Текст книги "Золотые анклавы"

Поэтому каждый волшебник – кроме очень странных исключений – хочет состоять в анклаве, и если ты не родился в нем и недостаточно умен, чтобы пробиться, единственный способ попасть в анклав – работать на него. Так живут большинство волшебников-одиночек. Выйди из Шоломанчи, выбери анклав, который нуждается в работнике с твоими способностями, заполни анкету, а потом до конца дней отдавай анклаву восемьдесят процентов своего труда, потому что двадцать процентов, которые остаются тебе, – это вдвое больше, чем то, чего ты добился бы своими силами.

Но, извините, на практике сделка не так уж хороша. Потому что злыдни тоже хотят пробраться в анклав. Им гораздо проще существовать в анклаве – потому что, как уже говорилось, там проще существовать любой магии – и в любом случае анклавы буквально ломятся от вкусной маны. На свете нет ни одного крупного анклава, который бы не окружали злыдни. Если ты работаешь в анклаве, но не имеешь права там жить – что ж, твои поездки домой не сравнятся с выпускным в Шоломанче, но все равно приятного будет мало. И так каждый день.

Большинство волшебников, работающих в лондонском анклаве, живут в часе езды от него или даже дальше. Для защиты они ездят вместе с заурядами, точно так же, как большинство детей магов-одиночек ходят в обыкновенные школы. Первый же месяц работы приносит внешнему сотруднику профессиональный держатель для щита, а половина заработка за каждый следующий месяц составляет ману для зарядки, и в конечном итоге, если ему везет, живет он гораздо лучше, чем жил бы своими силами, а если нет – немногим хуже. Если не повезет совсем – его сожрут по пути домой, когда он выйдет из автобуса, который опустеет раньше нужной остановки.

И все равно ты за это цепляешься, потому что перед носом подвешена морковка – место в анклаве, которое ждет того, кто верно прослужит лет тридцать. В некоторых новых анклавах срок сокращен до двадцати. Нью-Йорк, вероятно, требует сорока. Большинство выдыхаются на половине дистанции, получают единовременную выплату и перебираются в какое-нибудь тихое местечко, где злыдней мало. Как правило, несколько волшебников селятся вместе в глуши, сообща устраивают скромный магический круг и охраняют друг друга. Другие – назовем их реалистами – даже не пытаются схватить морковку: они просто работают в обмен на то, что их детям позволяют учиться в анклаве, а потом их отправляют в Шоломанчу.

Но есть и непрактичные люди, которые отрицают всю эту гротескную систему. Мы, одиночки, живем в захолустье – подальше от орд злыдней, окружающих крупные анклавы, и от других волшебников – отнюдь не случайно. Мы пытаемся скопить своими силами достаточно маны, чтобы установить более или менее прочный щит на ночь, и, как правило, нас съедают, когда в нашу глухомань забредает какой-нибудь опасный злыдень, на которого у одиночки не хватает маны.

Поэтому я прекрасно понимала, отчего Янси и ее компания отказались от участия в тараканьих бегах и предпочли готовить себе психоделические зелья и пробираться в пустое лондонское подполье, где можно просидеть лет двадцать, поплевывая на анклав. Выпить шампанского, перевернуть столы – и пошло оно все. Почему бы и нет? Шансы были не в их пользу – но они с самого начала были не в их пользу, и хотя бы перед уходом они могли поразвлечься. Там, вероятно, они творили удивительную магию, воплощая бредовые грезы; в половине случаев заклинания кого-нибудь убивали, и вообще все было крайне зыбко, но принадлежало им, покуда длилось.

Не понимала я одного: откуда у лондонцев столько места, чтобы эти бродяги в принципе могли туда пробраться. Мама говорила, что Янси и ее приятели пролезали в анклав, используя старые ходы; мне это казалось логичным, но я думала, что они прячутся в пустых комнатах или прикрепляют к существующим частям анклава временный пузырь пространства, которое они сами позаимствовали у реального мира. Много труда и много маны – и их все устраивало, а вот анклав возражал. Лондонцы снесли старый манеж, чтобы освободить место, а значит, вовсе не собирались дарить кому-то лишние кубические сантиметры. Магии анклава, наверное, приходилось дополнительно потрудиться, чтобы уладить конфликт – как в случае с машиной Элфи, она воровала кусок пространства у кого-нибудь из-под носа и в подходящий момент возвращала его на место.

Утечка маны наверняка была крупная. Элфи мог сколько угодно твердить, что у Янси зуб на членов анклава; лично мне казалось, что все наоборот. Я прекрасно представляла, как Мартел и прочие члены совета подсчитывают количество маны, которую высосали эти отвратительные типы, и скрипят зубами. Лондонцы не стали бы намеренно поддерживать призрачное место, в которое мог заползти кто попало; они бы тщательно его вычистили и отправили в пустоту.

Точно так же, как мы поступили с Шоломанчей.

Здесь я это излагаю последовательно, но в то время моему затуманенному мозгу понадобилось десять минут, чтобы справиться с замешательством. Янси молча подвела нас к центральной трибуне, задрапированной блестящей тканью, которая, очевидно, появилась совсем недавно и, по большей части, скрывала прозрачный мир снаружи. Ее компания нагромоздила вокруг нескольких низких столиков груды подушек, одеял и мягких ковриков, сплетенных из запаха свежесобранной клубники, стихов и золотисто-зеленого цвета – нет, это не я расчувствовалась, просто восприятие человека, одурманенного зельем Янси, видимо, проделывает с ним разные фокусы. Понятия не имею, как эти штуки выглядели бы в реальном мире. Возможно, их бы там вообще не существовало, они бы просто развалились, как только соприкоснулись с законами физики или хотя бы попались трезвому взгляду.

В этом невероятном логове было уже не нужно притворяться, что нет никакой пустоты, в которую мы вот-вот свалимся. Компания Янси все устроила очень хитро: занавески не полностью скрывали то, что находилось снаружи, вынуждая думать о том, чтó там, и намекая, что там есть нечто, нуждающееся в маскировке; чтобы посмотреть, сделать усилие. Хотя подушки и коврики были не вполне настоящими, они тем не менее выполняли свою задачу – создавали комфорт. Представьте, что лежите на облаке и оно вас держит. Никакой логики в этом нет, и вы все прекрасно понимаете, но в то же время втайне верите, что чудо произойдет. А когда оно происходит, вы с восторгом ему отдаетесь.

Сектор трибун непосредственно вокруг нас был более прочным, и доски под слоями одеял и подушек в самом деле казались деревянными. Повсюду виднелись позолота, краска, резьба, а кое-где и руны. Несомненно, это была древняя и любимая часть анклава, где проводили праздники и церемонии в те годы, когда волшебники еще ездили на существах, похожих на лошадей, а не на автомобилях. Возможно, Янси придерживалась старой традиции; члены анклавов наверняка рассказывали своим детям про визиты королевских особ, а королева Бесс, по крайней мере, была правдоподобнее короля Артура. В это место влили достаточное количество веры и памяти, и даже когда анклав отказался от манежа, одна часть все-таки уцелела.

– Как вы сюда пробрались? – требовательно спросила я, когда мой мозг наконец добрел до этой точки.

Я знала, что небезопасно спрашивать напрямик, например «они же спихнули манеж в пустоту, как вы его вернули?». Но я решила, что уклончивый вопрос сойдет мне с рук.

Янси растянулась на груде подушек и, взяв серебряный кувшин, похожий на те, что я видела в саду (наверняка она его сперла), налила питье в изящный старомодный бокал для шампанского, сделанный из зеленого стекла. Жидкость забурлила, запузырилась и замерла, превратившись в розовую пену.

– Дай-ка ложечку, дорогая, – попросила она вместо ответа.

На столе рядом со мной стояло что-то вроде сахарницы, в которой торчал целый лес потускневших серебряных ложечек с тонкими ручками, похожими на веточки. Я протянула ложечку Янси, а она подала мне кувшин.

Когда я наклонила кувшин над своей чашкой – позолоченной, немного выцветшей, – то получила нечто похожее на крем-брюле; я проткнула поверхность ложечкой, и внизу оказался не заварной крем, а сине-фиолетовые язычки пламени вроде тех, что бывают, если поджечь бренди. Я осторожно сунула их в рот – чашка и ложка с дребезгом выпали у меня из рук, а я закрыла лицо ладонями, судорожно пытаясь вдохнуть и издавая громкие стоны.

Это был вкус летнего дождя пополам с тихим шипением; вкус свидания с Орионом в спортзале в последний день накануне выпуска, вкус глупых поцелуев в павильоне, когда с потолка вокруг сыпались амфисбены. Это был вкус всего, о чем я думала в ту страстную минуту – что лучше провести время с ним хотя бы раз, на тот случай если мы погибнем (впрочем, я предвкушала собственную гибель), что я буду чувствовать себя полной дурой, если откажусь от единственного подлинного удовольствия, которое могу получить в Шоломанче.

И даже сейчас я об этом не жалела, но глоток еще горел у меня в желудке – воспоминание, которому предстояло остаться со мной навсегда. Что было бы, если бы Орион не вытолкнул меня за ворота, если бы я не пообещала ему то, о чем он мечтал больше жизни? Если бы не сказала: «Да, ты можешь приехать ко мне в Уэльс» – не дала бы разрешение, которое имело смысл только в том случае, если бы я сама выжила и вернулась домой. Когда громадина-чреворот с ревом устремился к нам, Орион не стал рисковать тем, что живым выберется он один. И этот вкус я тоже почувствовала. Вкус Ориона, устремляющегося в пасть чреворота. Чреворота, которого я, вероятно, могла убить.

Янси и бровью не повела, пока я мучительно хныкала, закрыв лицо руками. Наверное, это была нормальная реакция. В ее компании обычно оказывались те, кому изрядно не повезло в жизни. Здесь не растили собственных детей – попадавших к Янси ребят бросали на произвол судьбы или изгоняли еще до того, как они успевали пробраться в анклав с черного хода.

Когда я, все еще дрожа, вынырнула на поверхность, Лизель без особого энтузиазма обозревала собственную кружку – массивную, глиняную, с вылепленным на ней осьминогом (его щупальца служили ручкой). Осьминог смотрел на нее оранжевым стеклянным глазом. Лизель взяла кувшин и наполнила кружку до краев, а затем сунула в рот ложечку зеленого, как абсент, желе, которое ей досталось, и закрыла глаза. Она не плакала, но сидела совершенно неподвижно, напрягшись, сжав губы, крепко обхватив руками стоящую на коленях кружку – сплошь твердые прямые линии, как будто она заперла в клетку собственные чувства. Наконец Лизель открыла глаза и со стуком поставила кружку на стол. Осьминог расплелся, забрался внутрь и принялся доедать желе.

Янси невесело улыбнулась нам и одним глотком допила содержимое своего бокала. Впрочем, ей оно вроде бы тоже не доставило удовольствия. Наверное, это была своего рода пошлина: манеж нуждался в мане, чтобы существовать, а лондонцы старались ему помешать, поэтому каждому гостю приходилось заплатить.

И это тоже было логично – все, кроме того, что оно до сих пор не свалилось в пустоту. Но Янси по-прежнему не принимала вопросов; она сказала Лизель бодрым безличным тоном человека, сидящего в кафе за одним столиком с незнакомцем, с которым незачем сходиться ближе:

– Значит, ты новенькая? Не повезло тебе. Едва пришла – и все чуть не развалилось.

– Не повезло бы, если бы анклав рухнул, – ответила Лизель сурово, словно поправляя однокашника, который сделал ошибку во время групповой презентации. – Лицо у нее по-прежнему оставалось неподвижным, и говорила она механически, хотя я слышала в ее голосе еле уловимые стальные нотки раздражения: «Почему я должна объяснять такие очевидные вещи?» Эти нотки взлетали в воздух и вились в нем кольцами, как в сказках, когда у заколдованных девушек изо рта начинают сыпаться жабы и насекомые. – Скоро в совете появятся вакансии, и сэру Ричарду понадобятся надежные союзники. Он не даст Элфи место немедленно, но может сделать меня секретарем. Я слишком молода, чтобы получить какую-либо должность раньше, чем минимум через пять лет…

Превосходный план, но тону Янси он вовсе не соответствовал. Лизель была ошеломлена, иначе она никогда бы не сказала все это вслух. Ну или сказала бы; полагаю, она с огромным облегчением отказалась от заученной вежливости, как только выпустилась с отличием.

Янси неопределенно откликнулась:

– Как мило. – Это, очевидно, значило: «Я вижу твою ошибку, дорогуша». – Кстати, как поживает мама, Эль? По-прежнему зарастает мхом в лесу?

Я была не готова к разговору и, честно говоря, всерьез задумывалась, не зарыдать ли снова, но тут включился автопилот.

– У нее все хорошо, – сказала я, и в том, что мне удалось выразиться связно, была чудовищная ложь; и про маму я тоже соврала – скорее она сейчас лежала ничком в грязи, вспоминая папу, сгинувшего в брюхе чреворота, и гадая, вернусь ли я домой.

– А что, опять какие-то проблемы?

Вопрос повис в воздухе; я должна была что-то сказать, но, если честно, понятия не имела, чем именно мама помогала Янси.

– А, не беспокойся, – Янси махнула рукой, старательно исключая из разговора все полезные сведения. – Какая, однако, хорошая погода в последнее время.

С каждой репликой происходящее все больше и больше напоминало странный спектакль или нечто вроде ритуала – мы подражали тому, что должно было происходить здесь, что действительно здесь происходило раз за разом, когда члены анклава вежливо улыбались друг другу, пряча зубы, пока боролись за власть и за статус. Нужно было ответить Янси, подхватить реплику, но я словно выключилась. Я уловила основную идею: предполагалось, что я буду подыгрывать, невзирая на желание рыдать и вопить, и все это – чтобы собрать ману. Однако сил не хватало. Я просто сидела, как кукла.

Но Лизель поняла, в чем штука, и подхватила:

– Да, прекрасная погода.

И Янси предложила:

– Может, прогуляемся?

И я встала, и пошла за ними.

К счастью, я совсем перестала думать о том, что манеж наполовину висит в пустоте. Видимо, именно поэтому Янси и повела нас дальше. Она раздвинула тяжелые парчовые занавески, и мы, нырнув в щель вслед за ней, оказались на узкой бетонной дорожке, которая скрывалась в тесном кирпичном туннеле.

Пришлось идти вереницей. Тусклые лампы на потолке вспыхивали, только когда Янси оказывалась под ними, и гасли прямо у меня за спиной. Мы двигались в маленьком круге грязно-желтого света, делающем все похожим на старые фотографии – матовые, напечатанные на бумаге. Нас окружала непроглядная тьма, которой недалеко было до пустоты. Казалось, мы вызывали к жизни каждый фрагмент пространства лишь на время, чтобы миновать его – как вызываешь из пустоты текст, нужный для одной ссылки в школьном эссе, а потом бросаешь его обратно. Даже магия не убеждала меня до конца; это было все равно что лезть на небо, вынимая ступеньки из-под ног и переставляя их друг за другом: встанешь на одну, возьмешь ту, которую миновала, поставишь ее выше, и так далее – и земля остается все дальше позади… но это же просто глупо. И невероятно. Очень трудно было думать о туннеле как о пространстве, действительно существующем вокруг нас, и при обычных обстоятельствах я бы, вероятно, всерьез усомнилась – и оказалась бы в числе людей, которые так и не вернулись.

Но я не думала о том, что коридор находится в шаге от пустоты и с легкостью может оборваться. Я даже не пыталась об этом не думать. Думала я совсем о другом: надо же, он гораздо реальнее, чем должен быть, как он вообще существует, и хорошо бы Янси задержалась немножко, чтобы я могла вытрясти из нее все необходимые ответы – ответы, которых я хотела тем меньше, чем длинней казался коридор.

Лампы далеко впереди замигали, послышался звук капель, в лицо пахнуло затхлостью.

В темноте показался неразборчивый плакат, расплывшийся от сырости. Янси резко свернула, открыла дверь, которую я не заметила, и быстро, танцующим движением, вошла; как только мы с Лизель шагнули за порог, она закрыла дверь, развернулась, широко раскинув руки, чтобы мы ее не обгоняли, и стремительно пошла по очередному туннелю, короткому, узкому и темному, затем вверх по трем ступенькам, очень поспешно. Наверное, Янси не хотела, чтобы мы увидели, как у нас за спиной пропала дверь – и, вероятно, туннель тоже. Мы выбрались, не успев понять, где находимся, и болезненно морщась от флуоресцентного света, с неприятным гудением хлынувшего на нас; мы стояли в широком туннеле с потолком, похожим на форму для вафель, только из стальных полос. Это было старое бомбоубежище в метро.

Видимо, тут находился один из запасных входов на случай чрезвычайной ситуации, которые анклав открыл во время Второй мировой; очень благоразумно было с их стороны устроить вход, ведущий в глубокое подземное укрытие. Наверное, они тихонько прокопали этот маленький узкий туннель без ведома властей, а после войны вновь его закрыли. Здесь ощущалось что-то неуловимо мягкое, как в развалинах особняка, через которые нас провел Элфи. Анклав закрыл старый выход, чтобы не тратить силы на его охрану, но я бы могла поспорить, что лондонские маги купили или арендовали это здание и вобрали большую часть пространства. Наверняка оно стоило меньше, чем архитектурные излишества в престижных лондонских районах.

Но само по себе убежище оставалось реальным местом в реальном мире, и это невыразимо успокаивало. Тошнотворная дрожь под ногами прекратилась, и только теперь я поняла, как ужасно было все время ее ощущать. Вдоль всего туннеля тянулись койки и подписанные от руки ящики с необыкновенно скучным содержимым (старыми видеокассетами, планами очистных сооружений восьмидесятых годов, протоколами каких-то комитетов с длинными названиями). Я подошла к ближайшему ящику, коснулась пальцами холодного влажного металла, прижалась к нему щекой и сделала несколько жадных вдохов – ржавчина, сырость, плесень, пыль, гудрон, машинное масло, краска, грязь, коктейль подземных запахов. Когда стены и пол содрогнулись оттого, что где-то рядом прошел поезд – шумный, гремучий, тряский, – я испытала подлинное облегчение. Мой мозг впитывал чудесные, понятные, предсказуемые ощущения. Я бы с наслаждением распростерлась на грязном бетонном полу, может быть, даже лизнула бы его.

– На, возьми, – сказала Янси.

Я подняла голову. Лизель сидела на полу, прислонившись спиной к стене и закрыв глаза. Янси открывала пакет, в котором лежало маленькое тонкое печенье. Сунув в рот одну штучку, она протянула пакет мне. Печенье пахло лимоном и ванилью.

– Что это? – с подозрением спросила я.

– Просто печенье, – ответила Янси, усмехнувшись. – Бери. Мутить перестанет.

Лизель с трудом поднялась и пошла за печеньем. Оно было настоящее – самый обыкновенный сахар, мука, искусственные ароматизаторы, притворяющиеся натуральными. За считаные минуты мы съели все. Лучше, чем лизать ржавые ящики.

Янси наблюдала за тем, как мы уплетаем печенье. Я еще не дожевала, когда она беззаботно произнесла:

– Очень интересно. Обычно путь по туннелю занимает час, причем с людьми, которые знают дорогу. Может, расскажете, как вы это сделали?

Печенье оставило после себя легкое странное послевкусие. Я вышла из Шоломанчи, поэтому мой мозг заметил это и сразу классифицировал как нечто не смертельное – иными словами, пригодное для того, чтобы съесть с отчаяния; так я съела бы в школе черствый ломтик хлеба с одним-единственным пятнышком плесени, потемневшее яблочко или тарелку лапши, набранную с одного края кастрюли, в то время как на другом приютился ползун. Поэтому я не перестала есть, хотя и поняла, что в нем что-то было – ничего особенно мерзкого, просто тихий позыв, который, в лучшем случае, продлился бы пять минут: давай, расскажи тете Янси то, что она хочет знать.

Если ты знаешь, что тебя околдовали, действие чар от этого, как правило, не проходит, но Янси задала мне очень неудачный вопрос: он рассеял всепоглощающее физическое наслаждение от пребывания в реальном мире и заставил меня задуматься, почему же я, собственно, выбралась. Я не хотела задавать вопросы, но должна была их задать.

– Я это видела! – сказала я срывающимся голосом. – Лондонцы спихнули манеж в пустоту, но он никуда не делся. Почему?

Янси, улыбаясь, развела руками. Она даже не лгала, она просто говорила: извини, я не стану раскрывать тебе свои самые ценные секреты.

– Откуда я знаю? Он там, и для меня этого достаточно.

– А для меня нет, – прорычала я, шагнув к ней, и весь туннель озарился зеленым подводным светом; нас сжало в тисках холода.

Никакого определенного намерения у меня не было. Думала я только о неумолимом тошнотворном давлении чреворота, который пытался до меня добраться – вокруг был сплошной пульсирующий голод, который ничем не утолить. Он стремился раздавить меня, превратить в живую гниль и вечно питаться моими муками. Только это была не я, а Орион. Если Шоломанча не пропала, если она еще оставалась там, я должна в нее вернуться. Не для того, чтобы спасти Ориона – этот шанс я упустила. Я собиралась отыскать Терпение, посмотреть в глаза Ориона, глядящие на меня из этой ужасной, бесконечно давящей массы, услышать, как его рот зовет: «Пожалуйста, Эль, пожалуйста, помоги мне», и сказать ему, что он уже мертв. Потому что для человека, который угодил в брюхо чреворота, уже ничего сделать нельзя.

Янси отступила, и откровенно издевательская улыбка, предназначенная для четырехлетней девочки, которую она помнила по коммуне, сошла с ее лица. Эта девочка превратилась в молодую ведьму, явившуюся вместе с приятелями по анклаву, чтобы спросить у нее дорогу. Раньше меня это не раздражало. Янси в глаза смеялась над Господином лондонского анклава в присутствии его подданных; думаю, она посмеялась бы над кем угодно, кроме чреворота.

Но я не была «кем угодно». Чреворот бежал от меня в темноте, и кем бы ни был тот малефицер, который сокрушал анклавы направо и налево, он тоже прятался в страхе или пытался набраться сил, чтобы сразиться со мной, как будто получил весть о моем выходе из Шоломанчи еще до того, как я достигла ворот.

Янси могла насмехаться над сэром Ричардом, но она была неглупа. Она перестала улыбаться и подняла руки в оборонительной позиции, хотя ей бы это вряд ли помогло: я стояла на реальной земле, однако эта территория входила в лондонский анклав. Я отдала разделитель, но не нуждалась в нем. Разделитель позволял бесплатно дотянуться до хранилища, а я и так могла зачерпнуть из колеблющегося океана сколько нужно. Мне хватило бы сил опрокинуть вверх дном весь анклав и разнести на кусочки убежище.

Предпочитаю думать, что я бы этого не сделала… и в реальности я сделала нечто другое – схватила Янси за плечи и завопила: «Скажи, скажи, скажи!» Больше всего мне хотелось услышать, что они что-то предприняли – кто-то задолго до Янси, много лет назад принял меры, чтобы уберечь эти места от падения в пустоту, иначе бы они сгинули, – только, боюсь, я бы ей не поверила.

Но Лизель велела строгим, не допускающим возражений тоном:

– Перестань! – и обратилась к Янси: – Мы обрушили Шоломанчу в пустоту. Ты про это слышала?

Янси не сводила с меня глаз. На щеках у нее просвечивал сквозь кожу лилово-розовый румянец. Какая-то тайна всплывала на поверхность.

– На прошлой неделе я много чего слышала. Даже не знаю, чему верить.

– Вы не заметили, что злыдни сократились больше чем наполовину? – язвительно поинтересовалась Лизель.

Янси пожала плечами.

– Мы живем в норе под анклавом, и злыдней мы не видим, солнышко. Да, стало лучше. Но я все равно не была готова поверить, что Шоломанча покинула мир. До нас доносится много слухов и перешептываний, и среди них масса откровенного вранья. Мы не понимали, зачем Нью-Йорку и Лондону уничтожать школу. Но они этого и не делали, – негромко закончила она, по-прежнему глядя на меня. – Это сделала ты.

Лизель раздраженно нахмурилась. Я признавала, что в одиночку бы не справилась, однако я не благодарственную речь произносила, поэтому не собиралась поправлять Янси и делиться лаврами с Лизель. Я выжидающе смотрела на нее, и наконец Янси вздохнула:

– Мама, наверное, гордится тобой.

Я не могла ее ударить; если бы я дала волю жестокости, то, вероятно, спалила бы Янси дотла. Она увидела выражение моего лица и вытянула руки, словно пытаясь меня удержать:

– Эй, я серьезно!

Возможно, Янси и впрямь говорила серьезно, но я невольно подумала, что было бы, если бы мама увидела меня такой – стоящей в подполье лондонского анклава, в окружении зловещего холодного сияния, угрожающей человеку, который только что мне помог, и пытающейся выведать секреты, которыми Янси и ее компания пользовались, чтобы выжить. Поэтому я закрыла глаза и изо всех сил перестала желать, чтобы Янси сгорела. Лизель меж тем доказала, что я не зря взяла ее с собой – она подтвердила:

– Да, это сделали мы. Но один парень остался там. Ты знаешь, как туда вернуться?

Сначала Янси ничего не сказала. Я открыла глаза. Мрак вокруг рассеялся, и фонари в туннеле вновь озаряли нас благословенно заурядным флуоресцентным светом. Янси изучала меня как загадочную книгу на незнакомом языке.

– Дверь еще на месте? – спросила она. – Я имею в виду – наружная. Вход.

– Не знаю, – помотала головой я, немного успокоившись; по крайней мере, Янси хоть что-то сказала. – Я стояла у самых ворот, когда произнесла последнее заклинание. Не знаю, уничтожило ли оно…

Янси будничным тоном перебила:

– Ты подошла к двери в реальном мире, разнесла ее на кусочки, заложила кирпичами отверстие, выстроила стену, замуровала на всякий случай и соседний проход, а потом наложила на это место четыре заклятия забвения?

– Э… нет.

Она кивнула:

– Тогда это нетрудно. Если дверь еще там, можешь просто открыть ее и войти обычным способом, каким бы он ни был. Если ты хорошо помнишь место на той стороне, и там осталось достаточно маны, и ты вложишь еще немножко, и если тебе повезет, тогда, может быть, ты убедишь его остаться, пока это нужно. Или нет. Если речь о Шоломанче… даже не знаю. Ничего нельзя исключать. Или она так велика, что сожгла оставшуюся ману одной вспышкой, и тогда все просто исчезло, или она так велика, что будет рушиться несколько веков. Я предполагаю… что на некоторое время она задержится, по крайней мере частично. В мире масса волшебников, у которых она намертво запечатлелась в памяти. Но вот зайти туда… – Янси содрогнулась. – Попробуй – увидишь. – Помедлив, она добавила: – Хорошенько подумай, надо ли тебе это. Сколько времени прошло? Больше недели? Мы стараемся выходить в мир каждые несколько дней. Просидишь дольше – начнешь съезжать с катушек. Даже при наличии разных средств. – Янси приоткрыла полу, показывая фляжку во внутреннем кармане, вокруг которой обвилась ящерица. Она запахнула пальто и продолжала: – Иногда мы встречаем людей, которые пробыли тут слишком долго или утратили власть над собой. Это малоприятное зрелище.

– Не важно. – Я и так знала: то, что я увижу, приятным не будет. – Спасибо, Янси. Извини, что…

Янси взглянула на меня и покачала головой:

– Я извиняться не буду. Так мы здесь живем, и если бы можно было устроиться иначе, я бы не ломала голову. Если дразнишь медведей, время от времени рискуешь увидеть их когти и зубы. Просто окажи нам услугу – не возвращайся через наши двери. Нечего тебе тут делать.

– Мне хоть где-то будут рады? – кисло поинтересовалась я, повернулась к Янси спиной и зашагала по туннелю, мимо стрелочки, указывающей в сторону выхода.