Текст книги "Невеста Всадника без головы"

– Спиридонова, тебя углероды интересуют или то, что на задних партах происходит?

Со стороны задних парт послышалось гнусное хихиканье. Там обитали двое, которые портили Ане кровь, – Аркаша Сидаш и Дима Верещагин. Оба любили ее дразнить.

– Анька-манька! – обычно начинал Аркаша.

– Спиридонова-Спиртогонова! – вступал Верещагин, что-то рисуя в тетради.

Обычно Аня не давала им спуску и обзывалась в ответ. Но сегодня ей почему-то было все равно, кто и над чем хихикает. Да и замечание химички не больно тронуло. Аня пожалела, что не надела под платье футболку. Ей казалось, что морозный воздух, проникающий из открытой форточки, пробирается ей сразу в рукава, отчего вся кожа покрывается пупырышками.

– Спиридонова, – не унималась химичка, – повтори, что мы сейчас записали. Только с примерами.

Аня встала и почувствовала, что холодные мурашки из рукавов поползли к шее и голове.

– Углеродные цепочки… – начала Аня. Она что-то говорила почти машинально, химичка довольно кивала и, задавая ей все новые и новые вопросы, никак не позволяла Ане сесть. Ане показалось, что теперь все ее тело состоит из одних мурашек. Она вдруг почувствовала, как кровь прилила к щекам, а плечи сами собой передернулись.

– Что с тобой, Спиридонова? Углероды так не нравятся, что аж в дрожь бросает? – не унималась химичка.

– Нравятся, – совсем через силу произнесла Аня.

– Ладно, садись.

Аня села, а соседка по парте, Наташа Шарохина, наклонившись к ней, прошептала:

– Ты что такая, прямо совсем белая?

– Не знаю, мне что-то так жарко стало. – Ане вдруг захотелось тетрадку использовать как веер. Только ведь Ольга Павловна не поймет. Когда наконец прозвенел звонок, Аня была вся мокрая от пота и пупырчатая от зябких мурашек. Как это могло сочетаться в ее организме, она не понимала.

На следующем уроке, а это была русская литература, образ Базарова, такой резкий в своем нигилизме, вызвал у нее тошноту. Рот наполнился слюнями, и она почувствовала, что даже попроситься выйти ей будет сложно. Хорошо, что в этот момент в дверь заглянула завуч и о чем-то стала долго шептаться с учительницей литературы. Аня достала из кармана какую-то карамельку, засунула ее за щеку и почувствовала, что ей стало легче. «Что за ерунда? На химии жарко и холодно, сейчас тошнит. И шея болит, и ноги какие-то странные». – Аня уже устала фиксировать все странности, которые с ней происходят. Впрочем, оставался всего лишь один урок, а потом – домой. При мысли о доме у нее поднялось настроение, и даже отчетливые рвотные позывы ее уже не смогли так напугать.

Из школы она выскочила первая – боялась, что девчонки утащат ее в магазин или еще куда-нибудь. Объяснять, что с ней случилось, ей было трудно. Во-первых, она не знала, что с ней происходит, а во-вторых, ее состояние очень напугало. «Надо быстрей дойти до дома», – думала она и почти бежала по улице. Уже войдя во двор, она вспомнила, что мама просила купить хлеб. Она, почти ничего не соображая, повернула назад, кое-как дошла до стеклянных дверей булочной, открыла ее и грохнулась на землю. Последнее, что она помнила, это как монетки, приготовленные ею, раскатились по земле.

На лице, которое она увидела над собой, была большая родинка и жесткие редкие усики над верхней губой.

– Ты что, девка? – спросило испуганно усатое лицо женским басом.

Аня повернула голову и попыталась что-то сказать, но ее тряс озноб. Ей стало страшно, что она не сможет рассказать, где она живет, и ее куда-нибудь отвезут на «Скорой помощи».

– Так это Анька из первого подъезда. Я ее бабушку только что видел, она домой пошла. – этот голос был знакомый.

– Ты сможешь встать? – женский бас немного помягчел.

– Смогу, – кивнула Аня.

– Я провожу ее, – сказал знакомый голос.

Ане помогли встать, отряхнули пальто, подняли сумку с книгами и в сопровождении молодого человека по имени Гена отправили домой. Гена, студент, живший в соседнем подъезде, сначала держал ее под руку, но, войдя во двор, она отдернула руку.

– Я дальше сама. – ей было ужасно неудобно, что такой симпатичный молодой человек видел ее упавшей. «Платье, наверное, задралось, и вообще…» К тому же озноб и жар не прошел, и Аня боялась опять грохнуться в обморок.

– Ладно, я тебя до лифта провожу, – Гена был парнем сообразительным.

Когда бабушка открыла ей дверь, Аня сказала:

– Мне что-то так плохо.

Бабушка, бывший медицинский работник, приложила руку ко лбу и ахнула:

– Да у тебя температура!

Как с нее снимали пальто, как бабушка быстро постелила свежую постель, как она натягивала согретую на батарее пижаму, Аня помнила плохо. Она только помнила, что бабушка накрыла ее одеялом в хрустящем пододеяльнике с запахом сирени.

– Пока не засыпай, я тебе чаю горячего с лимоном дам.

– Не хочу, потом. – Аня провалилась в тяжелое забытье.

Позже она услышала, как хлопнула дверь, как мамин звонкий голос что-то спрашивал у бабушки, а бабушка повторяла:

– Иди в ванную, шпарь руки.

На бабушкином медицинском языке это означало: в первую очередь вымой руки в очень горячей воде.

Мама долго возилась в ванной, потом, еще не переодевшись, в красивом костюме зашла в комнату к Ане.

– Ну, что с тобой? Грипп, не иначе. – прохладная мамина рука с длинными пальцами легла на ее лоб. – ну, ничего страшного. Полечимся немного, и все будет в порядке.

Аня повернулась на спину.

– Посиди со мной.

– А я никуда и не ухожу. – мама действительно сидела на краю постели.

Аня, которую до сих пор пугали мурашки, озноб и боль в шее и коленках, вдруг почувствовала, что страх перед чем-то непонятным отступил. Здесь, в этой комнате с родными и знакомыми вещами, она была в безопасности, что бы с ней ни приключилось. Мама тем временем включила настольную лампу и накинула на нее свою шелковую косынку. Свет в комнате стал мягкий, уютный. Глаза Ани перестали болеть. К кровати мама придвинула старое большое кресло, которое превратилось в стол – на кресло мама положила носовые платки, синее блюдечко с таблетками и витаминами и несколько толстых ярких журналов и пару книжек.

– Сейчас читать не надо – у тебя температура. Потом, когда полегчает.

Из соседней комнаты она принесла коробочку мармеладных долек. Аня больше всего на свете любила эти конфеты.

– Если захочешь кисленького. – мама поправила подушки. – может, тебе приготовить что-нибудь?

– Не-ет, – ответила Аня, сожалея, что конфеты предлагают тогда, когда их совсем не хочется. Потом она в блаженстве вытянула ноги, которые стали понемногу согреваться. «Странно, я еще и таблеток не пила, а кажется, что уже лучше стало», – подумала она.

– Бабушка тебе чай сделала, и надо лекарство выпить. Я сейчас тебе все принесу.

Мама вышла из комнаты. Аня нашла щекой прохладный кусочек подушки и стала считать подвески на хрустальной люстре. К этому нелепому занятию она прибегала всегда, когда ей не спалось, когда на душе было муторно или когда ее вечная школьная любовь Солодкин просил списать домашнее задание у Светки Львовой. Солодкин, разгильдяй высшей пробы, никогда не делал уроки, и Аня, влюбленная в него с третьего класса, с готовностью отдавала ему свою тетрадь. Однако иногда он вдруг начинал подлизываться к Львовой, этой отличнице с идеально правильным пробором каштановых волос. Львова кокетничала, тянула время, пользуясь своим превосходством, но потом все-таки сдавалась. Аня в это время делала вид, что ей все равно, хотя на душе кошки скребли. Настроение у нее в эти дни было плохое, вечером не засыпалось, и на глаза всегда попадались эти самые хрустальные подвески. Аня смотрела, как они сверкали под ярким светом лампочки («Пожалуйста, мне нужна самая мощная, терпеть не могу тусклого света!» – это требование мамы папа знал, как «Отче наш»), мечтала, как она однажды придет в школу в новом платье, которое папа привез из Франции и которое мама, критически изучив, повесила в дальний угол шкафа-купе. «Как раз для торжественного случая, не на каждый день!» – категорически сказала она. Аня представляла, как в этом почти полупрозрачном шифоновом платье она появляется в школе, и Солодкин вместе с противной Львовой остаются где-то за бортом жизни, поскольку за Аней начинает ухаживать преподаватель физики – высокий стройный брюнет, окончивший какую-то физическую школу в Германии и являющийся предметом школьных сплетен. Правда, на следующий день все эти мечты разбивались – мама категорически запрещала надевать французское платье, Солодкин по-прежнему нравился, а молодой и перспективный учитель физики уезжал из школы на машине учительницы физкультуры.

Сейчас, лежа в полумраке, Аня чувствовала, как Солодкин с Львовой и физиком становятся какими-то далекими и совсем неважными фигурами. «Проболею, наверное, с неделю, а то и больше. Вот радости у него-то будет – хоть всю тетрадь пусть у Светки перепишет!» – подумала Аня и совсем не расстроилась. Ей было почти все равно. Сейчас ей больше всего хотелось, чтобы мама завтра не шла на работу, а осталась дома. Чтобы утром она сварила кофе и они с бабушкой не торопясь, спокойно, завтракали, обсуждая дела, знакомых и программу передач по телевизору. Она, Аня, в это время в постели бы пила какао, которое ей принесла бы мама, и ковыряла сырники, которые перед этим поджарила бабушка. После завтрака все бы мерили ее температуру – то есть градусник под рукой держала бы Аня, а мама и бабушка сидели тут же в ее комнате и наперебой вспоминали смешные и нелепые истории из жизни их огромного семейства. Папа, уехавший рано на работу, звонил бы домой каждые два часа, а бабушка и мама подробно докладывали ему о состоянии здоровья дочери. Братьям, Вадиму и Юре, пришедшим из школы, запретили бы бегать по дому, громко разговаривать и даже заходить к ней в комнату.

– Ей нужен покой! Больше спать надо! А вы сейчас шуметь будете. Да и сами заразиться можете. – бабушка это должна говорить громким шепотом, так, чтобы это слышал весь дом. Братья, понятно, ее бы не послушались. Вадим зашел бы в комнату спокойно, не таясь, присел бы на кровать и спросил басом:

– Заболела?

Можно подумать, сам не видит! Вадим сидел бы молча, ничего не говоря, но Ане это не мешало. Брат обладал странным свойством сливаться с окружающей средой, становиться ее неотъемлемой, органичной частью. Аня бы тоже молчала, не испытывая никакого неудобства, а потом бы спросила:

– Что в школе?

Вадим ответил бы не сразу, а минуты через две, когда любой другой нормальный собеседник уже потерял бы терпение и махнул рукой на возможность узнать новости.

– В понедельник у вас будет контрольная. Хитров порвал куртку Самойловой. Химичка просила передать, чтобы ты прочитала два следующих параграфа.

Так, в трех предложениях, Вадим сообщил Ане все самое главное этого дня.

Вадима сменил бы Юра. Он бы говорил не переставая, пытаясь ее рассмешить и создавая вокруг себя суету, от которой Аня бы быстро устала.

– Юр, иди попроси маму налить мне чая, – не выдержала бы Аня.

Юра, довольный тем, что обязательный визит к больной сестре закончен, быстро и охотно выскочил бы из комнаты.

Потом пришла бы участковая врач, заполошная Елена Федоровна Гордеева, которая быстро, почти галопом, прогарцевала в ванную, потом в комнату, послушала Аню холодным стетоскопом и, повернувшись к стоящей поодаль маме, сказала:

– Что поделать – эпидемия! А ваша Анечка совсем взрослой стала! Я еще помню…

Все воспоминания участковой Гордеевой были правдой – она Аню знала совсем маленькой девочкой, пропускающей по болезни детский сад каждую неделю.

Потом Гордеева с бабушкой пили чай на кухне, а мама, облегченно улыбаясь, поправляла постель и говорила:

– Так, пойду-ка я что-нибудь испеку, тортик какой-нибудь легкий. Хочешь «наполеон»?

Ане обычно тортика не хотелось, но она кивала, и вскоре по всему дому разносился запах ванили, шоколада и сдобы… «На пробу» мама бы приносила большую ложку начинки, и Аня осторожно слизывала языком лакомство.

Периодически бабушка заставляла бы ее, закутавшись в одеяло, перебираться в другую комнату, а сама в это время перестилала постель, открывала форточку, приносила чистую чашку. После Аня ложилась на прохладные простыни, а бабушка спохватывалась и подкладывала ей под ноги грелку, завернутую в беличий конверт. Аня помнила эту свою шубку, которую она носила еще в первом классе. Когда шубка пошла по швам, бабушка сделала из нее наволочку-конверт, куда и вкладывала грелку. Мех белки был шелковистый и приятный, тепло так держалось очень долго.

Потом хрустальные подвески, на которые она смотрела, но уже не замечала, вдруг превратились в одну сплошную сверкающую окружность, а подушка под щекой стала опять теплой, но это тепло было уже уютное, сонное. Аня закрыла глаза и подумала, что болеть дома – этот почти счастье. Через некоторое время, уже почти во сне, она почувствовала запах ванильного заварного крема. «Мама готовит», – подумала она и заснула крепким сном. Ей снилось, что крем взбивает миксер, который сначала крутится очень быстро, потом медленнее и медленнее. И это его движение уже не раздражает, а почти убаюкивает. Жаль только, что папа, который держит миску с готовым кремом, вдруг ее выпускает из рук, и она падает, издавая оглушительный хрустальный звон, за миской вдруг почему-то начинают падать хрустальные подвески из люстры. Их звон, неожиданно громкий, будит Аню…

… – Господи, Сашка, ты можешь хоть один раз что-то сделать так, чтобы ничего не упало и не разбилось!

Аня открыла глаза и увидела мужа, вернее, нижнюю часть его спины.

– Ты что там, под кроватью, делаешь? – спросила Аня, еще не вполне проснувшаяся.

– Осколки собираю. – голос мужа прозвучал приглушенно. Близнецы стояли рядом с кроватью и, мешая отцу ползать по полу, хвастались:

– Пока ты спала, мы съездили и купили всего-всего! Нам папа сам разрешил выбрать!

В нос Ане совали каких-то страшных уродцев-роботов, которые шевелили руками и ногами.

Сашка, насупленный, стоял отдельно и еле сдерживал слезы.

– А с тобой что?

– Ничего, – отвернулся сын.

– С ним все, как всегда. – это вынырнул из-под кровати Максим. – Он разбил большой бокал с апельсиновым соком, а заодно и выкупал в этом соке свой телефон.

Маленький дешевый телефон они подарили Сашке на день его рождения. Этот подарок, помимо всего прочего, был продиктован и соображениями безопасности.

– Ну, ничего страшного, – обнадежила Сашку Аня. – Стаканов у нас тьма, сок, думаю, тоже еще есть, а телефон высушим. Может, повезет, и этот утопленник будет работать.

– Ну да, – недоверчиво всхлипнул сын.

– Ну да, а если не высохнет, купим другой, третий! Ты их настолько разбаловала, что никакой управы теперь на них нет! Они даже не понимают, что можно, а чего… – начал было Максим.

– Ты разбудил меня для того, чтобы сообщить это? – спросила Аня.

– Да! – Максим по инерции продолжил выговор жене, но потом неохотно добавил: – Нет! Ужин готов, я тебе его сейчас принесу.

Аня хотела было отказаться, но, заметив на лицах близнецов какое-то странное выражение, промолчала.

Через десять минут перед Аней стояла глубокая тарелка с густой манной кашей. Каша была скорее соленая, чем сладкая, а ложку Максим дал большую. Аня подавила вздох вместе с невольным судорожным глотательным движением.

– Ты, мама, ешь! Сама говорила, что от каши все сразу здоровеют, – мстительно, в один голос, сказали дети.

«Да, болеть – это почти счастье! – подумала Аня, но, съев ложку каши, тут же про себя добавила: – Хотя повар нужен. Максим прав».

Потом, когда Аня выздоровела, она простила Максиму его невольное раздражение, крики на детей, хлопанье дверью. Она даже умилялась тому рвению, с которым он возился в тот день на кухне.

Впрочем, таких ситуаций больше не возникало. К счастью, Аня была здорова, а Максим, поглощенный работой, в домашние дела почти не вмешивался. И эта немного смешная, немного грустная история стала забываться. Ане уже казалось невероятным, что ее муж варил борщ, манную кашу, возился с мальчишками и изо всех сил старался навести в доме порядок. Да, она сама была виновата, что с самого начала семейной жизни не привлекала его к хозяйству, а с появлением Сашки и близнецов – к ежедневному, ежечасному, ежеминутному круговороту обслуживания детей. Муж привык ко всему готовенькому. А у Ани не было потребности в душевном единении с Максимом, а ведь только так, по ее мнению, должны воспитывать детей родители. Поэтому она и воспитывала, и обихоживала мальчиков только сама.

Так или иначе, но этот трагикомический эпизод с борщом и кашей не повторился, и все пятеро его участников больше никогда не выглядели, да и не чувствовали себя одной семьей, пусть шумно-бестолковой, неорганизованной, но семьей. Уже давно они поделились на «Он» и «Мы». «Он» – это папа, Максим, и «Они» – это Аня и мальчики. «Он» всегда спешил, был недоволен и часто закрывался в своем кабинете. «Они» еще долго по привычке ждали, что «Он» с ними поиграет, погуляет, поговорит, свозит в кино или просто покатает на своей большой машине. Но этого не случалось. Вместо этого в доме появились новые люди, которые не только помогали по хозяйству, но и занялись воспитанием детей. Как Аня ни возражала, число прислуги в доме стало вдруг стремительно увеличиваться, и тем самым свидетелей их жизни появлялось все больше и больше.

– Мы больше никогда не бываем наедине. Спальня не считается. Ты приходишь теперь слишком поздно, а я пью слишком много успокоительного, – сказала как-то Аня.

Максим ничего не ответил. Он всецело был поглощен какими-то расчетами.

«Ты увидишь, я был прав!» – вот какое было у Аниного мужа любимое выражение. Максим, разумеется, и был прав. Во всяком случае, ему так казалось. Аня же должна была поверить ему на слово – касалось ли это манеры общения с многочисленной охраной дома, температуры воздуха в комнатах или ее, Аниного, самочувствия.

Вопрос ее здоровья с некоторых пор стал предметом частого обсуждения.

– Тебе надо пройти диспансеризацию. Нечего кривиться – весь мир следит за своим давлением, кровью и холестерином, – в категоричной форме заявил как-то Максим.

– Ну, это больше к тебе относится, это ты у нас свининку любишь, – парировала Аня.

– Ань, я не настаиваю, делай как знаешь, просто знай, что в любой момент ты можешь с водителем поехать в поликлинику.

Аня кивала, а потом совершенно случайно посреди дня дежурный водитель, который всегда оставался в доме, останавливал ее во дворе:

– Анна Алексеевна, когда выезжаем?

– Куда?

– Как – куда? В поликлинику…

– Спасибо, но я никуда не собираюсь…

– Извините, значит, я неправильно понял.

– Вероятно!

Аня негодовала – Максим по-прежнему пытался выстроить ее жизнь до мельчайших подробностей. И в этих попытках проглядывало уже не занудство педанта, не желание мужа подчинить себе жену, а нечто более серьезное, с чем Аня справиться не могла. В характере Максима все больше проявлялись черты деспота.

В те далекие времена, когда Аня и Максим только начинали встречаться, когда воспоминания о встрече в музее были свежи, Максим казался человеком строгим. Эта строгость, касающаяся прежде всего собственных поступков, трансформировалась в эмоциональную сухость и чрезмерную требовательность к другим. Аня, испытавшая на себе его влюбленность, не могла не отметить, что именно чувства делали Максима обаятельным. Под напором его «инициатив», а выражение чувств, в его понимании, могло иметь прежде всего такую форму, устоять было непросто. Сложно было быть не втянутой в орбиту бешеной деятельности, затеянной ради тебя… Даже после исчезновения Олега, будучи абсолютно равнодушной к внешнему миру, Аня так или иначе потихоньку встраивалась в предлагаемую Максимом схему отношений. «Если бы тебя это не устраивало, ты бы не поддалась!» – так сказала она сама себе по этому поводу. Однако, как только жизнь принимала формы более-менее устойчивые, Максим становился тем самым Максимом, который так раздражал Аню. Впрочем, к прежней сухости, педантичности и невниманию сейчас прибавились нетерпение, раздражительность и полное пренебрежение чужими эмоциями.

«У вас дети, на его плечах большая семья, которая живет достаточно вольготно, – не уставала напоминать Варвара Сергеевна. – Имеет тебе смысл быть снисходительнее». Аня и старалась быть снисходительнее, но это ее великодушие Максим не ценил, как порой не ценят завоеванное. Аня же вспоминала, как Максим ее «завоевывал», каким подарком для него когда-то было ее внимание. И эта разница в отношении ее огорчала. Поддавшись на его уговоры («Я люблю тебя, и мне достаточно, чтобы ты просто была рядом!», «Я ничего не требую, давай поживем вместе – я сумею подстроиться под тебя!»), поддавшись материнским увещеваниям («Он тебе столько уже простил, он был рядом, когда тебе было тяжело – это ли не настоящая любовь?!»), Аня сначала чувствовала себя королевой, милостиво позволяющей себя любить, теперь же оказалось, что королеве можно делать замечания, поучать и наказывать недовольным молчанием.

Глава третья

– Вы же понимаете, что это лечится небольшим количеством успокоительного и временем. Мы не сможем сделать то, что подвластно дням и неделям. Мы можем смягчить, мы можем отвлечь и «задавить» душевную боль, но вылечить мы не можем. И потом, что именно вас так тревожит? На что вы обратили внимание? – врач нетерпеливо посмотрел на пожилую женщину, сидящую напротив. Он знал ее с давних пор. Еще с тех, когда она со стильной прической, горделивой осанкой, с немного высокомерными манерами приводила на диспансеризацию своих детей. Сейчас, сохранив привлекательность лица, женщина потеряла спокойствие и решительность. Растерянность стала привычной миной на ее лице.

– Я понимаю, – отвечала женщина врачу, но не двинулась с места. Ей казалось, что, пока она сидит здесь, в этом знакомом кабинете, с этим давно знакомым человеком, все беды, все страхи, все напасти отступят.

– И потом, может, вам это все кажется?

– Не знаю, – тем же тоном отвечала женщина. Она и впрямь не знала, что происходит с ее дочерью. – мы живем отдельно. Но ее муж жалуется на странности в поведении.

– У моей жены «странностей» тоже хватает, – привычно пошутил врач.

– Зять давно уже повторяет об этом. Но боится заговорить с ней о визите к врачу. Боится ее обидеть, задеть, сделать ей хуже. Но ведь дети…

– Да, постродовая депрессия – это коварная штука. Но она проходит бесследно, если соблюдать некоторые правила и подкреплять их небольшими медикаментозными усилиями.

– Но ее младшим детям уже по четыре года.

– И что? Вы хотите сказать, что за это время она могла оправиться от родов? Вы заблуждаетесь: если ничего не делать, обострение может наступить и через пять лет.

Врач помолчал. Он не мог сказать, что спешит к пациенту, что из этих разговоров, которые ведутся уже длительное время, он никогда не поймет, в чем же ненормальность поведения молодой женщины, дочери его старой знакомой. Он никак не может собраться с духом и не может приказать привезти наконец дочь на прием. Он чувствует, что за всеми разговорами скрыта какая-то семейная тайна, о которой Варвара Сергеевна не может или не хочет говорить. «Господи, беда с этим ложным чувством собственного достоинства! Давно бы уже вылечили, а вместо этого…» – вздохнул врач.

Варвара Сергеевна вздох поняла правильно и поднялась. Оставив маленький конвертик с деньгами на краю стола, она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

Только оказавшись на шумной улице, она очнулась от оцепенения, которое сковывало ее. Все происходящее в семье дочери Варвара Сергеевна переживала крайне тяжело. Ей казалось, что Аня расплачивается за все грехи, совершенные предками Спиридоновых. «Надо ее показать врачу. Но как? Как Ане сказать, что ее действия и слова странные?! Можно ли внушить человеку, что он ненормальный? И ненормальный ли он?» Варвара Сергеевна не спеша шла по улице, вспоминая, как недавно, в разгар рабочего дня, когда она безмятежно варила варенье из айвы, к ней неожиданно примчался муж дочери.

– Я могу с вами поговорить? – выпалил он, даже не поздоровавшись.

– Да, – оторопела Варвара Сергеевна. Муж Анны был всегда настолько занят, что порой на днях рождения детей появлялся минут на десять – преподнести шикарный подарок, поцеловать красивых ребят, жену, крикнуть что-то ободряющее гостям и исчезнуть в сопровождении охраны и водителя.

– Конечно, давай я тебе чаю налью…

– Давайте, – согласился Максим.

Так, за чашкой чая и горячим, недоваренным вареньем из айвы, она узнала, что происходит в семье дочери.

– Вы же знаете, что я часто езжу за границу. У меня дела и в Европе, и в Америке, а вот совсем недавно пришлось быть в Бразилии.

– Да, Анечка мне говорила…

– А она вам говорила, что туда мы могли поехать все вместе, с мальчишками?

– Нет, – растерянно ответила Варвара Сергеевна. Она ничего об этом не знала и даже была недовольна тем, что зять не смог взять в двухмесячную поездку жену и сыновей.

– Мог. Начальство дало «добро», поскольку я мог задержаться там и на полгода. Но Аня и дети не поехали.

– А почему? – осторожно спросила Варвара Сергеевна.

– Потому что Аня не смогла сфотографировать их на документы. Надо было заполнить специальные формы, на них в обязательном порядке должны быть фотографии каждого ребенка.

– Как не смогла сфотографировать?!

– Вот и я этого не понимал… Пока мне не позвонили из органов опеки.

– Каких органов? – Варвара Сергеевна почувствовала, как у нее сжимается сердце.

– Органов опеки. Когда они появились у меня на пороге, я тоже не поверил ни своим глазам, ни своим ушам.

– Погодите, дайте я валидол возьму. – Варвара Сергеевна принялась открывать ящики кухонного стола.

– Вот, возьмите, – зять достал из портфеля упаковку и выдавил одну таблетку. – Я давно без них из дома не выхожу, – пояснил он удивленной теще.

– Расскажите все по порядку, иначе у меня сейчас инфаркт будет.

– Хорошо, – произнес тот, сунув себе в рот таблетку валидола. – Я попросил водителя отвезти Аню и мальчишек в торговый центр, где есть фотомастерская. Сашку сфотографировали сразу. Он – парень взрослый и сразу выполнил все, что велела девушка-фотограф. А с близнецами были проблемы… Сначала Митька испугался фотовспышки и все время закрывал лицо ручкой. Только наведут на него фотоаппарат, он утыкается в ладошки. И так и сяк уговаривали, показывали игрушки, угощали конфетами – не помогало. Сбежались сотрудники соседних отделов – тетки, которые тоже поучаствовали в уговорах. Витька на это дело посмотрел и тоже заголосил, хотя до него еще и очередь не дошла! Это мне потом водитель рассказал. Он же там был. Не помогало ничего, и в этот момент Аня сорвалась – она бросилась к Митьке, дернула его за руку и закричала, что привяжет веревкой к стулу, что терпения больше нет, что из-за пустяка Митька портит ей нервы. На крик Ани отреагировал Сашка. Он бросился защищать брата: «Мама, не кричи на него!»

Вы представляете, какая это была сцена – трое маленьких детей рыдают?!

Аню это еще больше разозлило – она сдернула Митьку со стула со словами: «Все, я буду звонить папе!» Услышав это, Митька заплакал и ползком забрался под какой-то стол, который стоял в фотомастерской. Аня его пробовала вытащить, он не давался, визжал и кричал.

– Постойте! – задыхаясь, прервала рассказ Варвара Сергеевна. – а почему Митька так отреагировал на угрозу позвонить вам? Он что, так боится вас?

– Нет, я всегда спокойно уговариваю мальчишек послушаться маму. И свидетельством моих слов может служить рассказ одной из продавщиц, которая упомянула, что Аня металась между сыновьями и кричала: «Я, значит, монстр, я – ведьма, а папа у нас добренький и хорошенький!»

Как рассказал потом водитель, сбежались не только сотрудники магазина, но и покупатели. Одна из них стала говорить, что с детьми так обращаться нельзя, что нельзя кричать, нельзя швырять в детей одежду. Нельзя их обзывать…

– А что, и это было?

– К сожалению. Аня вела себя безобразно: у мальчиков на руках остались следы – она с такой силой держала их, пытаясь успокоить. Фотографии сделаны не были. Я уехал в Бразилию один.

– Почему вы не позвонили мне сразу?! – всплеснула руками Варвара Сергеевна. – Почему вы мне ничего не сказали?

– Я думал, что это срыв, усталость, нездоровье, нервы, наконец. Я не придал значение всему этому. Но потом, спустя несколько месяцев, у меня состоялась встреча с сотрудниками, которые занимаются проблемными семьями. Кто-то из свидетелей той истории написал заявление. На квитанции, которую успели выписать в мастерской, была наша фамилия. Меня расспрашивали эти люди из органов опеки о поведении Ани в доме, в семье. Я удивился, дал понять, что они не по адресу, а потом… потом я стал внимательнее и обнаружил, что в доме совершенно невозможная для детей обстановка. Варвара Сергеевна, нам надо что-то делать… Этим дамам из опеки я дал от ворот поворот. Они к нам, надеюсь, больше не сунутся. Но поведение Ани вызывает у меня большую тревогу. Я взял на работу еще одну няню, чтобы за каждым мальчиком был присмотр. Ане это не понравилось – она плакала несколько дней, обвиняя меня бог знает в чем. Но я не отступил.

– Почему, почему так долго вы молчали?! Почему я, бабушка, узнаю об этом так поздно? Когда уже столько ошибок совершено?!

– Я виноват… Но… вы же понимаете, я не мог обидеть Аню подобными подозрениями.

– Какими подозрениями?

– Подозрениями, что ее поведение внушает тревогу, в том, что она… ненормальна.

– Что вы говорите такое?! Она просто усталая женщина, у нее были тяжелейшие роды, она полгода лежала в больнице, потом вторые роды – сразу двое детей! Это же понимать надо! При чем тут ненормальность?!

– Я вас понимаю. Я тоже так думаю… Давайте решим, как ей помочь…

– Вы бы еще через десять лет опомнились! – свирепо рявкнула обычно сдержанная при зяте Варвара Сергеевна. – У нее типичный невроз! Ей нужна поддержка…

– Именно поэтому я старался не привлекать внимание, старался, чтобы все это осталось в семье, чтобы она даже не заподозрила, что в чем-то… отличается…

– А кроме этого случая, было ли что-нибудь подозрительное?

– Так, по мелочам…

– Например?

– Вы только не волнуйтесь, вы сами просили меня рассказать…

– Да, да…

– Она, например, может Митьке или Витьке вымазать лицо кашей, если те плохо едят.

– О господи…

– Запирает окна, ставни, двери… Я ее спросил, зачем она это делает. Аня сказала, чтобы мальчишки не сбежали ей назло…

…Этот разговор с зятем Варвара Сергеевна запомнила слово в слово. Потом последовала бессонная ночь и визит в дом Ани.

– Мама, ты приехала?! Вот здорово! – дочь встретила Варвару Сергеевну во дворе. Выглядела Аня неплохо, только похудела сильно.

– Да вот думаю, дай навещу! – мать увидела дочь и чуть не расплакалась. Все услышанное теперь казалось бредом. Аня явно была совершенно здорова.