Текст книги "Люблю сильнее жизни. Маленькие истории о большой любви"

– Мне так жаль, что я обесценила твой благородный порыв – взять в жены бедную девушку! – лепетала Олечка.

– Да ладно, – вздохнул Леня, – я уж переживу как-нибудь… – Но ты мне скажи, кто разработал твой гениальный имидж? Как тебе удалось так перевоплотиться?

Олечка не сразу поняла, о чем ее спрашивает Никодимов, но уразумев, вздохнула:

– Видишь ли, я выгляжу как обычно. С чего ты решил, что наши миллионерши ходят в норковых шубах? У нас их только старушки носят и кинозвезды… А мы сами себя обслуживаем. Живем довольно экономно.

– Ну, хорошо. А где ты научилась так костер разжигать, кашу варить?

– Во-первых, у дедушки ферма есть в Канаде. Я там много времени провела. Во-вторых, я в организации скаутов была командиром звена. Мы и не в такие походы ходили.

На свадьбе Олечка была чудо как хороша в прелестном платье от парижского кутюрье. Ее светлые волосы падали роскошной волной. Родственники оказались милыми и интеллигентными людьми. Почему-то наличие миллионов совсем их не портило. Студенты веселились. Хип-хоп звучал вперемешку со старинными романсами. Ленечка, растерянный и вспотевший, норовил забиться в уголок, чтобы там с отцом новобрачной обсудить свои новые идеи. Оттуда его и вытащил Борька. Он пожал Лене руку и веско сказал:

– Молодец. Поздравляю. Ну у тебя и чутье! Скажи мне только: как ты догадался? Что тебе подсказало, что это – она?

Ленечка молча улыбался, хотя с полным основанием мог бы ответить:

– Мне подсказало сердце.

И, как громко пела цыганка, ублажая старых эмигрантов:

– Верьте, милые сердцу, сердце одно не солжет…

Девушка с птичками

Птички были разноцветные: изумрудные и голубые, алые, нежно-сиреневые… Похожие на колибри, с хохолками и острыми клювиками. Они покачивались на невидимой леске, словно порхали стайкой. И казалось, воздух звенит вокруг них неслышимым уху, но отдающимся в душе пением.

Хозяйка птичек стояла поодаль, чуть отвернувшись, словно они не имели к ней никакого отношения. Словно весь мир не имел к ней никакого отношения. Она была зябкая, синюшная. Нос длинноватый, покрасневший от холода. Но все равно смотреть на нее было интересно. Глаза чуть раскосые, ярко-серые. Волосы цвета песка кое-как сколоты на затылке. Наклон головы к плечу изящный. А главное – внутрь себя опрокинутое выражение лица.

И как можно столько времени стоять в одной позе?! Сашка всегда вертелся, словно ужаленный. Даже если приходилось где-то в гостях долго сидеть, то не выдерживал и начинал расхаживать по комнате. А тут человек застыл, как цапля, и стоит. Удивительно… Но красиво.

Девушка продавала птичек недорого. Просила пятерку, а отдавала и за две гривны. Прятала деньги, безучастно кивала и снова отворачивалась от мира. Покупать товар у такого продавца – никакого удовольствия.

Рядом тетка в шляпке торговала глиняными свистульками. Она орала басом: «Счастье в дом со свистком!» Каждому покупателю говорила комплимент, своих ровесниц величала «девушками», а дедульку с внуком назвала «молодой человек»!

Понятно, что у тетки торговлишка шла неплохо. А у этой, «с птичками», – так себе. Сашка смотрел на нее часто. Он всегда, когда было свободное время, старался пройти по этой старинной улице, облюбованной всяким художественным (и не слишком) народом. Очень любил рассматривать яркую китчеватую дребедень. А иногда попадались славные акварельки или глиняные фигурки. И Саша покупал какую-нибудь, чтобы подарить знакомым по случаю. Например, картинку с полосатым наглым котом или керамического дракона в летном шлеме.

И однажды он увидел ее. Точнее, сначала он усмотрел птичек и поразился чьей-то тонкой выдумке. А потом глянул на продавщицу. Сперва она показалась ему совсем юной, позже разглядел, что не такая уж и молоденькая, просто хрупкая, ломкие линии тела… А так женщина лет тридцати. Но все равно она осталась для него «девушкой с птичками»… Еще позже, когда он глядел на нее уже в который раз, ему стало понятно, что эти ее тридцать лет померещились ему. Скорбное выражение лица, опущенные уголки губ старили ее. А на самом деле ей было двадцать пять лет. Все это он узнал потом, а в тот первый раз она наотрез отказалась знакомиться. «Извините, я не расположена разговаривать». Он купил двух птичек, потоптался вокруг и отправился восвояси.

А Ксения запомнила его. Красивый парень. Но неуловимым чем-то смешной. Нет, не смешной, а веселый. Глаза синие и рот большой, ехидный… Можно было бы действительно познакомиться, поболтать о чем-нибудь. Даже в кафешку забежать «на чашечку кавы», как здесь все говорят. Он смешно представился, как дети в песочнице знакомятся: «Меня зовут Саша, а вас?» Можно было бы ответить, но зачем?

Она и прежде, еще «до Никиты», избегала лишних знакомств. Никогда она не обладала естественным женским умением придерживать каждого встречного «на всякий случай». Даже не потому, что ей было бы это как-то особенно противно. Чего же тут противного: ходишь себе, как средневековая королева, а вокруг рыцари и пажи. Взгляды твои ловят, переплюнуть друг друга стараются… Красиво. И весело. Вместо того чтобы киснуть в гордом одиночестве, можно звякнуть какому-нибудь Валерику и проворковать: «А у меня настроение испортилось… Приезжай чинить». Всегда она об этом мечтала, и даже поклонники находились. Но Ксюша сразу же твердо, спокойно давала понять: ничего не получится. С ужасом представляла, что придется когда-то говорить: «Я тебя не люблю». Как можно сказать такое, если приручила (а в ней сидело с детства это «мы в ответе за тех…»), если пользовалась, да, пользовалась. Может, в этом все и дело: пользоваться не могла. Могла любить. Вещи старые любила, выбросить рука не поднималась. На картинках у нее много старых вещей было: рухлядь деревянная, выступающая из золотого сумрака, как обломки крушения чьей-то давней жизни, тусклый лак комодов, теплый, родной цвет дубовых буфетов, книги ветхие, с осыпающимся золотом на переплетах. Просила знакомых: впустите на часок – написать вашу мебель. Извинялась потом за скипидарный запах, но изнутри горела от счастья – «схватила», унесла с собой. У Манюси отстояла древний шкафчик: не антиквариат, а так, мещанский, начала двадцатого века… Но этот его цвет: сквозь прозрачную черноту – темно-вишневый… Хотя цветом оправдывалась перед другими, а на деле жалость брала: как это будет он валяться на помойке, только вчера живший в родных комнатах! Так это же – вещь. А тут человек! Ведь рано или поздно ответ держать придется. Ответ, ответственность. Счастье какое – не иметь ответственности. Манюся, любимая тетя, счастливый человек, говорила ей: «Господи, да что с него убудет, что ли, если он немножко за тобой поухаживает? Да покрути ты ему мозги чуть-чуть… Он ведь и не хочет ничего серьезного! Так и порадуете друг друга слегка…» Манюся много кого слегка порадовала в своей жизни, а теперь третий год, как замужем. За богатым человеком, живет в его загородном доме. А Ксюша – в ее квартирке. Денег она у Манюси не берет, хотя та и пытается всунуть племяннице каждый раз при прощаниях долларов сто. Ксюша считает, что лучше торговать птичками. Хотя Манюся называет ее торговое место «папертью». И спрашивает всякий раз, когда они видятся: «Ну что? Все еще на паперти стоишь?» Ксюша не сердится. Она свою работу унизительной не считает. На спуске много таких. И не все они художники-неудачники, музыканты-пьяницы. Есть и работяги-ремесленники, и студентики: есть-то хочется… Ксюше тоже ее заработков хватает на хлеб и чай, на картошку и постное масло. Спасибо птичкам. Выручают. Птичек Ксения мастерила из крашеных перышек, проволочного каркаса, маленьких пластмассовых шариков. На пальцах у нее никогда не выводились пятна от краски. И время от времени начинало нарывать место укола проволокой.

Сначала она хотела делать бабочек. Они у нее выходили дивной красоты: огромные махаоны, невероятные траурницы и бабочки «павлиний глаз»… Можно было и не делать таких, как в природе, а просто придумывать своих. Несколько бабочек она смастерила когда-то давно, в прошлой счастливой жизни, где у нее был Никита. Она повесила их под абажуром у него на даче. И они тихо покачивались, когда их трогал сквозняк. Затрат на них было немного, только кропотливая работа – ручная роспись по шелку, осторожное натягивание материала на тонкий каркас. Но когда она сделала для продажи первую, так и встали перед глазами счастливые дни на той деревянной простенькой дачке, золотые от загара плечи Никиты, кожа с каплями невысохшей воды, стук его сердца… И Ксюша одним резким, злым движением смяла в комок тонкую проволоку и кусочек шелка… Никогда больше не будет в ее жизни этих волшебных бабочек. Никогда.

«Не жить, не чувствовать, не быть…» – эта строчка мертвенно звучала в ней уже год. Ксеня замирала, засыпала под монотонную душевную боль, свернувшись клубком. Ноги согнуть, подтянуть к подбородку, руками себя обнять… Знала, что поза эмбриона – признак ухода от реальности, симптом душевного расстройства. Да это не расстройство, это – окончание жизни. Друзья говорили: «Бери себя в руки, посмотри – вокруг полно действительно несчастных людей! А ты из-за любви…» Говорили, что уныние – грех… Витька к попу знакомому таскал. Поп – симпатичный старичок, светленький, веселенький – уму-разуму не учил. Чаем напоил. Захотелось поплакать, рассказать все. Но что священнику расскажешь? Как ему про это расскажешь? Про губы, руки, глаза, словечки… Про горячечный шепот и бред ночей. Про грех сладкий, словно мед. Про грех светлый, как молоко. Про грех черный, будто их ночи, въевшийся в нее, как угольная пыль в шахтера… Ездить в метро не могла: видела целующиеся пары – и душу скручивало завистью к ним, счастливым. Мир вокруг потерял все цвета, все запахи. Картинки свои поставила лицом к стенке. Мазня, наплывы красок. Не помнила, что там ей виделось прежде в этих линиях, в этих цветах… «Не жить, не чувствовать, не быть…» Книг в руки не брала. Стихи, прежде любимые, вызывали отвращение, словно нечистая чужая одежда. Друзья со своими советами мешали, зудели над ухом: «Все пройдет. Время лечит». Когда пройдет? Когда вылечит? Закрылась ото всех. Всем гадостей наговорила – отвязались. Заснуть и не проснуться… Но что-то внутри важное, основное не давало с головой уйти в черную воду нереальности, держало над поверхностью. Заставляло есть, пить, работать, чтобы есть и пить. Красить обычные перышки и превращать их в крохотных колибри… Но каждую минуту, каждую секунду – Никита, входящий в дом. Как в дурацком романе, в идиотском кино. «Ксюха, детка моя, прости!» О, как простила бы она! Как заплакала бы радостно и облегченно. Но он не входил. И квартирка Манюсина молчала настороженно, вместе с Ксюшей прислушиваясь к шагам в подъезде. Безутешно прислушиваясь, не веря… Знала, что он не вернется. В самые невыносимые минуты Ксеня поворачивала к себе лицом его портрет. И из потеков краски, из пятен светотени проявлялось его лицо – честное, открытое, любящее. Лицо древнего рыцаря. Человека, не способного на предательство. Но ведь способен оказался. Значит, в нем было все это с самого начала, просто Ксюша не видела, не замечала. Ведь Манюся твердила ей: «Почему он не женится на тебе? Почему вы не расписываетесь?» А Ксюша смеялась: «Ты ретроград, Манюся. Тебе в селе глухом жить. Ты еще у меня про девственность спроси. Ты слово такое – бой-френд – знаешь? Или только понятие «супруг» признаешь? Вот и живи сама с супругом. С толстым таким, чтоб живот – как подушка!» Между прочим, как в воду смотрела. У маленькой, тощенькой Манюси Женька именно такой супруг, с животиком. Но по характеру неплохой. Сначала все хотел Ксюшку за кого-нибудь из своих друзей выдать. Но она, как только видела эти перстни величиной с хорошую гайку, начинала хохотать. Впрочем, все это было еще тогда, когда Никита был с ней. И она еще могла хохотать. Но ведь видела ее тетка в нем что-то такое, чего она сама не разглядела своим глазом художника. Может, вправду была за этой открытостью светлого лица некоторая жесткость? Была, конечно. И Ксюше она нравилась. Нравилось, что он сильный, не рохля, не размазня. Мужчина. Совсем не мальчик, хотя старше Ксюши всего на два года.

Однажды был у них вроде бы полушутливый разговор. Ксюша, прочитав в каком-то фэнтези про очередного героя с волшебным мечом, разразилась тирадой насчет нехватки благородства в современном обществе. «Честь, честь… – размышляла она. – Вроде бы звук, пустое слово, но если столько про нее пишут сказочники, значит, ее не хватает. Как организму не хватает витаминов». Никита воспринял ее монолог неожиданно серьезно. И ответил слишком резко. Вроде бы совсем о другом. «Честь придумана служивыми людьми. Право, есть чем гордиться. Защищал-де своего господина до последней капли крови. Вассалами, ни к чему другому, кроме служения, не способными, придумана эта честь. А у их господ чести не было – было право сильного. Честь – это для собак, а для волков – сила!» Помнится, ей тогда эти рассуждения показались даже оригинальными. Что-то такое даже написать захотелось… Степь, колючий татарник, волчье лицо с желтыми глазами… Откуда же ей было знать, что отвлеченные эти рассуждения относятся к ее собственному маленькому счастью.

Началось все с того, что Никита решил съездить в Америку. Деньги на поездку у него были: в своей фирме он зарабатывал весьма неплохо. Но ехать по турпутевке ему не хотелось. Мечтал посмотреть все изнутри. И, чем черт не шутит, найти возможность остаться. Ксюше мысль эта не нравилась. Уезжать она не хотела. Но Никита настаивал: погляжу, как там живут. И тогда Ксения списалась со своей дальней родственницей. Та долго бухтела, рассказывала о своей бедности, о нищенских заработках мужа-гинеколога, о долгах за собственный дом. Но вызов для Никиты прислала. И он уехал. Звонил, кричал восторженно о стране мечты. Писал о том, как купался в океане. Потом замолчал. Его мама, Лора, которая стала Ксюше почти подругой, прятала глаза – ну, занят мальчик… Потом он вернулся. Ненадолго. Чтобы сообщить о своей грядущей женитьбе, оформить документы и уволиться с работы. Ксюше он рассказал об этом сразу, только войдя в дом. Рассказал спокойно, всем тоном призывая ее к благоразумию. Как бы даже приглашая порадоваться за него. «Она стопроцентная американка. Янки. Белая протестантка. Для меня она будет идеальным трамплином». Ксения как-то заторможено восприняла эту катастрофу. Сперва Ксюше казалось, что он шутит так. Вот пошутит, пошутит – и перестанет. Тем более, что они и спали по-прежнему вместе, в обнимку. Она видела ее фотографии. На них, как положено американке, сияла фарфоровыми зубами платиновая блондинка с ровным калифорнийским загаром. Может, поэтому Ксюше и не верилось в происходящее, казалось, что невеста Никиты была какая-то ненастоящая…

Но через неделю пришла к ней Лора и провела деловой разговор. «Ты, Ксюша, очень странная девочка. Как будто у тебя гордости нет. Никита ведь не может тебя вот так выставить из дома, все-таки два года вместе… Но ты, как женщина, могла бы облегчить его положение. Пойми, ему сказочно повезло. Конечно, он красавец, талант. Но все же настоящая американка, не с какого-то Брайтон-бич, а натуральная, это – как выиграть в лотерею миллион. Но она серьезная женщина. Свободная в средствах. В любой момент может запросто прилететь. Или пришлет какого-нибудь знакомого с оказией. И что? Тут ты. И все может рухнуть из-за ерунды».

Ксюша вдруг отчетливо ощутила себя этой ерундой. Маленькой такой, невзрачной ерундой. Крохотная помеха. «Хорошо, Лора, я сейчас соберу вещи». И пока она собирала эти вещи, Лора сидела на стуле и следила за ней ясными ястребиными, так похожими на сыновние, глазами. Ксюша отдала Лоре ключи и оглянулась на выходе. Она еще не осознала всего горя, только пожалела свое (ведь она считала его своим) жилье. Все-все до мелочи было сделано ею. Она сама оклеивала стены тщательно подобранными кусочками обоев, мастерила абажуры, шила особые гардины… Только месяцы спустя она вспомнила, что ни единого слова при расставании не было сказано о ней самой. И поняла: ее никто и не принимал в расчет. Маленькая помеха на пути к счастью, которую легко отодвинуть. Это ощущение собственной ненужности и заставило Ксению отвернуться от всего мира. Она не стала искать приличную работу, просто стояла и торговала птичками.

Потеплело, и художников на старом спуске прибавилось. На их полотнах, как в кривых зеркалах, отражался город, ýже, теснее и темнее, чем был наяву… Со старыми крышами, древними деревьями и веселыми котами… Булыжники мостовой отсвечивали синевой неба. И Сашка все чаще бежал по ним вверх, чтобы увидеть, как возле деревца стоит безучастно его девушка с птичками. Каждый раз он покупал хотя бы одну, но заговаривать больше не пытался. Просто улыбался, как хорошей знакомой, и бежал дальше. Эти птички уже заполнили всю его квартиру. И он задевал их то и дело и, задевая, сразу вспоминал ее – хрупкую, независимую, несчастную.

Однажды, обманчиво солнечным воскресным днем, Сашка все же решился снова заговорить. Обращаясь не к ней, а к птичкам, он начал читать стихи:

– Трудно дело птицелова, изучи повадки птичьи…

Девушка оживилась, улыбнулась сначала неуверенно, а потом все ярче и ярче, и последние строки дочитывала уже вместе с ним:

– Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай?

И Саша в который раз убедился, что подобное тянется к подобному и что никто не отменял законы тайного сообщества идиотов, в котором паролем служат какие-нибудь забытые всеми нормальными строчки.

– Ксения, – серьезно сообщила девушка и протянула выглядывающие из длинного рукава холодные пальцы с коротко остриженными ногтями.

Он пожал эти тонкие пальчики, и прикосновение напомнило ему холод и нежность голубых пролесков…

Он повел ее в кафешку – отогреваться. И уже через полчаса они говорили, как одержимые, о самых ненужных и самых важных вещах на свете. На фоне темного предгрозового неба ослепительны были свечи каштанов. И дождь, который застал их в каком-то переулке, только довершил ласково-ленивое движение судьбы: сумасшедший бег под ливнем, гулкий подъезд старого дома, торопливый звон ключей, птички, взметнувшиеся от сквозняка…

Еще в тот первый их день в солнечном предгрозье неба, среди праздничной толпы Ксюша вдруг ощутила, как удар детского счастья, всю синеву и зелень, и блеск мира… Оно, это невыразимое оно, вернулось во всей полноте. Оно, то, что дает дышать во всю грудь, смеяться беспричинно и глупо, плакать над пустяковой песенкой…

К ней вернулось восхищение этим городом, утраченное в последний год. Изумление при виде его гор, домов, куполов и невероятных женщин. Именно эти женщины более всего поразили ее, когда она только приехала сюда. С яркими зубами и губами, с голубыми белками темных глаз, вызывающе одетые, громкие… Там, откуда она приехала, таких не было. Чрезмерность осуждалась взглядами. Да и облик ее родного города, черно-белый зимой и серо-зеленоватый летом, противился цветной одежде и громкому смеху. И воздух здесь был иной. Такой, как на полотнах старых итальянцев, – мерцающий, слоистый… Хотя она сразу поняла, что писать этот город будет трудно, почти невозможно. Все отдавало прилежной копией гениального оригинала.

Она приехала, чтобы учиться у знаменитого старика, сценографа, чьи работы видела на репродукциях. Но обнаружила по приезде, что тот уже не преподает. Передумывать было поздно: Манюся подсуетилась с документами. Ксюша поступила в ВУЗ. Училась, обзавелась друзьями. Познакомилась с Никитой. Долго не верила, что он может предпочесть ее всем здешним красавицам. Потом поверила и счастливо прожила с ним два года.

Потом глухое время небытия. Отвергнутости любовью, а значит, и миром. Глухоты, слепоты. И вот опять все вернулось. Вернулось с новой любовью.

Стремительно проходила весна. Ксения и Саша почти не расставались, занятые важным делом узнавания друг друга. Все сходилось, все лепилось кусочками мозаики. Тесные объятья и сходство привычек, предпочтений, характеров. Манюся только вздыхала, видя, как одержимо падает ее племянница в новую любовь. Она не умела даже себе объяснить, что в этом плохого, но чувствовала интуитивно, что плохое есть. «Все не как у людей… Все впопыхах, наскоком…», – бурчала Манюся. Но смысл вкладывала иной в свои речи. Если бы могла сказать ясно, то сказала бы, что нельзя так полагаться на любовь, нельзя отдавать себя кому-то столь безоглядно.

А Ксюша видела только Сашу да еще одуряюще цветущую сирень… Есть женщины, обладающие неистребимым свойством безоглядной любви, как неистребимо и безоглядно цветет куст сирени. Варварски обломанный всякую весну, затертый среди камней города, но взрывающийся вновь и вновь щедро и нежно гроздьями соцветий.

Пришел в квартирку немец, очкастый, бородатый. Купил две картины за потрясающую сумму – тысяча триста долларов. Почему она такую цену назвала? Скорее всего, потому что считала ее запредельной, невообразимой. Она не хотела, чтобы он купил эти две работы. Как только он их выбрал, показалось, что эти две и есть самые-самые, с которыми расстаться невозможно.

Странная судьба у художников. Вот поэт может продавать свои стихи сколько угодно – они все равно при нем остаются. А художник, если не пользуется успехом, – плохо, зато все работы при нем, пользуется – тоже плохо, не будешь же без конца копии делать…

Честно говоря, из картинок только одна была ей дорога по-настоящему. Автопортрет. То, что это автопортрет, понять сложно. На переднем плане – створка окна, в ней – отраженная расплывчатая зелень, синева – день яркий, а дальше, в перспективе – комната сумрачная, вещами заставленная. Столы, шкафы, платья, вазы… Сумрак зноя, золотистый, тягучий. И в конце перспективы, в глубине – девичья обнаженная фигурка. Нежно светящаяся, в коричнево-золотом мареве…

Ксюша любила эту вещь. Но ей думалось, что только ей одной понятна застенчивая нагота и очарование одиночества в жарком воздухе лета. Но немец выбрал именно эту работу. И еще одну – простенький натюрморт: в синих тонах, бутылка почти черная, виноград чуть светлее, на белом блюде тускло светящийся пурпуром в сумерках разломленный гранат.

Не хотела продавать, но продала. Надо же начинать когда-то. А тут везение, фарт. Уже отгоревала. И надумала: деньги нечаянные, вот и потратит их с шумом, блеском. Тряпочек накупит. А то Сашка и не знает, какой она может быть: с обнаженной узкой спиной, с гордой стройной шеей…

Ксюша уже присмотрела в бутике поблизости от спуска забавное платье, непривычно яркое для себя, бешено-лимонного цвета. Кусочек шелка, изрезанный фигурными дырочками. И еще она сможет не продавать пока птичек. Ей захотелось снова, как давно, взять холст, краски… Или уголь. Что-то уже просилось из нее на этот холст, на ожидающую прикосновения бумагу.

Но именно в этот вечер Саша сказал, что ему необходимо уехать. «Ненадолго, всего на пару месяцев… Понимаешь, Ксеня, это вроде стажировки. Всего трех человек от фирмы посылают. Из новеньких – только меня. Это хороший признак: значит, считают меня перспективным. Да и вообще, пару месяцев в Германии – это неплохо… Ну чего ты надулась, а, Ксень?»

Дуться и вправду было неприлично. Она стала преувеличенно восторгаться его поездкой. А в глубине билось: «Вот, начинается то же самое. Страшное. Неотвратимое». Ужасно ей казалось расстаться на эти два месяца сейчас, когда все только началось. Казалось, что раздельная жизнь, с ее суетой и делами, заполнит маленькое пространство между ними и, заполнив, разорвет навсегда такую хрупкую еще связь…

Дела в Германии у Сашки пошли просто отлично. Стажировка превратилась в полноценную работу. Сослуживцы составили хорошую компанию. Оксана, сорокалетняя веселая тетка, правда, таскала его на распродажи в качестве переводчика с немецкого, потому что у нее был только отменный английский. Но зато Саша купил подарки родителям и Ксюше. А престарелый стиляга Макс в одиночестве бродил по улочкам чистенького городка и только беззлобно бранил Сашку за отсутствие туристического интереса. Сашку смешила Максова манера времен Аксенова и «Острова Крыма» называть его «старичком» и умиляла расшитая шапочка на лысой голове сорокапятилетнего плейбоя. Но в общем и целом соотечественники Сашку не «грузили», и поболтать с ними было даже приятно.

Ксюше Саша звонил регулярно. Но каждый звонок приводил его в тягостное расположение духа. Ксюха разговаривала с ним таким убитым голосом, что хотелось на нее наорать. Но вместо этого он тихонько шептал ей в телефонную трубку:

«Я иду – веселый Дидель,

с палкой, птицей и котомкой

через Гарц, поросший лесом,

вдоль по Рейнским берегам,

по Саксонии дубовой,

по Тюрингии сосновой,

по Вестфалии бузинной,

по Баварии хмельной…

Ксеня, Ксеня, надо ль плакать,

если Дидель ходит в поле…»

И она вроде бы оттаивала и тоже начинала шептать что-то ласковое и расспрашивать про Германию. А потом спохватывалась: «Ой, на сколько ты уже наговорил?!» – и торопливо прощалась.

Для Александра время летело быстро, а для Ксении текло медленно, в непрестанном, тяжелом, словно труд, ожидании. Ей казалось, что если она мысленно отвлечется от этого труда, все рухнет. Деньги были, и птичек она не продавала, но дни проходили вялые, пустые.

Манюся заезжала, кричала на Ксению: «Ты просто ненормальная! Можно ли так изводить себя? Плюнь на все – поезжай пока домой, к родителям. Нельзя же быть такой размазней. За одним бегала, как собачонка, теперь с другим то же самое… Да погляди ты на себя – молодая, красивая, а ползаешь, как муха!»..

Ксеня испуганно взглядывала на Манюсю: неужели и ей понятно, как самой Ксене, что история повторяется. Да нет, не может такого быть. Второй раз Ксения просто не переживет такого. А что-то внутри шептало ей: «Конечно, именно с тобой это и случится. С такими, как ты, только такое и случается. Потому что с такими именно так и бывает». О, Ксения всегда понимала свою неправильность. И если чему и завидовала, то только чужому умению быть на «ты» с этим миром. Нет, не машинам, не платьям, не домам завидовала она, а только простой хозяйской хватке, возможности жить в ладу с действительностью.

У самой Ксении это совсем не получалось. Всегда она стояла наособицу, по отдельности. Даже среди друзей. Когда все читали Борхеса, она читала Казакова. Когда все слушали «Агату Кристи», она слушала Агузарову. Когда все восхищались Кандинским, она восхищалась Нестеровым. Не нарочно, не из тщеславия. Просто совершенно не умела бежать за толпой. Но сейчас Ксюша впервые захотела слиться со всеми, стать как все. Не чувствовать так остро, не плакать так горько, не задаваться лишними вопросами. Может быть, тогда все будет хорошо. Сашка вернется, и они навсегда останутся вместе. Тем более что время все же двигалось. Медленно, но текло…

До приезда Саши оставалось две недели. Потом одна. Потом три дня. И тут Саша позвонил. Сначала она, как всегда, оглушенная самим событием разговора с любимым, не поняла, о чем это он. Потом вслушалась. «Ксеня, ты слышишь меня? И этот герр говорит мне, что я им очень понравился. Они предлагают остаться еще на полгода. Это значит, что через полгода я вернусь начальником отдела! Ты прикинь! Все, что я придумал, можно будет сделать. Да ты чего молчишь-то, Ксень? Ведь не навсегда же. Только на полгода…»

Ксения молчала, потому что поняла: это произошло. Не могло не произойти. С ней только такое и должно было произойти. Потом она выдавила из себя несколько фраз: «Поздравляю. Это здорово. Конечно, потом приеду. Да, созвонимся». И села, как оглушенная, на диван.

Задумываться сейчас не следовало – это Ксюша знала точно. Следовало чем-нибудь занять себя. Она медленно и методично собрала всех птичек в коробку. Убрала ее на антресоли. Потом включила лампу и взяла ножницы и бумагу. И почти до утра клеила, резала и красила, сдувая с лица легкую прядь и щуря усталые глаза.

Сашка после разговора с Ксенией решил напиться. Вообще-то он пил редко. Но сейчас нужно было именно напиться до изумления, как говаривал его старшина в армии. Компанию составили Макс и Оксана. Они готовились к отъезду. Радовались за Александра, который официального согласия остаться еще не дал, но все уже знали, что он остается. И тут, после второй бутылки, он вдруг рассказал им про девушку с птичками, про ее, Ксенину, дурость, про то, как его берет зло, что она такая…

«Ну вы подумайте: человеку говоришь объективные вещи – через полгода вернусь. Можно же и ей приехать, наконец! А она молчит. Я же понимаю, что там трагедия. А трагедии нету никакой. Это же карьера. Люди мечтают, добиваются. А здесь раз – и ты наверху!»

Оксана молчала. Потом вдруг произнесла совершенно ни к чему не относящуюся фразу: «Любви всегда слишком мало. В этом все и дело». Сашка понял, что она уже набралась. Позже, когда Оксана уже пошла к себе, Макс предложил посидеть еще. И, попыхивая коротенькой трубочкой, сказал остекленевшему от выпитого Сашке: «Знаешь, старичок, если бы теперь я мог вернуть что-нибудь из всех моих счастливых дней, я бы выбрал тот, где меня любили. Такая смешная девчонка была. Нежная слишком. Научись вовремя выбирать, старичок».

Утром, открыв окно, Сашка увидел, как с дерева поднялась стайка птичек. Ему показалось, что они зеленые, но потом он понял, что это самые обычные воробьи. То ли солнце так их осветило, то ли от вчерашней пьянки зеленело в глазах…

Беседа с добрым «герром» была весьма напряженной. Немец так и не уразумел, почему этот сумасшедший отказался от предложения. Сашка понял, что разочаровал зарубежных руководителей и быстрого роста по службе ждать теперь не приходится. Но почему-то не расстроился. Наоборот – ощутил легкость и воодушевление. «Ничего, еще посмотрим. Еще такого напридумываем, что вам и не снилось в вашей Неметчине».

В таком расположении духа он пребывал вплоть до посадки самолета в родимом городе. Стояла жара. И Сашка из аэропорта поехал к себе домой. Телефон у Ксении не отвечал. Сашка решил, что она просто не берет трубку, и, по-быстрому приняв душ, схватил пакеты с подарками и помчался к ней. Но квартира была заперта.

Тогда он поехал на спуск. Сухой светлый ветер нес по асфальту фиолетовые тени… Днепр сиял нестерпимо. Праздная толпа загорелых полуодетых людей, сквозные кроны акаций и весь почужевший за время его отсутствия город напомнил о том, что здесь, что ни говори, настоящий юг…

И через весь этот сухой жар, песенный ор из киосков и людской гомон Сашка добрался наконец до того места, где в беглой тени тонкого деревца стояла Ксюша. В маечке и шортах, бледная, незагорелая. Он понял, что все лето она просидела в квартире. Понял ясно, с жалостью нестерпимой, как ждала она его звонков, как поднимала светлую голову от работы, от этих птичек…