Текст книги "Зона индиго"

Глава 6

Утро началось с дождя. Небо было сплошь серым, ни капли синевы, ни одного просвета не виднелось на горизонте. Лиля любила дождь, любила работать под его тихую песенку, любила гулять в непогоду. У них с Егором были одинаковые желтые дождевички, и резиновые сапожки, и яркие зонтики. А на улице все такие хмурые, спешат, поднимают воротники… Экая беда – немного воды с неба! А они вот знай себе шлепают по лужам и поют свою любимую песенку из старого мультфильма:

 
Небо тучей хмурится, хмурится, хмурится,
Скоро грянет гром, скоро грянет гром.
Дождь пойдет по улице, улице, улице,
С жестяным ведром, с жестяным ведром.
 
 
Застучат по донышку, донышку, донышку
Капельки воды, капельки воды,
Тоненькие горлышки, горлышки, горлышки,
Вытянут цветы, вытянут цветы…
 

Такая это была чудесная песенка, словно придуманная самим дождем! Егорушка очень старательно пел, нежно выводил: «го-орлышки»…

 
У кота под лесенкой, лесенкой, лесенкой
Загорится свет, загорится свет.
Жаль, у нашей песенки, песенки, песенки
Продолженья нет, продолженья нет…
 

Этого кота всегда было невыносимо жалко! Лиля представляла, как он, умилительный, мультяшный, сидит в полутьме, подперши щеку лапкой, и смотрит на огонек свечи, а мордочка у него грустная и смешная. «Лесенка» – это, должно быть, крылечко деревенское, в щелочках все, в пазах, сквозь них падают редкие дождевые капельки, прямо коту на нос. Егор тоже огорчался, что «продолженья нет», и приходилось заводить песенку заново. Они всю дорогу до остановки пели, и в троллейбусе тоже! Тихонько, конечно. Но на них все равно обращали внимание – доброжелательное и не очень. И Лиле даже казалось, что некоторые люди им чуточку завидуют…

Над вокзалом висел угарный запах угля и железа, еще больше усилившийся от влажности. Воздух был густым и плотным и казался каким-то войлочным. Поезд, естественно, опаздывал. Они с Егором рассмотрели все безделушки в киосках, купили модный журнал, приобрели зачем-то ядовито-розовое чудище-юдище на веревочке. Если за веревочку дернуть, косматый монстр отзывался пронзительным «бздынннь». Что этот звук означал, выяснить не удалось, как и породу монстра, но Егор был от него в полном восторге, и Лиля смирилась. «Ксилофон у нас уже есть, барабан имеется, семь бед – один ответ…»

– Пойдем, маленький, на платформу. Скоро поезд придет, посмотрим, как он приезжает. Поезд, ту-ту-у-у!

Егор одобрительно заворковал, розовый монстр сказал свое веское слово, и они пошли. Лиля покривила душой – поезд пока не объявляли, но шататься дальше у ларьков было бы просто разорительно!

Платформа пустовала, встречающие попрятались под крышей вокзала. Вокзал гудел, тяжко дышал и шевелился, как огромный усталый зверь. А еще он вздыхал. Лиля встала у какого-то столба, прижала к себе Егорку и стала в доступных выражениях описывать ему окружающий пейзаж:

– Это рельсы. Поезд придет по ним, как на твоей игрушечной железной дороге. А вон часы, видишь, зелененьким светят. А вон мост. Скажи: «мост»! Правильно, хорошо. А вон ходит ворона. Видишь ворону? Как ворона каркает?

– Ворона – кар-кар! – объявил Егор, а Лиля вздрогнула.

Заглядевшись на ворону, очень бойкую и деловитую, она не заметила, что рядом кое-кто появился.

Это была цыганка. Вообще, на вокзале их водилось великое множество. Тут вещевой рынок рядом, знаменитая дешевизной и веселой толчеей вокзальная «блошка»! На рынке цыганки торгуют тюлем, мужскими трико и копеечными свитерками, на вокзале так, подвизаются. Они всегда ходят стайками – пестро наряженные, шумные, странно сочетающие в себе нахрапистость и смирение. Лиля, насмотревшаяся по телевизору «страшных» передач о цыганском гипнозе, привычно сторонилась их говорливого общества. И вот тебе – совсем молодая смугляночка, стоит и смотрит на Лилю, слегка прищурившись. К ее тафтяной юбке переливчато-павлиньей расцветки жмется цыганенок, по виду – Егорке ровесник. Очень хорошенький мальчуган, успела заметить Лиля. Черты лица такие правильные, глаза живые, сообразительные. Одет он словно для праздника 1 сентября – в отутюженные черные брючки и белоснежную рубашку, блестят остроносые штиблеты. А цыганочка-то, батюшки, босиком! Топчется узкими ступнями в луже. Бр-р-р!

Лиля мягко подтолкнула Егорушку в спину. Нужно уйти от греха подальше обратно в здание вокзала. У Лили с собой деньги, немного, но ведь и их жалко будет в случае чего! А цыганка времени зря не теряет – уставилась, смотрит блестящими глазами, наклоняет голову в оранжевом платке, подходит бочком, что та ворона. Гипнотизирует, должно быть…

– Не бойся, мамочка, – сказала хрипло, будто прокаркала. – Я тебя не обижу, мне за это грех будет. У тебя сыночек, у меня тоже сыночек. Не уходи, я тебе одно хорошенькое словечко скажу.

И Лиля осталась, словно к месту приросла.

– У меня сыночек красивый, умный, пляшет, песни поет, – продолжала цыганка. – А у тебя хворый, убогий. Какая от него тебе радость? Давай с тобой меняться по-честному. Бери моего Васяньку, сама любуйся, перед людьми хвались. А я твоего сына возьму, мне от людей жалость будет. Поменяемся?

Лиля помотала головой, на это только ее и хватило.

– Что так? – искренне огорчилась ехидная цыганка. – Не хочешь? Или любишь его? Такого, ни к чему не пригодного?

– Люблю, – прошептала Лиля.

Егор притих, прижался к ней.

– Люблю.

– Ай молодец, мамочка! Ай умница, раскрасавица! Порадовала ты меня! Люби, люби, никому не отдавай его, не то всем нам большая беда будет! Ты меня слушай, я тебе правду говорю! Позолоти ручку, а я тебе подарок дам. Нужная тебе вещь, очень нужная!

Сморщившись от усилий, смирившись с неизбежным, Лиля полезла в карман и негнущимися пальцами достала сторублевку.

– Хорошо благодаришь, золотая! – обрадовалась цыганка. – Ну-ка…

Она протянула к Лиле руку, и на ее розовой обезьяньей ладошке Лиля углядела что-то… Что это было? Желтое что-то, вроде бы даже золотое, тоненькое да острое… Игла?

– Давай руку, не бойся, мамочка, я тебе дурного не желаю… Ты должна сшить!

Купюра исчезает, и тут же Лиля чувствует мгновенный болезненный укол в ладонь, от которого реальность возвращается к ней, а она – к реальности. Егорка тянет мать за полу дождевика:

– Ма-ам… Ма-ма!

Дождь почти перестал. Перрон быстро заполняется встречающими. Ворона поодаль увлеченно расклевывает половинку чебурека, на Лилю и не глядит. А босоногой цыганки с мальчиком нигде не видно. Лиля поднесла ладонь к глазам, но не заметила ни ранки, ни следа укола. Значит, показалось. Чудно…

Тут жеманный женский голос, проглатывая, как водится, звуки, объявил, наконец, прибытие поезда, и Лиля забыла о странной встрече. Поезд подполз неторопливо, сонные проводники опускали подножки, а толпа встречающих выражала законное нетерпение. Егора и Лилю совсем оттерли. Первому же пассажиру, из вагона вышедшему, прыгнула на шею деваха в мини-шортиках и сверкающем топе. Принялась визжать, целовать, обнимать – да так удачно, что перегородила выход остальным. Насилу их оттеснили, парочка продолжила лобзаться в стороне, причем приехавший парень успел с достоинством закурить. Хорош кавалер!

– Егор, смотри бабулю! Мама твоя зазевалась, глазеет по сторонам…

Разве он увидит тут бабушку, даже если и помнит, как она выглядит! Все встречаются, обнимаются, толкают локтями и баулами, отмахивают назойливых таксистов! Но вот толпа чуть рассосалась, и Лиля увидела мать. Высокая, подтянутая, в бело-розовом костюме (недешевая вещь, сразу видно, но все же косит на юбке шовчик, и вытачки у пиджачка плохо заложены!), она вышла из вагона, растерянно оглядываясь, а под локоть ее держал высокий мужчина. Крепко держал, будто опасался, что она убежит. Мелькнуло соображение – мама приехала с кавалером. Неужели? Такой молодой, загорелый, с очень светлыми, словно выгоревшими волосами… Гладкий лоб, белые зубы, смеющиеся глаза…

– Лилька! – крикнул и раскрыл объятия. Широкошироко, словно хотел обхватить не только Лилю и Егорку, но и весь перрон, и целый мир.

– Виктор?

Да, конечно. Высокий, загорелый, красавец мужчина был Лилиным родным братом Витькой. А не виделись они, позвольте… Пять, десять… Пятнадцать лет? Небывалое что-то…

– Дядя, – уверенно сказал Егор. Откуда ему было знать?

* * *

Вот ведь какая странность – сколько лет не виделись брат с сестрой, а сразу же, еще до дому не добравшись, почувствовали друг друга близкими людьми. Мать словно бы стушевалась, отошла в сторонку. Вела за руку Егора и ворковала с ним. Лиля спохватывалась, оборачивалась, – мама улыбалась ей и снова наклонялась к внуку. От этого становилось теплее на сердце. Милая мама, какая она красивая! Она нисколько, ни капельки не постарела! У нее кожа как у молодой девушки, весело блестят глаза, фигурка такая ладная… Но все же с возрастом, очевидно, в ней проснулась нежность к своему потомству, она наконец почувствовала себя бабушкой.

Истинная причина такой перемены выяснилась немного позже. Уже отобедали, пили чай в гостиной, и Лиля, не удержавшись, спросила:

– Мама, Витя… Как же вы приехали вместе? И… Как там папа?

Многие годы это слово было под запретом. Мама раздражалась, когда Лиля вспоминала отца, начинала хмуриться, высказывать предположения, что дочери было бы лучше с ним. Но теперь, если Виктор приехал, наверное, можно?

– Папа наш здорово постарел, но все еще молодец, держится. Он на покое, пристрастился к рыбалке. Ждет тебя с Егоркой в гости, мечтает увидеть внука, планирует, как будут вместе рыбачить… Поехать не смог, здоровье не позволяет. Вот фотографии…

Толстенькая стопочка фотографий легла на вышитую скатерть, но прежде, чем Лиля протянула руку, Виктор поинтересовался лукаво:

– А что же обо мне не спросишь? – Не дожидаясь ответа, он начал: – Я же теперь директор. Да-да, сестренка дорогая, директор консервного завода. Ставридка в масле, бычок в томате, можешь меня так и называть!

– Витька! Директор! – с удовольствием ахала Лиля.

– Женат-с, да. Жена, Лиза, красавица. Детишки-двойняшки, Анька и Алька! То бишь Анна и Алевтина, Егорке ровесники. Так что ты теперь тетя Лиля! Рада?

Лиля рассматривала яркие картинки его жизни – словно вырезанные из глянцевых журналов! У него и в самом деле прекрасный дом, уютный, легкий, как пирожное безе, коттедж. Загорелая стройная жена, море, солнце, яркие зонтики на пляже, сахарная мякоть арбуза на садовом столике, веселые детские рожицы, перепачканные розовым соком!

– Чудесная какая жизнь, – вполголоса произнесла Лиля. – Как в раю.

– Рай на земле, сестренка! Вот и хочу я тебе сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться! Мы все собираемся… И едем ко мне!

– В гости? Ой, я бы с удовольствием! Вот подкоплю деньжат…

– Ни-ни, о деньгах не слова! Лилюшонок, я же состоятельный человек! И зову тебя не в гости, а насовсем. Я так думаю: в гости когда-когда соберешься, а навсегда – собрались да поехали, верно? Дом огромный, всем места хватит, и тебе, и Егорке, и маме. Ну? Решено?

– Подожди, не торопи меня. Это нужно обдумать, – смущенно пробормотала Лиля, прижала пальцы к правому виску, в котором словно иголочкой кольнуло. Слишком это внезапно, слишком хорошо! Словно сбылись самые рисковые мечты. Но под медовым глянцем нового счастья наверняка таятся ядовитые жала, и надо подумать – готова ли она к встрече с ними? Какова цена и готова ли она платить?

За все в жизни нужно платить – эту несложную истину Лиле пришлось усвоить накрепко.

К тому же ее сильно беспокоило поведение матери.

Она вела себя… По меньшей мере, странно.

Мама навещала бабушку и Лилю, а потом только Лилю, а потом Лилю и Егорку – раз в год. И все время визита она оставалась… чужой. Более даже чужой, чем была в Лилиных мыслях и воспоминаниях. Она словно витала где-то. Где-то? Известно где. Вокруг своего ресторанчика. Яркая, но элегантная вывеска, зал в бело-розовых тонах, сверкающая кухня, упитанные поварихи, истерзанные диетой официантки и, наконец, собственный крошечный кабинет, где на столе стоит большая фотография пятнадцатилетней Лили в рамке сердечком. Вся композиция как бы говорит: «Я бизнес-леди, что есть, то есть. Но в моем сердце только дочь, все ради нее и для нее».

На самом же деле мама обращалась с Лилей скорей прохладно и частенько-таки давала знать, что дочь не выполнила возложенных на нее надежд, обманула материнские упования. Она выбрала для себя роль домашней клушки, ей никогда не взлететь, расправив крылья! Что ж, каждому свое. И Тамара спокойно смотрела, как Лиля моет посуду, убирает, стирает. Никогда не предлагала помощи, предоставляя Лиле возиться с тряпками, и только иногда вставала к плите. Поразив воображение домашних фаршированной щукой или острейшим лобио, она вновь улетала в горние сферы ресторанного бизнеса. Вымыть за собой посуду, протереть заляпанную плиту Тамаре Павловне просто не приходило в голову.

Лиля не обижалась на мать, ей было не в тягость прибраться лишний раз.

Но сейчас все было иначе. Обращалась к дочери ласково-преласково, хотя раньше чуралась нежных слов и презирала уменьшительные суффиксы. Едва только перешагнув порог родного дома, едва переодевшись и умывшись с дороги, Тамара Павловна кинулась помогать дочери. Она разогрела кушанья, заварила чай, красиво разложила на блюде пирожные. Она хваталась за любое подвернувшееся дело. И из-за обеденного стола вскочила первая, хотя раньше любила посидеть подольше, попивая остывший чай, кроша сдобное печенье. Убрала остатки трапезы, снова подогрела чайник и принялась мыть посуду – до Лили доносился с кухни тихий перезвон тонкого фарфора, плеск воды.

– Лиль, ты не заснула?

– А? Нет, все в порядке. Извини. А как же ты надумал приехать к матери? Вы же… Мы же…

– Давно не виделись, да. Так получилось, Лилик. Мама сама нам написала.

– Как?

– Очень просто. Думаю, тебе стоит сразу все рассказать. Видишь ли, она обнаружила у себя онкологическое заболевание.

У Лили голова пошла кругом.

– То есть?

– Ох, прости. Я тебя напугал. Никакой болезни не было. Рак существовал только в мамином воображении.

– Продолжай.

– Она написала отцу.

– А почему не мне? Непонятно…

– По-моему, все ясно. Ты, Лилик, уж извини, одинокая женщина с ребенком. У тебя заботы, хлопоты, расходы, тяжелая работа. Ты бы могла только переживать за маму, но не помочь ей. В том случае, разумеется, если бы эта болезнь оказалась реально существующей. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Но мама просто не хотела тебя волновать. Она знала, что мы с отцом никогда не бедствовали, и обратилась к нам ради тебя.

– Вот как? – Лиля произнесла эти слова чуть прохладнее, чем бы ей хотелось.

– Да! – с вызовом ответил брат. – Она была уверена в своей близкой кончине и просила, чтобы мы поддержали тебя после ее смерти. Разумеется, мы сразу почувствовали неладное, и я выехал к ней. Мы прошлись по врачам. Никаких признаков опухоли. Но мама продолжала твердить, что знает о своей болезни, что чувствует, как метастазы распространяются по ее телу. Пришлось навестить психиатра. Месяц интенсивной терапии дал удивительные результаты. Я достал один препарат… В общем, она полностью излечилась. Но личность ее все же претерпела кое-какие изменения – ты, наверное, уже заметила. Может, это к лучшему? Тс-с!

Вошла Тамара Павловна – бойкая, веселая, с доброй, простоватой улыбочкой. Раньше улыбалась редко, высоко ценя силу своей улыбки. Еще в юности нашла себе эталон, французскую актрису Симону Сеньоре, и научилась у нее томно улыбаться краешками полных подкрашенных губ.

– Сплетничаете? Шепчетесь? Может, вам, молодежь, пойти погулять?

– Мам, к Егорке сегодня массажистка должна прийти…

– Тем лучше. Вот я и познакомлюсь с массажисткой, проведу побольше времени наедине с внуком. А вы пройдитесь, благо погода разгулялась…

– И теперь? – спросила Лиля, когда они вышли из темного подъезда в галдящий мокрый, умытый недавним дождем, а теперь еще и обласканный солнечными лучами сквер.

– Теперь я не хочу, чтобы мы расставались. Пришла пора возродить семью, – торжественно объявил ее вновь обретенный брат.

– Ты так смешно говоришь… Как в бразильских сериалах. Много лет спустя героиня обретает семью. Вить, у меня ведь своя жизнь. Почему ты так уверен, что я захочу ее бросить?

Виктор пожал плечами – легкий, насмешливый жест. Но Лиля видела, что брат уязвлен… Сильнее, чем она могла бы предположить; больше, чем хотел бы показать. Он прищурился, словно от внезапной зубной боли, и с шумом втянул в себя воздух. Лиля поймала его взгляд, и ей вдруг стало как-то не по себе.

Его глаза…

Она не помнила их цвета. Слишком мало времени Лиля жила с братом под одной крышей. Но, обняв его на вокзале, она заглянула ему в глаза и увидела, что они серые. Цвет графита, цвет асфальта, цвет грозовой тучи. Она позавидовала насыщенному оттенку и блеску этих глаз, у нее самой они были невыразительные, банальные, серо-зеленые.

Но теперь…

Она могла бы поклясться – на мгновение глаза Виктора изменили цвет. В ту секунду, когда он, заложив руки в карманы и независимо вздернув плечи, посмотрел на нее искоса, его глаза стали… желтыми.

Желтыми, как песок в пустыне.

Это, пожалуй, слишком. Чересчур много событий для одного дня, вот и мерещится всякая чепуха.

– Я слишком резко тебе ответила. Извини.

– Ничего, Лилик. Я сам виноват. Приехал на белом коне – здравствуйте, я ваш братец, любите меня! Тебе нужно ко мне привыкнуть. Все обдумать. Ведь так?

«Он даже охрип от обиды, – подумала Лиля. – Конечно, про глаза – это моя фантазия. Изменившийся голос – реальность. Он стал более тихим и вроде бы как шершавым, словно горло у него першит…»

От песка?

– И потом, ты знаешь, у Егорки очень слабое здоровье.

– Тем более! У нас же всесоюзная здравница, ты помнишь! Санатории! Врачи! Воздух! Морские купания! Сто лет прожить можно. Знаешь, у нас больных вообще нет, а умирают только те, кому жить надоело. Я тебе серьезно говорю.

– Все же перемена климата. Нужно посоветоваться с врачом…

Беспокойную тему на этом закрыли, заговорили о другом. Но остался беспокойный пульс в виске: тук-тук. Тревога стучалась в душу, и к ней присоединилось еще покалывание в ладони, куда уколола цыганка. Лиля несколько раз на ладонь украдкой посматривала, боялась. Так нарыв обычно пульсирует, нагнаивается. Но ладонь была чистой. Виктор обратил внимание, спросил:

– Что там у тебя?

– Представляешь, сегодня… – слово за слово, рассказала про цыганку.

Брат посерьезнел.

– Мразь, – прошептал одними губами. И коротко выругался черным словом.

Лиля удивилась:

– Ви-итя, что за выражения?

– Извини. Не люблю их. Сволочная порода. Предательская.

Кого цыгане предали? Что за обида была у брата на душе, что за камень? Неужели с тех давних пор, когда, как рассказывала мама, его, маленького, украли цыгане? Лиля не стала выяснять: и без того слишком много подводных камней, слишком длинны многоточия недосказанностей, слишком тяжелы паузы. И не хочется лишних неурядиц. И ноги к тому же промокли – вышла в легких парусиновых тапочках, пора домой. Уже свечерело, огни зажглись. Лиля подняла голову посмотреть на окна своей квартиры и увидела мать. Помахала ей рукой, но та не ответила…

Глава 7

Тамара Павловна знала о своей болезни до того, как прошла обследование, до того, как вошла в кабинет, где ее ожидал сдержанно-суровый врач, до того, как он заговорил. Но знание это было размытым, расплывчатым, нестрашным. Были у нее боли, чаще наваливалась ватным одеялом душная усталость. Что ж, со всеми бывает. Люди болеют, лечатся, выздоравливают, потом, бывает, заболевают снова. Смерть? Нет, смерть – это не то, что случается с нами. Всегда умирает кто-то другой, чужой, далекий. Она примерила к себе смерть в ту секунду, когда на вопрос врача о родственниках ответила сразу пересохшими губами:

– Дочь… И сын.

«Почему я? За что это мне? Что я такого сделал?» – вот первое, о чем думает человек, узнавший о своей болезни, узнавший о том, что болезнь эта смертельна и вот-вот будет ему выписан билет в один конец. Тамара Павловна не являлась исключением. Не бывает атеистов в окопах под огнем, не бывает атеистов на одре болезни. Разве что Вольтер да Барков, но то были известные охальники.

«Дочь и сын» – это был не только ответ на вопрос врача о родственниках, это был еще и ответ на внутренний вопрос: «За что?» Вот именно, за это. За то, что мало заботилась о своих детях, была, что уж там кривить душой, дурной матерью. Отказалась от сына, опасаясь взрастить в своей семье чужака, подкидыша. Да будь он даже подкидышем, что с того? Убытку бы не было, а только прибыток – доброе дело не пропало бы, легло на чашу незримых весов и причлось бы потом…

А дочка, Лилечка? Зачем она так поступила с ней? Чем была занята, о чем думала ее голова? Все не о том, не о том! В результате девочка не получила толком образования, не смогла найти себя в жизни и теперь, конечно, ненавидит свою кукушку-мать. Нет, она не может ненавидеть, у нее не хватит для этого воли. Не важно, не важно! Не важно, какая она, дочь. Сейчас все дело в Тамаре, в ее материнском долге, который она не смогла или не захотела исполнить, и теперь несет за это заслуженную кару. Мало того, она по уши погрязла в грехе прелюбодеяния!

Разумеется, Тамара Павловна не за монастырскими стенами жила все эти годы. Она женщина яркая, интересная, осталась привлекательной даже в бальзаковском возрасте и на недостаток мужского внимания жаловаться не могла. Она отошла от развода, стала интересоваться противоположным полом. Случались у нее короткие и долгие романы, пару раз ее звали замуж, но Тамара отказывала. Еще чего не хватало – поступиться своей свободой ради сомнительного удовольствия слушать храп мужа по ночам да стирать его носки! Она даже не позволяла своим кавалерам оставаться ночевать, выставляла за дверь в любое время дня и ночи. Сделал дело, гуляй смело!

Но последняя пассия Тамары Павловны все же немного отличалась от предыдущих. Во-первых, это был настоящий служебный роман. К тому же служебный роман с подчиненным! А во-вторых, у официанта Валентина, милого Валечки, были мускулы пантеры и лицо херувима, к тому же он был моложе Тамары Павловны на… Ну ладно, скажем так – годился ей в сыновья. А в-третьих… Он был первой страстью стремительно стареющей женщины. С ним она впервые узнала радость плотской любви, и радость эта оказалась для нее с привкусом горечи. Сколько лет потрачено впустую, сколько ночей прошло одиноко, сколько скучных и бездарных любовников побывало проездом в ее жизни, прежде чем она повстречала Валечку, такого ласкового, такого внимательного!

Тамара, при всех ее недостатках, была женщина разумная. Она понимала, что еще немного – и она не сможет удержать при себе молодого любовника. Валентин такой красавец, такой мужественный, на него заглядываются девушки. Уведет какая-нибудь юная свистулька парня, того и жди! Поэтому постаралась привязать к себе Валентина не только любовными ненадежными узами. Тамара Павловна при любом случае намекала возлюбленному, что со временем сделает его партнером в своем небольшом, но крепко налаженном деле… Быть может, она сама развратила изначально бескорыстного молодого человека этими посулами, кто знает?

Разумеется, со своей бедой Тамара Павловна прежде всего пошла к нему, самому близкому человеку. Это было ошибкой. От страха перед надвигающейся бедой, перед неминуемой болью и угрожающе близкой смертью она потеряла не только голову. Она потеряла лицо.

Валентин растерялся. Возлюбленная всегда представала перед ним бодрой, деловитой, ухоженной и подтянутой. Он никогда не просыпался с ней рядом поутру, поэтому с трудом представлял, как его начальница-любовница выглядит без прически и без макияжа. Она никогда не изменяла своему сдержанно-ироническому имиджу. А тут вдруг на руках у молодого человека оказывается всхлипывающая, косматая старуха с нелепо расплывшимся по щекам макияжем!

О нет, он не содрогнулся, не пустился наутек! Он показал себя с лучшей стороны. Узнав, в чем дело, Валентин принялся утешать Тамару, гладил ее по голове, уверял, что медицина нынче делает чудеса, что операция наверняка ей поможет, а он, да-да, будет любить ее точно так же и ни каплей меньше! И закончил он свой отрывистый монолог предложением руки и сердца!

– Тамара… выходи за меня замуж!

Не было цветов, не горели свечи. Никто не откупорил шампанского. Не случилось у пылкого влюбленного кольца с бриллиантом в кармане пиджака. Но это было самое настоящее предложение, и Тамара Павловна взглянула в лицо жениху с нежностью и благодарностью.

В лицо, да. И впервые ей показалось, что лицо-то у Валентина довольно неприятное. Подкачал он тут, подкачал. Не смог удержать нужного выражения. Не отыскал в тайниках соответствующей маски. И все, что он хотел скрыть, все на его лице в ту минуту отразилось. Не актер он был и не шпион. А кто?

А просто молодой человек из провинциального города. Красивый, ничего не скажешь. Так ведь с лица не воду пить! Талантами никакими не обладал – если только умение нравиться женщинам не считать талантом. Где-то вроде учился, да так и не выучился. Вся родня говорила: ну что за занятие, официант! Позор, а не работа! А ему нравилось. Что родственники понимают, батя вон столько лет ишачил на комбинате, а толку? Ни денег, ни почета, молчал бы уж в тряпочку! Он, Валентин, поумнее, посноровистее будет. Втюрилась в него по уши начальница, видная баба в соку, так он разве растерялся? Не стал от своего счастья бегать, не стал и жадничать.

Бросил лапочку Шурочку, с которой дружил еще со школы. Обе семьи их давно сосватали, скандал вышел. Да они ж, идиоты, не понимают, что никак нельзя им было с Шуркой жениться! У него – мать, отец, дедка, да он сам в двухкомнатной квартире. У Шурочки – мать с отцом, да она, да сеструха малолетняя на такой же площади. Где они жить-то будут? Снимать квартиру? А на какие шиши? А дети пойдут? Ну что это будет за жизнь? Пусть уж Шурка подыщет себе жениха побогаче, с ее модельной внешностью это не проблема. А он, Валентин, уже нашел неплохой вариант. Правда, она постарше малость, но так ведь последняя новость все меняет! Теперь можно и жениться – молодой супруге недолго осталось. Даже если она протянет еще полгода-год, даже если много денег уйдет на бессмысленное лечение, все равно что-то да останется! Квартирка там, добришко… А там… Там можно будет и с лапочкой Шурочкой снова сойтись…

Нет, нет, он так не думал! В мыслях не держал! Так только… Словно по самому дну души тень проскользнула, а лицо его возьми да выдай! Тамара Павловна сразу отшатнулась от возлюбленного. Она взяла себя в руки. Она не стала укорять и упрекать – да и в чем можно упрекнуть такого верного рыцаря? Тамара просто утерла слезы, встала, кофточку одернула и сказала:

– Нет, Валечка, кончились наши с тобой золотые денечки… Я ценю твой порыв, очень тебе благодарна… Но выйти замуж за тебя не могу. На что тебе, милый, умирающая старуха? Иди, счастье мое, найди себе молодую девушку, женись на ней и будь счастлив. А обо мне уж дети позаботятся, глаза мне закроют.

Очень сильно было сказано, Валентин даже сопротивляться не мог. Не стал больше уверять начальницу в любви, ушел, унося свое разбитое сердце. А Тамара Павловна как спохватится да как схватится за виски!

Вспомнилась ей молодость. Вспомнилась ей разбитная ее подружка, официантка Валька, с которой потом Тамарин супруг неверный шашни закрутил. Не знала она и не могла знать правды о том, какую на самом деле роковую роль сыграла та Валентина в ее семейной жизни… Но аналогия поразила ее. Тоже Валька, тоже официант и тоже сволочь, простите за выражение! Значит, есть Бог на свете, значит, видит он все, и был это Тамаре Павловне знак – одуматься, покаяться, начать новую жизнь! Пусть и жизни этой будет с гулькин клюв…

Растерявшись от обилия непривычных мыслей, Тамара Павловна решила обратиться за помощью в высшие инстанции. В ней ожили воспоминания детства. Вот мать преклоняет колена перед иконой, шепчет что-то, истово крестится и встает с просветленным, радостным лицом. Тогда вера была почти под запретом, православные переживали не самые лучшие времена… Но и не самые худшие, как стало ясно впоследствии, когда религия вошла в моду. Церковь задрожала от уверенной поступи неофитов, и они, как водится, много дряни нанесли на самоуверенных подошвах! Но мать Тамары все же и в те времена посещала храм Божий, брала с собой и дочку. Тамаре храм запомнился, как праздник. Что-то вроде Нового года. Повсюду огонечки горят, блестят золотые оклады, все люди добры друг к другу, и даже детям дают глоток сладкого вина в серебряной ложечке! И вот теперь, спустя много лет, Тамара Павловна собралась туда вновь.

Она оделась скромно, но с бессознательным кокетством, словно пытаясь соблазнить судьбу своим показным смирением. Длинная черная юбка из струящегося шифона нежно облегает ноги, белая блузочка подчеркивает гибкость ее стана и высокую грудь. Высокую грудь, где и угнездилась беда, откуда распространяются по всему организму страшные споры, сея будущую смерть.

Тамара Павловна всплакнула, повязала голову шелковым платочком с логотипами господ Дольче и Габбаны (подделка, конечно, но очень миленькая) и отправилась в церковь.

Обедня уже отошла. В храме было пусто и очень тихо, только сидела за лоточком щуплая старушка, опустив голову, – то ли дремала она, то ли читала. Тамара купила самую большую свечу, подошла к большой иконе, зажгла, поставила. Что еще делать, она не знала. Молиться? А как? Она даже перекреститься не смогла, боялась ошибиться. Вспомнила, как учила мать – «на лобик, на животик, на правое плечико, на левое»… И снова, не сдержавшись, зарыдала.

– У вас умер кто-то? Не нужно, не убивайтесь так, – прошелестело за плечом, словно ветерок пролетел.

За спиной стояла давешняя старушка. Она оказалась и не старушкой вовсе – так ее определила Тамара Павловна из-за полутьмы в церкви, из-за низко, по бровям повязанного платочка. Совсем юная, худенькая, легонькая женщина смотрела на нее участливо.

– Умер? Нет…

– Вы свечу за упокой поставили, потому я и подумала…

Тамара Павловна вздрогнула, как ошпарило ее. Хотела поставить свечу за собственное здоровье, а вышло, что за упокой! Похоронила себя, значит, в покойники записала! Она снова зарыдала и уже не помнила, как очутилась в маленькой, чисто прибранной кухоньке. Женщина из храма привела ее к себе, попросив какую-то невидимую Ольгу Семеновну присмотреть за лоточком. И оказалась она матушкой – женой священника то есть. Попадьей. Назвалась Анной.

Она быстро собрала чай – на блестящей клеенке, еще пахнущей свежо и остро, появились веселые цветастые чашки, вазочки с вареньями, плетенка с крупными кусками булки. И все время говорила, щебетала, не умолкая, как маленькая деловитая птаха: