Текст книги "Шаманское проклятие"

Прощание, как часто бывает, вышло гораздо более прочувствованным, чем встреча. Тещенька вообще отличилась – вытащила в прихожую огромный баул и заявила, приветливо улыбаясь:

– Вот, Борис Иванович, не побрезгуйте, бога ради. Я вам собрала кое-что из вещей Вадима и от мужа моего кое-что… Тут пальто, костюм, рубашки. Есть вещи еще хорошие, есть неприглядные, но крепкие, так в деревне форсить не перед кем, верно? Ботинки есть добротные, не знаю, подойдут ли.

– Это так дело! – обрадовался отец. – Вот спасибочки! А то я все в кирзачах, аж ноги преют…

Вадим покосился на тещу недоверчиво, но вдруг постиг причину такого ее доброхотства. Награждать поношенным платьем бедных родственников, а также крепостных и прочую дворню – это же вполне в ее стиле! Ба-арыня! Внезапно он ощутил такой прилив классовой ненависти к Римме, что даже виски сжало, но скоро прошло.

– Ну уж, и вы к нам пожалуйте в свой черед, – объявил отец. – В Акатовке-то у нас весной одна грязища по самые эти самые, а вот летом благода-ать! Выйдешь, бывало, на берег – итить твою печенку, красота-то какая!

Они курили у самого подъезда, будто переступив какую-то незримую границу, и вдруг откуда ни возьмись – Анна с Сережкой.

– Папа, ты куда уходишь? – с удивлением спросил мальчик, рассматривая незнакомца.

– Это вот и есть, значит, Серега, – обрадовался Борис Иванович и потрепал внука по плечу. – Я б его и на улице узнал. Ишь, глазищи! Наши глаза, акатовские… Ну, давай, внучек, бывай здоров, расти большой, не будь лапшой. Я еще приеду, закорешимся с тобой… На рыбалку-то ходил когда-нибудь? Приеду… И ты ко мне, смотри, приезжай.

Все вместе проводили Бориса Ивановича и вместе отправились домой. Вечер был тихий, только звонко падала капель. «Огород скоро копать», – невольно подумал вдруг Вадим, тряхнул головой и рассмеялся.

– Ты что? – спросила Анна. Она сегодня была в хорошем расположении духа и особенно красива в новом светло-сером пальто.

– Идем домой. Приятно идти домой.

– А это кто был? – осторожно спросил Сережа. Он помалкивал все это время, будто что-то обдумывая.

– Это твой дедушка.

– Так ведь дедушка же умер…

Владимир Борисович даже споткнулся. Вот черт – неужели он когда-то соврал семье, что его отец скончался, и сам забыл об этом? Но сообразил – Сережа имеет в виду единственного до нынешнего дня знакомого ему дедушку, покойного батюшку Риммы Сергеевны, в честь которого и назвали мальчика. Он видел множество фотографий – начиная с тех, где Сергей Гордеев изображен в виде наголо бритого бутуза в косоворотке, и заканчивая изображениями представительного мужчины с медалями на молодецки выпяченной груди.

– Нет. Умер другой дедушка. А это приезжал мой папа, понимаешь?

Сережа совершенно по-взрослому покосился на отца.

– Он приехал потому, что соскучился?

– Да.

– А еще приедет? – спросил Сережа.

– Не знаю. Наверное. Или мы к нему приедем. Ты хотел бы поехать летом в деревню?

– Мне кажется, мы не поедем, – по-взрослому вздохнул мальчик.

Придя домой, Сережа обнаружил на кухонном столе бумажный кулек с карамельками.

– А это откуда? – поинтересовался он, рассматривая конфеты – зеленые и розовые подушечки.

– Это твой дедушка тебе гостинец принес, – усмехнулся Вадим Борисович. – Да тебе, брат, такие карамельки в диковинку… А я в детстве только их и знал.

Он унес кулек и спрятал его в свой письменный стол. А потом, пока женщины возились на кухне, а сын смотрел по телевизору старые выпуски «Ну, погоди!», Вадим закрылся в кабинете, достал из пакета подушечку и сунул в рот. Покалывают язык крупицы сахара, липкая сладость, запах черносмородинового экстракта…

Припомнилось вдруг – мать собирает на стол немудрящий ужин, а отец возвращается, припозднившись, и уж по тому, как старательно он разувается, устраивает грязные сапоги в уголке, как откашливается, и по тому, какие устало-неприязненные взгляды бросает на него мать, Вадик понимает – батя выпимши. Батя не спешит идти к столу, он подмигивает сыну, шарит в кармане ватника и достает горсть разноцветных конфет-подушечек. Кое-где на них поналипли хлебные и табачные крошки, но вкус-то от этого всяко хуже не стал!

– Купил в сельпе, – шепчет батя, дыша сыну в лицо самогонкой и луком. – Тш-ш-ш, мамке не говори!

Но мать все сама видит, и на ее круглом, румяном лице появляется тень улыбки. Она мучительно нежно, сама удивляясь этой нежности, любит своего младшего сына, «поскребыша» своего, и то, что муж, пусть даже непутевый и вечно пьяненький, не забыл про него, купил ему конфет, согревает ей душу.

Вадим Борисович жует конфету, и даже не чувствует, что по его лицу текут слезы. Внезапно он вспоминает, что отдал отцу деньги, предназначенные на именинный подарок жене. У него заведено дарить Анне драгоценности, она ждет, а свободных денег уж не осталось. Делать нечего, она получит брошь с камеей – старинную, драгоценную, теткину.

И когда глаза жены сверкнули, как алмазы, когда она горячо обняла его за шею, не отводя взгляда от подарка, Акатов ощутил даже что-то вроде благодарности к отцу. Впрочем, он скоро о нем позабыл.

Глава 5

В доме после визита деревенского родственника остался витать запах крепкого табака. Проходя коридором, Римма чувствовала этот запах, и у нее вздрагивали тонкие ноздри, вздрагивало и что-то в душе. Много, много воспоминаний разбудил этот мужественный запах… Алексей тоже курил дешевые папиросы без фильтра и, бывало, говорил роптавшей жене:

– Не может же у меня совсем не быть недостатков!

И теперь, много лет спустя после развода с мужем, Римма лучше всего помнила не лицо его, не голос, а его руки – очень большие, очень белые, с выпуклыми ногтями пальцы вкручивают папироску в янтарный мундштук. Алексей был талантливым хирургом, внимательным мужем, трепетным отцом, а если и находились у него недостатки, так ведь Римма сама его выбрала!

Она все себе выбирала сама, она была хозяйкой своей судьбы, этому учил ее обожаемый отец, и она прочно усвоила науку. Решила поступить в медицинский институт и поступила, хотя и не с первого раза. Требовали ее амбиции красного диплома – получила и красный диплом. Талант у нее был, да ведь на одном таланте далеко не уедешь, тут знания нужны, зубрежка! И после института – захотела попасть на практику не куда-нибудь, а в НИИ кардиологии, и попала, пусть тут и не без папиной помощи обошлось! А там попался ей на глаза Алексей Лазарев, такой красивый, веселый, преуспевающий… И женатый.

«Немного женат», – шутил он в курилке, оттопыривая палец с толстым, щегольским обручальным кольцом. Римма не курила, не выносила запаха дыма, но таскалась в курилку, как зачарованная. Краем глаза следила из ординаторской, как он пройдет по коридору, и слышала за спиной смешки коллег. Влюбилась практиканточка-то, ну да ведь не она первая, не она и последняя! Но вскоре смешки утихли. Тут уж не до смеху – практикантка с хирургом развели прямо на рабочем месте вполне определенный романчик, невзирая на женатое состояние хирурга! Кого бы другого в таких обстоятельствах за ушко да на солнышко, а только Лазарева поди-ка тронь! У него заступников много, на нем весь НИИ держится! Такого обидишь – вмиг переманят в столицу! Поэтому на отношения Лазарева и Риммочки коллектив дружно закрывал глаза. Но эти двое не остановились на достигнутом, практикантка (теперь уже полноправная сотрудница НИИ) пошла дальше и развела-таки Алексея с женой, вот уж этого никто не ожидал!

Почему, кстати? Быть может, из-за пресловутого общественного осуждения? Так ведь развестись с женой и соединиться в законном союзе с новой пассией всяко уж моральнее, чем обманывать супругу и предаваться с той же пассией любви вне закона! Но в те времена мораль была и строже, и запутаннее, официальные ее проявления носили подчас характер карательных мер. Бывало, крутится неверный супруг, как угорь на горячей сковородке, в спину дышат завистники и любители подсидеть, в лицо неотрывно глядят профком с месткомом и парткомом, справа всхлипывает страдалица-жена, а слева краля теребит за рукав и вопрошает, пиявица ненасытная:

– Когда же ты, милый, с постылой-то своей разведешься?

А он ей:

– Не могу, разлюбезная: партком с профкомом не велят!

Так похороводятся кой-какое время, а там, глядишь, и рассосется все. Но вот что интересно – и в нынешние более чем свободные времена, когда о парткоме уж никто не поминает, мужья все так же неохотно уходят от постылых жен к разлюбезным кралечкам!

А вот Лазарев ушел, не побоялся. Умное обаяние Риммы пересилило все – и узы привязанности, связывавшие его с женой, и страх, и моральные соображения… Кстати, институтские сплетники ошибались насчет их отношений. Истина состояла в том, что до самой свадьбы, тихой свадьбы в семейном кругу, Риммочка не позволила влюбленному хирургу ничего, кроме самого целомудренного поцелуя, а он и требовать ничего не мог. Вот и говори потом, что врачи все циники!

Первую супругу своего избранника Римма представляла себе плохо. Жену Лазарева звали Нинель, и Риммочке казалось, что обладательница такого имени непременно должна быть дородной, мордатой, с шестимесячной завивкой и в ярком наряде. Римма очень удивилась, когда ей как-то показали обманутую жену. Она была нехороша собой – сутулая, с короткими ногами, с бесцветными глазами, с серой кожей. Только волосы у нее были хороши, такая густая, богатая коса, что казалось – эта коса, будто змея, высасывает все силы из тела своей хозяйки. Нинель работала в регистратуре одной из городских поликлиник, Алексей ее туда и пристроил. Она была сирота, выросла в детском доме. «Дворняжка, – вынесла свой безжалостный вердикт Римма. – Могла бы выглядеть чуть лучше, поработай она над собой. Приодеться, подкраситься, влезть на каблуки, сделать красивую прическу… Но никуда не денешь выражение лица, как у дворовой собачонки, которая не знает, приласкают ее или дадут пинка. Такие женщины точно знают о себе, что любви они не стоят, потому и никогда не получают ее».

Как-то Алексей рассказал ей – с сентиментально-глуповатой улыбочкой, которая ей совсем не понравилась, – что, когда они поженились, у Нинельки были одни-единственные туфли на все сезоны, и потом, она не умела даже заварить чай! Скажите пожалуйста, какая сиротка Марыся сыскалась! Зато теперь Алексей оставил ей все нажитое, ничего не взял в новую жизнь, кроме книг по кардиологии и папки со своей докторской диссертацией! Осталась брошенная жена в трехкомнатных хоромах в центре города, среди ковров и хрусталя. Детей у них не было.

Тут сыграла немалую роль и матушка Лазарева, всерьез невзлюбившая свою невестку. «Неряха, распустеха, бездомница» – иного имени для Нинельки у старушки не было. Все ей было не по нраву, а главное, что внуков невестка отчего-то не рожает. Так что явившуюся Римму будущая свекровь приняла как избавительницу, только что ключи от города ей не вынесла! Она тоже считала первую жену сына приблудной дворняжкой. А на Алексея мать имела кое-какое влияние, и потом… он тоже очень хотел детей.

И Римма поторопилась родить ему дочь, а потом – еще одну.

Ей самой хотелось мальчика. Мальчик лучше девочки, ему лучше живется на свете, мальчику легче пробить себе дорогу в жизни. К тому же и дед порадовался бы внуку, наследнику. Алексей был рад и дочерям, но с него-то что взять…

Невольно, быть может, Римма относилась к мужу как к своему трофею. Древний инстинкт охотницы повелевал ей – поднять добычу из густого подлеска, погнать ее, задыхающуюся от ужаса и восторга, диким гортанным воплем и, настигнув, прикончить одним ударом. С этого момента добыча считалась убитой, с ней не приходилось церемониться, ее мнение в зачет не шло. Римме было к кому прислушиваться, разве не затем у нее есть папа? В сущности, она была замужем за своим отцом.

Папаша и сам был в свое время парень не промах, и, как говорили о нем за глаза, «двух жен пережил – и еще переживет!». На самом деле Сергей Гордеев был женат не два, а три раза, и три раза вдовел, причем каждый раз при загадочных и роковых обстоятельствах. Даже сама Римма Лазарева, в девичестве Гордеева, не знала многих подробностей из жизни своего почитаемого батюшки, не знала…

Первую жену Гордеева звали Зоя, Зоя Серебрякова. Балованная, капризная, советская принцесса. Папаша при чинах, старый большевик, в партии с девятьсот пятого года, а ныне – большой начальник, всем автотранспортом ведает. Пожили два года, и тут тестюшка не уберегся. Арестовали в тридцать седьмом – оказался, как водится, врагом народа, троцкистом, вредителем. Сам признался: устраивал, мол, катастрофы на транспорте, подготавливал, страшно сказать, террористический акт против Молотова.

Но газетные передовицы о процессе над «презренными убийцами и предателями» Гордеев читал, уже сидючи в другом городе. Жить с дочерью врага народа было неоправданным риском! Не до милого дружка – до своего брюшка! Серебрякова расстреляли, красивая и капризная Зоинька сгинула в лагерях, а Гордеева пронесло. Редкий случай – не тронули, просмотрели. Или хранило его что-то? Гордееву полагалось быть атеистом, он и был.

Он прошел всю войну, имел ранения, награды, и, коль водилась за ним какая вина, искупил ее до дна. Зарекся было не жениться никогда. Демобилизовался, уехал в провинцию, пошел работать – восстанавливать крупный завод. И тут судьба вновь нашла его в лице дочери директора завода, Ольги. Она была постарше Гордеева, но румяная, разбитная, все-то хохотала, и от этого казалось, что зубов у нее во рту гораздо больше, чем обычно бывает у людей; эта успела побывать замужем – выскочила наспех в сороковом, овдовела в сорок первом. От недолгого брака у нее осталась дочь.

Гордеев женился на веселой вдовушке, поддавшись веселому напору Ольги, и одно время ему даже казалось, что он любит свою жену. Она обожала праздники, пикники, красные платья, запальчивый восторг демонстраций, охотно и даже восторженно принимала гостей и не дура была выпить-закусить. Дочку она то неделями не видела, оставляя на попечение бабушки и няньки, то тетешкала целыми днями, как младенца. Гордеев не мог понять этой запойной жажды жизни – и кое-что прояснилось для него в тот день, когда, вернувшись со службы домой, Гордеев жены не нашел, а застал чудовищный беспорядок. В спальне вся постель была перевернута, шкаф зиял разноцветным тряпочным нутром, а на ковре, посреди розовых роз, остался стоять таз с розовой водой, будто тоже огромная роза. Заплаканная домработница сказала, что у хозяйки открылось кровохарканье и ее увезли в больницу. Первая мысль Гордеева была о туберкулезе. Черт, ведь она и его могла заразить, этого еще не хватало!

Но у его жены был не туберкулез, а митральный порок сердца. Когда ее не стало, Гордеев с головой ушел в работу.

Он остался фаворитом тестя, его правой рукой на заводе – тот умел ценить преданность, ум и деловую хватку Гордеева, да и потом, юная падчерица очень к нему привязалась.

Она была умненькая и сдержанная девочка, такая непохожая на мать. Отличница, гимнастка, тихоня…

Годы шли, Гордеев все силы, все время отдавал заводу, завод воздавал ему сторицей. Уже имелась хорошая квартира, две машины в гараже, дача в два этажа, уже он начал полнеть, и все чаще настигал, брал за горло ужас – зачем все это? Для чего? Неужели же и жизнь пройдет вот так?

Он задумывался в те, по счастью, редкие минуты отдыха, что ему выпадали, и вздрагивал, и вдруг ловил на себе пристальный взгляд падчерицы.

– Вам надо жениться, дядя Сережа, – сказала она ему как-то. – Мне кажется, вы одиноки.

– На ком же, Лелечка? – спросил он ласково.

– Да вот хотя бы на мне.

Он покосился на нее – шутит? Глаза не смеются, строга линия губ, но кругленький подбородок дрожит – от смеха? От волнения?

– Я вас люблю, дядя Сережа…

Неужели для него еще возможно счастье, неужели вот эта, юная, с чистыми глазами… Волосы ее пахнут яблоками, тело – свежим хлебом, и все это может принадлежать ему?

Она не была ему родня даже и по документам – удочерения не оформляли, Леля оставалась дочерью командира, канувшего где-то в окружении под Белостоком. Но сомнение острой иглой вошло в душу Гордеева – имеет ли он право на ее любовь? Заслужил ли? И вся прошлая, прожитая жизнь отвечала ему – нет, нет, откажись, не губи ее! Но соблазн был слишком велик, и он женился.

Через год Леля произвела на свет дочь, а еще через год ее унесла та же болезнь сердца, что погубила ее мать. От нее осталось только это да еще коробка елочных игрушек, она обожала елочные игрушки. Самая хрупкая из них оказалась прочнее ее жизни.

Гордеев остался один с маленьким ребенком на руках. Сначала он чувствовал себя очень несчастным, но потом отошел, забылся и посвятил себя воспитанию дочери. Он свыкся с мыслью, что ему суждено прожить жизнь вечным вдовцом, и не только смирился с этим, но и находил некую прелесть в своем положении. Во время застолий развлекал гостей рассказами о том, как в юности он побывал на Чукотке, как полюбила его там красотка – дочь шамана, тоже шаманка, как завлекала его, что даже пришлось ему бежать на материк.

– Чует мое сердце, – заканчивал он, – чует, что эта дикая семейка вроде как проклятие на меня наложила, да только я все равно верх взял, решил не жениться больше, и точка! Что тебе положить, деточка?

Соленые подробности он приберегал на время, когда дочка пойдет спать. За столом Риммочка сидела рядом с отцом и ела из его тарелки. У нее рано проявился характер, была она строгой, сдержанной, немного замкнутой, сверстников сторонилась, больше держалась отца, а ему того и надо было. Гордееву хотелось, чтобы она выучилась на врача, все повторял малышке:

– Доктор – самая лучшая профессия. А главнее всех – сердечный доктор, потому что важнее сердца в человеке ничего нет. Вырастешь, выучишься, тогда…

Тут Гордеев замолкал – он не знал, что будет «тогда». Умерших не вернуть, они уходят без возврата, несколько лет пролетит – и вот ты даже уже не можешь вспомнить дорогого облика, он облекается в туман и утекает сквозь пальцы… Или это старость уже подкралась? Ведь, говорят, старики хорошо помнят все давно минувшее, а что вчера было – не упомнят. Вот и Гордеев – забыл, как выглядела, как говорила, как смеялась его Леля. Зато хорошо помнил он давно минувшее, ненужное, то, чем смешил подвыпивших гостей: ту самую девчонку-чукчу, с которой он связался по глупости много, много лет назад. Да, было дело на Чукотке…

Молодой был, глупый, комсомолец кудрявый, поехал строить советскую власть куда Макар телят не гонял! Да вовремя очухался – места дикие, люди чудные. Живут, как звери, и едят, как звери, – сырое мясо. Понравилось ему только, что песцовые шкурки дешевые да что девки нежадные, без корысти. А та, которая ему принадлежала, была краше всех – тонкая, перегибистая, черноглазая дочка шамана. Горячо она умела ласкать, склонялась к нему белеющим в темноте лицом, и черные косы падали ему на грудь, и лился жаркий шепот – ни слова не понять, а все же приятно… Жаль было ее бросить, да куда деваться? Не с собой же везти! На Чукотке куда ни шло, а там, на большой земле, пожалуй, задразнят: «Твоя моя не понимай!» А как она плакала, прощаясь! Неужто любила, неужто знали и эти полулюди-полузвери, жившие в вечном сумраке, пахнущие дымом и жиром, что такое любовь? Или и были они самые что ни на есть люди, да только Гордеев по молодости и глупости этого не понял?

Дело-то прошлое. Привез с Чукотки Гордеев деньжат немного, да шкурок песцовых, да ожерелье – костяные бусины, на них костяная же фигурка совы. Ее ожерелье. Взял без спросу, на память, да только и она не внакладе осталась. Все барахлишко, патефон, машинку швейную, винчестер – все бросил, не переть же с собой на материк! И память свою тоже будто там оставил, столько лет не вспоминал, а теперь вот вспомнил… Зачем? Маета одна.

Но все равно просыпался ночами, сухими глазами глядел в потолок.

«Неужели – любила?»

Дочка выросла, выучилась, выбрала себе мужа. Все, как отец ей внушил.

А он совсем перестал спать.

Бессонница накатывала неотвратимо, волнами. Он слышал звук прибоя, шорох гальки, видел, как отплывает, растворяется в тумане неприютный северный берег, и видел женщину, что металась по берегу, как подстреленная птица, изнывая от муки… А со стороны океана уже надвигалась черная тень – альбатрос раскидывал свои белоснежные крылья, кто видел таких огромных альбатросов, нет и не было таких… Да полно, птица ли это? Как надрывно-печален ее крик! Или это кричит оставленная на берегу женщина?

И в одну из таких ночей он отбыл в холодный, соленый океан небытия – на своей узкой и зыбкой, как челн, кровати, сжимая в руках ожерелье – костяные бусины, костяная сова. А на лицо его легла черно-синяя тень, словно от крыла огромной птицы.

* * *

Старшая дочь Нина уже два года как училась в Москве, в историко-архивном институте, младшая с отличием заканчивала десятый класс, и Римма стала замечать за мужем некоторые чудачества. Ей уже приходилось ловить его на изменах, хотя Римма отнюдь не занималась слежкой. Но бывало, находились доказательства, от которых нельзя было отмахнуться, и тогда она отчитывала Лазарева, как провинившегося школьника, наслаждалась его смущением. Но в душе Римма давно примирилась с неверностью мужа. Алексей все еще красив, у него темперамент, а вокруг много женщин – молоденькие медсестры, благодарные родственницы пациентов! Разве можно строго его судить, если он заводит легкую, ничего не значащую интрижку? Тем более что прелюбодейство мужа дает ей неоспоримое первенство в семейном тандеме – подавленный ее правотой, он мог только слушаться, да почитать свою половину, да баловать ее и дочерей всевозможными подарками!

Всякий раз это протекало одинаково, и Римма только поражалась бестолковости мужа, неспособного замаскировать свои амурные похождения. Алексей начинал более тщательно следить за собой, покупал новую сорочку, галстук или ботинки. Потом, где-то между покупкой щегольского галстука и запахом вульгарных, сладеньких духов («почему потаскушки, охочие до чужих мужей, всегда пользуются приторными духами?» – размышляла Римма), далее являлись «вещественные знаки невещественных отношений». Начинались упорные звонки по телефону – неизвестный абонент упорно не желал поговорить с Риммой, а вот с Алексеем общался охотно, но все по деловым вопросам. На новенькой сорочке мужа появлялись следы губной помады, на пиджаке – чужие волосы. Обманутая жена определяла масть соперницы и посмеивалась про себя. Обычно на этой стадии наступала развязка – накопленные доказательства предъявлялись неверному мужу. Дальше тянуть было нельзя, Римма не любила, когда окружающие начинали видеть в ней доверчивую дурочку и пытались доступными им немудрящими способами «раскрыть ей глаза». И все – после легкой взбучки, преподнесенной в самых великосветских тонах, муж оставлял свою временную забаву и по крайней мере полгода был шелковым, а потом все начиналось сызнова.

Теперь же ничего – ни звонков, ни духов, ни следов помады. Но все трудней и трудней было объяснить частые отлучки Алексея, его ночевки вне дома, его неловкую ложь.

– Понимаешь, был у Скородумова, играли в преферанс…

– На линии была авария, троллейбусы не ходили, а такси не поймать…

– Я звонил, но было занято. Наверное, Анечка опять весь вечер висела на телефоне? Я так и подумал…

Анна простилась со школой, поступила в институт и уехала в колхоз «на картошку». Наступила золотая осень – невиданная по красоте, невозможная. После ясной звездной ночи из невидимых пор остывающей земли поднимался туманец и потом быстро исчезал, поднимаясь к небу, и синее небо казалось больше и глубже океана. И такая тревога звенела в воздухе тонко натянутой струной! Такая неотвратимость была в невесомом полете листьев! «Что-то должно случиться, должно случиться», – настойчиво выстукивало сердце, и Римма каждый день звонила дочерям – Ниночке в Москву, на вахту общежития, Анечке в заволжские степи, в сельсовет. Там – ей отвечал церемонный старушечий голос, там – добродушный матерок председателя колхоза, но и там, и там все было в порядке. Так что же тогда?

– Римма, нам нужно поговорить, – в один из осенних вечеров заявил Римме муж.

У нее даже сердце не екнуло.

– Слушаю тебя.

– Я ухожу.

Римма помахала головой, словно отгоняя навязчивую осеннюю муху.

– Что?

– Я ухожу от тебя к другой женщине.

– Алеша, ну что ты придумываешь? – Римма изо всех сил старалась, чтобы все шло как обычно. – К какой еще другой женщине? У тебя что – очередная пассия? Романчик? Так крути романчик, я тебе не мешаю, только не приставай ко мне с этими глупостями!

– Я говорю серьезно.

– Хорошо. Давай поговорим серьезно.

Она села, подчеркнуто тщательно оправила юбку, положила руки на подлокотники кресла, откинула голову – приготовилась слушать. Но муж молчал.

– Молчишь? Хорошо, я сама тебе все расскажу. Ты встретил некую молодую особу. Шуструю, миловидную. Она оказывала тебе недвусмысленные знаки внимания, и ты, старый ловелас, не устоял. Сюжет банальный, в литературе не раз описанный. Теперь вы решили строить новую жизнь. Но, Лешенька, посуди сам, куда тебе – в новую-то жизнь в твоем возрасте, да с твоей подагрой? У тебя двое детей. Девочки взрослые, все понимают. Тебе будет неловко перед ними, когда через некоторое время ты вернешься домой, потому что твоей новой пассии вовсе не улыбнется возиться с тобой, готовить тебе диетические супчики и делать массаж. А впрочем, как знать… Это что, наша новая медсестра? Такая задастая, прости за выражение?

Алексей наконец разомкнул уста.

– Нет. Римма, я возвращаюсь к своей первой жене. Я понял – наш с тобой брак был ошибкой.

Римма Сергеевна даже присвистнула. Она еще не осознала объемов катастрофы, она еще была настроена на юмористический лад.

– Ты понял это через двадцать лет? Что и говорить, самое время.

– Лучше поздно, чем никогда.

– Ты начинаешь говорить банальности, милый мой. Объяснись, будь добр.

И он объяснился.

Напрасно она его недооценивала, вот что.

Он все прекрасно понимал.

Он понимал, что Римма не любила его. Никогда. Что вышла за него замуж потому, что сочла это нужным и выгодным для себя. Хотя, при своих данных, могла бы найти мужа и поинтереснее. Тут Римма приосанилась, поправила руками прическу – он прав, дуралей, она тогда была ух как хороша, да и сейчас еще ничего!

– Так и не удалось полюбить меня, так ведь? Даже после рождения девчонок. Я ждал, я надеялся. Я слышал, женщины начинают иначе относиться к отцу своих детей, и слышал, что в них пробуждается особая нежность к мужу. Ничего этого не произошло. И ты вздохнула с облегчением, когда я начал изменять тебе, ведь правда? Знаешь, это было унизительно. Ты сама вынуждала меня к этому…

– Вот как? – Римма с удивлением подняла брови.

– Хорошо, я не хочу с тобой спорить. Но ты мирилась с этим. Знаешь, я надеялся, что хотя бы ревность пробудит в тебе любовь ко мне. Но – нет. Ты можешь подумать, что я оправдываюсь, только…

Тут терпение Риммы кончилось.

– Да что ты хочешь сказать! – вскрикнула она. – Алеша! Я… Я же люблю тебя!

– Нет, – устало покачал головой Алексей. – Поверь мне, нет. И не то страшно, что ты обманываешь меня. Страшнее то, что ты обманываешь себя. Жизнь без любви ужасна.

Он тратил слова зря – Римма его не понимала.

– Если бы была жива твоя мама! И мой отец! Они бы не допустили… Не позволили, чтобы ты ушел от меня к этой… своей…

– Думаю, мы в состоянии решить свои проблемы сами, – подвел итог Алексей. – Она меня любит. Любила все эти годы и ждала.

Больше он ничего не мог объяснить. Не рассказывать же, как снова встретился с Нинель, как убедился в том, что эта женщина любит его по-прежнему, любит всем своим сердцем? Теперь он мог это оценить по достоинству, чего не вышло в молодости. И оказалось, что еще не слишком поздно.

– Римма, прости, но мне сейчас лучше начать собираться. Я сложу свои вещи в этот старый чемодан, не возражаешь?

– Я тебе помогу. Возьми еще спортивную сумку. В нее можно положить книги.

В конце концов, она не могла не признать его правоту.

Они работали дружно и слаженно, как делали это всю жизнь. Римма ловко, как она одна умела, складывала сорочки и наконец поинтересовалась:

– На развод сам подашь, или…

– Я сам. В ближайшее же время.

– Ну? Куда такая спешка?

– Римма, мы уедем.

– Ты и твоя молодая прелестная жена?

– Не надо так. Мы переедем в Саратов. У Нинель там дом – достался в наследство. Мне предложили неплохую работу.

– У сироты нашлись родственники? Вот как…

– Как только устроюсь, я, разумеется, начну посылать тебе кое-что – тебе и девчонкам.

– Спасибо, мы не нуждаемся в алиментах.

– Ты, может, и нет, а девочки…

– Оставим этот разговор. Возьмешь пальто? А зимние ботинки?

– Пожалуй, нет.

– Ну, как знаешь. Новая жизнь, новые вещи. А куда мне прикажешь девать это барахло? – Римма махнула рукой в сторону вещей, которые не вместились в чемоданы и сумку.

– Не знаю. Выбрось. Отдай кому-нибудь. Не знаю!

И Алексей ушел.

Римма не верила в это до последнего.

Она была уверена – это ненадолго. Алексей одумается. Ну, куда ему? Ладно бы еще к молодой ушел, а то – к старухе! До развода дело не дойдет.

Но нет, дело дошло и до развода. Во время заседания суда Римма не выдержала и заплакала, глубоко презирая себя за эту слабость. И сквозь солоноватую туманность увидела – у дверей Алексея поджидала эта его… Нинелька. Сутулая, безвкусно одетая, она жалась к стене. И сколько любви – преданной, собачьей – плескалось в ее глазах, столько же, сколько слез в глазах Риммы!

Быть может, это заразно? Быть может, именно от этой дворняжки Римма подцепила вирус любви?

Она полюбила своего мужа, когда он ушел от нее. Полюбила, лишившись его ежедневного присутствия, а по ночам – его большого тела рядом с собой, тела, от которого она с такой досадой отодвигалась, боясь, что оно потревожит ее покой, ее опрятную прохладу… Но время упущено, ничего не вернуть, ничего не спасти. Терзаясь презрением к себе и запоздалой любовью к мужу, Римма докатилась до совершенно неприсущих ей поступков. Она сторожила мужа у дверей его нового дома, она писала ему душераздирающие письма. Она научилась звонить по телефону и бросать трубку, заслышав спокойный женский голос. О, страшное ночное одиночество женщины, горячие слезы на холодной подушке! О, ужас пробудившихся не ко времени, запоздалых желаний!

Но Римма не изменила себе, ведь она всегда мастерски владела своими чувствами.

– Ты же можешь еще раз выйти замуж, – как-то невпопад сказала ей дочь. – Ты у меня, мама, еще о-го-го!

– Что значит это лошадиное «о-го-го»? – фыркнула Римма, но в душе осталась довольна комплиментом. Она и сама знала, что все еще хороша собой, элегантная, ухоженная, и многие мужчины заглядываются на нее. Но вводить в дом, в привычный уклад жизни, совершенно постороннее существо противоположного пола, со своими обычаями и привычками? А если муж посмеет еще и предъявлять требования? Нет уж, лучше совсем обойтись без брака, это слишком хлопотное предприятие!