Текст книги "Изнанка"

Капля лежала, отвернувшись к стене и закутавшись в одеяло. Андрей дотронулся до ее плеча, но она, дернувшись всем телом, скинула его руку:

– Отстань! – Слез в ее голосе не было, только злость.

– Знаешь, что? – Андрей разозлился. – Я, в конце концов, тоже здесь живу. – Капля не поворачивалась, но ему показалось, что она пожала плечами. – Пока, по крайней мере. И я хочу жить спокойно. Так что ты не психуй, а давай объясняй, что случилось. Час назад твоя дочь была совершенно нормальной, а теперь орет, как бешеная, и трясется вся. Ну?

О выпускном в детском саду Капля, как оказалось, узнала еще несколько месяцев назад. Неделю назад воспитательница напомнила, что к утреннику нужно подготовить костюм и сдать деньги на угощение, но ни того, ни другого Капля не сделала. И если без торта и лимонада Фло готова была обойтись, то слова матери: «Птичка? Какая птичка? А! Не будет никакой птички, так пойдешь!» – стали для нее потрясением.

– Мне плохо, как мне плохо! – Капля терла скомканным платком то глаза, то распухший нос. – Она что, не понимает? Здоровая кобыла – и не понимает, что мать болеет?

– Ладно. – Андрей почесал затылок. – Утренник завтра? А времени сколько сейчас?

До нормального магазина было не успеть, но на соседней улице был небольшой салон штор, где Андрей набрал огромный и невесомый пакет органзы и фатина. Перебирая отрезы, поглядывал на уютную, с мягкой улыбкой продавщицу: чуть за сорок, короткая стрижка, фигура – ярко выраженная «груша», при этом напялила на себя кофту в обтяжку и джинсы (где размер-то такой нашла?). Тебе бы, продавец-консультант Марина, в мои руки попасть, а потом в мое платье, и была бы ты у нас красавица… Сколько? Спасибо!

Денег, к счастью, хватило, а то Андрей выскочил из дома, не проверив наличность. Он стал неплохо зарабатывать в последнее время: сарафанное радио вещало без выходных.

Всякие приходили. Иногда смешные, иногда странные. Недавно одна была, совсем прибабахнутая: махала руками, декламировала стихи, не забывая зыркать по сторонам. Заказывать ничего не стала, хоть и превозносила его талант, пока перетряхивала запасы тканей. Оно и к лучшему. Андрей, выбирая ткань под очередной заказ, иногда покупал то, что особенно легло на душу, просто так, на будущее. И потом, если приходилось с этим отрезом расставаться, грустил.

А на днях приходила типичная бизнес-леди или, скорее, желающая казаться таковой. Назвалась Тамарой Андреевной, на попытки отсечь отчество поначалу обиделась, потом стала разыгрывать девочку, и от ее манерного кокетливого голоса у Андрея зачесалось внутри головы. Заметив мелькнувшую в прихожей Фло, Тамара начала сюсюкать, рассказывать, как любит детишек, восхищаться тем, как «дочка похожа на папочку»; а после еще долго излагала подробности личной жизни, своей и каких-то своих знакомых. Три раза перебрала отрезы, выбрала один из самых любимых Андреем, бестолково и неумно выспрашивала, что именно Андрей собирается шить. Он, уже привыкший, что приходящие по рекомендации ему доверяют, злился и был готов послать ее далеко и надолго, но деньги были нужны. И он смирился. Обсуждал ширину рукава, наличие или отсутствие пояса, аккуратно сомневался насчет необходимости глубокого декольте. И уже почти совсем не обращал внимания на рассказы Тамары о том, что своих детей у нее нет, но дочку близкой подруги она знает с рождения и любит как родную, а сейчас и вовсе пришлось заменить ей мать, которая скоропостижно умерла. А дочка осталась одна и беременная: «Вы только представьте, каким мерзавцем и подлецом оказался тот ее парень! И ведь знает же, что его ребенок растет без отца, и ничего у него не шевелится, ни стыда, ни совести у человека…»

Платье дошил позавчера, надо позвонить ей. Он заранее предвкушал, как вынесет ей наряд – торжественно, не на плечиках, а на вытянутых руках, как царственной особе. Как она потом будет смотреть на себя в зеркало. И как за этот взгляд, изумленный, восторженный, не узнающий себя, он простит ей все.

Капля сидела на кухне. За тот час, что Андрея не было дома, она набралась сил, порозовела и взбодрилась; будто, разозлившись на дочь, выкричала и выплакала из себя болезнь.

– А знаешь, мне вдруг лучше стало. – Капля по-хомячьи грызла соломку, перед ней на столе стояла чашка с чаем и лежали три яблока. – А ты, вижу, роль папаши решил примерить? – Она криво усмехнулась.

– Лучше – и хорошо. – Андрей сунул пухлый пакет под стол. – А Фло где? Упокоилась она?

– Я, кстати, в сад завтра не собираюсь. Мне эти скандалы с воспиталкой на фиг не нужны, так что ты, если хочешь, сам ее веди. А Фло я сказала, что костюм у нее будет. Она успокоилась, поела немного и, кажется, спать легла.

Андрей удивился: так рано Фло никогда не ложилась. После ужина сидела в своей комнате, листала затерханные книжечки, кутала в тряпки куклу, иногда рисовала.

Он зашел в детскую. Девочка спала, хотя горел верхний свет – неприятный, мутный, словно прокисший. Андрей прикрыл одеялом желтоватую узкую ступню с зажившей мозолью на пятке, послушал. Девочка дышала глубоко, но неровно и еле слышно постанывала.

Ладно. Пора делом заняться. Посмотрим… Лак на дверцах разболтанного, как подросток, шкафа потрескался так густо и причудливо, что Андрей каждый раз поневоле пытался найти в этом хаосе упорядоченность. Он тряхнул головой, сбросив наваждение, открыл дверцу, без лишних раздумий вытянул из кучи детской одежды костюм из тонкого серого трикотажа – лосины и кофточку. После минутного раздумья выкопал еще белую шапку с завязками (она была совсем маленькая, будто на младенца) и вышел из комнаты, выключив свет.

Они опоздали. Вроде бы ненамного, минут на пятнадцать всего. Проспали! Андрей до утра сидел на кухне: резал невесомую ткань на ленты, пришивал их к мягкому трикотажу. Поспать успел часа два, не больше, а после Фло разбудила его, трогая лоб теплой ладонью. Они всю дорогу бежали, но в раздевалке было пусто, а где-то вдалеке звучала музыка, раздавались детские голоса и топот.

– Давай-давай, раздевайся скорее! – Андрей расстегивал, развязывал, стаскивал, запихивал в шкафчик куртку, кофту, ботинки. – Давай, быстренько! Кофточка, лосины… Так, давай завяжу шапку. И чешки не забудь!

Выскакивая из раздевалки и взбегая вслед за Фло на второй этаж, он заметил в глубине коридора женщину, которая посмотрела на них с ужасом, а потом замахала руками и попыталась что-то сказать. Но тут Фло пискнула: «Это танец птичек!» За дверью раздались птичьи трели, нежный перезвон и аплодисменты, и Андрей рванул на себя дверь, пропустив вперед Фло.

Она влетела в зал, выскочила на середину, где неуклюже, не попадая в такт, топтались дети, одетые в аляпистые костюмы: покупные и самодельные, с клювами из бумаги, с крыльями, выкроенными из пестрых лоскутов.

Фло остановилась, будто испугавшись чего-то, и вместе с ней замерли все; даже музыка, кажется, умолкла. Но всего секунда – и вот она кружится, подпрыгивает, взмахивает руками-крыльями, вертит головой. Вздрагивает хохолок на шапочке; колышется оперение; мерцают, смешиваясь, акварельные переливы цвета: жемчужное, серое, белое, голубое, мятное. Танец ее – странный, изломанный – завораживает, она будто уже и не человек, а райская птица, только вымоченная в хлорке, почти обесцвеченная.

Они ушли сразу после выступления. Воспитательница, возмущенная опозданием, поведением Фло и несданными деньгами, пыталась остановить их, но, переглянувшись с Фло, Андрей коротко сказал, глядя в густо подведенные злые глаза:

– Мы сейчас уйдем. Ваших поганых тортов и газировки нам не надо. И денег вы не получите, так что закройте пасть и дайте пройти.

Уже по дороге домой Андрей понял, что с девочкой что-то не так: она, хоть и улыбалась, была бледной, с лихорадочными пятнами на щеках. Дома, помогая Фло раздеваться, он дотронулся до ее лба и чуть было не отдернул руку.

Капля в роли заботливой матери сумела продержаться чуть больше суток, а после закинула в большую сумку детские вещи, оделась сама и напялила что попало на Фло, больше похожую на тряпичную куклу, чем на живого ребенка.

– Капля, ты с ума сошла? – Андрей, не сразу сообразивший, что Фло куда-то отправляют, встал в дверях кухни. – Куда ты ее? Она же полуживая!

– Куда надо! Фло, стой спокойно, сейчас уже пойдем. – Девочка, ослабевшая настолько, что не могла стоять, села на корточки возле двери и прислонилась к ней лбом.

– Вы в больницу, что ли? Ты «Скорую» вызвала?

– Да какая больница! Отправлю к родителям. Макс, ну тот, кучерявый, помнишь? Он нас отвезет. Не психуй, ей там лучше будет. И нам спокойнее.

До машины Андрей донес дремлющую Фло на руках, уложил ее на заднее сиденье, подложил под голову подушку-думку, лежащую рядом. Когда Андрей начал выпрямляться, Фло вдруг открыла глаза и посмотрела ему в лицо. От ее серьезного взгляда стало больно, как от загнанной под ноготь иглы.

Все лето Капля и Андрей провели вдвоем. Это были хорошие три месяца: веселые, шальные, интересные. Про Фло Капля не говорила, словно и не было у нее никакого ребенка. Андрей не спрашивал. Но когда в конце августа девочка вернулась, стало ясно, что близость, возникшая между ним и дочерью Капли в те майские дни, как-то подзабылась. Ее словно смыли летние дожди, заглушили пьяные голоса Каплиных гостей, унесли вместе с новыми платьями заказчицы Андрея.

И все же что-то изменилось. Фло, по-прежнему относившаяся ко всему и всем, что ее окружало, как к источнику вероятной опасности, его, кажется, теперь не боялась. Она не стала болтушкой, не делилась с Андреем своими детскими радостями и горестями, но могла попросить что-нибудь приготовить или помочь с уроками (что случалось редко, чаще она занималась сама и, похоже, справлялась).

Андрей теперь чаще заходил в детскую. Он купил туда новую люстру с тремя круглыми разноцветными рожками и только дома понял, как они похожи на разложенные по квартире яблоки.

Ему понравилось бывать в детских магазинах, разглядывать одежду. Он покупал Фло все новые кофточки, джинсы, жилетки и курточки, пока они не перестали помещаться на полке. Тогда он переключился на книги и игрушки. Думал купить Барби, даже смотрел на них в магазине, но вместо этого подшаманил старенькую куклу Фло: вымыл ее, причесал волосы и сшил кучу всевозможных одежек, от туник до бальных платьев.

Капля реагировала на его заботу о Фло с равнодушием, через которое порой пробивалось раздражение:

– Тебе деньги некуда девать? Богатеньким стал? – ядовито спросила она, когда Андрей притащил огромный том сказок с украшенной золотыми вензелями обложкой.

Барганов не счел нужным отвечать, хотя внутренне удивился. Денежные вопросы они с Каплей почти никогда не обсуждали. Как-то само собой сложилось, что в щербатой миске на кухне лежали общие деньги на еду и хозяйство (складывались поровну, хотя Андрей был один, а Капля и Фло вдвоем). На тусовках платил тот, у кого были деньги, и поначалу это чаще делала Капля, и Андрей все никак не мог понять, на что она живет. Постоянной работы у нее не было. Как она сама говорила: «Жопочасы – это не для меня, я там зачахну и умру за неделю». На заказ она не шила, да и себе самой, как выяснилось, тоже. Новым знакомым представлялась «дизайнером и шопинг-консультантом» и даже завела себе визитки: на фактурной бумаге цвета мяты – серебристо-белые выпуклые буквы «КАПЛЯ» и номер домашнего телефона. Однако звонили ей редко. Андрей вообще с трудом мог себе представить, кто решится воспользоваться услугами Капли: стиль ее был своеобразным, на грани хорошего вкуса и здравого смысла.

Любопытство его грызло почти невыносимо до тех пор, пока он не обнаружил в документах несколько квитанций на переводы. На одних, со скромными суммами, в графе «Отправитель» значилась фамилия Капли, но с другими инициалами; другие переводы, размером с приличную зарплату, приходили от того же мужчины, который фигурировал в свидетельстве о рождении Фло в качестве отца.

Андрей успокоился. Жить на деньги родителей и тратить на себя алименты – может, и не совсем красиво с точки зрения обывательской морали, но какое ему до этого дело? У него были свои задачи: он копил деньги на собственный бизнес.

Всю жизнь оставаться «одним мальчиком, который так шьет, так шьет!» было позорно и недостойно его дара. Нужно выходить на новый уровень: придумать коллекцию, нанять грамотного технолога для разработки лекал, потом найти квалифицированных швей. И когда его идеи будут материализованы (в прямом смысле), когда модели (не стандартные ходячие вешалки, а обычные женщины, низенькие, громадные, кривоногие, сутулые) прошагают по подиуму, когда в конце показа он выйдет с самой безобразной из них, но прекрасной в его платье, все наконец поймут, каков он, Андрей Барганов, и чего стоит.

Он все придумал. Он не сомневался, что это будет успех, ни разу никем не виданный. Он уже представлял, как будет кланяться, что скажет журналистам. Но сначала – деньги.

Он не отказывал никому, шил и шил как про́клятый. На себя почти не тратил, только на необходимое. Купил себе сотовый (и Капле подарил – как раз попалась богатая и щедрая клиентка), чтоб всегда быть на связи – с ценителями его таланта, потенциальными спонсорами. Он верил – они появятся со дня на день.

Самой дорогой покупкой Андрея стала навороченная швейная машинка, упростившая многие операции и ускорившая работу. И изнанка его работ, которая его самого ничуть не волновала, но как минимум удивляла некоторых заказчиц, стала выглядеть почти идеально. От белого электрического чуда с почти неслышным ходом его могли оторвать всего несколько вещей: естественные надобности, в число которых входил секс, и Фло.

Она взрослела. Незаметно, как растет дерево, которое видишь каждый день. Училась хорошо, и Капля, которая на родительские собрания ходила не чаще, чем пару раз в год, после каждого такого визита с непонятным Андрею удивлением говорила:

– Представляешь, ее опять хвалили. Говорили, что старательная, что почти отличница, только немного сосредоточенности не хватает. Что иногда задумывается так, что про все забывает. Может только одну половину контрольной сделать, а вторую – забыть. Советовали к психологу сводить.

– Поведешь? – осторожно спрашивал Андрей.

– Да ну на фиг! Не верю я этим психологам. Только деньги тянут. У меня одна знакомая ходила, Настя, помнишь ее?

– Кругленькая и рыжая? На мандарин похожая?

– Да нет! На морковку скорее, – Капля хихикнула, но тут же сделала сочувственное лицо, – рыжая и высокая. В общем, ходила она, ходила к какому-то там психу, таблетки какие-то пила даже. А потом фигак – и повесилась. Причем дома все были: и муж, и родители. Телек смотрели, «Поле чудес» вроде. Она на кухню вышла, нет ее и нет, а потом муж за чаем пошел – а она висит. На ручку антресольную ремень прицепила и того… А главное, никто не слышал ведь, как она…

– Хватит уже. – Андрей не любил разговоров о смерти. – Хватит. Не хочешь к психологу – не надо. Но, может, с ней времени побольше проводить? Ну, почитать на ночь хотя бы.

– Она сама читать умеет. – Капля зевнула. – И все нормально с ней, я думаю. Не суетись.

Андрею тоже казалось, что Фло в целом в порядке. Странной она становилась несколько раз в год, всегда после каникул, которые проводила у родителей Капли. Была сонной, плохо ела, мало разговаривала и даже на вопросы отвечала не сразу: замирала на минуту, вглядывалась во что-то, видное только ей. Но спустя неделю оттаивала, снова начинала много читать и рисовать. Приходила к Андрею, сидящему за швейной машинкой, садилась напротив, клала голову на сложенные руки и просила: «Расскажи!» Он, не отрываясь от очередного платья, начинал говорить. О книгах, фильмах, о дальних странах и необычных традициях: «Представляешь, в Испании есть праздник «Томатина», когда люди забрасывают друг друга помидорами. А в Италии точно так же швыряются апельсинами. А в одном племени в джунглях Амазонки существует ритуал посвящения для мальчиков: им нужно засунуть руку в специальную перчатку, куда сажают целую толпу злых кусачих муравьев. И мальчикам нужно провести в этой перчатке не меньше десяти минут!» Фло ойкала, таращила или закрывала глаза; делала вид, что от страха, но Андрей был уверен – от удовольствия.

Капля в то время вдруг увлеклась музыкой и слушала ее с утра до вечера. Кто-то из знакомых специально для нее качал композиции из сети и записывал на диски. Чьи вкусы отражал странный набор треков, Андрей не понимал, но плейлист был причудливым, чем-то похожим на Каплин гардероб. «Слышишь? – спрашивал Андрей Фло, сидящую за кухонным столом с чашкой чая и бутербродом, – это итальянский. Мне кажется, он похож на шелковую жатку. Вот, потрогай. И слушай. Мягкий, фактурный, немного блестящий. А теперь – немецкий». Они замолкали, слушали. «Как дерюга с заклепками, правда? А польский – шуршащая плащовка. А вот английский – он разный бывает, как и русский, но чаще всего как дорогая шерсть, мягкая, пластичная, почти неощутимо бархатистая. Слышишь?»

По выходным они ходили гулять. Неважно куда. Просто брели, глазея по сторонам. Фло молчала, Андрей рассказывал обо всем подряд. Заходили в торговый центр неподалеку: зимой согреться, летом – завернуться в прохладный целлофан кондиционированного воздуха.

Они посмотрели все возможные мультфильмы – от «Суперсемейки» до «Ледникового периода». Фло стала называть себя и Андрея опоссумами и, выпрашивая у Андрея очередной рассказ, мастерски изображала умоляющую морду кота из «Шрека».

Жизнь Андрея стала размеренной и предсказуемой; дни убегали вдаль один за другим, ровные, как стежки из-под лапки швейной машины. Стопка долларов в коробке из-под датского печенья становилась толще, и, укладывая в нее очередную порцию оливково-серых купюр, он невольно выпрямлялся.

В первый год жизни у Капли он воспринимал ее дом как вынужденное пристанище, временную остановку на продуманном маршруте. Теперь он легко мог снять себе отдельную квартиру или хотя бы комнату, но почему-то не уходил. Он пригрелся в этом странном месте, пахнущем теплой пылью, яблоками и детским мылом; прилепился к чужой семье, к двум женщинам: маленькой и, кажется, нуждающейся в нем, и взрослой, которая отдалялась все больше и больше.

С Каплей они теперь почти не общались. Только по ночам было все как прежде: чувственно, даже изысканно, одновременно холодно и горячо, как падение в снег с размаха. А днем Капля, прежде рассеянная и задумчивая, будто подобралась, сосредоточилась на неведомых Андрею задачах. Ей все время кто-то звонил, в основном на сотовый, и голос ее был деловым, отрывистым: да, нет, не смогу, завтра, потом. Она куда-то ходила (чаще днем и без Андрея), не приглашала гостей, стала равнодушна к показам. Андрей и не настаивал: околомодная возня его интересовать перестала, пафосная тусовка наскучила – толпа бездарей, каждый из которых мнит себя новым Готье или Лагерфельдом.

Он был занят: Фло, клиентками, платьями, подсчетами и фантазиями. Однажды, когда никого не было дома, он заглянул в дерматиновую папку с документами, но в ней ничего не изменилось, только куда-то подевалось свидетельство о рождении Фло. Вечером, пока Капля плескалась под душем, он залез к ней в сумку; свидетельство лежало там вместе с паспортом Капли. «Наверное, какое-нибудь пособие оформляет», – убаюкал он подспудную тревогу, и она послушно заснула.

Билеты на очередного «Гарри Поттера» он купил заранее, но Фло решил не говорить: пусть будет сюрприз. Послезавтра. Когда она придет из школы, а он вернется из экспедиции: так Андрей называл вынужденные поездки в дальнее Подмосковье к знакомому владельцу швейной мастерской.

Его машинка, его любимая девочка, была чудом и радостью – почти всегда. Увы, она умела не все. С очень тонкими тканями или, наоборот, слишком плотными и пушистыми, а тем более с кожей работать категорически отказывалась: рвала нить, капризно топала иглой на одном месте, вместо ровной строчки выдавала пьяные загогулины.

Неделю назад давняя клиентка, требовательная и въедливая, заказала ему целый комплект: платье, жакет и сумку. У знакомых оптовиков он достал тончайшую итальянскую кожу цвета гнилой вишни и даже придумал, что из ее остатков сделает цветок – лохматую, с тонкими лепестками хризантему, который можно будет использовать как брошь, как браслет и даже как брелок. Но теперь ему позарез нужна была мощь профессиональных машин.

Руслан, тот самый знакомый из мастерской, Андрею не нравился: он был трепачом и хапугой, за сутки работы в мастерской ломил такую цену, что ее хватило бы на литр французских духов. Но машины у него стояли отличные. Андрей заезжал в мастерскую в пятницу вечером, после окончания рабочего дня, и мог без посторонних глаз работать хоть до утра понедельника. В этот раз он надеялся управиться максимум за сутки.

– Я ушел, буду завтра, скорее всего. Но, может, и послезавтра. – Он заглянул в комнату. Капля стояла перед открытым гардеробом, смотрела на свою развешанную одежду. Когда Андрей, не дождавшись ответа, собрался выходить, она вдруг повернулась:

– Завтра? Во сколько? – Лицо ее было бледным, а глаза – светлее обычного.

– Не раньше часов восьми-девяти вечера. Работы много. И ехать далеко.

– Ну ладно. Пока.

Уже на пороге его догнала Фло. Подошла неслышно, обняла сзади, что-то пробормотала ему в поясницу. Он не расслышал, заглянул ей в лицо:

– Я ненадолго. Ну все, побежал, а то на электричку опоздаю. – Андрей провел рукой по пушистым волосам Фло и вышел из квартиры. А после, сидя в душном вагоне электрички, пытался понять, что все-таки сказала девочка? Что-то похожее на «рычать». Или «сгоряча». А может, «скучать»?

Сидящий рядом мужик икнул и шумно выпустил в общий воздух рыбно-пивную вонь. Андрей, почти вжатый в стену, отвернулся. Грязное зеркало окна отражало грустных, усталых, жрущих людей, а на его изнанке улетали вдаль фонари, мелькали многоглазые дома, в которых сидели люди: грустные, усталые, жрущие, но и счастливые. Счастливые – тоже.

КАТЯ

Если бы не ее щиколотки – худые, с чернильной жилкой там, где стрела сухожилия целится в косточку, обтянутую гладкой кожей. Если б не мизинцы на ее ногах – короткие, будто поджатые, с округлым ногтем, похожим на лепесток вишни. Если бы не покорность, с которой она дала ему стянуть с ее ног хлюпающие ботинки и мокрые носки, а после разрешила греть ладонями озябшие ступни. Если бы не все это, Валька никогда бы не осмелился. Он бы продолжал быть снабженцем, поваром, уборщиком, еще черт знает каким обслуживающим персоналом; он бы по-прежнему варил суп, закидывал в стиральную машину ее свитера, трусы и лифчики, перестилал бы простыни и менял наволочки, но никогда не решился бы лечь на узкую кровать рядом с ней. С Катей.

И разве не она сама обхватила руками его шею, когда он нес ее в спальню? И не была тихой и послушной, пока он снимал с нее одежду и белье? Он старался быть нежным, но руки торопились помимо его воли: расстегивали, стаскивали, отбрасывали в сторону. Он плохо помнил, как разделся сам. На это ведь ушло какое-то время, но даже тогда она не попыталась встать или хотя бы накрыться! Просто лежала. Ждала. Руки – чуть в стороны, ноги сведены, глаза закрыты.

И Валька еще мог остановиться. Мог! Он бы точно остановился, если бы Катя сделала хоть одно движение не к нему, а в сторону от его грузного, белокожего, не слишком красивого тела. Он знал, что женщинам нравятся другие: смуглые, жилистые, с кубиками на животе. Но ведь она не отстранилась! Не уперлась руками в его грудь, не отвернула голову, когда он обцеловывал ее лицо – все целиком, от кромки прохладных волос на лбу до белого шрамика на подбородке. И потом, позже, она позволила сделать с собой все, что ему хотелось. Двигалась с ним в такт, некрепко обнимала его за плечи, водила пальцами по спине. Закинула руки за голову, специально, чтобы он мог смотреть на нее и гладить живот – мягкий, немного растянутый, и целовать наполненную грудь. Все главное к тому времени уже закончилось, нужно было вставать, прятаться в одежде и привычных заботах и хоронить надежду на повторение – в таком тайном месте, чтоб и самому не знать, где оно находится. Но он все растягивал мучительное удовольствие, удерживая губами шершавый сосок цвета высохшего на солнце яблока. В прихожей в коляске завозилась и захныкала Таша, и Валька ощутил на языке сладковатое и теплое. И заплакал: неслышно, без слез, которые проливались куда-то внутрь, придавая грудному молоку и убегающему времени горько-соленый вкус.

Он встал, неловко натянул джинсы, принес и положил Кате в руки полусонную и распаренную дочку, пошел в ванную. Стоять не было сил. Он сел, с трудом поместившись в узкой белой купели и, выкрутив кран до упора, начал хлестать себя водяными струями по плечам, по груди, по лицу – так, чтобы почти захлебнуться. Выйдя из ванной, он заглянул в спальню. Катя и Таша спали, а в комнате пахло младенцем. И больше ничем.

На кухне Валька достал из холодильника початую бутылку водки, стал пить стоя, прямо из горлышка. Морозная влага стекала в него, успокаивая, смывая сомнения и самообман.

Конечно, это повторится. Потому что он хотел этого всегда, с самого первого дня, когда увидел Катю на факультете. И когда смотрел на нее счастливую и влюбленную – не в него. И потом, когда познакомился с Катиной матерью и сумел убедить ее, что на него можно положиться. На него – можно! Он будет рядом. Таше он будет отцом, а Кате – мужем, настоящим, без дураков. Ведь сегодня она не оттолкнула его! А иначе он бы никогда… Водка вдруг затвердела прямо в глотке. Он с трудом протолкнул внутрь раздирающий пищевод ледяной ком, захрипел и сел на пол. И тогда слезы нашли путь наружу.

А Катя не спала. Лежала неподвижно с закрытыми глазами и слушала свое тело. Жить, прислушиваясь к нему, было удобно: же́лезы и органы, полости и сочленения, кожа и слизистые оболочки не обманывали и не предавали. Тело всегда знало, чего хочет. В нем, двадцатилетнем, исправно циркулировали жидкости, сокращались и растягивались до нужной длины мышцы, отверстия благосклонно принимали необходимое и ненатужно исторгали излишнее.

Иногда, очень редко, у Кати что-то болело, но это была правильная боль. Она была как перила над обрывом; как крепкая рука, не дающая ребенку выбежать на рычащий моторами перекресток; как кнопка звонка у закрытой двери – чтобы смерть не вошла без предупреждения. Эту боль было легко унять. Катя хныкала, просто морщилась или говорила, где больно, – и приходил Валька. И делал так, чтобы боль ушла: приносил таблетку и чашку с водой, аккуратно разминал ноющую спину или усталые стопы.

Так умела и мама, но она давно не появлялась. Зато теперь вместе с Катей жила маленькая девочка, которая много спала, редко плакала и иногда ела. Ее приходилось кормить, но это было нетрудно: всего лишь расстегнуть несколько пуговиц на ночной рубашке, согнуть руку калачиком, чтоб получилось ложе, направить в жадный рот выпуклый сосок. Молоко вытекало из Кати само, и девочка смешно чмокала, а после засыпала. Потом ее забирали – Валька или еще один человек, который иногда казался Кате тоже Валькой, но в другом обличье. Они были похожи: крупными фигурами, мягкими руками, негромким спокойным голосом, только второй был женщиной с длинным стонущим именем – Антонинаантоновна. Они редко появлялись вместе: было слышно, как отрывалась входная дверь, в прихожей шуршала одежда, булькали невнятными словами голоса, клацал железными зубами замок. Но Катя никогда не знала, кто после этого войдет в комнату. Сегодня утром это была Антонинаантоновна, днем – Валька. Он пришел веселый, принес Кате ее любимый сырок. Потом они пошли гулять, втроем: Катя, Валька и девочка, которую он называл Ташей. На улице была вода – под ногами, в небе, везде. Когда вернулись домой, оказалось, что Катя промочила ноги: Валька не усмотрел, и она надела не те ботинки. А потом случилось странное: Валька повел себя не как Валька, а как кто-то другой, давний, забытый. Катя удивилась, но тело сказало: «Пусть». Немного подумало и сказало: «Мне нравится». И Катя покорилась. Это было удобно – слушать тело. И не больно.

Через неделю, в середине дня, когда Катя на кухне ела суп, два парня в синих комбинезонах убрали из ее спальни старую полуторную кровать и внесли другую, с массивным стеганым изголовьем и толстыми ножками, похожими на чурбачки. На новой кровати лежать можно было и вдоль, и поперек. Двенадцать, четырнадцать, шестнадцать часов Катя проводила в постели. Ее снам (расплывчатые цветные пятна, теплый туман, в клубах которого вязли звуки, низкие, тягучие, убаюкивающие) почти не мешал Валька, который теперь приходил к Катиному телу каждую ночь и оставался до утра.

Плохой сон был всего один – такой же путаный, как обычные, но пугающий до крика. В нем гулко вибрировали огромные, до неба, металлические листы, мельтешили хищные белые мухи, и смутно знакомый голос безучастно произносил неразборчивые слова. Катя просыпалась мокрая, со сведенными судорогой руками, пальцы на которых зудели, будто искусанные. Но кошмар снился редко и быстро забывался, расплывался дымкой, оседал пыльцой с потревоженного шмелем цветка. Вздох, другой – и снова безмятежность, мало напоминающая жизнь, но и на смерть еще не похожая.

Раз в месяц приходила тетя Тамара, приносила конверт с шуршащими зелеными бумажками. Тетешкала Ташу, о чем-то спрашивала Катю – как настроение, как себя чувствует, хватает ли девочке молока. После одного из визитов в прихожей, уже одеваясь, она спросила у Вальки:

– А про маму она вспоминает? Нет? Совсем? А ты не думаешь, что это странно? Таше уже полгода, а Катя все какая-то сонная. Что-то с ней не так. Может, стоит показать ее врачу? У меня есть знакомый психиатр. Отличный специалист, его даже на дом можно вызвать.

– А я уже вызывал, – легко соврал Валька, глядя Тамаре Андреевне прямо в лицо. – Нашел через друзей. Он просидел у нас часа три, с Катей общался. Сказал, что все само наладится. Вы не волнуйтесь, правда. Я же тут. Все нормально будет.

Тамара пожала плечами. Потом кивнула. Спускаясь в лифте, думала: «И чего я, в самом деле? В доме чисто, девочка в порядке. И эта Антонина отличная: спокойная, аккуратная, няня и сиделка в одном лице. Кате досталось, конечно, но она молодая, справится. Просто нужно время». Она остановилась и посмотрела на часы: не опоздать бы к косметичке.

Действительно, все постепенно налаживалось. Когда Таше исполнился год, Катя стала меньше спать, чтобы вытащить ее из постели, уже не требовалось полчаса уговоров. К Ташиным полутора Катя стала называть дочку по имени, играла с ней в кубики и читала сказки: ровным голосом, без раздражения и досады, раз за разом: «Жили-были дед и баба, и была у них…» Она мыла посуду, вытирала пыль и иногда даже улыбалась.