Текст книги "Последний мужчина на Земле"

Глава 7. Лена

Лена Семенова сидела посреди картофельного поля и плакала.

Нет, она плакала не потому, что четыре месяца назад увидела новости по телевизору. Кстати, до того момента она вообще новости по телевизору не смотрела. Она готовилась к ЕГЭ. Как иногда ворчала ее мать, ее вообще в мире ничего не интересовало. Но это, конечно, была неправда, потому что Лене было только семнадцать, и интересовали ее совершенно различные вещи. Кроме, может мальчиков, что был странновато, но это уже дело десятое. Другое дело, что ничем не интересовалась, скорее, ее мать – и уже давно. Она могла проявить живой интерес к миру только тогда, когда у нее почти совсем ничего не оставалось на дне пивной бутылки. Лена знала, как выжить в семье алкоголиков и не свихнуться, где-то с возраста семи-восьми лет. Так что на мамашины выкрутасы она смотрела спокойно. Помогать ей было уже поздно. Так что Лена просто не приходила домой, когда это требовалось. Мать не ругала и не била ее. По сути, она была, в общем-то, доброй женщиной. Только ей однажды не повезло. За это, наверно, никого в мире винить не стоит. Если бы везло всем – не везло бы никому. До этого Лена как-то вдруг дошла сама. Это простая экономика, сынок, с невероятно умным видом говорил Рэнди Марш из «Южного парка», попивая пиво. Я в ней ни хрена не понимаю, но так она работает.

Она сидела прямо на сырой земле, машинально ковыряясь в ней огромным гаечным ключом, по-детски хлюпала носом – и все же ни на секунду не прекращала думать.

Но пусть я ни черта не понимаю в везении, если случившееся под Новый год им не было. Может, какие-нибудь боги услышали ее застарелые, заржавевшие, как дверные петли, молитвы? Но молилась ли она вообще когда-нибудь? Пару раз мама водила ее в церковь, она была даже крещеной, но все-таки считала, что все это ерунда. Она скорее была готова поверить в коммунизм. А что, ведь хорошая же была идея. Только людская жадность как всегда все испортила. Она неоднократно спорила по этому поводу со своей учительницей по истории. Та пыталась доказать, что коммунизм невозможно применить на практике, что семьдесят лет истории нашей страны доказали это вполне наглядно. Но в глубине души Лена считала, что все это – из-за мужчин. Они слишком жадные и отвратительные, в основном пьяные животные, каких она нагляделась предостаточно среди собутыльников отчима и в своём районе, да даже в своей школе и в классе. А теперь вот, когда никого не осталось, всякое может произойти. Неужели женщины не смогут разумно управлять этой планетой?

Она высоко подняла гаечный ключ и с силой опустила его на огромный ком рыхлой земли. Ком с готовностью развалился на мелкие крошки. Хорошая тут земля. Ее отец понимал в земле. Любил ее. Не модно сейчас быть крестьянином, конечно, (по крайней мере, было до недавнего времени), но она понимала отца. Она всегда его помнила. Его шершавые руки, грязь под ногтями, запах пота и совместные обеды за огромным столом в деревне, его теплые объятья, сигаретный дым на крыльце, когда он сидел там, уставившись вдаль и о чем-то задумавшись. Господи. Да она могла с ним о чем угодно поговорить. Как они смеялись вместе. Мама никогда не понимала ее шуток, а отец хохотал до упаду, даже если эти шутки были глупостями семилетнего ребенка. Он был ей другом. Единственным другом за много-много лет. Она все помнила. Его серые глаза, которые, к сожалению, она не унаследовала, а ей всегда так хотелось. У нее самой были карие. Мамины. А еще длинные волосы, которые она из упрямства не хотела стричь. Частенько она забывала их и мыть, но, чтобы беспокоиться о таких мелочах, надо быть менее задумчивой, и погруженной в себя, чем была одиннадцатиклассница Лена Семенова из Энска.

Она посмотрела на свои ногти – ну точно такие же грязные, какие бывали у отца летом после долгого дня работы в поле. Потом с отвращением перевела взгляд на гаечный ключ, который и был сегодня причиной всех ее несчастий. А может, причиной было то, что она была слишком слабой, чтобы вообще долго держать его в руках.

Может, она и разбиралась в истории, и даже собиралась сдавать по этому предмету ЕГЭ, но в том, какими тяжелыми могут быть сельские будни городской девчонки, она убедилась по-настоящему только сегодня.

Лена Семенова была трактористкой. И сегодня ей надо было вспахать поле, чтобы там могли потом засеять картошку. Она научилась водить трактор совсем недавно, она даже не умела до этого водить машину и вообще редко к ней подходила, но как водить трактор, научиться ей пришлось. Вообще, вождение трактора было последним делом, которое могла прийти ей в голову еще полгода назад, это было настолько странно, что она до сих пор смеялась про себя, когда думала об этом, но привыкнуть уже привыкла. Ведь человек может привыкнуть абсолютно ко всему. Вообще, жизнь не такая уж плохая штука, а если толком разобраться, то, может, ничего в ней никогда не происходит случайно. А если ты при этом пока не потерял способность смеяться – тогда можно примириться вообще с чем угодно.

Про экзамены в школе она больше не думала. Теперь это было не нужно и не важно. Она собиралась поступать на исторический факультет университета в Энске, но кому, скажите на милость, могут теперь понадобиться историки? Записи об этом важном событии, которое произошло с человечеством, сделают другие люди. В других городах. В другой жизни. А ей теперь было уже не до этого. Теперь для них с матерью встал простой, но самый важный вопрос – как выжить. Вернее, встал для нее – за них обоих. Ибо мать, похоже, в последнее время соображать совсем разучилась. Она визжала и грозилась прихлопнуть Ленку как муху (она так и сказала – «я тя прихлопну как муху, сопля малолетняя»), но еду доставать стало сложновато для тех, кто не умел ничего делать, а просто жил на пособие от государства. Еду – не говоря уже о выпивке, цены на которую вдруг взлетели до небес. И когда мать впервые за много лет протрезвела, она согласилась переехать в деревню к тетке, которая позвала их с Леной жить к ней. Но в деревне нужно было работать – и работать хорошо. Иначе ничего не получилось бы. Нужно было хоть что-то уметь. Мать, у которой до сих пор по утрам тряслись руки, все же пошла работать дояркой. А дочь, которой на собрании в местной школе объяснили – объяснили большие, толстые, взрослые тети – что люди, выполняющие самую тяжелую, но нужную работу, и без скидки на возраст, будут получать больше всего еды – дочь пошла осваивать трактор. Тетка отговаривала ее, но обычно пассивная Лена тут заупрямилась. Она пойдет учиться на тракториста – и ничего тут не попишешь. Она умела рассуждать – математика в школе ей тоже давалась неплохо – и посчитала, что при достаточном усердии с ее стороны они смогут получать не только еду, но и даже какие-то деньги. Зимой она училась и еще водила грузовик. Хотя каждый раз, подходя к нему ближе чем за два метра, она пугалась огромной машины, как страшного зверя, она боялась водить, и тут было ничего не поделать, но работать было надо, и тут тоже было ничего не поделать… она возила в город зерно, возила коров и продукты, возила людей, когда их больше не на чем было везти, а теперь вот ей надо вспахать это дурацкое поле! Она неплохо справлялась до последнего момента – до сегодняшнего утра, когда ее трактор вдруг особенно сильно зарычал и отказался работать. Она встала на нем посреди поля и стала пытаться завести его. Снова и снова. Но уже понимала, что ничего не может сделать. И тогда она заорала на него. Заорала матом, забористым, крепким, которым владела в совершенстве, хоть ей и не приходилось пользоваться им особенно часто, который впитала с молоком матери вместе с русским языком – в качестве бесплатного бонуса – который знают и любят люди со всех уголков нашей необъятной родины, бережно хранят и передают из поколения в поколение, как драгоценный фамильный брильянт. Потому что он и правда помогает. Что бы ни случилось. Вот и ей стало легче. Хоть и смешно орать матом на трактор, но это как-то примиряло с действительностью. Она вылезла из кабины, открыла капот и посмотрела на переплетение железяк, проводов и клемм. Когда она училась вождению трактора, их также обучали и ремонту при возможных неполадках. Она только начала постигать эту премудрость, но тут – слава богу! – причина нашлась сразу. И для этого требовалось только провернуть пару гаек. Провернуть, открыть, приладить, закрыть, завернуть обратно. Простой алгоритм. Ничего сложного. Да только вот этот дурацкий гаечный ключ! Он ни в какую не хотел проворачивать эти гайки. Гайки были огромные, гаечный ключ и того больше, и, как она ни старалась – а старалась она изо всех сил – он не хотел поворачивать гайку ни на миллиметр. Ни одну.

Вот тогда-то она села на землю и заплакала. Иногда не спасает даже мат.

– Долбаный, долбаный, долбаный трактор! Долбаный колхоз! – орала она дрожащим от обиды голосом. И оттого, что ее голос был таким противным, было еще обиднее. Она плакала и просто не могла остановиться. Весь мир, все эти новые женщины и новый уклад их жизни, были так далеко. В этот момент для нее все были так же далеко, как и пропавшие мужчины. Где-то там, за дальними далями. А тут оставалась только она одна. С этим дурацким, ничего не меняющим пониманием, что ей была дана работа и она с этой работой не справилась. А ведь она любила не только один хлеб, не только молоко, но и конфеты, и шоколадки Марс, и «Кириешки» со вкусом красной икры. Где теперь все это? Будет ли у нее все это еще хоть когда-нибудь?

Был апрель. Снег уже растаял, но земля была еще холодной, и ее задница замерзла от долгого сидения на ней. Заднице было наплевать на Ленины проблемы – у нее были свои.

И недавно прилетевшие птицы пели над ее головой, словно издеваясь.

Она в сердцах швырнула ключ на землю и медленно побрела в сторону деревни.

Глава 8. Соня и Маша

– А-А-А-А! – вопль, от которого могло взорваться сердце, разбил тишину. Наташа резко вздрогнула и проснулась от собственного крика. Она принялась рвать на себе волосы. – А! А! А! что это! было! Господи, кошмар какой!

Вокруг нее клубилась абсолютная темнота, и она слышала только свое собственное ужасное напуганное дыхание. Голая грудь в бешеном ритме поднималась и опускалась, она никак не могла успокоиться. Она не помнила, где она и что с ней, помнила только одно – что Сережу убили. И не просто убили, а запытали у нее на глазах, а она, связанная, ничем не могла помочь ему. ОНИ заставили ее смотреть. Она видела самое ужасное, что только можно сделать с человеком, она снимали с него кожу и посыпали его окровавленное мясо солью, прижигали каленым железом его глаза… вырывали крючьями ребра…. Она видела все самые давние ее страхи, и она умоляла убить ее вместе с ним… только чтобы не было так больно… а они хохотали и говорили, что вот сейчас придет и ее черед, и она тоже умрет не легкой смертью… они и для нее придумали свои особые десерты… значит, зря он пожертвовал своей жизнью ради нее… а она все смотрела на то, как лопались его (любимые) глаза, как сходила клочьями кожа, которая была такой бархатной и прохладной по утрам, и такой горячей, когда они занимались любовью… Сереженька, ее Сереженька, ее душа, ее мир, ее неизбывная любовь. Ее плоть и кровь сходили вместе с его. Как же он кричал… но она кричала больше. Ибо очень хотела смерти, а смерть все никак не приходила…

– Ты что, любимая? Что ты, что ты?! Тише, девочка моя, ну успокойся. Успокойся. Не надо, все уже прошло. Тебе сон плохой приснился. Ну-ну, не надо. Иди сюда, иди ко мне под мышку.

Волна кипящей, оранжево-зеленой радости затопила ее! О боже! Он здесь, он рядом, он живой! Мое чудо, господи, господи, господи! Она повернулась на зов. Протянула к нему руки, совсем как маленькие дети тянутся к матери, прижалась так крепко, как только это может быть, и он держал ее… просто держал… покрывал поцелуями ее лоб и волосы, ее счастливые, но все еще испуганные слезы, гладил по спине… гладил по спине и плечам – так, как это умеет делать только он – ее любимый, любовь всей ее жизни. Ее Сережечка.

Она даже не могла ничего говорить, так она была рада. И только довольно похрюкивала у него под мышкой, а он улыбался. А потом целовал ее. Целовал…

– Ничего не случится с тобой, слышишь! Сладкая моя, ты же моя, и я тебя никому никогда не отдам. Ничего не случится плохого. Это просто кошмар был.

О, так умел бормотать только он – и только для нее. Только это в жизни могло ее успокоить. С ним она ничего не боялась. Была самой сильной.

Ее всхлипы перешли в сладкие вздохи и сопенья. Засыпая рядом с ним, она вдыхала его запах, это был самый драгоценный аромат в мире, и она была счастливейшей женщиной на свете. Она до сих пор не могла поверить, что такое случилось именно с ней. Почему-то людям иногда сильно везет. И что бы ни случалось в их жизни с тех пор, как они встретились, она только смеялась трудностям в лицо. Она никому не завидовала, а ей казалось, что все завидовали ей. Может, это было и не правда, но ей было наплевать. Самое реальное в ее жизни – и вообще единственное что было в ее жизни и что она воспринимала по-настоящему серьезно – был ее любимый муж. Он был настоящим мужчиной во всех отношениях, ее абсолютный идеал, и он любил ее так, как мужчина в идеале должен любить женщину. И они всегда во всем были на равных. Но все равно втайне она относилась к нему как к богу и своему королю. Она безраздельно властвовал в ее сердце. Имеет ли значение что-то еще, когда тебе двадцать? Только лишь двадцать, а ты любишь кого-то больше своей жизни вот уже пять лет!

Все их знакомые говорили, что нельзя так сильно любить мужчину, но ей было наплевать, ведь она давно уже нашла смысл жизни.

Они познакомились в очереди у кинотеатра, он разговорил, рассмешил ее (какой же застенчивой и молчаливой была она тогда, но с ним как-то сразу все было легко), и они пошли в кино уже вместе. Это было ранней весной – вот как сейчас, и недавно у них была годовщина знакомства. Тогда, в марте, Сережка подарил ей цветы, а спустя несколько месяцев они поехали на Кавказ и долго бродили по пустынным горным тропам, курили траву, хохотали и фотографировали друг друга. Им никто не был нужен.

Иногда они ездили к теплому океану. Долго занимались любовью в маленьких тростниковых бунгало у берега, смотрели на нездешние звезды и бесконечно долго пили ром и друг друга. Она давно перестала читать книги – никакая мудрость этого мира ей была не нужна. Наверное, любовь делает нас старше и умнее, думала она.

Больше всего она боялась, что это все вдруг однажды закончится. Хотя это был подспудный страх, она не давала ему волю, но все же он всегда грыз ее маленькой отвратительной личинкой. Может, поэтому она так оберегала их семью от всего, что может случиться плохого. Она слышала, почти все мужья изменяют своим женам, и уже знала, что сможет простить ему и это тоже. Она, живя в родительском доме, и ложки не могла помыть самостоятельно, а тут научилась готовить, стирать, выполнять его маленькие прихоти. Это было самым большим удовольствием. Но она все-таки боялась. Может, поэтому ей вдруг приснился этот ужасный сон.

Но теперь она уснет еще слаще, изредка все еще вздрагивая от пережитого воспоминания.

А он будет рядом. Как ее личная китайская стена. И ничего с ней не случится. Никогда.

Утром она проснулась раньше него, и. как всегда, залюбовалась его красотой. Он не был ни худым, ни толстым – тело у него было как раз такое, как и должно быть у ее мужчины. Они с ним были одного роста. У него – широкие плечи. Мускулистый торс – он ходил в качалку. Ни волоска на теле и светлая поросль на ногах. Она иногда думала, что его следует поместить на страницы учебника по биологии за девятый класс, чтобы проиллюстрировать образец идеального человеческого тела. Когда она сказала об этом ему, он хохотнул – но комплимент определенно ему понравился.

Она стала целовать его лицо, покрывала нежными, прохладными, маленькими поцелуями. От этого он проснулся.

– Ммм… – она обожала его довольное, как у кота, мурчанье по утрам. Он лежал и позволял ей целовать себя. А сам наблюдал, как она это делает. Попытался притянуть ее к себе, но она со смехом успела увернуться. Убежала на кухню, откуда вскоре потянуло запахом блинов – он никогда не просил ее что-то печь, а иногда и сам мог побаловать ее по утрам, но она знала, что блины он любит. Позвала его ну кухню. Он не отвечал. Тогда она нетерпеливо побежала в спальню, чтобы увидеть его еще раз и стащить с него одеяло… но запнулась на пороге, увидев то, что совсем не ожидала увидеть.

Ее муж лежал без движения, открыв рот, из которого широким ручьем текла слюна, а глаза у него были совсем пустые и ничего не выражали. И при ее появлении ничего не изменилось. Она бросилась к нему в ужасе.

– Сережка! Ты что!

И при ее первом прикосновении все изменилось – он посмотрел на нее и опять был таким же Сережкой, ее солнцем, который любил блины и так крепко держал ее в постели во время секса. Сережа вытер слюну, и молча обнял ее.

– Что с тобой было? – отстранилась она, внимательно глядя на него.

– Ничего, а что, что-то было?

– Ну… ты сейчас так лежал, я думала, у тебя, может, какой-то припадок…

– Ты что, моя? Тебе показалось. Я просто задремал.

– Но у тебя глаза были открыты.

– Да ладно, тебе просто показалось.

Она посмотрела на него ещё раз, но ничего не смогла понять. Вроде бы все было так же.. но что-то неуловимо изменилось. То ли в выражении его лица, то ли в изгибе его улыбки, которую он теперь кривил по-другому.

Вот именно – кривил.

Она немного испугалась, помотала головой, чтобы отогнать видение, встала на кровати и потянула его за руку.

– Вставай, дорогой, там блины остывают!

Он встал неожиданно легко, почти не сопротивляясь, хотя обычно любил побесить ее по утрам, долго сопротивляясь процессу утреннего похода на кухню. Они шли, обнявшись за плечи. Он сжимал ее чуть сильнее,

(чуть больнее)

чем обычно?

Сели, и она налила ему крепкого чая (он пил только очень крепкий чай, почти чифирь, и специально научил ее заваривать именно своим особым способом).

– Ой! – вскочила она. – а про блины-то я и забыла! Сейчас положу тебе побольше.

Она встала и повернулась к нему спиной.

И тут начали происходить странные и ужасные события.

Она повернулась к нему – а его там не было.

Сердце словно пырнули ножом от ужаса. Как это? Что это, господи! Он же только что был здесь! Она в панике затрясла головой. Что-то было не так. Ужасающе не так.

Она закрыла глаза и отвернулась. Потом повернулась снова – и он был там. Сидел и улыбался, как ни в чем не бывало.

«Ох, показалось», – выдохнула она. «Не буду ничего ему говорить, а то еще подумает, что у меня крыша съехала».

– Тебе с чем? – еще успела спросить она.

– С вареньем, наверное, – ответил он.

– Ага. На.

Поднося ему тарелку с блинами, она, широко улыбаясь, смотрела на него. И тут, словно под ее взглядом, он начал… расплываться. Нет, не так… бледнеть и тускнеть, как исчезающая голограмма. Начал… мигать.

Чувствуя, как к горлу подступает тошнота от вновь налетевшей паники, она отступила назад, оступилась на скользком линолеуме, не удержалась и упала. При этом она ударилась головой о край столешницы. Кровь потекла по шее и спине, но она не теряла сознание. Она смотрела на него. Смотрела и смотрела, не в силах оторвать взгляд.

А его голос, когда он пытался ей что-то сказать, вдруг взвился высоко-высоко, до ультразвуковой ноты, и последний слог непонятной фразы «с вареньем» потонул в ужасающем, раздирающим вены визге. Не мужском. И вообще не человеческом. Это он визжал? Она не могла бы сказать. Она знала только, что стекла на ее кухне, все стаканы, а также ее барабанная перепонка лопнули еще до того, как она успела хоть что-нибудь сделать.

А когда она увидела его рот, из которого выплескивались потоки густой крови, закричала уже она.

И так и застыла в этом крике, который тянулся вечно.

– Сестра, укол! Скорее! Мы уже, держать ее не можем, твою мать, она щас вырвется! – орала толстуха санитарка малышке Соне, которая поступила сюда на работу в аккурат перед Новым годом – после окончания сестринских курсов. В силу своей молодости и неопытности она чувствовала, как кровь стыла у нее в жилах от здешних порядков. И за эти полгода с лишним она, кажется, стала старше на целую вечность, а еще в свои неполные двадцать уже нашла у себя первые седые волоски. Здесь она увидела все темные стороны человеческой души, так же, как и человеческого тела. Она видела уродов, которые калечили сами себя, только потому, что какие-то внутренние голоса приказали им сделать это. И никто не мог их остановить, потому что персонала не хватало, а те, что были, просто физически были не способны справиться со спятившими. Да, она знала, что психушка вовсе не была подходящим местом для молодой девушки – но выбора у нее не было. На периферии уже ощущались перебои с продуктами. Те, кто хотел хоть как-то нормально жить, должны были работать. Все теперь было не так, но жаловаться было некогда – надо было как-то кормить семью в виде бабки и матери, которые еле волочили ноги.

Поэтому сейчас застывший миг застал ее бегущей со шприцем в руке к очередной спятившей, которая пятью минутами раньше устроила страшную истерику и начала кидаться на всех подряд ни с того ни с сего, визжа какой-то несусветный бред. Соня, сдув с глаз завитую челку, подбежала сзади и стала целиться куда-то в область задницы сумасшедшей. Толстуха хрипела и материлась, вторая санитарка (тоже не самой маленькой комплекции) вопила «быстрей, быстрей!», остальные спятившие собрались вокруг и хлопали глазами, кто-то хохотал, а виновница всего этого великолепия выла и металась в железной хватке санитарок, пыталась рвать на себе длинные волосы, гротескно раззявив рот в диком крике. Похоже было, что она действительно сейчас вырвется – а значит, малышке Соне надо было спешить. Иначе могло произойти все, что угодно. Так страшно теперь в эти дни, когда держать их стало особо некому… если бы не толстая Марина, да еще ее напарница Клавдия, они бы совсем пропали. Хоть врачам на них смирительные рубашки надевать и уколы делать.

Соня прицелилась и пырнула иглой в мягкое место сумасшедшей, как только та на секунду зазевалась. Почувствовав иглу в своей заднице, та как-то сразу вся обмякла, хотя лекарство еще не могла подействовать. Тогда Соня смогла довершить начатое. Ввела лекарство в мышцу и резко выдернула иглу. В чем-в чем, а уж в этом она за полгода поднатаскалась. Даже ее привередливая бабка признавала, что она умеет делать уколы.

Дальше была уже не ее работа. Толстая Марина кивнула ей, и они со второй санитаркой поволокли больную в карцер. А то мало ли, ремиссия могла наступить в любой момент. Так, по крайней мере, говорили санитарки со слов врачей – а уж те-то наверняка знали, что говорили. Соня в последний раз взглянула на эту троицу – ноги черноволосой волочились носками по грязному линолеуму, изредка зацепляясь за лохматые края дырьев – вздохнула и пошла курить на лестницу.

На лестнице, у огромного, во всю стену от потолка до пола, стояла ее приятельница (не сказать, чтобы подруга, но все же какая-никакая живая душа для общения) Машка. Машка была еще младше нее, но смолила как паровоз. Соня никогда не видела ее без тоненькой сигаретки во рту. В этот раз Машка одновременно с сигаретой держала в руках планшет (недостижима Сонина мечта) – подарок какого-то любовника – и хохотала. Так приятно было слушать нормальный смех, теплый, человеческий, а не серо-стальной, скрипучий, как у всех этих спятивших…

– Ты читала новую шутку в Контакте? Про мужиков? – и не дожидаясь ответа, прочитала.

– А-ха-ха! – рассмеялась Соня в ответ. – Действительно. Дай зажигалку.

После первой затяжки стало хорошо, спокойно и потянуло на разговоры.

– Слуш, Машка! А это что за новенькая у нас?

– Какая? – удивилась Машка. – У нас тут каждый день новенькие. Ты же знаешь.

– Ну вот… та, с длинными черными волосами… красивая такая…

– Красивая? А-а! Вспомнила. Ну да, позавчера привезли. Психоз. А что?

– Да она сегодня бросаться на всех подряд начала, вроде сначала же все нормально было.

– Ха! Так что ты думаешь, ее зря сюда привезли? Она и раньше так. Даже на мать, на сестер, на всех кидалась. Все требовала своего Сережу.

– А кто это?

– Ну, муж, наверное.

– А-а.

Помолчав, она добавила:

– Она такая грустная… ну, я имею в виду, глаза такие грустные…

– Ну да, а что ты хотела. Говорят, когда ее муж пропал, она сначала никому не верила, что все мужчины пропали. Она думала, это просто какой-то всемирный розыгрыш, устроенный специально для нее, ну типа как в шоу Трумэна, а потом тихо начала съезжать с катушек… говорят, что она ходила на работу и все время бормотала «Серёжа, Серёжа, Серёжа». Короче, так и не въехала, что произошло вообще.

– Ну а кто въехал, – тихо сказала Соня.

– Ну и вот, – продолжала Машка, прикуривая очередную сигарету. – А работала она в школе, училкой младших классов. Дети начали ее пугаться. И тогда ее уволили. Она почти не выходила из дома, мать и сестры приносили ей еду и даже купали, потому что на практически уже ничего не хотела и не могла делать, тогда мать взяла ее к себе, но в один прекрасный день она начала… бросаться. И постоянно про своего Сереженьку…

Соня покачала головой, – ей не очень-то нравилось, как Машка смакует все подробности этой, в общем-то, уже обычной за последние полгода истории. Но, с другой стороны, ее всё это даже против воли тоже как-то захватывало. Как когда она однажды услышала, как в их поселке изнасиловали девушку, а потом убили. И не просто убили, а как-то с особой жестокостью. Вот так же она готова была пересказывать все подробности этого жуткого случая всем, кто хотел слушать, и, когда она рассказывала, холодные мурашки пробегали по ее телу. Это было и приятно и неприятно одновременно. И так же смотрела она фильмы ужасов. Но то, что эта история стала уже обычной, было правдой. Поэтому-то у них и было так много новых пациентов… пациенток… они сходили с ума, кто-то от тоски по пропавшему мужу или сыну, кто—то просто не в силах воспринять эту новую жизнь и новый образ жизни – эту жизнь, в которой мужчины остались просто воспоминанием или почти реальным образом в чьем-то воспалённом мозгу…

– Как думаешь, вернутся они? – в сотый, в тысячный раз спросила Соня у Машки, как будто та могла знать ответ. Машка равнодушно пожала плечами. Она уже устала отвечать на этот вопрос – равно как и задавать его. Кто знает об этом? Кто может знать?

– Знаешь, у меня был парень, – вздохнула Соня. – Мы хотели пожениться…

– Ну и что, – зевнула Машка. – У меня их была целая тысяча, а теперь нет, и взять неоткуда, так что теперь горевать-то? Жизнь продолжается.

– Какая ты равнодушная. Чёрствая какая-то, – укоризненно покачала головой Соня. – Почему тебе все равно? Ведь ты много потеряла. Раньше тебя обеспечивали твои любовники, а как ты будешь теперь жить? Ведь у тебя совсем никого нет? Ты же детдомовская, да?

– Ну и что! – огрызнулась Машка. – Тебе-то что! Ничего я не потеряла. Хочешь жить – умей вертеться, понятно?

И она заторопилась наверх по лестнице, не забыв раздраженно затушить бычок об подоконник.

– Дай сигарету еще, а! – крикнула ей вслед Соня, но та только махнула рукой, не пожелав оглянуться. Только мелькнул в поле зрения каблучок новенькой Машкиной лакированной туфли. И тут вдруг до Сони дошло, что ведь действительно ее напарница за эти полгода, как и обычно, притаскивала с собой множество подарков – то новые туфельки, то дорогую помаду, правда, не хвалилась ими, как раньше. И ни чего в ее жизни почему-то не изменилось, хоть и жила она совсем одна, поддержать ее было некому, а работала она, как и прежде, спустя рукава. А этот планшет? Соня не могла припомнить точную дату его появления. Может, он появился до Нового года… но может, и после. Она была слишком поглощена своими переживаниями, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Но теперь ей вдруг стало казаться, что планшет появился именно после Нового года. И сама такую штуку Машка купить не могла. А это значит…

Внезапная, такая простая и почему-то пугающая мысль взломала дверь в ее сознание. Так вот оно в чем дело! Ну конечно, Машка свой образ жизни не меняла и не собиралась менять! Она было очень красивой восемнадцатилетней девчонкой. Она была просто создана, чтобы кто-то брал на себя все ее проблемы. И возникшую после исчезновения всех мужчин досадную – нет, не проблему, всего лишь досадную мелкую неприятность, как порванные колготки на выпускном, – она решила очень быстро.

Но только ли она? Соня смотрела в открытое окно, сладкий весенний ветер трепал ее рыжую челку, а ее зеленые глаза уставились в никуда. Она вдруг стала припоминать все случайные взгляды, оброненные на нее другими медсестрами постарше. Иногда она заставала некоторых в туалете, и они резко отрывались друг от друга, растрепанные и красные, словно пробежав короткую дистанцию, нетерпеливо смотрели на нее, чтобы она поскорее ушла. А иногда главная врачиха смотрела на нее как-то по-особому. Пару раз она была даже вызвана в кабинет (и всякий раз пугалась, думая, что сейчас ее за что-нибудь начнут ругать, а это Соня ненавидела больше всего на свете). Но та просто расспрашивала ее, как дела, как семья, ласково улыбалась ей и пару раз даже положила ладонь ей на руку. Видя, как обычно истеричная, тощая, с бородавкой на носу, из которой росли жесткие волоски, директриса елейно улыбается ей, поглаживая ее запястье, Соня начинала подумывать, а уж не присоединится ли в скором времени их начальница к пациенткам своего собственного заведения, но все свои мыслишки держала при себе. Она вообще большинство времени старалась проводить вне коллектива, может, поэтому многого и не замечала. Неужели теперь все так резко изменилось? Неужели бывшие подруги, и коллеги, и даже соперницы за мужское внимание… спят друг с другом? Эта мысль была интересной, почти такой же интересной и смешной, как сплетни, которые она узнавала от своей матери или в больничных курилках – кто с кем спал, кто от кого родил, кто кого подъедает, кто сволочь, а кто ничего так себе. И она улыбнулась, словно узнала какой-то важный секрет первой, но не станет держать его в себе, а сразу примется рассказывать его всем подряд.

Ответом Сониной усмешке был только ветер, который раскачивал ветки с шипящим звуком, будто поджаривалось масло на сковородке. Может, он уже давно знает все обо всем. Эх, мужики, мужики! Унесенные ветром…