Текст книги "Долгое счастливое утро"

В конце восьмидесятых школьный МИГ под воздействием времени, дождя, ветра и снега начал разрушаться. Да и мальчишки-старшеклассники перестали церемониться: курили, забравшись в кабину, ходили по фюзеляжу, фотографировались на постаменте…

Для поддержания самолета денег не было. В конце концов, уже в середине девяностых, его разобрали и сдали в утиль. И все-таки, несмотря на жалкое слово «утиль», участь «их» самолета, долго стоявшего на виду и воодушевлявшего несколько поколений школьников, – казалась не столь унизительной, сколь участь ракетоплана «Буран», умного корабля, придуманного для долгой космической жизни, а совершившего всего один полет, упрятанного в ангар и погибшего спустя полтора десятилетия под обвалившейся прогнившей крышей.

…Однажды, когда девочка училась еще в начальных классах, случилось невероятное. В их школе появился настоящий ковчег завета. Так капсулу с «заветами будущим поколениям» назвала она много лет спустя, когда рассказывала об этом сыну. Но и слово «капсула» было отличным и означало почти что «отделяющуюся капсулу космического корабля». Собственно, их капсула с заветами и была маленьким космическим кораблем, отправленным, чтобы преодолеть время.

В апреле, в День космонавтики, на торжественной общешкольной линейке серебристую продолговатую емкость с запаянными внутри заветами, содержание которых оставалось для всех тайной, вмуровали высоко в стену актового зала, справа от сцены.

Первые годы место, куда вмуровали капсулу, было отчетливо видно, и, приходя в актовый зал, служивший одновременно столовой, девочка каждый раз находила его глазами. Со временем все привыкли к тому, что в их школе, кроме самолета, есть еще и послание в будущее. Потом в школе сделали ремонт, актовый зал покрасили, но все же темноватый квадратный след на стене был виден. Прошло еще два-три года, и след стал едва различим.

Сначала девочка боялась, что о капсуле с заветами позабудут, хотя сама мысль, что такое можно забыть, казалась невероятной. Но беспокойство за капсулу вытеснили другие школьные беспокойства и заботы, к тому же времена, в которые было отправлено послание, все никак не наступали.

…Прошло много лет, большая часть жизни. И вот в телефонном разговоре с одноклассницей Милкой, единственной, с кем не была утрачена еще та, школьная, дружба, она по какой-то цепочке ассоциаций вспомнила и торжественную линейку, и закладку капсулы. Воспоминание оказалось настолько ярким, что она воскликнула посреди разговора:

– А ты помнишь про капсулу?

– Какую?

– Ну, как же! Школьную, с заветами будущим поколениям! – На том конце наступило молчание. – Третий, кажется, класс. Помнишь? В актовом зале?

Подруга еще немного помолчала, а потом неуверенно проговорила:

– В стене… справа от сцены..?

– Уф! Хорошо, что вспомнила… А то пришлось бы думать, что мне всё приснилось. Или что это плод воображения… Но разве капсулу можно вообразить?

– А вот только… интересно… когда ее достали?

– То-то и оно, что интересно. При нас точно не доставали… Значит, потом. А музей ты помнишь? Помнишь, как мы с тобой туда бегали, чтобы…

– …молиться!

– Да!

…И действительно, несколько раз они с Милкой сбегали с уроков, чтобы, тайком проникнув в пустой музей, тихонечко плакать и молиться своими детскими словами и возле фотографий погибших космонавтов Добровольского, Волкова и Пацаева, и возле фотографии такого красивого и тоже погибшего космонавта Комарова… И только возле Гагарина они не плакали: им казалось, что он не умер, а если и умер, то как-то не по-настоящему.

– Да… Как странно. О Гагарине мы не плакали…

– Знаешь, Милка, а может, и правильно, что не плакали… Я читала… …ты посмотри, сейчас много чего в сети выложено… …читала его отчет о полете, когда-то секретный… Знаешь, это такой текст… архетипический, что ли… Ведь Гагарин тогда в космос, как на заклание, шел… …начальство спешило, мы с американцами только и делали, что сама-знаешь-чем мерялись… А почти все старты, беспилотные, были неудачные… и корабль был – уж по нынешним временам точно – корыто… и он знал, и превозмог свое человеческое – страх… И вот – это восхождение… он этот корабль точно на себе нес… а потом приземление… Он на вспаханное поле упал, как зерно в землю… …Он как бы заранее… …вот это – «смертью смерть поправ»… Представляешь, он даже такую деталь отметил – пашня еще не высохла. Он же деревенский мальчик был… Сын плотника, кстати. Знаешь, Милка, если вдуматься, все, как сказано, так и вышло: сначала был удар сильный, земля дрогнула… это капсула упала, и лежит, точно отваленный камень… потом Гагарин приземляется на своем парашюте… …и парашют у его ног, как сброшенные пелены… и на поле – две женщины, маленькая и старая… …увидали его, испугались страшно…

– Ну, ты… того, подруга… С женами-мироносицами как-то чересчур…

– Да отчего ж «чересчур», если всё так и было!

– Вообще-то, эти «мироносицы» могли милицию вызвать, и повинтили бы первого космонавта, как диверсанта какого…

– Так они чуть было и не побежали… …на садовника он точно похож не был… Представляешь… идет прямо на них, вытянув руки, и через скафандр, глухо так, кричит: «Я свой! Советский! Я прилетел из космоса!» …А тут трактористы подбежали, подтвердили, да, мол, радио только что передавало… А он им говорит, где тут у вас телефон, мне позвонить надо… …Милка, ты чего хохочешь?

– Да представила себе… «где тут у вас телефон…» …А ты прямо как народная сказительница. Подожди, слезу утру… Пока ты вещала, я тут зашла на сайт школы… Представляешь, она больше не имени Циолковского! Кому это мешало, интересно… Но музей сохранился, даже процветает…

– Знаешь, Милка, – она замялась, прикидывая. – Вот я завтра, пожалуй, позвоню в дирекцию и спрошу про нашу капсулу… ведь кто-то ж, в конце концов, открыл ее и узнал, что там было написано…

* * *

– И что там было написано? – Сын ставит перед ней чашку с чаем. – Осторожно, горячий. Руками не размахивай.

– Не знаю…

– То есть как?

– Да так…

– Не темни.

– Кому нужны какие-то просроченные заветы, если не помним, сколько у нас космонавтов вместе с… – она показывает глазами на потолок и быстро закрывает руками клавиатуру, – …летающими. …Э нет! Погуглить каждый может… Хорошо. Хотя бы женщин-космонавтов – сколько?

– Две – точно. Да? Молчишь. Значит, три! Ой… не смотри так. Четыре?

– Четыре. Никто сразу не сказал. Я на знакомых проверяла…

– Слушай, а давай ты будешь пятая! Я назначаю тебя нашим семейным женщиной-космонавтом… Идет? Это даже покруче будет, чем звезда КЭЦ или там «лучистое человечество»…

– Покруче «лучистого человечества»? Это ты загнул… Это, знаешь ли, такая вещь… непостижная уму…

– Да что уж такого особо непостижного… превращение мозга в лучистую энергию. Самую совершенную форму материи… Тут твой Циолковский вполне с Хокингом смыкается. Ну это, ясное дело, через миллиарды лет, в терминальную эру, когда мы соединимся со всем Космосом… станем бессмертным во времени и бесконечным в пространстве… Хотя некоторые футурологи считают, что все произойдет раньше.

Она прищуривается:

– Ты это серьезно?

– Цитирую. Я, видишь ли, тоже не чужд прекрасному.

– И ты веришь?

– А что? Оптимальная форма жизни. Всё к тому идет. Уже сейчас незрячие могут видеть, а глухие – слышать… Ма-а-ленький чип в мозгу. С обонянием то же самое. Память, эмоции… Потом эта электроника скоординирует свою деятельность, оптимизируется… Тело со временем станет анахронизмом… Это балласт. Этап эволюции. От тела только проблемы…

– Оптимизация, говоришь?.. Мне нравится. А вот как же… ну, любовь, например…

– Твоя ирония мне даже обидна. Чувства, ощущения… любые, если ты об этом, они тоже здесь… – Он постучал пальцем по голове.

– Так-то оно так… Но…

– …Но, ах, музыка! Ах, литература!..

– А что смешного?

– А кто тут смеется? Мало уже созданного? Твои творчество и чудотворство не отменяются. Собственно, там больше и заняться будет нечем. Сказал же классик: «…А только б вечность проводить»… Думаю, это самое приятное из всех возможных времяпровождений.

– Да ты, я смотрю, подковался… Хорошо, что я поздно тебя родила…

– Не улавливаю логики… Ты ж еще внуков должна понянчить…

– И для внуков тоже хорошо, потому что… вот это… – Она делает круговое движение рукой и морщится. – Вот это кольцо времени… …вдруг хоть вы сможете прорваться…

– Точно. Прямо в терминальную стадию.

– А ты, оказывается, романтичный…

– Каким же еще может быть сын пятой женщины-космонавта? Но переплюнуть твой «Альдебаран» у меня не получится.

* * *

«Звездный городок», в котором жила девочка во время летних каникул, не был городком. Так первые обитатели прозвали свое садоводство, возникшее в самый разгар эры пилотируемых космических полетов. Было в городке всего четыре улицы: Взлетная, Гагарина, Терешковой и Комарова – узкие, на ширину грузовой машины, и длинные – больше трех километров каждая. И каждая могла бы сойти за взлетную полосу, ведущую от основной дороги к ближнему лесу, если бы не холм, деливший садоводство на две половины и получивший прозвище «бугор». «Ну, что, Анна, пойдем поглядим, что там “за бугром” творится», – говорил, подмигнув ей, отец, и они шли обозреть сверху забугорные «сотки», а также колхозное поле, простершееся вдоль всего их садоводства.

Четыре «звездные» улицы в нескольких местах были разделены безымянными «пересечками»: для удобства сообщения между собой, а также с соседним, старым садоводством, возникшим еще в середине пятидесятых. По этим же пересечкам можно было попасть и на поле, которое каждый год было засажено кормовыми для нужд соседнего колхоза: то мягким душистым клевером, то веселым рапсом, то лиловыми люпинами или нежной люцерной.

Смысл всей местности придавало именно поле и те несколько холмов, к которым от садоводства были протоптаны тропинки, вливавшиеся в пыльную разбитую дорогу, ведущую от железнодорожного переезда в сторону дальнего, уходящего за горизонт леса.

К семейству этих холмов принадлежал когда-то и «бугор». Но теперь, поделенный на «сотки», застроенный и засаженный, он словно потерял свою сущность, опошлился. А холмы по-прежнему были полны не вполне ясного, но очевидного значения: они притягивали к себе, они были границей, одновременно отделяющей и соединяющей ойкумену «звездного городка» с остальным миром.

«Шесть соток», ставшие с годами именем нарицательным и превращавшие «звездный городок» в большую коммуналку с прозрачными стенами, были выделены родителям девочки, потому что они трудились на большом разветвленном предприятии, которое, как тогда говорили, «работало на космос». Так или иначе, тогда почти все предприятия «работали на космос» (эвфемизм «оборонки»). И почти все имели свои садоводства. Но их, с «космическими» улицами, было единственным.

…Родители девочки поставили на своих сотках щитовой «финский» домик, посадили три яблони, вишню и сливу, а по периметру участка – кусты черной и красной смородины, разбили несколько необременительных грядок под картошку, лук и клубнику и стали наезжать по выходным, предпочитая, до поры до времени, отпуску на даче – поездки в Прибалтику или в Закарпатье на своем стареньком «москвиче».

По одну сторону их соседями была семья инженера Петра с «головного предприятия», где работали и родители девочки. А по другую сторону – семья мастера сборочного цеха Евдокии с «дочернего», как называл его отец девочки, завода. По диагонали через дорогу поставила небольшой дощатый домик заводская штамповщица Мария. Этих соседей девочка знала лучше всего, потому что у них были дети, близкие ей по возрасту.

У подтянутого строгого Петра была дочь Ритка. Каждое утро она появлялась в белых гольфах и потом весь день боялась их испачкать. Мать Ритки приезжала на выходные и ходила по участку в модных бриджах, аккуратно перешагивая грядки, разбитые родителями Петра, Риткиными бабкой и дедом.

У рыжей Марии были дочь и сын: шустрая Веруня (старшая) и серьезный толстый Тимофей (младший), любитель окрестных луж. Наломавшись днем в огороде, Мария садилась на покатое крыльцо и меланхолично смотрела, как всегда ровно-подвыпивший отец Веруни и Тимофея уже третье лето сооружает дровяной сарайчик.

Склочная, разругавшаяся со всеми соседями Евдокия заселила на дачу свою мать, бывшую новгородскую крестьянку, которая быстро сделала из шести соток с глинистыми почвами – плодородный оазис.

Пока она истово, не разгибая спины, изо дня в день, с утра до вечера возилась с землей, сын Евдокии Виталик, тихий синеглазый мальчик, мастерил что-то возле сарая. Муж приезжал к Евдокии редко, и каждый его приезд кончался громкой ссорой.

Улица, на которой все они жили, носила имя космонавта Гагарина.

Приходили играть на их Гагарина и дети с других улиц: улыбчивые девочки-близняшки Маша-Саша с Терешковой, хитроватый Димон со Взлетной, задумчивый двоечник Сенька с Комарова.

Когда-то дети придумали игру: каждый вечер, если не было дождя или сплошной облачности, они седлали своих видавших виды «орлят», «школьников» и «ласточек» и, оставляя позади ревущего басом Тимофея на его трехколесном «дружке», с гиканьем и воплями мчались через поле к самому высокому холму – «сажать солнце».

На вершине холма веселость покидала их. Спешившись, они стояли, тихие и сосредоточенные, обратив лица к багровому шару, наблюдая за его движением к горизонту. Это зрелище, похожее на приземление грандиозного космического корабля, было тревожно-томительным в своей необратимости и никогда не надоедало.

С высоты холма дети видели «звездный городок». Первые годы, пока не было электричества и дома освещались керосиновыми лампами, он казался почти неразличимым с местностью темным пятном, растянувшимся на отдалении, вдоль всего поля. Но однажды электричество провели, и тогда по вечерам городок стал походить на фантастическую многопалубную орбитальную станцию. И уже в сумерках дети возвращались домой, как возвращаются из открытого космоса на свой корабль космонавты.

После ужина и позднего вечернего чая девочка забиралась на лестницу, приставленную к чердачному окну, и смотрела на звезды, пока бабушка не спохватывалась и не загоняла ее спать.

В августе, особенно во второй его половине, небо в безлунные ночи делалось черным даже у горизонта, не говоря о сердцевине, и звезд, по мере вглядывания, становилось больше и больше… Непостижимые двести миллиардов галактик с каждой минутой проступали все отчетливей и ярче, как буквы секретного послания, написанного симпатическими чернилами. Девочке становилось трудно дышать. Этим возникающим ниоткуда буквам не было счета, они были вне ее и одновременно все находились в ее голове. И едва удавалось сложить их в слова, как тут же из глубины выплывали новые буквы, и, наконец, они превращались в плотный бездонный текст, полный знамений, превращались в твердь небесную, в полотно дороги, в блистающий кремнистый путь, ведущий одновременно внутрь и наружу.

…По-настоящему дружила девочка только с одногод-кой Виталиком. В августе, отсидев по лагерям неизбежные одну-две смены, они приезжали в «звездный городок». К себе Виталик никого не приглашал из-за сердитой бабки, дрожавшей за свои грядки. Родителей девочки сохранность грядок беспокоила мало, но и ничего интересного на их участке не было, зато было рядом, на пустовавших шести сотках, где по плану должны были вырыть пожарный водоем, но пока не вырыли.

И вот на этом участке они с Виталиком из досок разной длины и ширины построили космический корабль, которому дали имя «Альдебаран». Корабль получился больше похожим на лодку-плоскодонку с двумя поперечными сиденьями. Но это было не важно. Важно было то, что ночью, в темноте, кода границы между их «звездным городком» и мировым океаном исчезали, «Альдебаран», нарушавший космическую тишину только стрекотом двигателей, чей звук так удачно воспроизводили разноголосые августовские цикады, – летел в глубинах Вселенной. И этот головокружительный полет был настолько явственен, что Виталика от страха однажды вытошнило прямо на палубу.

…Днем, возле сарая, пока бабка, как одержимая, сажала, окучивала и полола, Виталик мастерил детским перочинным ножиком маленькие звездолеты, их у него за несколько лет набралось около сотни. Вечером самые удачные он располагал вокруг космического корабля. Как он говорил, для охраны от неприятеля. И сколько девочка ни убеждала Виталика, что Космос – это не Земля, и никаких неприятелей там быть не может, Виталик стоял на своем, опередив тем самым на несколько лет лукасовские «Звездные войны», о существовании которых так, собственно, никогда и не узнал.

Виталикины звездолеты формой напоминали МиГ возле школы, в которой училась девочка. Когда она рассказала Виталику о МиГе, он моментально предложил угнать его, чтобы «смотаться отсюда», – все же это было настоящее средство передвижения, не то что их деревянный космический корабль. Откуда «отсюда» девочка не поняла. Но, скорее всего, имелась в виду дача с громкой руганью Виталикиных родителей и равнодушной ко всему, кроме «землицы», бабкой.

Узнав, что школьный самолет не имеет шасси и вообще стоит на постаменте, Виталик огорчился, но не слишком. Он сказал, что за городом, на болоте, куда он весной и осенью ходит со старшеклассниками, есть столько настоящего оружия, что если его починить, почистить и продать, то можно купить билет и улететь «куда захочется». И девочка подумала, что права ее классная руководительница, сердясь на мальчишек за то, что они «медленно взрослеют».

Но самым удивительным в Виталикином рассказе было не то, что неподалеку от города находится целый арсенал с винтовками, пистолетами, пулеметами и невзорвавшимися на войне снарядами, а то, что там «полно лежит и наших, и фрицев». «Как это – лежит?» – спросила девочка. «Да просто так, почти сверху», – снисходительно пояснил Виталик.

…Каждое новое лето дети, следуя заведенному ритуалу, «гоняли на холмы сажать солнце»: она, Виталик, Ритка, Веруня и ее подросший брат Тимофей – с Гагарина, Маша-Саша – с Терешковой, Димон – со Взлетной, Сень-ка – с Комарова. А уже после они с Виталиком встречались на своем космическом корабле, который все летел и летел во Вселенной, и конца-края этому полету не предвиделось.

Но однажды осенью Виталик и его приятель-старшеклассник подорвались на снаряде. Они нашли его на том самом болоте, о котором рассказывал Виталик и которое называлось Синявинским.

Девочка узнала о несчастье только следующим летом, когда, приехав в конце июня в «звездный городок», услыхала вой Виталикиной матери: разбирая что-то в сарае, она наткнулась на маленькие звездолеты, которые Виталик вырезал для охраны «Альдебарана». Корабля с красивым звездным именем тоже не стало: на месте пустовавшего участка весной вырыли наконец-то пожарный водоем.

Весь остаток дня простояв над круглым искусственным озерцом, похожим одновременно и на воронку от взрыва, и на заполненный водой кратер, образовавшийся при падении метеорита, девочка пыталась понять, что же на самом деле произошло с Виталиком. Единственно возможным объяснением было следующее: «Альдебаран» действительно столкнулся с метеоритом, но ее саму ударной волной отбросило на землю, а корабль с Виталиком на борту все так же мчится во Вселенной по своей уже новой, внеземной орбите.

…То лето должно было быть для девочки хорошим, потому что ее решили, наконец-то, не ссылать в пионерский лагерь, который она ненавидела: утренних линеек с барабанным боем и ежедневных занятий гражданской обороной хватало и в школе. К тому же в лагере, вдали от дома, мысль о предстоящей атомной войне с Америкой была настолько непереносима, что однажды девочка в полном отчаянии написала родителям письмо, в котором просила, «раз уж все равно мы все скоро умрем», купить ей собаку, о которой она «всю жизнь мечтала».

Учебный год закончился, впереди были два месяца летней свободы в «звездном городке», с закатами на холмах и полетами на «Альдабаране». Но все получилось иначе.

…Про Виталика девочка узнала в понедельник. А в среду три космонавта – Добровольский, Волков и Пацаев, экипаж корабля «Союз-11», – после месяца полета (девочка не пропустила ни одного репортажа с орбиты) вернулись на Землю мертвыми. Во время посадки весь воздух из спускаемого аппарата вышел, и сначала никто не мог понять, как же это произошло.

Похороны были через два дня, в пятницу, их показывали по телевизору. Давясь слезами, девочка смотрела, как ставят в Кремлевскую стену урны с тем, что осталось от людей, еще три дня назад живых, отважных и красивых, и почему-то вспоминала капсулу с заветами будущим поколениям, вот так же вмурованную в стену актового зала их школы…

В субботу вечером она увидела, как возле межи стоят Риткин отец Пётр и ее отец. Они молча курили, а потом пошли в дом, на веранду, где отец достал бутылку водки, а мать поставила на стол картошку, соленые огурцы, колбасу и хлеб.

Шел одиннадцатый час белой ленинградской ночи, и солнце только начало спускаться к горизонту. Ни одной звезды на небе не было, да и быть не могло. Высаженные возле веранды флоксы с их свежим, горьковато-нежным запахом действовали, как анестезия. Девочка глубоко вдыхала, и голова у нее кружилась и от запаха флоксов, и от того напряжения горя, в котором она провела последние дни.

Она сидела на крыльце и слушала через открытое окно, о чем говорил ее отец с Петром. Часть слов пропадала, да и кому принадлежат те, которые удавалось расслышать, тоже понятно не было, потому что говорили отец и Петр тихо, тише обычного.

– Вот беда…

– …беда…

– … если бы скафандры…

– …скафандры… …Никите еще в шестьдесят четвертом надо было троих втиснуть в кабину, вот скафандры и долой…

– …и катапульты долой… и жмите, ребята, в открытый космос… ну, поехали… не чокаясь…

Какое-то время ничего не было слышно, а потом зазвенела посуда и мать сказала: «Да вы ешьте, мальчики, ешьте, пожалуйста… а то вы только пьете и курите…»

Потом снова заговорили отец с Петром.

– …и простые кислородные маски спасли бы…

– …спасли бы… кабы были…

– …а в шестьдесят седьмом… …Комаров… …снова торопились…

Услышав про Комарова, девочка переместилась с крыльца на приступочку под самым окном веранды и теперь сидела, прислонясь спиной к стене. Космонавт Комаров, чью фотографию-открытку она купила в газетном киоске и прикнопила у себя над кроватью, был самым любимым ее космонавтом.

– …три аварийных пуска… …Он ведь на госкомиссии так и сказал: «Корабль сырой…» …и полетел…

Стена работала как резонатор, и девочке казалось, что слова звучат прямо в ее груди, заглушая удары сердца.

– …наши, из московского КБ, рассказывали… … солнечная батарея только одна раскрылась… …системы отказывают… но он… ох, какой же он молодчага… сажал вручную… и всё-всё сделал, справился… а потом…

– …и брехня, что он матерился, крыл «партию и правительство»… не того пошиба…

– …брехня, конечно… …просто хотелось, чтобы так было, чтобы крыл… от всех от нас… потому и слух… а они-то… …эк обосрались… …заявление ТАСС только на следующий день… …Господи, что ж мы за люди такие…

– Вот такие… но, знаешь, даже странно, как совпало… расчет был у Никиты, или случайность?.. …исход тот из лагерей и – первый спутник… …а потом и первый человек… …после всего, после всех унижений и несправедливостей… …и вдруг… такой взлет… знаешь, появилось чувство… …отец мой, когда в пятьдесят пятом вернулся… он долго не мог, ну… отмякнуть… – Тут девочка встрепенулась, потому что речь явно шла про ее уже умершего деда, которого она смутно помнила из своего раннего детства и знала, что когда-то он долго работал на «стройках коммунизма», как с непонятной усмешкой говорил отец. – …Не мог снова начать жить… …никак… …и вот, когда Гагарин полетел, он несколько дней был сам не свой, плакал, балагурил, смеялся… а потом сказал мне, что всё то, прежнее, что так его мучило, – вдруг отодвинулось… вся та большая обида – простилась, что ли… Он много в те дни ходил по улицам, смотрел на людей… как они радуются друг другу, как открыты… ты ж помнишь, какие мы были тогда… И однажды говорит: «Знаешь, так хорошо! Благодаря этому мальчишке Гагарину нам всем удалось хоть немного побыть… – отец помедлил, как бы слово подбирая. – …Немного побыть… …народом…» И еще спросил: «Ты меня понимаешь?» – А потом курил, сильно кашлял, он уже болен был, и, наконец, сказал тихо, горестно: – «Больше такого случая не будет…»

…Про девочку забыли. От долгого неподвижного сиденья руки и ноги у нее затекли и тело сделалось невесомым. Запах флоксов и усталость мешали ей сосредоточиться на чем-то, особенно удивившем ее в подслушанном разговоре, на каком-то совсем не страшном, легком, не взрослом слове. И вдруг она поняла, что этим словом было то, которое шесть дней назад истошно почти пропела Виталикина мать Евдокия: «Ма-а-а-а-а-льчик…»

…Шел первый час ночи с субботы на воскресенье. Она сидела, прижавшись спиной к дому, стоящему на улице Гагарина, и смотрела в ту сторону, где за улицей Терешковой и улицей Комарова было поле. Там, над холмами, за которые недавно село солнце, сиял немеркнущий свет белой ночи, и с каждой минутой он становился все ярче и ярче.

* * *

Жизнь текла своим чередом. Дети «звездного городка» росли, а взрослые старели и умирали. Первой не стало Виталикиной бабки, и теперь уже Евдокия сажала-полола-окучивала и собирала урожай картофеля, ягод и яблок, а «излишки» возила продавать в город. Муж ее после гибели Виталика не появился ни разу. С утра до вечера, год за годом Евдокия сновала по участку, и однажды, приехав на дачу после долгого перерыва, девочка обозналась, приняв ее за Виталикину бабку. Время, идя вперед, оказывалось позади самого себя…

Потом умерли родители Петра, и Ритка перестала приезжать на дачу, упорхнула в свою нарядную жизнь.

Потом, похоронив бесполезного мужа, умерла рыжая Мария.

Но еще до смерти Марии Веруня вышла замуж и разошлась, и вместо маленького Тимофея, погибшего на афганской войне, любителем окрестных луж стал ее сын, добродушный крепыш Федор. И жизнь на улице Гагарина как бы пошла на второй круг.

А через несколько лет уже сын девочки, сопя и поскуливая, крутил педали трехколесного велосипеда, пытаясь поспеть за Федором, который вместе с детьми близняшек Маши-Саши с Терешковой, Димона со Взлетной и Сеньки с Комарова мчался через поле на холмы «сажать солнце».

Иногда, в августе, когда сумерки переходили в черную звездную ночь, дети бывших детей разводили на самом высоком холме костер и сидели вокруг него, как сидят в ожидании помощи потерпевшие кораблекрушение путешественники, подбрасывая в огонь вынесенные на берег доски своего разбившегося корабля.

Задрав головы, они смотрели на проплывающие среди звезд другие корабли, но ни разу не было так, чтобы кто-то заметил свет их маленького костра.

* * *

– М-м-м-м… как-то пафосно, не находишь?

– Может быть. Но знаешь, однажды решила глянуть, где вы там… Дошла до поля почти на ощупь. И вижу – на холме, окруженный звездами, ваш одинокий костерок… Это было так… грустно…

– Да брось. Мы там дурака валяли… Курить учились и целоваться.

– Что-о-о?!

– Ну, хорошо, хорошо! Мы ждали какую-нибудь попутную летающую тарелку. Так лучше? Мне всегда казалось, что там идеальное место для парковки. Я даже деда туда водил, показывал… Эх, жалко, что ничего больше не будет…

– Жалко… Бабушку летом надо навещать почаще… Там теперь не «звездный городок», а некрополь какой-то…

…Сначала стали пропадать дети. Если первые полтора-два десятилетия садоводство походило на шумную детскую площадку, то потом улицы начали пустеть, и все реже слышались с участков голоса мам и бабушек, зовущих своих заигравшихся чад обедать-ужинать.

В начале нового века от первообитателей «звездного городка» почти никого не осталось, некоторые дома стояли пустыми и на глазах ветшали. У других дач появились новые владельцы, уже не имеющие никакого отношения ни к тем, кто жил здесь раньше, ни к тому «работавшему на космос» предприятию, которому принадлежал когда-то «звездный городок». Да и самого предприятия давно не было: в девяностые его сначала приватизировали, потом перепрофилировали, а потом распродали по частям.

Виталикина мать Евдокия завещала дом и участок какому-то дальнему родственнику. Но после смерти Евдокии он так и не появился… Участок быстро зарастал высокой сорной травой, с каждым летом подступавшей все ближе и ближе к дому.

В конце августа, выходя ночью посмотреть на звезды, девочка слышала, как, одно за другим, с короткими неравномерными интервалами, глухо ударяются о землю яблоки в Виталикином саду, точно он сам передавал ей азбукой Морзе какое-то неведомое послание оттуда, где продолжал лететь их космический корабль по имени «Альдебаран»…

Иногда девочка ходила на поле. Когда-то нарядно засеянное то люпинами и клевером, то рапсом и люцерной, оно так же, как Виталикин участок, зарастало сорной травой, потому что колхоз перестал держать стадо и кормить душистым разноцветьем стало некого. После травы пришла очередь бурьяна, борщевика и ольшаника, и теперь на холмы можно было попасть только кружным путем, по разбитой дороге, идущей от переезда.

Но однажды и у поля, и у холмов появился новый хозяин: ольшаник оказался выкорчеванным, а вдоль всего «звездного городка» пролегла непролазная широкая канава, обозначающая границу частной собственности.

Тем же летом началось строительство дороги, а возле переезда появилась растяжка с надписью «Зеленые холмы» и оповещением, что продажа домов в элитном коттеджном поселке начнется через год.

Преимущественно типовые, одноэтажные и двухэтажные коттеджи, огороженные низкими заборчиками, превратили почти инопланетный пейзаж с холмами в банальную канзасскую глубинку середины прошлого века. К тому же, несмотря на рекламу по радио и ТВ, покупать эти «дома под ключ» никто не спешил, отчего поселок напоминал город-призрак, оставленный жителями по непонятной, и оттого особенно страшной причине.

Поле было потеряно. Оставались холмы. Но однажды они исчезли. И не потому, что их срыли. Напротив – с точки зрения инвесторов и застройщиков участки на холмах были самыми привлекательными. Однако, прокладывая новую дорогу, вбивая сваи для мини-электростанции, ни инвесторы, ни застройщики не вспомнили о старой дренажной системе, пронизывавшей все поле. И вот теперь грунтовые воды вышли наружу, а холмы самым волшебным образом сдулись, скукожились и теперь навсегда, до скончания века, остались стоять в таком – в прямом и в переносном смысле – униженном виде. И девочка, разглядывая то, что осталось от холмов, с досадой подумала, что даже одомашненный бугор в их «звездном городке» избежал столь печальной участи.