Текст книги "Петр Фоменко. Энергия заблуждения"

История рождения спектакля «Без вины виноватые» странная, сложная. Петр Наумович начинал репетировать в верхнем буфете, там спектакль и «прижился». И мое назначение на роль Незнамова тоже странно. Ведь до этого у меня с Петром Наумовичем произошел «конфликт», как это ни громко сказано. Он на меня обиделся и два года проходил, не глядя, мимо, хотя я всегда здоровался. Перед этим я играл Шило в его спектакле «Дело». Фоменко меня хвалил, но при распределении на «Государь ты наш, батюшка» я получил роль Глебова, которая не несла никакой нагрузки в отличие от Шила, который активно вмешивался в действие. (Я ни в коей мере не стесняюсь эпизодов, и Петр Наумович всегда говорил: «Эпизод нужно играть ярко, чтобы тебя обязательно запомнили». Я и сейчас с удовольствием играю, например, роли Троцкого или Зиновьева в сериалах, но это другой случай.) И у меня на душу легла такая тоска!.. Я любил репетировать с Петром Наумовичем, но невозможно было, находясь рядом с ним, готовить «никакую» роль. Это оказалось выше моих сил, и когда он однажды предложил тем участникам репетиций, кто с чем-то не согласен и хотел бы выйти из спектакля, сделать выбор, я позволил себе отказаться от роли. После этого конфликт тянулся два года, и я ощущал: моя жизнь с Петром Наумовичем закончилась. Чувствовал себя «без вины виноватым».

И вот я иду по коридору, встречаю Фоменко, и он вдруг со мной здоровается и говорит, что для меня есть предложение. «Странное, но мне кажется, это должен делать ты, и даже, возможно, играть две роли». И все так интригующе, намеками, я и не понимаю, о чем речь, дрожу и думаю только: со мной ФОМЕНКО заговорил! «Хочу попробовать Островского, „Без вины виноватые“, и чтобы ты был Незнамовым, а в первой части, в прологе, – Муровым. Он же по пьесе твой отец – почему нет?» Вот такой у него родился замысел, правда, эта часть истории не состоялась.

А в стране как раз началась перестройка – страшные 90-е годы… Абсолютнейшая разруха, в буфете холод, все сидят в пальто внакидку, шутят: «Почему мух в буфете нет? Они со скуки и от холода подохли». Спектакль по затратам был сделан на три копейки: лавки – декорации из спектакля «Брестский мир». И вот «Без вины виноватые» делали практически на подборе, во всяком случае, многие мужские костюмы. Однако Юлии Константиновне и Людмиле Васильевне шили платья. С этим связана целая история: Максакова сама принесла шикарные ткани, а платье Борисовой сделали чуть ли не из занавесок. Но оно было шикарное и сидело прекрасно, ничем не отличаясь от шелковой тафты. (Хотя платье Максаковой мне очень нравилось, напоминая портрет Орловой кисти Серова, я даже купил в Русском музее открытку – так картина была схожа с Людмилой Васильевной.)

У Фоменко всегда стильные спектакли, независимо от затрат. Посмотрите, какая декорация в «Пиковой даме» придумана Станиславом Морозовым. И холодный серый Петербург, и мосты, по которым летают герои, и вращающийся круг – это недешево. Иногда говорят: достаточно расстелить коврик, сыграть, – вот вам и театр. Не получается! Спектакль «Государь ты наш, батюшка», например, был лаконичный, но отнюдь не простой, с изысканными костюмами.

Каждую новую работу я начинаю так, как будто не было предыдущих лет жизни и работ других не было – и это идет от Петра Наумовича. Бесконечные сомнения… Его фразы: «Легкой жизни тебе никто не обещал» и «Все время должна быть борьба мотивов и сомнения, многоточия, потому что ты не понимаешь, правильно поступаешь или нет, на сцене ты все время должен принимать решения». И на всю жизнь я остался сомневающимся: имею ли я право занимать этот пост, играть эту роль и идти по улице с гордо поднятой головой? Даже когда на улице подходят со словами благодарности, я все время думаю: издеваются или правду говорят? Наверное, иронизируют? Или они искренни? Это все уроки моего дорогого Петра Наумовича. Я действительно считаю его своим учителем. У меня было много учителей, я поступил на курс к Л. В. Ставской, благодаря моим педагогам в Щукинском училище я стал тем, кто я есть на сегодняшний день. А в конечном счете, когда на репетициях Петр Наумович стал разбирать роли, характеры, биографии персонажей, я понял, что только у него могу поучиться, как нужно сделать, чтобы персонаж был в развитии, в процессе мышления и сомнений, в движении. И я сказал самому себе: так вот кто мой Учитель! Он об этом знает, я ему как-то признался…

Незнамов – все в этой роли про меня. Она давалась трудно. Петр Наумович говорил, что любую роль нужно «проплакать». Например, мы репетируем, репетируем, что-то ищется, пока не попадется. И даже если что-то находится, он потом это ломает, чтобы найденное не зафиксировалось надолго, а ожило в нужный момент. Помню одну репетицию, воспоминание о которой я ношу в себе и никогда не забуду. Петр Наумович говорил, что роль нужно «присвоить». И в какой-то момент мне так обидно стало: не получается у меня, опять не та интонация, Фоменко недоволен. И вдруг на диалог с Миловзоровым об обмане Кручининой наложилась моя собственная печаль, боль, что-то вдруг совпало, я закончил сцену, встал и не мог сдвинуться с места. И вдруг Петр Наумович поднимается со своего режиссерского кресла, подходит и целует меня. Этот момент незабываем. Потом он делал замечания, ругал меня за что-то, но я понял – когда попадаешь в точку, это ни с чем не сравнимо. И за этот поцелуй я ему так благодарен. За порыв, за искренность. Я и сейчас от режиссеров иногда жду похвалы, свидетельствующей о том, что получилось что-то важное. Меня можно ругать, я буду мучиться, искать, но если найду точное решение, интонацию, – мне надо обязательно сказать. А Петр Наумович сделал это так точно и своевременно, что у меня возникло мгновенное и верное ощущение роли.

Замечания Фоменко всегда попадали в точку. Например, Кручинина похоронила сына 23 года назад, и острые переживания ее в прошлом, она просто сама немного сумасшедшая. И Незнамов привык жить без матери и не часто задумывается, где она, бросившая его в младенчестве. Мы говорили, что он человек творческий, талантливый, легко ранимый, ему не хватает душевного тепла, расположения. Его обижают, и поэтому он озлобился.

Удивительная особенность Фоменко: все, что он говорил вчера – правильно, но сегодня – по-другому. Нельзя повторить вчерашнего: ты пришел с иным настроением, режиссер – с другим настроением, и то, что вчера соответствовало роли, сегодня не соответствует. Он учил играть сиюминутное соответствие твоему нынешнему состоянию. А такой партнер, как Юлия Константиновна Борисова, всегда ощущала партнерство до такой степени, что для нее важно было, чтобы сыграл партнер, она так в него вкладывалась и так смотрела на меня, что мне ничего не оставалось делать, как ответить. В этом и заключено великое партнерство.

Близость зрителей, сидящих на «Без вины виноватых» в Малом зале на расстоянии вытянутой руки, я научился принимать спокойно. Я их не видел, смирился с ними. Они существовали «четвертой стеной». Даже когда я сейчас выступаю с чтецкими программами, читаю залу, а не глазам конкретного человека. И в «Пиковой даме» я умолял Фоменко, чтобы он не запускал меня в зрительный зал – я предпочитал оставаться за «четвертой стеной».

Петр Наумович подарил каждому герою «Без вины виноватых» романс, мне в этом «венке» достался романс на стихи Лермонтова, который я декламирую под музыку: «Расстались мы, но твой портрет Я на груди своей храню, Как бледный призрак лучших лет, Он душу радует мою. И новым преданный страстям, Я разлюбить его не мог: Так храм оставленный – все храм, Кумир поверженный – все бог». Я не мастер петь, так что и эта мелодекламация для меня – подвиг. Хотя в другом спектакле Фоменко «Чудо святого Антония» я с удовольствием пел куплеты на французском языке.

Почти двадцать лет идет в нашем театре спектакль «Пиковая дама», поставленный в 1996 году. И это заслуга Петра Наумовича. Спектакль не шел бы до сих пор, если бы в нем не было заложено столько таланта и энергии его создателя. Ведь он сам мучается, а когда он нам передает свои мучения, получается неожиданный, удивительный результат. Вот, к примеру, сцена: Лиза вслух читает Графине новый роман. И у Фоменко начинаются бесконечные поиски среди романов того времени: «Пришли мне кого-нибудь из нынешних, там, где герой не давит ни отца, ни матери!» И вдруг в один прекрасный день он вместо нелепого романа Загоскина дает Маше Есипенко, репетирующей Лизу, текст Пушкина: и Лиза читает роман «Пиковая дама». «А теперь переверни страницу и посмотри, кто автор», – командует Петр Наумович. «Пушкин!» – с изумлением читает Лиза. Вот и все – решение найдено. То есть это она про себя читает роман, который написал ее современник Пушкин! А ведь решение не в одну секунду родилось, режиссер долго к этому шел.

Я считаю «Пиковую даму» одним из лучших спектаклей театрального времени. Как Фоменко придумал этот «Вальс» Сибелиуса, который «раскручивает» действие, господи Боже мой! А этот безумный Германн! (Никому не было ведомо, кому он отдаст роль Германна, и когда ее получил я, меня это чрезвычайно порадовало.) Считается, что в нем должна быть страсть, таинственность, мистичность, – а ничего этого в Германне нет! Петр Наумович ставил спектакль о простом обыкновенном человеке, который решил вступить в спор с роком. Фоменко подчеркивал, что он – маленький человек, который вдруг заявил: я сыграю с судьбой! А чем заканчивается такой спор? Известно – ты проигрываешь.

Петр Наумович репетировал этот спектакль больной, очень болело сердце. Мы приходили на репетицию и не знали, состоится ли она. Помощник режиссера звонила домой, выяснялось, что он в поликлинике и неизвестно, придет ли в театр. Мы ждали его, повторяли текст (а это ведь сложно – цеплять слово за слово пушкинские фразы, это же не реплики в диалоге).

Вдруг шепотом раздавалась весть: Фоменко появился на седьмом подъезде. Он едва-едва входил в зал, направляясь к седьмому ряду, шептал: «Ну, давайте начнем». Мы начинали – очень осторожно, чтобы поберечь его сердце, не побеспокоить. «Не так. – С трудом встает с кресла, доходит до сцены: – Андрюша, включай вальс, самую сильную, кодовую часть! Здесь Германн бежит по этому холодному Петербургу, и шлейф развевается! – Голос Петра Наумовича крепнет и звучит сильнее. – Где художник по костюмам? Маша (это к Маше Даниловой), надо Жене сделать в этой сцене шлейф, чтобы он разворачивался и летел вслед за ним, когда он побежит». И вот он, пришедший на репетицию совершенно больным, начинает бежать, все быстрее и быстрее. И показывает, как Германн в своем беге хватается за воображаемый канат: «И как черт понес его по этому Петербургу!.. И несет его навстречу судьбе, которой он бросает вызов!.. Все, вот так, – заканчивает Петр Наумович, с трудом добираясь до кресла. – Попробуйте…»

И все это – он, большой знаток музыки, художества, литературы, всего-всего, – Петр Наумович Фоменко. Это было какое-то бурление идеями: никто же не задается вопросом, откуда и почему вдруг за Германном разлетается этот шлейф? Представляю, как это красиво из зала, хотя сам никогда не видел. В другой сцене он хотел, чтобы Германн подхватил умершую Графиню на руки и начался танец. Но не доделал он этот танец с покойной Графиней, к великому сожалению, только намекнул. А когда мы уже выпустили спектакль, играли его с большим успехом, приехал в Москву «Отелло» Някрошюса. Мы с Максаковой пришли на вторую часть – после своего спектакля «Пиковая дама». И увидели тот самый танец, о котором нам Фоменко рассказывал еще три года назад на наших репетициях, – в танце Отелло с мертвой Дездемоной. Мы увидели, каким должен быть этот безумный танец с покойницей, как он должен потрясать. И как нам стало обидно – мы могли бы это сделать первыми, это открытие могло быть нашим! (Но как говорил сам Петр Наумович: «Искусство, как и жизнь, не имеет сослагательного наклонения». – Н.К.)

Сцену в спальне Графини он почти не репетировал – поставил нас, прижал друг к другу и велел: «Говорите шепотом, слушайте друг друга, разговаривайте так, как чувствуете – каждый раз по-новому». Именно поэтому я позволяю себе менять что-то в своей роли, не выходя за рамки рисунка. Почему Германн перепутал карту, «обдернулся»? Потому что это рок: мистичность повести в том и есть, что если ты хочешь выиграть у судьбы – играй! Но никто не может выиграть у судьбы. Нет в мире такого человека, абсолютно счастливого человека. Нет «одной абсолютно счастливой деревни» – вспомните, как заканчивается у Фоменко его гениальный спектакль. У каждого человека есть свои муки и терзания. Нужно жить, делать свое дело и благодарить Бога за то, что ты живешь, а не вступать в спор с судьбой.

Потом на гастролях в Петербурге у Петра Наумовича случился страшный инфаркт, повлекший за собой несколько клинических смертей и впоследствии операцию. Именно на этих гастролях он сказал мне: «Наконец, Женя, ты сыграл, как я хотел!» Вечером после спектакля мы с Юлей Рутберг ходили по Гороховой, стояли у дома Графини, под ее якобы окном, а когда вернулись в гостиницу, узнали, что «скорая» увезла Фоменко с инфарктом…

Он прожил тяжелую жизнь человека, которому все время приходилось доказывать и бороться. Не удавалось на Бронной, на Таганке, трудно складывалось в Ленинграде. Конечно, мы всегда знали, что работаем с талантливым режиссером, мастером. Он уже поставил «Плоды просвещения» в театре Маяковского, знаменитые спектакли в Ленинграде – «Старый Новый год», «Теркин на том свете». Но, если на то пошло, тот самый Фоменко – «патриарх» – начался с «Без вины виноватых» и со спектакля в ГИТИСе «Волки и овцы». В этот момент он взлетел на свой недосягаемый уровень – уровень Фоменко. К концу жизни судьба была более благосклонна к нему: получил свой театр, свой дом. Там тоже было непросто…

Мы редко встречались в последнее время. Я пришел на «Бесприданницу» в новое здание его театра на Кутузовском проспекте. Мы с Петром Наумовичем увидели друг друга, а оба мы – люди сентиментальные, и я заметил, как у него покатилась слеза. А уж со мной что в этот момент стало! Опять все нахлынуло!.. И за эти чувства я ему благодарен. Не знаю, что вспомнилось ему в эту секунду…

Говорить о Петре Наумовиче можно бесконечно, и это великое счастье. Кроме восторга от общения и работы нет ничего. Солнце!.. Он есть и будет для меня всегда. Не могу сказать «был». То, чему он научил, – это вершина профессии. Даже не знаю, что мне было важнее – творческий процесс или общение с прекрасным великим человеком. Петр Наумович говорил: «Если человек говорит „мое творчество“, либо он дурак, либо беда пришла».

В «Пиковой даме» он долго сортировал состав, отмерял… Поначалу я должна была быть молодой графиней, потом он решил, что и молодой и старой графиней будет Людмила Васильевна Максакова, а я – Елизаветой Ивановной. В очередной раз перечитав «Пиковую даму» и придя на первую репетицию, я заявила: «Я знаю, как надо играть эту роль!» Надо было видеть Петра Наумовича – его брови, усы: «Деточка, ты, конечно, молодец! Я еще не знаю, как буду ставить, а ты уже знаешь – как играть».

У всех артистов, работавших с Фоменко, есть свои «талмудики», куда записаны перлы и высказывания, образцы остроумия, блестящего ума и мудрости. Мы записывали за ним, как за великим ученым, прорицателем. И каждая репетиция была фантастикой, каждый день общения – просто счастьем. Даже когда он сердился или капризничал, опаздывал на репетиции, забывал что-то, выходя из дому, возвращался, недомогал, мы ждали его – живого и относительно здорового. Он меня называл, не знаю почему, «легкое дыхание». И мои коллеги всегда подсылали меня к Петру Наумовичу, особенно если он был не в духе. «Ты все равно его не боишься» – и я была таким буфером между ними. Хотя он сердиться абсолютно не умел, мне было смешно – он напоминал большого ребенка, который ворчит и ругается, потому что «так надо». Конечно, он мог ранить словом, но всегда по делу. Иногда я позволяла себе вольности: он показывал, как надо сесть и какой жест сделать, а я его опережала. «Откуда ты знаешь?» – удивлялся он. «Да я уже все про вас знаю», – отвечала я. Мы общались с ним очень легко. Не поворачивается язык сказать, что его нет…

Я, как и многие артисты, не могла оторваться от репетиций – если шла не моя сцена, садилась в зал и наблюдала. Мы поражались: сам Петр Наумович никогда не ел, из зала не отлучался, не любил делать перерывов. Когда подкатывал голод, меня посылали попросить прерваться на обед, и он, нахмурившись, разрешал: «Двадцать минут». Мы были счастливы, когда удавалось чем-то подкормить и его. Петр Наумович был так устроен, что, когда работал, все остальные жизненные процессы «замирали».

В работе над спектаклем «Государь ты наш, батюшка» он давал потрясающие указания, говорившие о его глубочайшем понимании и знании женской природы. Играя фрейлину Марию Гамильтон, родившую внебрачного ребенка от царя Петра, убившую младенца и за это царем казненную, я не знала, как передать ощущения родившей женщины (в то время у меня еще не было дочери). «Я тебе одно могу сказать – у тебя должны быть глаза срущей кошки». Как это сыграть? Я пыталась…

Самое потрясающее – он умеет так подвести тебя к состоянию, необходимому для определенной сцены (незаметными маленькими шажками), что, невзирая на собственное настроение, ты, не задумываясь, входишь в него. Только что я хохотала, стоя за кулисами, настроение у меня было великолепное, волновалась, что в нужный момент «не выйду на слезы», и вдруг, как по волшебству, слезы полились сами. Что он такое напрограммировал, наколдовал, какие механизмы запустил, что невозможно было не испытать заложенных в роли эмоций? Это меня потрясало. Не знаю, кто еще из режиссеров владеет таким умением выстраивать актеру тончайшие душевные нюансы. Он так манипулирует тобой, что ты сам не понимаешь, играя сцену, как это получилось, что ты уже плачешь. Актерское подсознание, раздвоение на сцене позволяет абстрагироваться и оценивать свое поведение со стороны – но ты понимаешь «что», а «как и почему» – не всегда. Никаких настроек не надо – все происходит, как по мановению волшебной палочки.

В спектакле «Государь ты наш, батюшка» у нас с Еленой Сотниковой, игравшей Екатерину, была сцена, когда мы с ней деремся, валяемся по деревянному помосту – движимые враждой и ревностью фрейлина и государыня. Сбрасывали кринолины и в корсетах, панталонах дрались. Мы с Леной поднимались после этой битвы в синяках, ссадинах, забыв, что просили подстелить что-нибудь мягкое. Такой шикарный был спектакль – декорации качались, доски – как плаха, помост, корабли. Недооцененный, попавший в неудачное кризисное время в нашей стране. Люди были подавлены, почти перестали ходить в театры, криминальная обстановка обострилась, а спектакль заканчивался поздно…

Невероятно то, что он делает с артистами – с ним все талантливы, хороши, совершают открытия. И звезды, и те, кто годами не выходил на сцену. Есть какая-то закономерность: у Фоменко нет плохих артистов – все играют отлично.

Репетируя «Без вины виноватые» с нашими звездами, он счищал с них штампы – все были другие, я не узнавала ни Яковлева, ни Борисовой. Отыграв пролог, мы, молодежь, не могли разойтись и смотрели спектакль. Это было завораживающее зрелище. Но потом репетиции закончились, спектакль отправился в открытое плавание, Петр Наумович стал делать свой театр из актерского курса в ГИТИСе, и за год наши артисты постепенно «съехали» на свои привычные рельсы. А каким был спектакль – шедевр! У него таких немало. Когда я посмотрела «Рогоносца» в «Сатириконе», вышла просто в шоке. Словно побывала на другой планете. До сих пор спектакль стоит перед глазами – мысли, идеи, то, что осталось со мной после… Я просто куда-то улетела. Фоменко и его работы – некая отдельно существующая галактика. Слетал туда, посмотрел, вернулся на Землю. А «оно» там живет, существует в твоем подсознании – планета Фоменко и его спектаклей. Никуда от этого не деться. Это на всю жизнь.

Девочкой я посмотрела по телевизору его телеспектакль «Детство. Отрочество. Юность» с молодыми Тереховой и Козаковым, фильм «На всю оставшуюся жизнь», и мое детское восприятие очень выделило эти фильмы из всего виденного. (Петр Наумович влюблялся в артистов и удивительно снимал их, движимый этой любовью, – Алексея Эйбоженко, Ольгу Антонову, Людмилу Аринину.) Они запали мне в душу, и только потом, закончив институт и уже начав работать с Петром Наумовичем в театре, я осознала, что это его постановки. Они сыграли немаловажную роль в моем решении стать артисткой.

Людмила Васильевна Максакова мне говорила на «Без вины виноватых»: «Ух, Машка, Шелавинатвоя – блеск. Какие тебе Петя находки понапридумывал!» А мне-то уже казалось, что это мы вместе придумали. Например, когда я показывала Отрадиной портрет жениха – ее возлюбленного – и так, подышав, чистила его о шелк платья на груди. На первых спектаклях «Без вины виноватых» в прологе я взбиралась на швейную машинку, хотя потом она так обветшала, что это стало опасно. Но как мне удавалось влезть на такую высоту в платье со шлейфом и изящно соскочить вниз – до сих пор не знаю.

У меня есть такой эпизод в финале пролога спектакля: уходя и исполняя романс «Шепни мне лишь только, что любишь, Что лаской своей приголубишь», я присаживаюсь на колени к кому-то из зрителей. Помреж следит, чтобы на моем пути посадили кого-то из мужчин, и однажды Петр Наумович подсадил своего друга, оперного певца. И вот я присаживаюсь, говорю: «Извините, пожалуйста», и вижу лицо ужасно испуганного человека. Рассказываю Фоменко, сетую, что реакция была какой-то остолбенелой – а ведь иногда подыгрывают, приобнимают даже. А Петя немедленно среагировал: «Но он же тенор!» Такого не придумаешь!

На гастролях в Париже в рамках ежегодного фестиваля, организованного господином Мартине, Петр Наумович придумал такой проход: мы играли пролог «Без вины виноватых» в театре «Athenee» (красивом здании XVIII века), а основную часть – в специально переоборудованном зале ресторана Гранд-Отеля, где мы и жили. Мы переходили по улочкам из одного помещения в другое, в костюмах, распевая романсы. (Петр Наумович великолепно знал все романсы, любил их.) Зрители следовали за нами, жара сорок градусов, парижане-прохожие пешком и на мопедах останавливались и аплодировали. Это уличное шествие было целым приключением, надо же было такое придумать. (И так случилась, что Лена Сотникова сломала ногу прямо на первой репетиции, пришлось перестраивать все мизансцены: она сидела в гипсе и шила, а все партнеры вертелись вокруг.) Моя Шелавина произвела тогда такой фурор, что два театра предложили мне контракты – в Париже и в Лионе. Наша переводчица говорила, что никому господин Мартине не предлагал контракт дважды, но мне казалось невозможным – играть на французском. Переводчица обещала заниматься со мной (незадолго до того она готовила роль с 0. И. Янковским – и так успешно, что никто не верил, что он не владеет французским). Но я не представляла себе жизни без театра Вахтангова и отказалась.

Все озарения Петра Наумовича, идеи, находки в процессе работы воспринимались нами, как должное, а потом страшно тяжело было попадать в руки других режиссеров. Я стала понимать Маргариту Терехову, которая говорила, что долго не могла сниматься после Тарковского. Никто в моей актерской жизни не поднялся до уровня Фоменко, никто не затмил его. Пока…

Театр Вахтангова должен быть благодарен Петру Наумовичу за идею открыть малую сцену. Это он превратил буфет в сценическое пространство. Помню, как шумела вся театральная Москва, как к нам ломились на «Без вины виноватых». Спектакль по-прежнему хорош, но мы уже не так хороши – нельзя допустить, чтобы количество видевших его не в лучшем составе превзошло тех, кто видел зенит спектакля. Петр Наумович очень подозрительно относился к восторгам тех, кто смотрел его в последнее время.

Да и наши гусары в первой сцене «Пиковой дамы» стали уже лет на двадцать старше, и трудно удержать всю ту полифонию, которой добивался Петр Наумович. Спектакль хранят, но я из него вышла несколько лет назад – у меня есть свой возрастной ценз. Дело не в том, как я выгляжу, – мне неловко играть юную девушку. Я тщательно передала все интонации роли Лизы Нонне Гришаевой. Это было очень важно для Петра Наумовича – интонации, полифония, отсутствие точек. Это великая школа для артиста.

Он был таким хулиганом – несмотря на возраст, в нем не было никакой степенности. Он шел по коридору, а за спиной перешептывались: «Смотрите, гений, гений!..» Я тогда не была еще с ним знакома и не догадывалась, какой он хулиган, мальчишка. Это умение дружить, хулиганить, петь…

«Не надо так глубоко копать – там может быть песок», – отвечал он актрисе, слишком дотошно выпытывавшей у него про структуру роли.

«Да, я понимаю. Красота должна быть каждую минуту востребована», – говорил мне иногда.

Когда какая-нибудь актриса бушевала, нападала, требовала объяснить «наполненность роли», «сверхзадачу», он тихо и кротко ронял в сторону: «Переждем…»

Когда это произошло, я прорыдала неделю… Невозможно смириться – театр потерял так много… А вспоминаешь – и какое-то солнце в душе разливается, тепло нарастает при одном только звуке его имени. И не затушить никому это солнце!