушными глазами. Овцы толпятся, голова к голове, на полотне железной дороги, и кто их сгонит оттуда? Пастух даже и не думает это сделать, ибо занят беседой с другими пастухами. Поезд останавливается у конопляного холма, пассажиры сходят, присоединяются к бедуину с ослом под широко раскинувшейся кроной пуэнсианы, немного отдохнуть. Часть из них рассеивается по холму. Все отдают почет шейху, кланяясь ему в ноги. Суматоха царит возле холма. Вода, финики, маслины переходят из рук в руки – идет бойкая и громкая торговля. Машинист и его помощники обычно тоже толкаются на этом импровизированном рынке. Билет на поезд покупают иногда за деньги, иногда за товар, а иногда ловко уклоняются от оплаты, и все добираются до своих мест. Хиджазский поезд снисходителен и терпелив к каждому, но на этот раз у конопляного холма он проявляет знаки нетерпения. Паровоз дает гудок и застилает густым черным дымом всю людскую суматоху. Старые колеса натужно сдвигаются с места рядом с табуном коней, несущихся галопом. Черный конь летит по тропе, как орел в небе, и ветер развевает черную бурку Халеда. Головы коня и всадника соприкасаются, черная стрела пронзает долину, темная молния воспламеняет воздух. Летит шейх Халед на своем коне, и подковы разбрызгивают искры, ударяясь в землю. Поезд выбрасывает большие клубы дыма, и колеса его высекают искры из рельс. И вместе с конем Халеда поезд вырывается в дали. Но шейх обгоняет его и словно пристегивает железного хиджазского старика к молодому коню. И вот уже вся степь пристегнута и втягивается в скачку. Долина, зажатая горами, вырывается на простор вместе с шейхом. Все тропы несутся за ними, все глаза горят вместе с глазами Халеда, все сыны степи скачут на черном коне вглубь заката, красного, как кровь. Армия дерзновенных смельчаков рвется в просторы, и все они – компаньоны великого шейха. Степь, истерзанная суховеем, умирающая от жажды, распрямляется с ослаблением пекла, и сыны ее захватывают мир безумной скачкой коней и оружием шейха. И во всем этом вихре подает слабое ржание белая одинокая лошадка, без всадника, и она скачет сама по себе, закручивая воздух хвостом, как будто чьи-то невидимые руки заставляют ее догнать черного коня Халеда, Вдруг она застывает на месте, поворачивается, и скачет обратно по тропе к конопляному холму.

Под пуэнсианой стоит Элимелех, словно окаменев на посту. Может, упал с лошади, не сумев на нее взобраться? В хамсин все возможно. Белая лошадка подходит к Элимелеху и облизывает его, как свежескошенное душистое сено. Но внимание Элимелеха обращено не на нее, далек он от радостной скачки друга своего Халеда. Элимелех отстраняет танцующую вокруг него белую лошадку. Глаза его прикованы к дальней тропинке, беззвучно исчезающей в распадке горы, склоны которого усеяны точками овец и коз, и среди них Несифа со своим осликом. Выглядит она совсем крохотной, шагающей рядом с осликом, на спине которого груда конопли, и все более удаляющейся по горной тропе, словно прокрадывающейся между стенами теснины. Элимелех не отрывает от нее взгляда. Иногда она останавливается и оборачивается в сторону конопляного холма, уже поглощенного вечерними тенями, опускает голову, окутанную чадрой.

Элимелех опирается на посох, словно нуждаясь в его поддержке. Глаза его провожают Несифу, пока она не исчезает за поворотом тропы. Ветер развевает его волосы, и он приглаживает чуб нервным жестом. Несифа исчезает за поворотом тропы, а Элимелех вдруг срывается с места и бежит в сторону кибуца, как будто за ним гонятся черти, поднимается по тропе к эвкалипту. Видно, как этот подъем на вершину холма, в кибуц, затрудняет его дыхание. Грудь его вздымается, лицо красное, то ли счастливое, то ли несчастное. На щеке свежая царапина. Что случилось, Элимелех? Поведение его необычно, как будто он разделился на двух Элимелехов, правого и левого. На стороне царапины губы его искривлены. Рука раскачивает посох в воздухе, как дирижер, машущий палочкой. Ремешок на одной сандалии порван, и она прыгает вокруг ноги. Правой стороной своей он выражает радость. Левая половина лица лишено выражения, рука вяло обвисла, и нога в сандалии движется медленно, прихрамывая. Все пуговицы на рубахе перепутаны. Воротник наполовину поднят, наполовину запал, и из него выглядывают эти две половинки лица. Таким он поднимается на эвкалипт, по лесенке в свое жилище, и я встречаю его у входа изумленным взглядом. Элимелех опережает меня:

«Будем пить чай»

Он возится с примусом, пытаясь его зажечь и приготовить странный напиток, называемый им чаем, и один его глаз не отрывается от дела, а другой – не отрывается от далей. Я искоса поглядываю на его дневник, страницы которого ворошит ветер. Примус бойко шумит, и Элимелех начинает колдовать над приготовлением чая. Ложечка со звоном выпадает из его пальцев. Он вздрагивает на миг от этого тонкого звона, руки его замирают, глаза затуманиваются. Задымленный чайник на примусе черен, как конопляный холм. Голова Элимелеха в белых парах от кипящей воды, а я не отрываю глаз от его дневника, в котором он написал, что идет искать благо в хамсине, в котором нет блага. Но вот он вернулся и все насвистывает песенки своего детства, мелодии молитв. Может, нашел благо, которое искал? «Господи, Боже мой!», – думаю я про себя.

Сидим мы у входа в его жилище, в кроне эвкалипта, и хамсин обжигает нам лица. Чашки еще более жгут наши потные руки, и мы пьем чай, который горше, чем всегда. С каждым глотком я чувствую, как лицо мое все более кривится, но продолжаю пить кисловатое пойло. Элимелех смотрит на меня со странным вниманием и говорит:

«Кислый вкус напитка от истолченных мною слив».

«Ну, и чем он хорош?»

Наша короткая беседа похожа на дуэль, голоса повышены и нервны, словно речь вовсе не о напитке, и мы сами пугаемся этого и замолкаем. Вечер опускается на двор кибуца. Люди оставляют палатки и бараки, бледные тени движутся в начинающем сгущаться сумраке. Лежат они на лужайке у подножья горы, на этом зеленом клочке, единственном в кибуце, да и во всей степи. Горячий парок поднимается от земли, спускается с неба и с горы, и облака хамсина снижают небесный свод. Кибуцники лежат на лужайке, придавленные с двух сторон жаром неба и горячей землей. Воздух полон шорохов и шепотков. Хамсин разгорячает тело человека, воспламеняет чувства, соединяет пары. Много детей, зачатых в хамсин, приходит на этот свет. В пылу любви люди отвлекаются от пекла.