Текст книги "Белая лошадь – горе не мое (сборник)"

– Скажи, что ничего с одеялом не случится, заберем через неделю. К уроку готовы?

– Сан Сенич, – сразу зашумел шестой «Б», – а куда сегодня поплывем?

– Тихо! Сегодня будем открывать Америку.

– Ур-ра!

– Тихо, я сказал! Сдвигайте парты к стене, Атлантический океан – на пол… Кто будет держать небо?

На этот вопрос шестой «Б» реагировал без восторга: быть «атлантом» никто не хотел, скучное это было занятие – держать над океаном карту звездного неба…

– Нет добровольцев? Назначаю по списку: Васильев, Козаченко, Кравченко, Пименов…

– Я в прошлый раз держал! – возмутился Васильев.

– Извини, забыл. Вовик Смирнов, значит, твоя очередь страдать. Быстренько.

«Атланты» нехотя побрели за картой.

– Девочки почему-то никогда не держат! – попенял один из них.

– Не почему-то, а потому, что они девочки, – объяснил Александр Арсеньевич. – А тяжелой работой должны заниматься мужчины.

Шестой «Б», толкаясь и споря, устраивался на полу, вокруг «океана».

– Выходим из Лиссабона, – сказал Александр Арсеньевич, оглядывая свою юную команду. – Дежурный штурман, где астролябия? Компасы спрячьте: их еще не изобрели… Экипаж, по местам!

– Стойте! – с отчаянием закричал штурман. – Они опять небо не так держат!

– Всем четверым сейчас двойки поставлю! – грозно пообещал Александр Арсеньевич. – Шутники!

«Атланты», ухмыляясь, развернули небо на сто восемьдесят градусов…

И сразу где-то совсем рядом тяжело и зовуще загремел прибой, загудел ветер. Капитан взбежал на мостик и отдал приказ поднять паруса. Команда бросилась на реи, парусина захлопала под ветром, засвистели снасти… Шестой «Б» ушел в океан. Туда, туда, вдаль, в синь, в ветер, где лежали среди зыбей еще не открытые материки…

Поэтому, когда на перемене вошел в класс маленький величественный человек, он увидел только нагроможденные друг на дружку парты, за ними, в пустом пространстве, четырех учеников, держащих над головой небесный свод, а откуда-то снизу, из-за парт, неслось сосредоточенное сопение…

– Так… А остальные где изволят быть? – грозно спросил он.

– Да здесь мы, – донесся откуда-то снизу голос учителя географии.

– Александр Арсеньевич, отпустите учеников, уже давно был звонок на перемену, – сурово сказал Арсений Александрович, а это был именно он. – И после уроков зайдите ко мне…

– Хорошо, – отозвался Александр Арсеньевич без особой, надо сказать, радости.

Если кто-то решил, что Арсения Александровича вызвали в школу из-за плохого поведения Александра Арсеньевича, то это неверно. Тут придется кое-что разъяснить, чтоб не возникло путаницы.

Всем известно о существовании многочисленных трудовых династий. Есть у нас в стране потомственные хлеборобы, и потомственные сталевары есть. А Саня (Александр Арсеньевич то есть) был потомственным учителем…

Вообще-то в детстве он мечтал стать путешественником, но отец (учитель истории) и мама (учитель литературы и русского языка) считали эту Санину мечту совершенно несерьезной. Они считали, что сын должен пойти по их стопам.

Когда Саня закончил школу, его несерьезная мечта, естественно, пришла в столкновение с серьезной и выношенной мечтой родителей. Саня упрямился и твердил, что в учителя не хочет. Родители тоже упрямились. По этому поводу был созван семейный совет, который уместнее будет назвать просто педсоветом, ибо кроме отца и мамы на нем присутствовали: дядя Вася (учитель химии), тетя Таня (учитель младших классов) и Аристотель (так во все времена, из поколения в поколение, звали Матвея Ивановича ученики; Аристотель был старинным, еще со студенческой скамьи, другом отца и соратником).

Отец разъяснил Сане, что в наше время, когда на карте совсем не осталось белых пятен, быть путешественником просто глупо. Мама сообщила Сане, что труд учителя самый благородный (она и представить себе не могла, как это ее единственный ненаглядный сын, такой слабенький, такой домашний, будет бродить где-то там, от нее далеко, голодный, холодный, неухоженный!.. Заблудится, свалится в пропасть или дикие звери его задерут! Нет уж! Никаких этих ужасных путешествий! Сын должен быть дома, с мамой).

– На геодезический он пойдет! – со свойственной ему прямотой сказал дядя Вася. – А в армию – так не хочешь?

– Василий! – грозно оборвала брата Елена Николаевна. – Перестань говорить глупости. У мальчика месяц назад было сотрясение мозга!

– Вот в армии ему его мозги и вправили бы! – тонко пошутил дядя Вася.

– А может, и правда не надо… – жалостливо сказала тетя Таня. – За что мальчику мучиться?..

Тетя Таня знала, что говорила: сама она мучилась в школе вот уже двадцать лет.

– Дети – они ведь такие… – со вздохом продолжала она. – Непослушные… А Санечка – мальчик тихий, домашний. Разве он справится?..

– Не хочу учителем! – с отчаянием повторял Саня.

Это был его первый в жизни спор с родителями: он действительно был мальчик тихий и послушный. Даже в сложный период переходного возраста не проявлял агрессивности и на авторитеты не посягал: ни тебе драк с ровесниками, ни битых стекол, ни поздних приходов домой… Чудо-мальчик, образцово-показательный ребенок, каких теперь и в кино не увидишь…

И тогда в разговор вмешался Аристотель. Он все сидел и молчал, сидел и молчал, а тут вдруг заговорил… То есть попросту устроил ужасный скандал: решительно поставил на место дядю Васю, отрекся от друга юности, а Елене Николаевне сказал гневно:

– А уж от тебя, Лена, я такого не ожидал!..

И ушел не прощаясь.

– Мотька, Мотька, ну подожди! – несся за ним по лесенке растерявший обычную величественность Арсений Александрович. – Ты с ума сошел, подожди, давай поговорим!..

– Я не могу тебе помешать искалечить сыну жизнь, Арсений, – загремел на лестнице Аристотель. – Но уж уволь меня от трогательных объяснений, почему ты хочешь это сделать! И поищи себе другого историка: я с тобой работать не желаю!

– Лена, собирайся, – велел Арсений Александрович, вернувшись из подъезда, – пойдем к этому дураку…

– Уж это точно, – хмыкнул дядя Вася, – дурак! Да не дурак – сумасшедший он! Как ты его терпишь, Сеня?

– Вася, – ответил Арсений Александрович близкому родственнику, – если ты не хочешь, чтоб я тебя спустил с лестницы, замолчи! Танюша, извини, мы ушли, ужинайте с Александром…

Так решилась Санина судьба: он поступил в горный.

Самое же странное во всей этой истории было то, что, закончив первый курс, Саня вдруг забрал документы и перешел в педагогический…

В заключение надо сказать, что год назад, с отличием закончив институт, Саня пришел работать в школу, где учился и где работали его отец и мама.

Отец, между прочим, работал директором…

Исупов Леша опоздал на первый урок, прогулял второй, а на пятом сидел и пел песни. Естественно, что с урока его выгнали и отправили к Лоле Игнатьевне. Естественно и то, что вместо того, чтобы пойти, как было велено, к директору, Александр Арсеньевич отправился к завучу – спасать своего ученика. Ему удалось смягчить Лолу Игнатьевну, и для Лешки все обошлось благополучно.

– Я надеюсь, Исупов, такого больше не повторится, – миролюбиво закончила она беседу. – Я надеюсь, что все это – нелепая случайность. Ты всегда был хорошим учеником, поэтому мы прощаем тебе этот срыв…

Исупов хмуро глядел в угол и молчал.

– Ты чего это творишь? – сердито спросил его Саня, когда вышли из кабинета.

Но тут на него испуганным ветром налетела секретарша Верочка и зашептала:

– Кошка скребет на свой хребет! Иди скорей, он ждет!

«Белая лошадь – горе не мое…» – пробормотал про себя учитель географии и пошел к разгневанному директору.

Скажем честно – Саня трусил…

Вчера опоздал на электричку… Позавчера поддержал бунт в десятом «В»… Ничего хорошего от разговора с отцом ждать не приходилось. Только и надежды было на магическое заклинание, с детства отводившее от Сани несчастья.

И помогло: в кабинете директора помимо сумрачного Арсения Александровича, присутствовал еще и Аристотель. Это было уже полегче.

– А-а! – радостно приветствовал он Саню. – Явился, герой!

Саня вошел в кабинет и стал у порога.

– Проходите, присаживайтесь, – официально предложил ему отец.

Саня прошел, присел.

– Я слушаю вас, Арсений Александрович, – не менее официально сказал он.

Директор школы грозно смотрел в окно, на воробья, который скакал по ветке. Воробей, заметив это, замер и с интересом уставился на директора. Взгляды их скрестились. Воробей не выдержал первым, чирикнул и перелетел на другое дерево. Директор перевел взгляд на сына.

– Я вас уволю, Александр Арсеньевич, – неприязненно пообещал он.

– А я на вас жалобу напишу, – склочно заметил сын. – На вас и на порядки, которые вы завели в руководимой вами школе…

– Павлик Морозов! – восхитился Аристотель. Разговор отца и сына доставлял ему большое удовольствие.

Директор печально покачал головой.

– Слушай, Александр, – задушевно спросил он сына, – ты картину такую видел – «Иван Грозный и сын его Иван»?

– Видел, – хмуро согласился Саня. – И «Тараса Бульбу» я читал…

– Молодец, – кивнул Арсений Александрович. – Грамотный. А что такое «педагогическая этика», знаешь? Объясняли тебе в институте?

– Ну, допустим…

– Так какого ж ты черта?! – взорвался Арсений Александрович.

– Сеня и Саня, я в восторге от вашей лексики! – усмехнулся Аристотель. – Не молчите, миленькие. Продолжайте, продолжайте…

– Матвей, не устраивай балаган, я тебя не за этим позвал, – сердито сказал директор другу юности. – Александр, ты соображаешь, что творишь?

– Я-то соображаю! – запальчиво ответил Александр Арсеньевич. – А вот некоторые…

– Некоторые – ничего не соображают! – кивнул понятливо Арсений Александрович. – Интересно, кто же эти некоторые?

– Мы, Сеня, – пояснил Аристотель, потягиваясь в кресле. – Разве ты не понял?

– Матвей Иванович, к вам это не относится.

– Благодарю, мой юный друг! – хмыкнул Аристотель. – Сеня, я тут, оказывается, ни при чем. Это ты ничего не соображаешь. – Он с любопытством взглянул на Саню. – Интересно жить на свете, Сеня!

– Полагаешь?

– Всего несколько лет назад твой сын был милейшим, тишайшим существом – и вот полюбуйтесь! Откуда что взялось!

Арсений Александрович горестно махнул рукой.

– Я проклял тот день, когда этот человек пришел работать ко мне в школу!

– Я к тебе не просился, – огрызнулся Саня. – Ты сам настоял.

– Если б я знал… Если б я мог предположить… Александр, ну что с тобой происходит?..

Этот роковой вопрос в последнее время мучил многих. В школе ведь все помнили Саню тихим, вежливым мальчиком, с которым все десять лет никто горя не знал. Да и когда он учился в институте, все было так славно, безоблачно. Кто бы предположил тогда, в какого бунтаря и мятежника превратится этот мечтательный, замкнутый юноша, все свободное время проводивший за книгами.

Несчастья начались ровно год назад, когда Саня наотрез отказался идти в аспирантуру. Семейный педсовет впервые оказался бессильным. С неизвестно откуда взявшейся (и потому пугающей) решительностью Саня заявил родителям, что теория ему изрядно надоела, пора заняться практикой.

«Я не для того учился, чтобы всю жизнь заниматься бумажками», – сказал он. На вопрос: а для чего? – ответить вразумительно он не сумел, но твердо стоял на том, что пойдет работать в школу, причем в сельскую.

Трудно описать, что тут было с Еленой Николаевной! Она плакала, твердила, что Саня ее совсем не любит, и обещала умереть… С превеликими трудностями удалось ей добиться от сына следующего: в аспирантуру он все-таки поступит (ну хоть через год, хоть заочно!) и ни в какое село не поедет – он отличник, он имеет право выбирать, и нельзя, нельзя ему: у него же было сотрясение мозга, он же находится под наблюдением врача!

…И оказался Саня в родной школе, под мудрым присмотром родителей. Знали бы родители, что из этого выйдет… Впрочем, в первой четверти на него нарадоваться не могли: такой милый, такой славный! И уроки у него интересные! И с детьми он ладит! До чего же прекрасный сын у Арсения Александровича! И вдруг на одном из педсоветов этот славный юноша ни с того ни с сего процитировал Гоголя Николая Васильевича, великого русского писателя: «Леность и непонятливость воспитанника обращаются в вину педагога и суть только вывески его собственного нерадения: он не умел, он не хотел овладеть вниманием своих юных слушателей…»

Педсовет озадаченно промолчал. Только у окна кто-то пробормотал с обидой, что пусть бы этот Гоголь пришел к нам в школу да поработал маленько – хоть литературу почитал бы восьмым классам, а там бы мы на него поглядели… Присутствующие бодро рассмеялись, давая тем самым понять, что не заметили бестактной выходки юного коллеги, – ох уж эта молодая уверенность в том, что все умеешь и понимаешь лучше всех!.. Ничего, это пройдет, с кем не бывало.

Увы, дальше было хуже: молодой учитель перешел от слов к действиям.

Первым его деянием был скандал из-за пятиклассника Толика Адыева. «Это слабоумный ребенок, – сказала классная. – Надо хлопотать о переводе в спецшколу». Арсений Александрович поморщился и взглянул на Аристотеля. Аристотель стукал по столу карандашиком и медленно краснел. Он не умел говорить сразу, но никто из присутствующих не сомневался, что он все-таки заговорит. Однако Аристотель и рта не успел раскрыть, как вскочил Александр Арсеньевич. Чего греха таить – он нагрубил. Адыева ни в какую спецшколу, разумеется, не перевели, а с классной руководительницей была истерика, она плакала и кричала: «Пусть он его себе возьмет и попробует! На чужом-то горбу хорошо в рай!.. Если он директорский сын, так ему все позволено?!»

«Дурак! – обругал после педсовета Александра Арсеньевича отец. – Орать-то зачем так было? Спокойно нельзя?»

«Нельзя», – буркнул сын.

«Адыева в свой класс возьмешь?»

«Возьму».

Но и на этом подвиги Александра Арсеньевича не кончились. Причем раз от разу становились все ужаснее. В середине года ему пришло в голову сцепиться с учителем труда, человеком простым и незатейливым, в качестве педагогического воздействия применявшим иногда легкое рукоприкладство. Александр Арсеньевич дважды разговаривал с ним, но трудовик продолжал воспитывать, как умел. Тогда произошло нечто совершенно недопустимое. Официальной огласки история эта, к счастью, не получила. Но неофициально весь педагогический коллектив знал, что учитель географии вызывал в коридор учителя труда и, вежливо поинтересовавшись, за что он ударил пятиклассника Васильева, в ответ на: «За дело, а тебе-то что?» – дал ему пощечину.

«Ты можешь ударить человека?! – с ужасом спрашивала потом Елена Николаевна. – Ты, учитель, интеллигентный человек!»

На что Александр Арсеньевич, по слухам, ответил:

«Если интеллигентный человек – это тот, кто спокойно смотрит, как унижают, то я неинтеллигентный…»

Именно в этот период Арсений Александрович понял, что лучше бы, ох лучше сын стал путешественником…

И только Аристотель глядел на Александра Арсеньевича влюбленно и твердил: «Оставьте его в покое! Он педагог от Бога!» – чем, надо сказать, только укреплял антирелигиозные настроения окружающих.

Надеялись, что за лето молодой учитель одумается, повзрослеет. Но вот и новый учебный год начинается как-то скверно: класс бунтует, а учитель географии его поддерживает. И ведь считает, что прав!

– Слушай, – сердито сказал Саня директору школы, – вы кого воспитать хотите?

– Мы! А вы, значит, тут ни при чем!

– Нет, скажи, ты когда-нибудь задумывался над этим?

– Нет! – с сарказмом отозвался Арсений Александрович. – Будь уверен, что за двадцать лет работы в школе я ни разу ни о чем подобном и не думал. Устраивает тебя такой ответ? Дальше что?

Саня вскочил.

– Нет, ты понимаешь, что это ужасно?.. Ну кого, кого мы воспитываем?! Учитель назвал ученика придурком, класс решил, что оскорблен не один, оскорблены все, и правильно решил! А мы их ломаем, мы твердим: «Сами виноваты, извинитесь»! А за что? Почему? Гордость, чувство собственного достоинства ученикам не положены, так, да?

– Красиво говоришь, – покачал головой Арсений Александрович. – Да больно любите вы все о собственном-то достоинстве. Собственное у них есть, не волнуйся. А вот есть ли у них чувство чужого достоинства, интересно знать… Сдается мне, они про такое и не слыхали…

– Да откуда ж, если вы, взрослые…

– Стоп! – сказал Арсений Александрович. – А себя-то ты куда относишь, Александр?

– Никуда! – запальчиво ответил Саня. – Я – просто человек!

– Та-ак… – даже растерялся директор школы. – А мы, по-твоему, кто?

Саня вызывающе молчал.

– Слышь, Матвей, мы и не люди, оказывается… Мы – так… Взрослые… – Арсений Александрович грустно посмотрел на сына. – Погляжу я, Александр, что ты об этом лет через десять будешь говорить…

– Если я когда-нибудь почувствую, что мне хочется сказать ученику: «Придурок, выйди вон из класса!» – я сразу застрелюсь! – хмуро ответил сын.

– Ну-у! – удивился Аристотель. – Зачем же так сразу?.. Лучше просто сменить работу…

– Может быть, да только никто не меняет.

– Послушай, Александр, а что, у учителя не бывает оснований выйти из себя? – рассердился Арсений Александрович. – Он ведь не железка – он живой, ему обидно бывает, больно…

Саня убежденно сказал:

– Основания бывают. Только права у него такого нет. Во всяком случае, если он действительно учитель. Он учить должен – работа у него такая. А из себя пусть выходит в свободное от работы время.

– Браво! – пробасил Аристотель.

– Матвей! – сморщился Арсений Александрович. – Уймись! Можно подумать, что он сказал что-то новое и оригинальное!

– Ну, миленький Сеня, все основательно забытое приходится открывать снова и с большими муками. А эта простая мысль забыта настолько основательно, что в ней действительно есть прелесть новизны… Пусть этот славный юноша продолжит!

– Интересно, в Царскосельском лицее, – продолжил Саня, – мог учитель позволить себе обратиться к ученику, к князю Горчакову, например, так: «Выйди из класса, бестолочь, и без родителей не появляйся»?

Арсений Александрович с интересом взглянул на сына.

– А ты демагог высокого класса! – похвалил он. – Но только эта твоя сногсшибательная, но, извини меня, совершенно дурацкая аналогия не убеждает.

– Почему это?

– А потому! Лицей был закрытым дворянским пансионом. Братьев царя, если помнишь, там планировалось обучать. Так что это было нетипичное учебное заведение…

– А если у нас не закрытый дворянский пансион и учим мы не братьев царя, а просто детей, то давайте будем хамить друг другу?! – закричал Саня. – Уважение, понимание, обыкновенная вежливость – это необходимо, когда воспитываешь братьев царя, значит? А нам – что? Нам не надо – у нас типичное учебное заведение!..

– Хорош, ох хорош сынок вырос! – хлопнул в ладоши Аристотель. – Ты смотри, Сенька!

– Матвей, не лей масло в огонь! Повторяю: у меня тут не Царскосельский лицей…

– Чем хвалишься, безумец!.. – вздохнул Аристотель.

– Ты мне лучше скажи, что теперь делать! Лола их почти утихомирила, а этот поборник справедливости, этот великий педагог вмешался и все испортил! Так что я совершенно официально поставлен в известность, что, пока перед Соколовым не извинятся, они посещать биологию не будут.

– Так, значит, надо извиниться, – пожал плечами Аристотель. – Сеня, каковы ж мы будем, ежели черное назовем белым? Нам верить не будут.

– Легко сказать – извиниться! Ты что, Лялю не знаешь?

– Знаю я Лялю! – осерчал вдруг Аристотель. – И знаю, что это с ней не в первый раз. Ты вот что… Не вмешивайся, я сам с ней поговорю. А то ведь самолюбие какое!

– Свое бережет! – сердито сказал Саня. – А других унижает.

– Ох, замолчи! – сморщился, как от зубной боли, Арсений Александрович. – Глаза бы мои на тебя…

На столе зазвонил телефон.

– …не глядели, – договорил директор уже в трубку. – Нет, это я не вам, здравствуйте! Да, это я. Слушаю… – Судя по выражению лица, ничего приятного ему не говорили. – Знаете что, – вдруг сказал он, явно не желая больше это неприятное слушать, – я им занимаюсь. Но кроме него у меня еще три тысячи учеников! И не пытайтесь переложить свою работу на школу. Нет, именно ваша! А я говорю – ваша! Не волнуйтесь, я свои обязанности знаю, чего и вам желаю. Семнадцать. А я вам говорю – семнадцать у меня трудных подростков! Опомнились: Яцкевич и Анисимов весной школу закончили. Вот именно! Нет, уж пусть их теперь по месту жительства учитывают, до свидания.

– Поздравляю тебя! – повернулся Арсений Александрович к другу. – Вчера этот твой скинхед Шамин опять побывал в милиции. Учинил в парке драку. Сделал ты мне подарок, Матвей, спасибо! Ведь не хотел я его в одиннадцатый брать, а ты!.. Шпана лысая!..

– Он не шпана, Сеня, и не скинхед, – нахмурился Аристотель. – Он – талант, и мы еще гордиться будем, что он у нас учился!

– Ага, если не сядет, – язвительно отозвался директор. – Не школа, а черт знает что: панки, эмо, скинхеды и эти, как их?., все в черном, по кладбищам бродят… готы! Да еще этот педагог-новатор на мою голову! – Директор хмуро глянул на сына. – Уйдите с глаз, Александр Арсеньевич, не злите меня!

Саня подчинился. И не без удовольствия. О чем еще говорить с этим ретроградом?

– Ты домой, надеюсь? – спросил в спину Арсений Александрович.

– Домой.

– «Мамину каторгу» захвати, если нетрудно. Я-то, верно, поздно вернусь…

«Маминой каторги», тетрадей по русскому и литературе, тоненьких – малышовых, и толстых, старшеклассников, накопилось много. Аристотель взялся помочь своему юному другу.

– Матвей, останешься на ужин! – решительно заявила Елена Николаевна. – А пока займись воспитанием Сашки…

Саня против этого ничего не имел и утащил Аристотеля к себе. Но не прошло и пятнадцати минут, как Елена Николаевна появилась на пороге, расстроенная, сердитая, и протянула Аристотелю оранжевую общую тетрадь.

– Полюбуйся!

Тетрадь принадлежала Шамину.

– Что опять? – насторожился Аристотель.

– А я тебе прочитаю… Я просила их написать, что они думают о гибели Пушкина… – И она прочитала: – «23 сентября. Самостоятельная работа. Дуэль и смерть Пушкина. Дуэль происходила у Черной речки на окраине Петербурга. Утром 27 января 1837 года. На месте дуэли прочистили дорожку на расстоянии 20 м. Секундантом Пушкина был Данзас. Дантес стрелял первым. Он попал А. С. Пушкину в живот. После дуэли Пушкина привезли домой и положили на диван. Александр Сергеевич Пушкин умер 29 января 1837 г.».

– Всё… – сказала Елена Николаевна и закрыла тетрадь. – Матвей, как же так?..

Аристотель молчал и мрачнел.

– Да ладно вам! – пожал плечами Саня. – Нашли из-за чего расстраиваться… Это же Шамин, чего от него ждать.

Сам Саня от Шамина не ждал ничего хорошего. Они недолюбливали друг друга – учитель и ученик. То есть, пока Саня не был учителем, отношения их складывались вполне доброжелательно: в детстве Шамин Юра был толстым беззащитным мальчиком. Во дворе его почему-то постоянно били. А Саня за него заступался. Ну, не то чтобы лез в драку – он никогда не дрался, – а просто разгонял малышню, кричал: «А ну отстаньте от него!» – и уводил к себе домой… Потом, когда Шамин принялся бегать из дома, Саня часто прятал его у себя (дома Шамина тоже били), подкармливал… И вдруг в одно лето Шамин вытянулся, раздался в плечах, и его вечно пьяный отец стал жаловаться во дворе: «На родителя, щенок, руку поднимает!» Саня тогда заканчивал институт, а Шамин – девятый класс, каждый был занят своим, но, встретившись во дворе, оба в ту пору еще улыбались друг другу: «Привет, Саня!» – «Привет, Юрик!..»

Отношения испортились в прошлом году. Испортились беспричинно, вдруг, когда Саня пришел вести географию в десятый «А». Поначалу Шамин не доставлял Сане хлопот, на уроках сидел тихо, слушал внимательно (чем немногие учителя могли похвалиться) и даже не отказывался отвечать, когда его спрашивали (что тоже, в общем, было редкостью). Но потом вдруг почувствовал Саня на себе его внимательный, наблюдающий взгляд. Пристально, недобро смотрел Шамин и даже предпринял попытку сорвать у Сани урок. Класс его не поддержал: к новому учителю относились с симпатией.

Вечером они поговорили в подъезде. Разговор получился короткий и скверный.

«Юрик, ты чего?» – спросил Саня.

Шамин взглянул на него исподлобья, сплюнул и сказал: «А пошел ты!..» – и больше на уроках географии не появлялся. А во дворе пел вслед Сане песню про фраера, который ходит в галстучке зеленом… Обидно это было и непонятно.

«Ну и черт с тобой, дурак деревянный! – решил Саня. – Мне-то что?..»

– Дай-ка мне, Лена, эту тетрадочку, – сумрачно попросил Аристотель. – И другие дай почитать…

Вечер был испорчен: Аристотель сидел и читал работы своего одиннадцатого «А», молчал, мрачнел и в конце концов ушел, отказавшись ужинать.

Тихий ангел, что ли, пролетел над школой поутру – так спокойно, так чинно начались уроки…

Не было скандалов из-за сменной обуви. Не было свалки в раздевалке. Опоздавших почти не было. Даже старшеклассники в то утро не дымили в туалетах, а дисциплинированно выходили курить на улицу, за угол…

В то утро Ляля Эдуардовна пришла в десятый «В», вздохнула и сказала:

– Соколов Паша, ты извини меня, пожалуйста…

Десятый «В» остолбенел, будто играл в «замри». Первым признаки жизни обнаружил маленький взъерошенный Соколов.

– Ой… – произнес он, внезапно съехав с юного баритона на фальцет. – Что вы… Да я… Это…

– Знаешь, так устаю к концу уроков, что уж и сама не знаю, что говорю… – виновато развела руками Ляля Эдуардовна.

– Да что вы!.. – испуганно закричал Соколов. – Да правильно вы про меня сказали! Да я выучу, Ляля Эдуардовна, честно!

– Это вы нас извините! – приходя в себя, загудел класс.

Только Боря Исаков сидел и молчал с отрешенным видом: в субботу и в понедельник он в школу не ходил. Родители были в командировке, а без них появляться в школе ему было не велено. Он и не появлялся. Зато вчера вечером Исаков-старший нанес визит завучу, и нынче Исаков-младший на законных основаниях пришел на уроки. Но как-то непривычно молчал и сосредоточенно думал о чем-то…

Урок биологии в десятом «В» прошел в идеальной тишине, все слушали внимательно.

– Боже мой, – сказала потом в учительской Ляля Эдуардовна, – какие дети у нас славные… Умные, добрые…

– Какие? – переспросила старенькая химичка, не расслышав.

– Славные! – горячо повторила биологичка. – Замечательные дети!

– A-а, да… Добром это не кончится… – как-то не к месту отозвалась старушка.

– Ася Павловна, к чему такой пессимизм! – хохотнул физкультурник Дмитрий Иванович. – Все будет о’кей!..

В этот миг странно тенькнуло стекло в окне, прощально позванивая, обрушились на паркет осколки… Футбольный мяч, протаранивший стекло, красиво и мощно ударил по стойке для журналов, отлетел к столу, сшиб вазу с чудесными желтыми астрами и врезался в стену мокрым боком…

– Как вы, Дима, сказали? – переспросила Ася Павловна, за звоном стекла последних слов опять недослышав.

Тихий ангел в это мгновение, прощально махая крыльями, отлетел в небесную высь, и школьная жизнь вошла в свою привычную ухабистую колею… Например, буквально через десять минут выяснилось, что восьмой «Д» поголовно не готов к химии. Старенькая Ася Павловна, хоть и проработала в школе всю жизнь, привыкнуть к таким катаклизмам не сумела и ушла с урока в учительскую плакать… Она еще не успела вытереть слезы, как туда же прибежала, стуча каблучками и звонко рыдая, Бедная Лиза и крикнула:

– Ах, нет! Я этого не вынесу! Зачем я пошла в пединститут?!

– Лизавета, деточка, кто тебя? – забыв о своей обиде, бросилась к ней Ася Павловна.

– Котенко! – прорыдала Бедная Лиза.

На листе из тетради в клеточку десятиклассник Котенко Владимир застенчиво, но решительно объяснялся Елизавете Георгиевне в любви. И это был не первый случай. Солидные и мужественные ученики старших классов постоянно влюблялись в юную литераторшу и принимались срывать уроки физкультуры: физкультурник Дмитрий Иванович имел неосторожность обожаемую старшеклассниками женщину провожать домой…

– А реветь-то чего ж? – удивилась Ася Павловна. – Ты вот что… Скажи ему: раз любит, пусть бороду свою ужасную сбреет. Это где видано – ученик с бородой!..

На большой перемене пацаны из пятого «А» подрались с пацанами из пятого «Г». Драться пошли за школу, чтоб никто не мешал. Два разбитых носа, три подбитых глаза, ну, и еще всякое по мелочи… Были разогнаны боевой и бесстрашной техничкой тетей Аней с помощью тряпки. А когда директор школы задал им вопрос о причинах побоища, они лишь угрюмо молчали, и в глазах их не было раскаяния – совсем. Арсений Александрович знал, что настаивать в таких случаях глупо и бесполезно. К тому же были и другие способы узнать, в чем дело.

– Раненые – в медсанбат, остальные – на урок, живо! – распорядился он и отправился к Лоле Игнатьевне, которая совмещала в своем лице разведку и контрразведку и всегда все знала.

Выяснилось, что Диня Бахтерев из пятого «Г» влюблен в Алису Воробьеву из пятого «А». Притом не без взаимности… В общем, пацаны пятого «А» сочли себя обиженными и вчера после школы отлупили счастливого влюбленного. А сегодня «гашники» доходчиво объяснили им, что они не правы.

– Не волнуйтесь, Арсений Александрович, я сегодня же вызову родителей виновных, – заверила Лола Игнатьевна.

– Не надо, – сказал директор.

– Но почему? Ведь это же безобразие!

– Потому что мальчики так устроены, – сухо сообщил Арсений Александрович. – Они дерутся. Так уж им положено. – И ушел.

Потом была неприятность в шестом «Б»: Леша Исупов на уроке поджег расческу. Александр Арсеньевич ученика своего опять спас, но настроение у него испортилось: Леша ему надерзил и вообще смотрел на классного руководителя как на врага… Злыми, чужими глазами смотрел. Будто это не он, не Леша Исупов, всего несколько дней назад сидел у Сани дома, пил чай и болтал ногами…

Пятый «Д», куда пошел Александр Арсеньевич после неудачного разговора с Исуповым, сразу почуял его скверное состояние духа и торопливо зашелестел страницами учебников.

Александр Арсеньевич класс этот отчего-то недолюбливал, несмотря на то что пятый «Д» был отличный, дисциплинированный коллектив. Самый, между прочим, успевающий в школе. У пятого «Д» было только одно несчастье – второгодник Вахрушев, которого все звали попросту – Хрюшкиным. Классная руководительница пятого «Д» очень обижалась, что второгодника подсунули именно ей. Разве нет других пятых классов?

Сердился и сам пятый «Д»: все классы школы яростно соревновались (Арсений Александрович обещал, что победители в зимние каникулы поедут в Москву). Ах, как пятый «Д» хотел в Москву, а отвратительный второгодник Вахрушев, по прозвищу Хрюшкин, превращал эту желанную поездку в несбыточную мечту. Год только начался, а он уже умудрился получить семь двоек!

Конечно, с Вахрушевым боролись: и учсовет с ним толковал, и «буксир» к нему прикрепили, и родителей классная вызывала. Но всё напрасно, всё как об стенку горох… Родители в школу не являлись, от «буксира» Вахрушев бегал. А после того как мальчики пятого «Д», движимые чувством справедливого негодования, отлупили его за школой и пригрозили, что еще и не так дадут, если будет тянуть доблестный пятый «Д» в отстающие, Вахрушев будто осатанел: теперь он не просто получал двойки – теперь он получал их с наслаждением! И никто ничего не мог с ним поделать. И Александр Арсеньевич не мог: Вахрушев смотрел на него исподлобья напряженными кошачьими глазами и все-все делал наоборот.