Текст книги "АлексАндрия"

* * *

У Пушкина был друг детства, Пущин.

Когда Пущин поехал ссыльного Пушкина навестить, он все думал, что бы эдакое другу подарить в его теперешнем положении. Да как-то ничего путного в голову не приходило. Приехал в Остров; дальше до самого Михайловского – леса да сугробы. А подарка нет. Так, шампанского три бутылки взял – неплохо, вроде, а с другой стороны – ну, и что?

Пущин оглядел помещение, видит – стоит в углу живой слон. Хозяин уж тут как тут:

– Купить изволите? Это в нашем уезде редкость!

– Велик больно… – жмется Пущин.

– Лучше сейчас берите, пока он еще молодой: вырастет – больше станет. Это африканский; африканские слоны крупнее индийских. Берите – дорого не возьму, а доставка бесплатная.

– Ну, ежели африканский…

Пущин сомневаться перестал: будет напоминать Пушкину о родине его предков.

Расплатился; слона перинами обложили (на улице холод был страшный), привязали, чтоб на ухабе в снег не выпал, да и повезли.

В Михайловском Пущин, как Пушкина увидел, про все остальное забыл. Обнялись, слезу утерли, шампанское раскупорили… Пять лет не виделись!

Тут слуга вошел:

– Куда слона прикажете?

Пущин успел уж разглядеть, какая у Пушкина в доме бедность. «А я-то, – думает, – хорош: нахлебника привез!» До конца жизни себе простить не мог и, когда свои «Записки» писал, ни словечком даже насчет слона не обмолвился.

Пушкин же слону очень обрадовался и окрестил его Ганнибалкой. Вечером, бывало, камамбером его угостит, родословную свою расскажет.

Ел Ганнибалка, что дадут: кашу – так кашу, рыбу – так рыбу. А если Прасковья Александровна мешок моркови пришлет, то морковь. К весне так подрос, что на нем кататься стало впору. Няня особенно к этому пристрастилась. Кучер слона седлает, а уж Арина Родионовна в очереди первая. В такой раж вошла, что иной раз Пушкину стихи писать не давала. Он за перо, а няня:

– Батюшка, когда ж кататься?

Пушкин и барышень тригорских катал. Посадит какую-нибудь с собой Ганнибалке на загривок, обнимет, да ухом слоновьим прикроется, чтобы Прасковья Александровна не видела.

У барышень Ганнибалка большой успех имел.

Зимой садовник с кучером его снегом протирали, а как потеплело, стали на Сороть водить купаться. Приведут – а там Осиповы-Вульф, сколько их ни есть, дожидаются. «Шарман! – кричат. – Шарман!» А домой вернутся – тут же все новости про слона Анне Керн отпишут.

Она и приехала в Тригорское.

Пушкин хотел будущей весной вести слона в Святые Горы на ярмарку: думал народ катать и доход с того иметь. Да Ганнибалка к осени в Петровское убежал, в имение Петра Абрамыча Ганнибала. Пушкин за ним ходил и вернулся ни с чем. На расспросы руками развел:

– Перебрался поближе к родине: дед уж верно больше африканец, чем я.

Книга II
Государева рыба

Пушкин во Пскове подолгу не жил, хотя бывал часто.

Оно и понятно. В Михайловском-то он каждое утро для бодрости Сороть переплывал. Если мороз, то ему с вечера бочку воды наливали. Встанет с постели, лед кулаком разобьет – и моржует. А прискачет во Псков – там у него никаких условий для здорового образа жизни.

Как прикажете выкручиваться? Вот Пушкин вместо зарядки переоденется в русское платье – и в город, послушать, как простые люди говорят. Во Псковской губернии тогда свой говор был и словечки особенные, каких в других губерниях нет. Пушкин наслушается – и сил хоть отбавляй, делами идет заниматься. Думал даже словарик составить, чтоб другие тоже бодрились, да раздумал, все Далю отдал.

А в самый первый раз Пушкину говор тот никак не поймать было. Ходит, прислушивается: народ – так, вроде не безмолвствует, а все ж ничего особенного, шум да гам. То ли день такой выдался, то ли крой у рубахи не тот. Ну, расстроился, конечно, к дому повернул – видать, сюртук заждался. Пушкин, бывало, ежели разгонится в сердцах, – в другую губернию унесется и не заметит. И сейчас бы разлетелся, если б не черная кошка. Черных-то кошек он всегда замечал, на любой скорости.

Остановился, крестится. Слышит – разговор. Наконец-то! Одна соседка мимо другой идет, да никак не пройдет. Не спешите, милые, не спешите…

Одна говорит:

– Пора за грыбам. Соседские мальцы ходивши, много набравши.

Вторая:

– А мне на Завеличье надо, да к мосту не подойти.

– Хороший мост, мне ндравится.

– Тю! По самой по воде. Через Пскову, и то лучше, хоти повыше. А я коркодила боюсь! Може, кто и провел бы через мост-то, да не знаю, кого просить. Все боимся.

– Какой такой коркодил?

– Лютый зверь из земли Египетской! По виду бревно мокрое, а как прыгне! Самого губернатора нашего за сапог кусивши! Вот, Матренушка.

– Ох, тошно! А Сам чего?

– В одном сапоге остался. Да что, губернатор новый сапог не купя? В него уже друга пара. Солдат приведши коркодила из Великой тягать, да все здря.

– Откуда ж у нас в Великой така выдра завелась?

– Говорят, с Египту был привезен для забавы. Хотели на берег снести, а он в воду выпал, вот теперь и живё, всю рыбу поел.

– А как зима? Не замерзне коркодил? Уж ночи остыли.

– Вот, на зиму-то вся надежда! Може, обратно уплывё.

– А ты бы ему лапоть кинула, как к мосту пойдешь, он тебя и не троне.

– А как он лапти не любя? Токо сапоги?

Помолчали, Матренушка и говорит:

– Эт не само велико чудо, коркодил-то.

– Куда ж больше?

– А я скажу. Есть на Псковском озере место – Талабск. В тую краю рыба водится, котору никому ловить нельзя, одную царю.

– Да как звать-то тую рыбу? Не судак?

– Тю! Судак! Так и звать: государева рыба. Вся серебряна, а старша рыбка – золотая. Она говорить по-нашему могет и желания исполняе.

– Ох, тошно!

– Вот, Зинушка. Царь-батюшка к нам в губернию прискакавши – и сразу в Талабск. Стал на бережку и рыбку золоту кличе. Рыбка к нему приплывши: «Чего тебе надобно, Александре?» А царь: «Исполни ты мое желание». Рыбка ему и отвечае: «Вели сперва, чтоб никто, кроме тебя, нас не ловил и тенёты не ставил». Он слово дал.

– Что ж такое царь пожелавши?

– Да я откуда знаю? Ты, смотри, молчи про рыбку. А то много найдется всяких…

Огляделись Зинушка с Матренушкой, увидели Пушкина:

– Ты-то чего тут, как с полки сваливши? Иди с Богом!

Пушкин и пошел по улице к дому, где его сюртук дожидался. Идет – ног под собой не чует. Так и грезит на ходу, будто приплывает к нему рыбка, спрашивает: «Чего тебе надобно, Пушкин?»

Хорошие слова; записал бы, да тетради для стихов в Михайловском остались.

Было ведь у него заветное желание: из ссылки на свободу хотелось. А надежд никаких – разве на государеву золотую рыбу. Вот, мечтает, помог бы кто до Талабска доплыть. Да только кого просить?

Не губернатора же!

Пушкин во Псков не от скуки ездил.

Тамошний губернатор фон Адеркас Борис Антонович стихи сочинял. Но, как у Пушкина, не получалось. А хотелось, как у Пушкина. Он и приспособился: вдохновения плоды поднакопит, да письмо в Михайловское шлет и под каким-нибудь предлогом поэта к себе вызывает. Пушкин на порог – Адеркас ему тотчас рукописи в руки: мол, поправьте, не откажите в любезности.

Пушкин уж знал. Как видит Адеркасово письмо, так няне подмигивает:

– Опять Бориса муза посетила!

А править одна морока: там рифма хромает, там строка выпирает… В общем, пребывают произведения, как губернский Псков, в состоянии запущенном. Пушкин их, как может, в порядок приведет, а в следующий раз приедет – опять та же картина.

И не откажешь.

Про ямб с хореем Адеркасу рассказывал. Губернатор слушает, кивает милостиво, а отличить не может, как ты ни бейся. Пушкин, бывало, от него к офицерам знакомым ввечеру приплетется, упадет в кресла и пот со лба утирает:

– Ересь, сущая ересь!

Офицеры сочувствуют, руками разводят:

– Перед самым вашим приездом, летом, стих на него нашел, а то все спокойно было.

– Делами бы занимался!

А губернатору и некогда, до того поэзией увлекся.

Во Пскове тогда, кроме Троицкого собора, ничего приметного не было. Но уж его зато путники за несколько верст узнавали. Пушкин, бывало, подъезжает к городу, – домишек еще не видно, а собор впереди белым облаком парит.

Так и в Адеркасовых стихах, – ничто не радует, одно приметно: в какой стих ни глянь, всюду «милый друг», да «милый друг». Это-то больше всего и бесило! Добро бы губернатор по зазнобе томился. Тогда бы Пушкин, может, и не злился – кто без греха! Он болезнь любви с первого взгляда определял; так нет – здоров Адеркас. Все о природе, да о нравственности – особенно о милосердии к ближнему.

Что за «милый друг» такой?

Офицеры знакомые на расспросы хохочут:

– Сами бы посмотрели на этого крокодила, да Борис наш, как ни крути, примерный семьянин!

Из-за этого Адеркаса Пушкин тетради для стихов с собою во Псков не брал – до того ли! А все ж как разберет иной раз, как встанет перед глазами строчка. То в дороге, то в гостях… Пушкин, бывало, терпит-терпит – да хоть на чем, а записать надо, не то покою не даст. До того доходило – на стеклах стихи выцарапывал, благо перстень всегда на пальце. И ладно еще на почтовой станции рифма одолеет, так ведь и у хозяина Гаврилы Петровича все окна в доме исчерчены. Он, конечно, на это дело глаза закрывал, да Пушкину самому неудобно.

А куда деваться?

– Борис, Борис! Напрасно ты грамотой свой разум просветил…

Тоже вроде неплохо, а на чем запишешь, когда бумаги под рукой нет? На картах разве… Так ведь скажут – крапленые…

Пушкин насчет экспедиции в Талабск задумался всерьез. И попутчика себе присмотрел – вдвоем веселей.

У него во Пскове приятель был, офицер Великопольский. Тоже картежник.

Только что один, что другой, – в карты играли плохо. Как сядут вдвоем в штос – оба проиграют!

И никто ведь не верил. Всякий раз, бывало, офицеры вокруг столпятся, и сам Гаврила Петрович прибежит – хозяин дома, смотрят – да, господа… проиграли оба. Вот чудеса!

А Пушкин с Великопольским, как расстанутся, послания друг другу шлют стихотворные: дескать, не играй, голубчик, в карты, пиши стихи. Потом встретятся – и все начинают сызнова.

А денег-то жалко! Раз договорились: если что, будут друг с другом историями расплачиваться. И как раз подвернулся случай.

Пушкин первым начал и, конечно, все про государеву рыбу передал, что от Зинушки с Матренушкой услышал.

– Вот, Иван Ермолаевич! Не хотите ли прогуляться в Талабск для знакомства с говорящей рыбкой?

Великопольский ни в какую.

– Не вижу, – говорит, – благородной цели для вашей экспедиции. По этой сказке можно написать письмо в Академию наук, либо поэмку. Но пускаться из-за нее в путь? Извольте-ка лучше послушать про Адеркасова милого друга.

– Кто же это?

– Крокодил!

– Крокодил?!

– Так точно.

– Ох, тошно!

А Великопольский:

– Да, сомнительное средство попасть на Парнас, но другого не видно. Ходят слухи, что незадолго до вашего приезда, летом, Борис наш приютил у себя крокодила. И тогда же засел за стихи.

Говорят, кто-то из 1-й гильдии купцов вывез эту редкость из Египта, да животное, наскучив долгим путешествием, сбежало из трюма и нырнуло в Великую. Вольный крокодил резвился под стенами кремля вольного некогда города. Каково? Но, как ни резвись, а все ж прохладней, чем в Ниле. Крокодил стал вылезать на мелководье, а потом и вовсе на берег, на теплый песок, – благо дни стояли солнечные. Тут перепугались местные жители. Тогда Адеркас посулил рубль из своего кармана тому, кто добудет чудовище, и рыбаки изловили крокодила сетями. Хватились хозяина – купцы не сознаются. Поднять руку на божью тварь губернатор не решился, поселил у себя, и крокодил теперь съедает изрядную долю бюджета – то ли Адеркасова, то ли городского. Семейство ропщет, Адеркас – творит.

– Вот, Александр Сергеевич! А теперь не хотите ли снова попытать счастья в штос?

Пушкин, конечно, в изумлении. Ай, да Адеркас! Ай, да сюжет! Так, под впечатлением пребывая, и выиграл у приятеля пятьсот рублей.

Хорошие деньги! Это сколько ж крокодилов наловить можно – целый Нил!

А у Великопольского финансы поют романсы. Разве что алмазы родительские продать, – и то не хватит.

«Впрочем, – думает, – сказка ложь, да в ней намек. Не съездить ли, в самом деле, в этот Талабск для спасения фамильных драгоценностей?»

Да рыба-то вся уже подо льдом… Эх, где такого лекаря сыскать бы, что вылечит безденежья недуг!

Кто Пушкина во Пскове больше всех дожидался, так это доктор Всеволодов, инспектор врачебной управы. Больничка в городе маленькая была, всех страждущих не вмещала. А если зазвать Пушкина стихи почитать, – кто-то обязательно выздоровеет, и место освободится.

Оно, конечно, больной больному рознь. Иной с одного стихотворения воспрянет, а иного целой поэмой с первого раза на ноги не поднять. Или, скажем, «На холмах Грузии» «сердечникам» хорошо помогало, а у кого заболевания дыхательных путей, тем – нет. Тем «К другу стихотворцу» читать надо.

Пушкин, по доброте душевной, соглашался. Опять же, приятно людям здоровья прибавлять. А все же, случалось, и роптал:

– Что ж за место такое для больницы – у Гремячей башни, да в Волчьих Ямах! Как тут людей спасать? И Гомер бы надорвался.

Один больной особенно тяжелый был. Тимохой звали. Тронулся, бедняга, и как раз из-за Гремячей башни. Его у самой больницы подобрали, без сознания лежал. Долго ни словечка не мог вымолвить; думали – удар с ним случился. А потом как разговорился – не остановить. И все про то, как в башню лазил.

– Там в подполе царевна, – рассказывал, – вместе с приданым замкнута, и ону нечистая сила охраняе. Кто-то ону проклял. Покуда кто не приде, молитвы семь дней не почитае, ни рукам, ни ногам пошевельнуть не смогет.

Всеволодов ему, бывало:

– Да на что тебе царевна? У тебя разве дворец?

– У мене-то изёбка, да у ей золота – ступить негде. Так и блистае, так и звОне. Оттого и башня – Гремяча.

– И как, спас?

Мужик крестится:

– Ох, доктор! Я вошедши, а она как гляне! И сразу мене нечиста сила вон вынесла. Хотели мене в Пскову, да я за дерево ухвативши. Сам твержу: «Радуйся, Николе, великий чудотворче!» Мене на воздух как подыме – и к вам.

Днем и ночью про царевну рассказывал, никак успокоиться не мог. Так ему два раза пришлось первую главу «Евгения Онегина» прочитать, тогда только отпустило.

А как в следующий раз Пушкин во Псков приехал, Тимоха их с доктором благодарить пришел, здоровый уже. Целый короб свежей рыбы принес.

– Где ж ты столько наловил? – Всеволодов спрашивает.

– Это с озера Псковского, дядька мой вам приславши с поклоном.

Пушкин так и подскочил:

– С озера Псковского? А что за рыба? Судак?

Мужик подмигивает:

– Тю! Судак! Это, барин, государева. Хороша рыбка, вам пондравится.

– Да где же дядька твой живет? Не в Талабске?

– В Талабске.

– А далеко ль до Талабска плыть?

– Чужим не близко. А свои быстро лётают. Их ветер гоне.

Пушкин в короб заглядывает:

– Золотую бы не съесть ненароком.

А Тимоха смеется:

– Не-е. Золотой тут нету. Одная серебряна.

Конечно, рыбу на обед приготовили; сели дегустировать.

Всеволодов удивляется:

– Сколько здесь живу, а такой не пробовал. Даже и названия не слышал.

Пушкин сразу о говорящей рыбке речь завел. А что? Всеволодов – человек порядочный, доктор к тому же, очень бы в экспедиции кстати пришелся. Опять же, новую больничку построить не помешает.

Доктор на это:

– Я, Александр Сергеевич, в сказки не верю, я верю в людей. Буду насчет больницы с губернатором разговаривать.

Вот и весь сказ.

А рыба на вкус не то, что царская – прямо-таки божественная. Неужто, и правда, ее только государю подают? Одно это оправдывает существование тайных обществ! Тут и ангел против власти взбунтуется.

Пушкин любил, чтоб далеко было видно. Куда ни приедет, всюду старается повыше забраться. И во Пскове он, конечно, тоже огляделся. Самая-то подходящая высота у Троицкого собора была, да на купол карабкаться неудобно. На втором месте – крепость, кром псковский. Пушкин – туда.

Взошел на стену над рекой Великой, и ну озеро Псковское высматривать, а его и не видно. И на цыпочки даже привстал – все равно не видать. Суша да суша до самого горизонта. А мужики с берега кричат:

– Ты бы, барин, в Снетогорский монастырь съездил, там колокольня повыше этой стены буде!

Пушкин и поехал.

Жил тогда в монастыре Псковский архиепископ отец Евгений, добрый был человек. Встретились; отец Евгений первую главу «Онегина» нахваливает, а Пушкин – архитектуру.

– Колокольня у вас особенно хороша!

– Снетогорский столп, – кивает отец Евгений. – Седая древность.

– А до чего высок! С него, пожалуй, мое Михайловское видно.

– Можете не сомневаться, – заверяет отец Евгений. – С первого яруса всю Псковскую губернию видно. Да там окна высоко расположены, смотреть неудобно.

– С первого? А со второго что же? Париж?

– Взглянуть хотите? Извольте. Только надобно нам подготовиться к восхождению.

Велел отец Евгений самовар вскипятить, плюшки-слоёнки из печи вынуть, посуду принести. Служка монастырский все это на себя взвалил – и в путь тронулись. На цоколь бодро взошли, с разговорами. Там архиепископ отдохнуть велел.

– Дальше переход потруднее будет.

Пушкин удивляется: высоко, конечно, здание, а все ж не до небес. Откуда ж в нем ступеней столько?

Идут, идут, умаялись. Отец Евгений остановился и говорит:

– Грехи наши тяжкие! Нет из-за них легкой поступи. У кого меньше бремя, тот на первый-то ярус быстрее взбирается.

Раз – и пропал из виду, только ветерком повеяло. За ним и служку с самоваром потянуло. Искупил, небось, грехи, кипяток по лестницам таскаючи. Пушкин думает: «А меня-то что держит? Перед царем в долгу – раз: наводнил, говорит, Россию возмутительными стихами. Перед графом Воронцовым – два: из-за графини Элизы. Перед… А! Кому я должен – всем прощаю!»

И вздохнуть не успел, как на первом ярусе оказался.

– Тут раньше церковь была, – поясняет архиепископ, да ее упразднили: мало кому по силам на службу попасть, слабеют люди…

– Теперь привал сделаем, – распоряжается отец Евгений, – а то самовар стынет. Дальше налегке пойдем: чем ближе вершина, тем круче путь.

Съели они плюшки-слоёнки, выпили чай, стали на колокольню подниматься. А путь, и в самом деле, круче. Архиепископ, правда, бодрится, хоть и старше Пушкина порядком. Служка сзади сопит – не отстает; ему не привыкать. Надо и Пушкину крепиться, да уж ноги заплетаться стали.

– Далеко ли еще, отец Евгений?

Опять остановился отец Евгений, отдышался и говорит:

– Полпути примерно. Надо бы теперь спеть. Тогда, бывает, число пролетов уменьшается.

Запел, служка подтягивает. Вдруг вверху просвет показался. На радостях одолели еще сколько-то ступенек, да уж силы на исходе. Пушкин взмолился:

– Погодите, отец Евгений, хочу стихи почитать, чтоб дыхание ровнее стало. Привалился к стене, начал первое, что в голову пришло: вступление к «Руслану и Людмиле». И что ж? Как дошел до слов: «Там чудеса…», смотрят – вот они, колокола.

Тесновата башенка, да в стенах на восемь сторон проемы прорублены. В который ни глянь – одна лазурь небесная. Вот где жить бы! Пушкин обо всем позабыл – парит.

Тут служка голос подал:

– Отец Евгений! Брат Григорий опять убекши!

Тогда и Пушкин взглядом земли коснулся. Сразу на какую-то реку попал.

– Что это там протекает? Верно, Большая Толба?

– Это? Волга.

– Не может быть!

Заметался Пушкин между сторонами света. А дали! А виды!

Там – зелено-бледный, влажный Петербург. Не пускают! И ладно: скука, холод и гранит.

Там – цветастая, суматошная Москва. И туда не пускают. И ладно, поклон тебе, Иван Великий, от Снетогорского столпа!

А там… совсем далеко, в радужной дымке… неужто Черное море? К нему и вовсе не пустят – только прогнали. Защемило сердце: «Ах, Понт Эвксинский! Ах, Одесса! Ах, Элиза!»

Выпал бы, пожалуй, с колокольни, да отец Евгений вопросом удержал: – В которой же стороне имение ваше, Александр Сергеевич?

А Михайловское-то – батюшки! – как на ладони. До бревнышка, до кустика! Так… няня в Тригорское пошла; интересно, зачем?

– Вон и озера наши! Там – Кучане, там – Маленец… А Псковское где ж?

– Да вы, Александр Сергеевич, не в тот проем смотрите.

Взглянул Пушкин, куда архиепископ указывал: вон оно, оказывается, где – прямо под ногами лежит – как небо, сияет. На нем, созвездием, три острова рядышком. На одном деревня, и на другом – махоньком – домишек несколько, а третий, на рыбину похожий, лесом покрыт. И на плавнике та рыбина вроде как монастырь держит: стены белеют, купола горят. Смотрит Пушкин: откуда ни возьмись, челны под стенами явились, будто из-под воды вынырнули, вышла из них на берег рать несметная – и к монастырю.

– Штурм?! – волнуется Пушкин. – Гляньте, отец Евгений, там бой идет!

Архиепископ в ответ вздыхает:

– Разбойники пристают. Это видение просто, не пугайтесь. Был там монастырь, да его лет сто как разобрали. И разбойников разогнали. А все ж иной раз кажется что-то. Но против этого верное средство есть.

Перекрестил – и все пропало: и монастырь, и челны, и рать несметная. Осталось с полдюжины лодок между островами.

– А это что за видение?

Отец Евгений рукой машет:

– Какое там видение – рыбаки! Ловят заповедную государеву рыбу. Этих крести – не крести, им все нипочем.

Эх, самое бы время план местности снять, да, как всегда, бумаги под рукой нету.

А вниз-то с колокольни и не заметили, как дошли. Пушкин засветло до Пскова добрался.

Обратный путь всегда короче.

Пушкин с Великопольским договорился вдвоем в Талабск ехать. Ждет в Михайловском сигнала, а Великопольский пишет: мол, генерал отпуск не дает. Условились, что Пушкин похлопочет, как в следующий раз во Пскове будет: Набоков, генерал дивизионный, свой человек, другу-Пущину зять.

Вот является Пушкин – новое дело: Великопольского в разведку отправляют, в Гремячую башню. На Запсковье народ всполошился, что башня стала больше греметь: не только ночью, но и днем. И не поймешь, что за звук: не то бряцает, не то скрежещет. Но мерно так, будто пилой водят – только не по дереву. Иной раз вроде затихнет башня, помолчит сколько-то – и опять гремит. Стали доктору Всеволодову жаловаться, он губернатору и доложил.

Фон Адеркас от стихов отвлечься изволил, спросил, отчего у башни название такое. Доктор Всеволодов ему отвечал, что разное на этот счет говорят: например, что ключи в том месте подземные бьют. Адеркас тогда рассудил, что надо бы послать солдат – проверить башню на предмет затопления подвалов.

А у генерала Набокова Великопольский на слуху: пускай, думает, отпуск себе заслужит. Дал ему пятерых солдат – на случай, если бездомных разгонять понадобится, да велел назавтра доложить, как и что.

Выступили целым обозом: Великопольский с солдатами, Пушкин с тростью, доктор Всеволодов с медикаментами. Ну, и местных с Запсковья набежало.

Пришли: и правда, гремит; не сильно, но мерно. И такой какой-то звук – не то бряцает, не то скрежещет.

Местные увещевают:

– Бросьте вы это дело! Каки таки подвалы? Ничего там нет – одная нечиста сила.

А Великопольский:

– Приказ есть приказ!

Пушкин, конечно, в башню напросился – поглядеть поближе на старину. А доктор Всеволодов с медикаментами у входа остался.

Внутри у Гремячей – темень, холод и котами пахнет. И еще – эхо сильное; из-за него не поймешь, бряцает или скрежещет.

Стали слушать.

Великопольский говорит:

– Бряцает!

А Пушкин:

– Скрежещет!

Великопольский:

– Думается мне, что все-таки бряцает.

Пушкин:

– А, по-моему, так скрежещет!

– Явно наверху! – говорит Великопольский.

– Скорее внизу! – поправляет Пушкин.

– Да вы прислушайтесь, Александр Сергеевич!

– Я-то как раз и слушаю, Иван Ермолаевич!

Великопольский командует:

– Все за мной наверх!

И смотрит на Пушкина, как военный на штатского, этак снисходительно.

Пушкин на сей раз смолчал. А сам думает: «Ступайте себе, Иван Ермолаевич, справлюсь один, своими штатскими силами».

Пропустил команду вперед, а сам отстал. Огляделся: точно – в сторонке еще одна лестница есть, не наверх, а вниз. Темновато, да Пушкин тростью ступени нащупывает, страшновато, да он не боится – у него талисман с собой. Из Одессы талисман, графиня Элиза подарила: перстень золотой с восьмигранным сердоликом, а на камне – восточные письмена вырезаны, и никто их растолковать не может.