Текст книги "Винтаж"

Наталия Соколовская
ВИНТАЖ
Повесть

В больничный двор Латышев вышел, когда стало смеркаться. Воздух был свежим и горьким. Латышев ступил на газон, поворошил ботинком прелые листья. Пронзительный, нежный запах тления усилился. Латышев с удовольствием сделал несколько глубоких вдохов, поддался легкому головокружению и шагнул за ворота.

В больнице, расположенной на западной оконечности города, он проработал больше двадцати лет. Сначала, студентом первого меда, проходил в отделении гематологии интернатуру, потом остался там же врачом отделения, через пять лет защитил кандидатскую, еще через три года начал собирать материал для докторской, которую так и не закончил, потому что увяз в этом самом «материале», сплошь состоящем из мужчин и женщин, старых и молодых, в их страданиях, надеждах, смертях и редких выздоровлениях.

Он любил дежурить по выходным. Нынешнее воскресенье прошло тихо, а в понедельник утром поступили двое, мужчина и женщина. Женщина попала в больницу прямиком из маршрутки, где внезапно потеряла сознание, а мужчину привезли по «скорой». В приемном покое медсестра взяла у поступающих кровь. Вскоре спустился из отделения Латышев, и терапевт Ксения Семеновна сообщила ему, что женщина сбежала. Вот именно, подхватила манатки и сбежала, дура какая-то. На работу ей, видите ли, надо. Ксения Семеновна сердито отодвинула на край стола начатую историю болезни и, подперев ладонью щеку, стала смотреть, как Латышев пальпирует лимфатические узлы на шее мужчины.

Перед уходом он еще долго сидел в ординаторской, и Ксения Семеновна заваривала крупнолистовой, с бергамотом чай и добавляла в чашку одну ложку сахара, так, как он любил.

Машину Латышев отдал в распоряжение жены. Несколько остановок до дому он проходил пешком в любую погоду. А сегодняшняя погода была особенная: зависшее над городом сумрачное марево скрадывало лишние звуки и предметы, в середине октября было тепло, пахло грибным лесом, и все это напоминало что-то из детства, волшебное и страшное одновременно.

Латышев свернул на проспект, достал из кармана записку. Усмехнулся четкому Зинаидиному почерку. Стало быть, молоко, кефир, творог к завтраку, стиральный порошок, название которого Зинаида вывела чуть крупнее: она симпатизировала развязному телевизионному юноше, который рекламировал именно эту марку.

В витринах Латышев с досадой ловил свое отражение: крупный сутулящийся мужчина, взъерошенные волосы, бесформенный плащ, да еще видавший виды портфель в руке. Законченный портрет стареющего неудачника. Латышев с тоской представил, как поднимется на свой «пятый без лифта», уже на лестничной площадке услышит просверливший двойную дверь голос говорящей по телефону Зинаиды, повернет ключ в замке и на обыденно пошлой фразе: «Ага, вот и мой пожаловал!» – войдет в квартиру.

Так случилось, что достался Латышев Зинаиде девственником, о чем та, значительно поднимая выщипанные брови и тонко улыбаясь, не преминула сообщить всем подругам. Сама Зинаида была на четыре года его старше и имела ребенка от первого брака, девочку Таню, которую Латышев с радостной готовностью удочерил. Своих детей у Латышева так и не завелось, потому что Зинаида сначала делала карьеру в торговой фирме, а потом стало «уже поздно». Танечку он воспитывал как родную. Но однажды, после дурацкой, ни на чем возникшей ссоры, Зинаида сообщила Танечке, что «папа у нее не настоящий». Трудно сказать, кто больше был потрясен этим сообщением, Танечка или сам Латышев. Только отцовство его на этом закончилось.

«Иллюзию семьи» Зинаида поддерживала вполне формальными приемами. Например, Латышев должен был «следить за обувью». В его обязанности входило каждый вечер «приводить в порядок» собственные ботинки, а также сапоги или, смотря по сезону, туфли Татьяны и Зинаиды. И покупка продуктов была обязанностью Латышева. И мытье за собой посуды. «Я тоже работаю», – говорила Зинаида. «Да-да, и получаешь больше меня», – легкомысленно озвучивал Латышев опущенное продолжение фразы. Следующая за этим сцена была такой же душной и пошлой, как запах Зинаидиных сладких духов и пудры, которым пропитались все вещи в доме.

Того, что муж решит в один прекрасный день сбежать или хотя бы завести интрижку на стороне, Зинаида не боялась. На самой ранней стадии их отношений она предусмотрительно убедила склонного к рефлексии Латышева в его мужской ординарности. Проверять на других женщинах он уже не рисковал. А потом ему стало все равно.

И вот теперь Латышеву было сорок пять, а Зинаиде сорок девять. Дочь Татьяна закончила иняз, вышла замуж за немца и без всякого сожаления укатила в Мюнхен. Зинаида капризничала, грозилась уехать жить к дочери, если та родит, а Латышев сочувственно улыбался, кивал и делал вид, что верит, но ясно было как день, что в Мюнхене Зинаида никому не нужна. Зинаида молчанию Латышева злилась еще больше, начинала плакать, и тогда Латышев шел на кухню мыть скопившуюся за день посуду или в бывшую Татьянину комнату, где включал компьютер и до глубокой ночи гулял по сети, собирая в отдельную папку все, что касалось его профессии, или общался с коллегами.

Латышев оставался при Зинаиде и как бы доживал. Так ему казалось. Узнай он, что добрая треть женского персонала их отделения в свое время вздыхала по нему, а докторша Ксения Семеновна даже развелась с мужем, то искренне удивился бы.

Латышев зашел в круглосуточный супермаркет, расположенный в торце нарядного двухэтажного торгового центра, извлек из кармана Зинаидину инструкцию и пошел бродить среди полок с продуктами. Минут через десять он пристроился к хвосту недлинной очереди в кассу.

Какое-то время он просто стоял и наблюдал за выражением лица кассирши: лицо ее было таким же свободным от эмоций, как монитор, на который она смотрела, отсчитывая сдачу. Но вдруг взгляд кассирши поменял выражение и завис. Произошла заминка. Очередь нетерпеливо колыхнулась. Латышев проследил за кассиршиным взглядом и увидел нечто, выпадающее из общей картины: нечто ярко-подвижное, нежное, вызывающее.

Девушка, на которую, к неудовольствию уставшей очереди, отвлеклась кассирша, беспрестанно совершала легкие маленькие движения: кутаясь в карминно-розовую шаль и приветливо улыбаясь большим детским ртом, она то проверяла ремешок сумочки, то поправляла волосы, скрепленные на макушке чем-то вроде букетика фуксий, который при желании можно было принять за маленькую шляпку. И когда девушка поднимала руку, Латышеву казалось, что возле ее головы порхает яркий мотылек.

Латышев удивился и даже из очереди выступил, чтобы рассмотреть получше сие чудо. Одета девушка была явно не по сезону: пышная, в лиловый горох юбка, чулки со швами и легкие туфли-лодочки на маленькой шпильке. Что находилось под тонкой, беспрестанно сползающей шалью, разглядеть Латышеву не удалось. Но по тому, как девушка, бдительно поводя плечами, каждый раз водворяла шаль на место, скрываемая деталь туалета могла оказаться самой неожиданной, если она вообще присутствовала.

«Что за птица! – не то возмутился, не то умилился Латышев. – Наверное, ровесница Татьяны».

Толстая тетка в стеганой, смахивающей на ватник куртке рассматривала девушку в упор, осуждающе-презрительно поджимала губы и переводила негодующий взгляд на очередь, приглашая полюбоваться «фифой». Девушка торопливо забрасывала в пластиковый пакет йогурты, сыр, сухие хлебцы и яблоки. Она так спешила освободить место для напиравшей тетки, что, неловко шагнув от кассы, задела коленом край металлической тележки, груженной ящиками с колой, охнула, пошатнулась и уронила пакет. Часть продуктов рассыпалась. Тетка победоносно тряхнула тугим желтым перманентом. «Неужели все толстые такие противные?» – Латышев опять с досадой поймал в стекле свое отражение.

Девушка в охапку собрала с пола яблоки, сыр, йогурты и виновато улыбнулась очереди. Когда Латышев расплачивался, девушка все еще возилась у стойки возле окна. Приговаривая что-то себе под нос, она старательно размещала продукты в пакете, успевая и потереть ушибленное колено, и поправить цветы фуксий в волосах.

Неожиданно внутри у Латышева что-то дрогнуло, разбалансировалось. Он, не считая, принял сдачу, поднял отскочивший за кассу пакетик с хлебцами и протянул его девушке, когда та уже двинулась к выходу. Девушка замерла на месте и уставилась на Латышева прозрачными, чуть раскосыми, тщательно подведенными глазами. Ее высокие скулы покрывал тонкий слой румян. «Какая-то она… – Латышев терялся в определениях. – Какая-то не теперешняя, что ли…» Разглядев девушку ближе, он понял, что ошибся с возрастом: ей было около тридцати.

– Болит? – Он указал на колено.

Девушка встрепенулась, утвердительно кивнула, сунула в руки Латышеву пакет с продуктами и присела на корточки. Такая непосредственность Латышева озадачила, но деваться было уже некуда. Девушка подняла край юбки, под которой оказалась вторая, белоснежная, крахмальная. На правой руке девушки была надета коротенькая, нежно-малиновая перчатка. «Вот откуда мотылек», – догадался Латышев. На фоне белой нижней юбки перчатка смотрелась вызывающе, почти неприлично. Девушка, точно услышав его мысли, подняла лицо. Шаль, которую она придерживала подбородком, распахнулась, и Латышев увидел тугой, терракотового цвета корсет и тонкую сорочку, едва прикрывающую плечи. Латышев растерянно моргнул и заслонил девушку спиной от посторонних взглядов.

Совсем по-детски она подула на ушибленное место. Сквозь расползшуюся сеточку чулка видна была слабо кровоточащая ссадина. Девушка, послюнив указательный палец, потерла колено, одернула юбки и протянула Латышеву руку, чтобы тот помог ей подняться.

– А вторая перчатка?

Девушка пошевелила в большой ладони Латышева холодными пальчиками, довольно зажмурилась:

– Какая удобная… – А потом с улыбкой посмотрела ему в глаза. – Маша-растеряша. Смешно, правда?

Латышев вздохнул и неожиданно для себя самого сказал девушке, что проводит ее до дому.

– Тут совсем рядом! – она точно ждала этого.

Возле торгового центра они попали в полосу ярких рекламных огней, и девушка успела перехватить взгляд Латышева, брошенный на ее наряд.

– Винтаж.

– Что? – не понял Латышев.

– Винтаж. Такой стиль. Здорово, правда? Я выгляжу как модель конца пятидесятых.

– Я думал, винтаж… – И Латышев, чтобы скрыть смущение, сказал первое, что пришло на ум: – Я думал, винтаж – это из области виноделия. – И вдруг, удивившись собственной смелости, взял девушку под локоть.

Они шли в сторону его дома. Оставалось только перейти дорогу. Но тут девушка остановилась. Латышев выпустил ее локоть и тоже остановился.

Девушка махнула рукой в сторону залива, туда, где недавно открылся новый гостиничный корпус.

– В гостиницу? – не понял Латышев.

Девушка утвердительно кивнула.

– Вы там работаете?

Девушка подняла брови, и Латышев решил, что вопрос его прозвучал двусмысленно. Он быстро исправился:

– Вы, наверное, приезжая?

Девушка неопределенно пожала плечами. Теперь Латышев чувствовал себя полным идиотом.

– Вы там живете? – почти с отчаянием упорствовал он.

– Временно. – Прямо в глаза девушки бил свет рекламных огней. Она сморгнула слезу, прикрыла глаза ладошкой и опять улыбнулась. – Я переезжаю на другую квартиру. – Несколько секунд она молча глядела из-под ладони на Латышева, прежде чем снизойти до следующего объяснения: – Там заканчивается ремонт.

И она пошла в сторону нарядно подсвеченного корпуса гостиницы танцующей походкой, чуть выворачивая наружу узкие ступни. И Латышев пошел рядом. А вскоре крутящаяся стеклянная дверь пропустила их в уютный, напитанный тонким душистым теплом холл.

Консьерж приветливо кивнул девушке как давней знакомой.

Они вошли в лифт.

– Нам на девятнадцатый, последний. Выше только небо. – Девушка довольно вздохнула и принялась разглядывать себя в зеркальной стене лифта.

Латышев медлил, потому что кнопок было ровным счетом двадцать.

– О! – Девушка поняла его замешательство. – Мне нравится думать, что никакого пентхауза нет. Что сразу надо мной не двадцатый этаж, а небо. Так-то вот. – И она упрямо вздернула подбородок.

Латышев нажал на кнопку, но лифт не тронулся с места, а девушка все продолжала любоваться собственным отражением в зеркале.

– О!

Не отвлекаясь от своего занятия, она достала из сумочки пластиковую карту и просунула в специальное отверстие над кнопками. Двери закрылись, и по легкому стуку в висках Латышев понял, что они едут.

Девушка то поправляла цветы фуксий в прическе, то озадаченно крутила перед собой рукой без перчатки, то, вывернув назад шею, проверяла, не перекосились ли на чулках швы. А Латышев, опуская глаза, думал, что, кажется, сейчас в первый раз изменит жене, да еще и с девицей. Тут он вспомнил, что денег у него с собой не больше семи тысяч, и то потому, что уже который день забывает заплатить за квартиру. Впрочем, сколько в таких случаях требуется, Латышев не знал. Он покосился на девушку. Та опять поправляла цветы в волосах и одобрительно улыбалась своему отражению. Она была похожа на ребенка, у которого вдруг исполнились все желания. И Латышев успел устыдиться своей мысли про «девицу» еще до того, как двери лифта открылись.

По обе стороны коридора шли двери. Одну из них девушка открыла картой-ключом. Внутри она вставила карту в приспособление на стене, и тогда одновременно загорелись две высокие напольные лампы, ночник над кроватью и маленькие, точно звезды, лампочки, утопленные в навесном потолке. Нижний свет девушка тут же выключила, и комната стала вдруг празднично-новогодней, и как будто даже хвоей запахло.

Латышев с удовольствием вдохнул особое будоражащее тепло, которое он так любил, останавливаясь в гостиницах, когда ездил изредка на разные свои заграничные медицинские симпозиумы и конференции.

Скинув туфельки, девушка пробежала по ковру и распахнула балконную дверь. Комната сразу наполнилась морским влажным воздухом.

– Представляете, я уже почти две недели так живу! – Она сказала это с радостным простодушием, делая ударение на каждом слове, и, взмахнув руками, по-детски крутанулась на месте. Юбки взлетели вокруг ее стройных ног, а шаль упала на ковер. – Представляете! Я так всегда мечтала об этом!

Латышев стоял, не выпуская из руки пакетов со снедью.

– Ой, ну что же вы, раздевайтесь. И давайте сюда пакеты. Я и ваши продукты пока в холодильник положу. Тут молочное, да? Вы же не уйдете, правда? Здесь до одиннадцати можно гостям.

Она уселась на ковер и стала перекладывать содержимое пакетов в холодильник. Увидев стиральный порошок, с удивлением подняла на Латышева глаза:

– Вы сами стираете? У вас жены нет?

Поскольку Латышев, еще ни слова не произнесший с тех пор, как они вошли в гостиницу, продолжал молчать, девушка обеими руками взяла его левую руку и потрогала пальчиком тусклое обручальное кольцо.

Она поднялась с пола и оказалась совсем рядом с Латышевым. Несколько секунд он смотрел на ее детские, трогательно выступающие ключицы. Стало прохладно. Латышев, аккуратно минуя девушку, закрыл балкон, успев с удовольствием отметить, что ни городских огней, ни линии горизонта – ничего этого снаружи не было, а был только живой клубящийся туман и зябкое ощущение бездны под ногами.

Латышев обернулся. Девушка, стоя посреди комнаты, распускала тугую шнуровку корсета. На двуспальной кровати сверху покрывала навалом лежали вещи: юбки, блузки, шарфы, шляпки. Из-под кровати торчало несколько обувных коробок. Створки шкафа-купе были приоткрыты, и Латышев увидел висящее на плечиках бальное платье с пышной юбкой. Он махнул рукой в сторону платья:

– Тоже винтаж?

– Угу. – Девушка, опустив голову, продолжала сосредоточенно возиться с корсетом. – Красивое слово, правда? Веселое и страшное. Как будто включены винты самолета и тебя затягивает воздушным потоком…

Она выпросталась из корсета, как бабочка из кокона, и осталась в тонкой батистовой сорочке. Корсет упал. Латышев с удивлением разглядывал его картинно распахнутые, пустые и, наверное, теплые створки.

– Я работаю на «Ленфильме», – перехватив взгляд Латышева, решила пояснить девушка.

– А-а-а, ясно…

Но девушка тут же опровергла его догадку:

– Нет-нет, не актриса вовсе. Ассистент художника по костюмам. Ах, да попросту костюмерша. И стоило ли заканчивать ЛГИТМИК? Но теперь все честолюбивые мечтанья в прошлом. Работаю по контрактам. Работа то есть, то нет. Вот и себе наряды шью, когда выпадет время… – Она в некоторой раздумчивости пошевелила кончиком ступни корсет, потом выдернула из прически букетик фуксий и с облегчением тряхнула головой. Мягкие, темно-русые, с теплым рыжеватым отливом волосы по-киношному замедленно начали падать ей на плечи.

Латышев стоял напротив девушки и тихо ненавидел свое тело. Сейчас оно казалось ему особенно неуклюжим и непривлекательным. Он с досадой потер лоб и, сделав над собой усилие, посмотрел девушке в глаза. Она ободряюще улыбнулась не то себе, не то Латышеву.

Путаясь и спеша, он освободился от плаща, бросил его в кресло и покорно поднял руки, когда девушка, привстав на цыпочки, начала снимать ему через голову джемпер. Потом девушка взглянула на часы, болтавшиеся вокруг ее нежного запястья, и сказала с простодушной откровенностью:

– Еще есть время. Только не уходи. Ты мне нужен, понимаешь?

Латышев понял лишь отчасти. К тому же прямолинейность девушки его покоробила. Но уточнять, зачем именно он нужен, было уже смешно, а выяснять, нужен ли именно он, ему на всякий случай не хотелось.

За неимением других свободных поверхностей Латышев опустился на ковер и начал расшнуровывать ботинки. Снял, отбросил в угол и, положив на колени свои большие руки, снизу вверх посмотрел на девушку.

Она закончила воевать с крючочками на широком корсаже, а когда обе юбки упали на пол, присела и начала расстегивать на Латышеве ремень. Латышев хотел отстранить ее руки. Но она почему-то оказалась сильнее. И Латышев подчинился.

Держа девушку почти над собой, он одним движением своей широкой ладони стер с ее маленького тела остатки одежды. Новогодние звезды светили с потолка ему прямо в глаза. Девушку он не видел. Только ее темный силуэт и свечение вокруг. К тому же девушка была почти невесомой, и Латышеву в какой-то миг показалось, будто во всем происходящем участвует только один человек.

Она быстро устала, распласталась на нем и будто погрузилась в забытье. Латышев приподнял девушку и, зажмурившись, медленно разъединил ее и свою плоть. Девушка удерживающим движением сжала бедра.

Обняв одной рукой девушку, Латышев осторожно встал с пола. Она спала, свесив голову ему на плечо. Сдернув покрывало вместе с наваленной на него одеждой, Латышев уложил девушку в постель. Ему казалось, что он касается не женского тела, а только вибрирующей нежной оболочки вокруг. Когда он, изнемогая от нежности, укрывал девушку одеялом, она, не открывая глаз, нашла его руку и тихо спросила, быстрым кивком продиктовав ответ:

– Ты ведь придешь завтра?

И тут же опять заснула.

Латышев некоторое время стоял, радуясь нарядному беспорядку вокруг: легкой новогодней мишуре из пестрых шарфов и невероятных шляпок на полу и ярким, почти елочным бусам, причудливо переплетенным в вазе для фруктов.

Уже минуя консьержа, Латышев вспомнил, что оставил наверху продукты и чертов стиральный порошок.

Он вернулся в тот же универсам, где два часа назад встретил девушку, и подумал, что вот подходящий момент, теперь можно сделать вид, что ничего не произошло, что пленка так удачно отмоталась назад сама собой и все осталось, как было до того, как девушка ударилась коленом об острый край тележки.

Кроме продуктов по списку и стирального порошка Латышев купил пол-литровую бутылку водки, потому что четвертинок не оказалось.

На детской площадке возле дома он сел под грибок, отвинтил крышку и сделал несколько глотков. Оглянулся, сорвал с нависавшей ветки обожженный по краям кленовый лист, размял его пальцами и с удовольствием принялся жевать горькие свежие волокна. Когда тепло, сначала разлившись по животу, достигло сердца, он подумал, что вот и с ним случилось какое-то счастье, что жизнь, кажется, не прошла мимо, и вообще, и вообще… Он еще раз глотнул из горлышка, вылил остаток водки на землю, а бутылку, не целясь, кинул в соседнюю урну, попал и засмеялся…

Зинаида психанула: вот еще новости с выпивкой, и мог бы предупредить, что на работе сабантуй, и вообще нечего забывать мобильник дома… И Зинаида демонстративно отвернулась к телевизору. А Латышев, освобожденный от необходимости что-то объяснять, устроился на диване в Татьяниной комнате и долго лежал без сна, тихо улыбаясь в темноту.

И на другой день было сумрачно и влажно, когда Латышев шел с работы, и фары встречных машин едва просматривались. Латышев свернул на улицу, ведущую к заливу. Остановился. Гостиничный корпус отсутствовал, поглощенный туманом, и Латышев подумал, что вот чего-то такого он и ожидал, а все вчерашнее – было наваждением, сном.

Он зашел в супермаркет, купил салаты в маленьких пластмассовых контейнерах, французскую булку, дорогой твердый сыр, виноград, бутылку красного вина. В цветочном киоске рядом с автобусной остановкой выбрал пять сиреневых, пахнущих свежей горечью хризантем. Попросил, чтобы цветы завернули сначала в целлофан, а потом целиком в плотную бумагу. Вот так, хорошо. Теперь непонятно, цветы это или просто сверток.

Чем отчетливее выступал из тумана гостиничный корпус, тем меньше уверенности оставалось в Латышеве.

«Старый дурак, – думал он, – повелся на каприз взбалмошной девчонки. Да и не девчонки совсем. А странной инфантильной женщины. Избалованной, сразу видно».

Уже подойдя к гостинице, Латышев сообразил, что не только номера, в котором живет девушка, не запомнил, но даже имени ее не знает.

«Ну, точно, дурак», – вздохнул Латышев и толкнул крутящуюся дверь.

Возле стойки консьержа он замялся в нерешительности. Молодой человек, не вчерашний, другой, приветливо улыбнулся, протянул карту-ключ:

– Вам на девятнадцатый, – и назвал номер.

Когда двери лифта бесшумно открылись на девятнадцатом этаже, Латышев обрадовался, как мальчишка, что в коридоре пусто и некому его «застукать с поличным».

Прежде чем он успел постучать, дверь распахнулась, и девушка повисла на нем, сцепив за его спиной руки и ноги. Латышев шагнул в номер и прихлопнул дверь ботинком. В одной руке у него был портфель, в другой пакет с продуктами, вином и цветами. Все это он осторожно поставил на пол в прихожей и быстро подхватил сползающее тело девушки. Белья под платьем у нее не было. Охнув, он провел руками по наружной прохладной стороне ее бедер до ягодиц, маленьких, полностью уместившихся в его ладонях. Девушка вздрогнула, еще плотнее прижалась к нему и попросила:

– Скорее. Пожалуйста, скорее.

Когда совсем стемнело, она включила одну из напольных ламп. Лицо ее было по-прежнему свежим. И даже обводка вокруг глаз не размазалась.

– Ты знаешь, знаешь, – она говорила задыхающейся скороговоркой, – я вчера, когда проснулась, так испугалась, я ведь даже имени твоего не спросила, ненормальная, правда? – Она положила ноги поперек живота Латышева, и он растирал ее узкие холодные ступни. – А сегодня утром я консьержа предупредила, я дала ему твой, как это говорят, да, словесный портрет.

Латышев вздохнул, левой рукой подгреб еще ближе к себе ее легкое тело.

– Могу себе представить, портрет…

– Я просто сказала, что придет… ну, если придет, конечно, такой красивый высокий мужчина с таким замечательным добрым лицом, то что это ко мне и чтобы пропустили.

– Потрясающе. А если бы он принял за меня кого-то другого?

– Но не принял же, не принял! И вообще, много ли на свете мужчин с добрыми лицами!

На тумбочке возле кровати громоздились заграничные баночки и тюбики с косметикой. «Зачем ей все это, такой красавице, – думал Латышев, целуя ее нежно-загорелое, пропитанное запахом дорогого крема плечо. – Но как это все подходит к ее имени. Удивительно».

– А почему такое имя?

– Мое имя… – Она совсем развернулась к Латышеву и приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо. – Мое имя – это следствие неудержимого романтизма моих родителей.

– А кто твои родители?

– Сейчас трудно сказать. – Она издала характерный смешок. – Но тогда они были артистами. Они познакомились, когда вместе играли в спектакле. Помнишь такой фильм? – И девушка назвала старый телефильм, смутно запомнившийся Латышеву ощущением летучей грусти и счастья, которого у него самого быть не могло. – Ну вот. А они эту пьесу играли в театре. А потом родилась я, и они назвали меня в честь главной героини, как бы этой звезды безымянной. Миленько, правда?

В голосе девушки Латышеву слышалась досада.

– Ты с ними не общаешься? Они живут в другом городе?

– Не то чтобы я с ними совсем не общаюсь. Про другой город – это уже теплее. – Она опять издала что-то вроде смешка. – Видишь ли, мои родители умерли. Погибли в один день и в один час. Это вышло почти так же романтично и глупо, как назвать меня таким именем.

Латышев проклял собственное любопытство.

– Не надо, не говори, это все трудно.

– Нет, это тогда, двадцать лет назад было трудно. Когда мне было одиннадцать, а они полетели на гастроли в Омск, а оттуда еще на вертолете, а вертолет разбился в тайге. Точнее, загорелся в воздухе и взорвался. Бах! – Подперев голову рукой, она с интересом разглядывала обескураженное лицо Латышева. – Да ничего. Не расстраивайся ты так. Потом было еще хуже. Я осталась с бабкой и дедом. Старыми. По крайней мере, мне тогда казалось, что они старые. И я все время боялась, что они тоже умрут. И даже заболела на этой почве. Что-то вроде нервного расстройства. Меня даже лечили в клинике. А дед с бабкой все-таки умерли. Сначала дед. Мы с бабушкой знали, что он умрет. И он знал. Но держался, как будто ничего не происходит. – Она нетерпеливо шевельнула узкими ступнями в ладони Латышева. – Интересно, почему они все делают вид, что ничего не происходит? Что они не умрут завтра, послезавтра, через месяц? Может, у них механизм какой-то включается, мозг что-то такое вырабатывает, вещества такие, эндорфины, чтоб не думать про это?

Латышев отвернулся к стене и закрыл глаза. Уж он-то, как никто другой, знал про все эти механизмы, про то, как они работают. Или не работают.

– А потом как-то бабушка сказала: «Вот, бедный Сашенька, – Сашенька это мой дед, – лежит там один в холодной земле, и черви его едят». Лучше бы она держала при себе глубинные познания. Потому что потом я все время думала про то, что там, под землей, в гробу, происходит и как это нехорошо, что такое происходит с людьми. Нечисто как-то. Люди должны иначе умирать. Ну, как мои родители, например. Просто исчезать, растворяться. Разве нет? – Она прохладной ладошкой повернула его лицо к себе. – Не отворачивайся. Смотри на меня.

Латышев повернулся и увидел прямо перед собой ее глаза: огромные черные зрачки и тонкая лучистая радужка вокруг. Двойное солнечное затмение. Наверное, что-то промелькнуло в лице Латышева, потому что девушка высвободила ступни из его ладони, отстранилась и проговорила огорченно:

– Нет, и совсем я не сумасшедшая. Но если бы ты знал, если бы знал…

Он, как вчера, подхватил девушку, положил на себя. Некоторое время она лежала неподвижно, а потом обхватила его, как вчера, руками и ногами и рассмеялась:

– Вот так-то лучше, правда? И к черту эти дурацкие разговоры.

Через час они сидели на полу, возле низкого журнального столика, и ужинали. Скатертью служила пестрая цыганская шаль, которую девушка после недолгих поисков извлекла из недр своего шкафа. Оттуда же были добыты узенькие бриджи и полосатая трикотажная кофточка с большим остроугольным вырезом, открывающим плечи и спину. Волосы она скрутила свободным узлом на затылке и проткнула двумя тонко расписанными деревянными палочками. И снова стала похожа на героиню какого-то старого фильма.

Латышеву, удивленному использованием непонятных предметов, она пояснила:

– Палочки из японского ресторана. Нетривиально и удобно. Вуаля! – Она оттянула мизинцами и без того слегка приподнятые уголки глаз, потом сложила перед собой ладони, поклонилась почтительно Латышеву и опустилась на колени. – Ну, чем не мадам Баттерфляй? Нет ничего лучше хорошей мелодрамы! А это что такое? – она указала на запакованные в бумагу хризантемы, ловко поднялась с колен и стала разворачивать сверток. Сняла плотную верхнюю бумагу, зашуршала целлофаном, ахнула: – Ну, что я говорила! – Девушка достала из прически палочку и протянула Латышеву. Верхняя часть темной лакированной поверхности была покрыта бледно-розовыми и бледно-сиреневыми хризантемами. – Но это… – Зажмурившись, она несколько раз с наслаждением провела лицом по букету. – Подумать только! Такие холодные, горькие и такие чувственные цветы! Невероятно! – Она поставила в пустой графин четыре цветка, а пятый, запустив пальцы в бледный нежный испод, начала медленно, получая удовольствие, разминать. – Я никогда не наливаю цветам воду. Зачем продлевать мученья, правда? Это было бы так жестоко по отношению к ним. Будут стоять, тучные, отяжелевшие, потом стебли покроются склизким налетом… – Серебристо-сиреневая живая мишура сыпалась на скатерть, на ковер, в бокалы с вином. – Скажи, а ты случайно не английский военный, явившийся, чтобы разбить сердце бедной девушки? – От выпитого вина глаза ее блестели и болтала она без умолку.

– Нет. Я всего лишь врач. И сердцеедом мне становиться уже поздно.

– Вра-а-а-ч! – Она сдунула упавшую на лицо прядь, прищурилась. – Да, правда, ты похож на врача. На какого-нибудь доктора Дымова, например.

«Надо же!» – внутренне усмехнулся Латышев. Именно так сначала за глаза, а потом и в глаза называли его друзья. И если это и был комплимент, то, на взгляд Латышева, довольно сомнительный.

Девушка взяла со скатерти лепесток хризантемы и стала жевать его.

– Попробуй. Даже вкусно. Подходит к вину. – На вкус хризантема оказалась вполне съедобной, такая изысканная версия вчерашнего кленового листа с детской площадки. – И какой же ты врач, если не секрет?

Латышев промолчал. Сейчас с ним происходила совсем другая жизнь, случайно, ни за что дарованная, и смешивать ее с той, за стенами гостиницы, ему не хотелось. Латышев дотянулся до ноги девушки, потянул на себя босую ступню и стал тихонько ласкать.

– Вчера на улице я подумал, что ты балерина.

– Неужели все еще заметно? Это атавизм. Я пять лет в детстве занималась балетом. Пока не заболела. – Девушка пошевелила в ладони Латышева пальчиками, хихикнула. – Щекотно. – Второй ступней она прихлопнула руку Латышева. – Так чем же ты занимаешься?

– Кровью, – с заминкой, не желая вдаваться в медицинские термины, ответил Латышев.