Текст книги "Белая лошадь – горе не мое (сборник)"

Сегодня, например, он даже не счел нужным подняться из-за парты, когда учитель вошел в класс.

«Ну я тебе!» – рассердился Саня, у которого настроение и без того было скверное. И хотя с детства Елена Николаевна наставляла сына, что никогда ничего не надо делать под горячую руку, Саня не сдержался…

– Садитесь, – кивнул он. – Вахрушев, к доске.

Второгодник нехотя вылез из-за парты и побрел между рядами. Он выслушал вопрос, взял указку и высокомерно взглянул на учителя…

– Ну? Я слушаю…

Вахрушев молчал.

Молчал и учитель географии. Молчал и все больше заводился. А Вахрушев и не замечал этого его опасного настроения.

– Говорить, что ли? – с ухмылкой спросил он.

– Говори.

Вахрушев ткнул указкой в Африку и сказал, что это Антарктида.

– Хрюшка, кончай придуриваться! – негодующе возроптали одноклассники в предчувствии новой двойки, а может, даже и единицы.

Но Вахрушев, конечно, не послушался и придуриваться продолжал: показал на Атлантический океан, заявив при этом, что Антарктиду омывает Аральское море…

– Правильно, – кивнул Александр Арсеньевич. – Молодец!

Неожиданная эта похвала Вахрушева озадачила: он сбился и замолчал.

– А дальше? – заинтересованно спросил Александр Арсеньевич. Внутри у него все кипело.

– Да не знаю я… – буркнул Вахрушев. – Вы мне лучше сразу «пару» ставьте.

– Доскребешься, Хрюкодав! – с угрозой пробормотали в среднем ряду.

– Дай дневник, – велел Александр Арсеньевич и с мстительным удовольствием поставил второгоднику «пять».

– Чего это?.. – заморгал Вахрушев редкими рыжими ресницами.

– А ничего! – отвечал Александр Арсеньевич грозно. – Я тоже вредничать умею, запомни! – И на глазах у замершего от изумления пятого «Д» занес неправедную пятерку в журнал.

– Санечка, к телефону, – позвала Елена Николаевна.

– Это вы?.. – неуверенно спросили в трубке.

– Это я… – подтвердил Саня, и они, как всегда, принялись молчать…

Наконец Юля отважилась и спросила:

– Простите, пожалуйста, а вы не знаете, откуда эта строчка: «Паситесь, мирные народы»?

Саня знал, ведь мама ему с детства прививала любовь к русской литературе.

– А что там дальше? – как-то напряженно поинтересовалась Юля.

– А вам зачем?

– Очень надо.

Саня сбегал за огромным старинным томом Пушкина.

 
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
 
 
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
 

– Спасибо! – трагическим голосом поблагодарила его Юля. И, помолчав, добавила: – Мы так и знали!.. Он опять нас оскорбил!

Кто эти «мы», которых опять оскорбил «он», сомневаться не приходилось. Оскорблен был конечно же одиннадцатый «А». А оскорбитель был Матвей Иванович, Аристотель, – кто же еще!.. Все другие учителя предпочитали с одиннадцатым «А» не ссориться – себе дороже. Одиннадцатый «А» был дружен, своеволен и злопамятен. Давным-давно, когда одиннадцатый «А» был еще пятым «А», кто-то из учителей пожаловался на педсовете: «Это не дети, а сплошные древние греки какие-то! Работать с ними невозможно!»

Жалоба не лишена была оснований. Классным руководителем в пятом «А» был Аристотель, историк, влюбленный в Древнюю Грецию. О ней он мог говорить часами (и, без сомнения, это делал), а пятый «А» конечно же слушал развесив уши… Последствиями этого сверхпрограммного изучения античной истории были многочисленные и разнообразные хулиганские действия Аристотелевых учеников.

Как-то само собой произошло, что пятый «А» разделился. На первом ряду собрались поклонники Спарты. На втором – приверженцы афинской демократии. А на третьем утвердились скифы. Хитрые персы отсиживались на «Камчатке». Ряды воевали. Греко-персидские войны переходили в Первую Пелопоннесскую войну, которая, естественно, приводила ко Второй. Военные действия успешно развивались на переменах, захватывая порой и часть уроков. Главное сражение чаще всего происходило после занятий, в раздевалке. В результате Дария и Перикла влекли к директору, а второстепенные исторические лица отделывались замечанием в дневнике.

Время от времени племена и народы объединялись для восстания против Аристотеля, тирана и деспота. Аристотель был могуч, Аристотель был несокрушим! Разгневавшись и разгромив Афинский морской союз, он твердой рукой наводил порядок на Пелопоннесе, а хитрые персы сдавались добровольно, лицемерно утверждая, что они больше так не будут…

Пятый и шестой класс прошли в непрестанных войнах и бунтах. В седьмом ряды смешались: юная цивилизация взрослела, набиралась опыта, менялись ее представления о мире и о себе, рушились верные мужские дружбы до гроба, начиналось что-то непонятное… Дарий неизвестно за что поставил синяк Киру и пересел к Андромахе. Сократ забросил философию, отставил в сторону чашу с цикутой и стал носить портфель Оли Ивановой из седьмого «В». Унылый маленький и вечно всеми обижаемый толстячок, которого дразнили Гекатомбой, вдруг вытянулся, научился играть на гитаре и превратился в грозного и опасного скинхеда, грозу окрестностей. Его теперь боялись. Драться он любил и умел.

После девятого ряды поредели: хитрые персы ушли в ПТУ, Дарий поступил в суворовское, Кир – в художественное. Однако воинственный дух остался: одиннадцатый «А» решительно боролся за свои права и терпеть не мог, чтоб его поучали. Педагогический коллектив с этим смирился. Только Аристотель не желал по достоинству оценить своих воспитанников – говорил им колкости и делал всякие неуместные замечания… В общем, совершенно не считался с тем, что они уже взрослые, и продолжал угнетать.

– Мы сегодня сразу поняли, что он нам что-то очень унизительное сказал, – нажаловалась Сане Юля. – Даже поняли, что это из Пушкина, искали-искали… Но никто не нашел – мы по первым строчкам искали… Но это ему так не пройдет!

– Да что случилось-то? – с интересом спросил Саня.

Юля помолчала, размышляя – сказать или нет.

– А вам правда интересно?

Сане было правда интересно. И тогда Юля с горечью поведала ему об очередной возмутительной и оскорбительной выходке Аристотеля…

«Варвары! – заявил он им. – Бездарности!»

Они молчали, не понимая, в чем дело.

«Серые, жалкие люди! – продолжал оскорблять Аристотель и при этом потрясал перед носом недоумевающего одиннадцатого «А» какой-то оранжевой общей тетрадью… – Для вас, для вас он писал! Верил, что услышите. Для тебя, Шамин!..»

«Очень надо, – хмуро отозвался Шамин, который сразу понял, из-за чего весь этот сыр-бор пылает. – Про меня этот Пушкин знать не знал, и я его зубрить не желаю. „Я помню чудное мгновенье…“ Подумаешь! А я не помню. Нудно же это, сознавайтесь! Кто сейчас так чувствует? Все изменилось, жизнь совсем другая – какой еще „гений чистой красоты“, кому это нужно? Сейчас люди совсем другие, им смешно это! А мы наизусть должны учить да еще делать вид, что балдеем! Да в гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках!»

Тут одноклассники на Шамина зашикали. Отчасти из-за того, что не все придерживались столь крайних взглядов, отчасти из-за Аристотеля, который слушал все это молча, но как-то настораживающе молча…

«То, что ты во дворе поешь под гитару, полагаю, более выражает чувства современников?» – багрово краснея, поинтересовался Аристотель.

Одиннадцатый «А» знал, что когда классный руководитель краснеет вот этак, признак это очень дурной и сейчас он скажет что-нибудь ужасное. Знал это и Шамин, но упрямо ответил:

«А что – нет? Не так красиво, зато правда, как в жизни».

Аристотель долго и пристально смотрел на Шамина, будто видел его в последний раз и хотел – запомнить, а Шамин в ответ независимо ухмылялся.

«Смейся-смейся, – пробормотал Аристотель с сердцем. – Придет твое время – поплачешь, помяни мое слово, современник…»

«Вы мне что, угрожаете?» – осведомился Шамин.

«Нужен ты мне… – махнул рукой Аристотель. – Идите. Не желаю с вами разговаривать, классный час окончен…» – И добавил непонятное: «Паситесь, мирные народы…»

Одиннадцатый «А» был удивлен, что на сей раз отделался так легко и, выбравшись из-за парт, пошел «пастись», унося в душе смутное мучительное подозрение, что что-то ужасное все-таки было сказано, а они не заметили…

Теперь-то все стало ясно: он, значит, вот как о них думает! Он, значит, думает, что наследство одиннадцатого «А» «из рода в роды – ярмо с гремушками да бич…» Значит, шесть лет они жили вместе, любили его, верили в него, а он… Он, оказывается, считает, что потерял он «только время, благие мысли и труды…»

– Юля, но ведь Шамин… – хотел заступиться за Аристотеля Саня, но Юля сразу рассердилась:

– Да при чем тут Юрка? Не в нем дело совсем! Я знаю, он вам не нравится, а он хороший! А ваш Аристотель, между прочим, самый настоящий предатель!..

Шамин в это время в окружении ровесников стоял на углу. Пел:

 
Натопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого света отвык…
 

Ровесники подпевали трагическими голосами. Сане хорошо было слышно.

Саня уже спал, когда позвонила мать Исакова Бори. Трубку поднял Арсений Александрович, который еще не спал, но уже собирался.

– Алло, – сказал он, а потом сразу закричал: – Что? Когда?! Александр, проснись! Исаков пропал!..

Саня проснулся и, еще не понимая, кто пропал, куда пропал и зачем, шлепая босыми ногами, побрел к телефону. Выяснилось следующее: Исаков-младший, по всей видимости, пропал еще вчера вечером, но вчера вечером этого никто не заметил. Заметили нынче утром, когда пришли его будить. А его – нет…

– Я подумала – у вас сбор какой-нибудь утренний, вот он и ушел потихоньку. Днем из театра отец звонил в школу, выяснял, там ли он…

– Он был на занятиях, – подтвердил Саня.

– А дома не был… – сказала мама и заплакала. – Первый час уже, а его все нет и нет… Где он?..

– Успокойтесь, – попросил Саня, хотя ему и самому стало неспокойно. – Вспомните, может быть, был у вас какой-нибудь конфликт?

– Не было никаких конфликтов… Встретились так хорошо… Мы ведь только вчера с гастролей вернулись… Время школьное, а Боря дома. Отец спрашивает: «Ты отчего не в школе?» А Боря сказал, что ему без родителей в школу велели не приходить, он, мол, и не ходит, нас ждет. Вечером сходили они с отцом в школу…

– Вы его наказали? – сердито спросил Саня.

– Мы его вообще никогда не наказываем! – всхлипнув, отозвалась Борина мама. – Он сам все понимает… Где его искать теперь? Я уже все больницы обзвонила…

– Одноклассникам звонили?

– Да нет его нигде…

– Я сейчас позвоню ребятам из географического кружка, – сказал Саня, – может, они что-нибудь знают. А потом сразу – вам…

– Ну?! – хмуро глянул Александр Арсеньевич на Арсения Александровича. – Вот твоя педагогика! Вот твоя Лола! Ведь все решено было, а она родителям наговорила бог знает чего! Зачем это было делать, можешь ты мне объяснить?

– Перестань сверкать на меня глазами! – возмутился Арсений Александрович. – Я впервые об этом слышу!

– Хорош директор, – сказал сын. – Не знает, что у него в школе делается!

– Вот станешь сам директором, я на тебя посмотрю! – ответил отец. – Ты за неделю всю работу развалишь!

– Да?

– Да!

Было уже половина первого, и Саня сказал:

– С родителями будешь ты разговаривать.

Он набирал телефоны, а директор школы извинялся за поздний звонок, представлялся во всем грозном величии своей должности и просил разбудить ученика… Но никто из разбуженных о Боре ничего не знал.

– Этого только не хватало, – нервничал Арсений Александрович.

Саня позвонил Исаковым и, не сообщая печальных результатов поиска, велел:

– Посмотрите, рюкзак его на месте?

Рюкзака на месте не было.

– Так! – забегал по комнате Арсений Александрович. – Удрал, негодяй! Дожили! Александр, скажи, чтоб немедленно звонили в милицию.

– Не надо никуда звонить… – вздохнул Саня и пошел одеваться.

– Сашенька, ты куда? – тревожно спросила Елена Николаевна.

– За Исаковым, – отозвался Саня. – Только, мам, не волнуйся, мы утром вернемся…

– Да куда же так поздно?.. – начала было Елена Николаевна, но замолчала: с тех пор как ее послушный сын стал учителем, спорить с ним было бесполезно, он все равно все делал по-своему.

– Шарфик хоть надень… – только попросила Елена Николаевна.

Он успел на последнюю электричку и через час уже шагал по лесу. Ночной лес стоял тихо, в нем пахло травой и листьями, прекрасно было в лесу, вольно и спокойно. Но где-то тут, в прекрасном этом лесу, сидел со своей обидой Борька Исаков (а что он тут, Саня почему-то не сомневался, некуда ему больше деваться). Все-таки странно устроена жизнь. Почему люди не понимают друг друга? Раньше Саня этого не замечал. Или нет: замечал, но у него была белая лошадь, спасительница от бед. Это Аристотель его научил заклинанию из деревенского своего детства: «Белая лошадь – горе не мое! Уходи, горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!» Саня маленький был, поверил. Понятно, конечно, что все это ерунда. Но выручало. Долго выручало (главное, зажмуриться покрепче), да вдруг перестало…

Год назад это случилось, когда пришел Саня работать в школу, и вдруг показалось ему, что большинство его коллег живут зажмурившись и все, что вокруг, – не их горе… А чье?.. Шел Саня с уроков и увидел за школой плачущего Адыева Толика, скверного ученика.

«Ты чего, Адыев?»

«Ничего, – сказал Адыев, размазывая грязной рукой слезы. – Не ваше дело!» – И снова завыл.

Саня на грубость рассердился и закричал на Адыева:

«Ты почему со мной так разговариваешь? И почему это не мое дело?!»

«Потому что меня в умственно отсталую школу переводят…»

Он и объяснить-то больше ничего не мог, только стоял да выл тихо. Он уже давно стоял тут и выл, и на громко у него сил не было…

«Не справляется мальчик с программой, – вздохнув, объяснила Сане Лола Игнатьевна. – Да это и понятно, вы знаете, какая у него семья? Глухонемые оба… Трудно ему у нас учиться…»

Вот как, оказывается, в жизни бывает, а Саня, домашнее, любимое чадо, вечный отличник, и знать ничего не знал о таком… Саня попытался представить себе жизнь Адыева дома, в тишине и молчании, и что-то темное, безнадежное шевельнулось вдруг в душе, он испугался этого впервые пришедшего чувства – чужого горя, которое, оказывается, чужое только условно, только пока ты хочешь считать его чужим… «Уходи, горе, за сине море, за темный лес, за светлый огонь, меня не тронь!..»

И началась вдруг у учителя географии новая жизнь, как-то сама собой началась… И чем дальше, тем все больше жил Саня поперек детского спасительного своего заклинания – грустная белая лошадь все время брела рядом с ним, цокая копытами… Куда же ее девать?.. Не получалось у Сани гнать ее, только привычка осталась бормотать заклинание.

Вдали, за деревьями, чуть засветило – это был костер, и Боря Исаков, длинный, нескладный, одетый вовсе не для выхода в лес, сидел у огня, обхватив руками колени.

– Добрый вечер, – сказал Саня, бесшумно выходя из темноты, и сел рядом. – А спишь где?

– Здесь, у костра… Тут одеяло кто-то забыл…

– Не мерзнешь?

– В землянке еще холоднее. Вчера там лег, но не вытерпел… – Боря поёжился. – Я тут продукты маленько подъел… А вы им сказали, где я?

– Я сказал, что утром мы вернемся…

Исаков искоса взглянул на Саню.

– А если я не вернусь? – поинтересовался он вежливо. – Тогда что? Силой повезете?

Саня засмеялся.

– Мне с тобой силой не справиться! Да и ни к чему – силой.

Боря сидел пригорюнившись, смотрел в огонь.

– Я вам тогда сейчас все расскажу… Только вы не перебивайте, вы до конца выслушайте.

– Хорошо, – кивнул Саня.

– Дело в том, что я не могу вернуться… – почти шепотом произнес Боря. – Потому что… В общем, мой отец совсем не тот человек, за которого я его принимал…

Исаков надолго замолчал. Саня молчал тоже – не перебивал.

– Он сказал, что хватит донкихотствовать…

«Хватит донкихотствовать! – сказал Исаков-старший Исакову-младшему. – На рожон лезут глупцы и психи. А умные и сильные имеют выдержку. Они молчат и делают свое дело. Ты понимаешь меня, Борис? Они живут без болтовни, без криков о справедливости. И без высоких слов. Высокие слова – это для публики, запомни».

Они шли по вечереющей улице. Шли из школы, где Лола Игнатьевна коротко и отчетливо проинформировала Якова Львовича о том, что сын его склонен к дерзости и высокомерию и оказывает на одноклассников дурное влияние, а это, несмотря на блестящие способности сына, кончится плохо.

«Я не буду вам говорить, что я об этом думаю, – сказала Лола Игнатьевна, я просто в деталях расскажу несколько его выходок, и вы сами поймете, что мальчик ваш – на опасном пути».

Яков Львович внимательно выслушал все, что ему рассказали, поблагодарил, печально качая красиво седеющей головой, и теперь они гуляли по улицам – высокий, статный мужчина и длинный, на голову выше отца, юноша…

«Зачем тебе это нужно?» – с неодобрением спросил Исаков-старший.

«Но ведь ты сам всегда говорил, что человек должен быть порядочным…»

«Во-первых, до определенного предела, – нахмурился Исаков-старший, – за которым порядочность больше похожа на глупость…»

«Ты мне раньше этого не говорил…» – удивленно перебил Исаков-младший.

«Раньше ты был ребенком, и из-за этих твоих дурацких разговоров у тебя не было неприятностей. Не было именно в силу того, что ты – ребенок и никто к твоим словам всерьез не относился. А теперь ты вырос, и это надо учитывать».

«Значит, говорить то, что хочешь, можно только тогда, когда к твоим словам всерьез не относятся?»

«Не иронизируй, – поморщился Исаков-старший. – Дело серьезное. Честно говоря, я давно уже не одобряю твое пристрастие к ораторской деятельности. К чему это? Что это может изменить? Чего ты хочешь?»

«Справедливости!»

Исаков-старший хмыкнул.

«Ты ведь неглупый человек, Боря. Пора бы уже понять, что жизнь штука сложная, и движут ею вовсе не законы добра и справедливости. Есть законы посерьезней…»

«Ты мне раньше этого не говорил…» – упрямо повторил Исаков-младший уже с отчаянием.

Ему хотелось, чтобы отец и теперь не говорил ему этого, потому что ему стало вдруг тоскливо и неуютно: изменилось все как-то вокруг… Дома, что ли, скособочились на родной улице или небо стало ниже в мире, где, оказывается, не в добре и справедливости было дело… И это отец ему говорил, самый главный человек, самый умный, все на свете знающий и понимающий…

«Как ты можешь? – растерянно сказал Исаков-младший. – Что ты говоришь?! Ты – человек искусства!.. Ты что, меня разыгрываешь?»

Ах, как славно было бы, если бы отец вдруг рассмеялся и сказал: «Конечно! А ты что, поверил?»

«Искусство! – усмехнулся Исаков-старший. – Ты книжек начитался, Боря. Искусство – это искусство, а жизнь – это жизнь, их ни в коем случае не надо путать, ты что, еще не понял?»

«Но ты же всегда…»

«Оставь! – сморщился, как от зубной боли, Исаков-старший. – Да, говорил! Потому что всему свое время. Моральные законы надо усвоить, чтобы потом уметь грамотно через них перешагивать. Я надеялся, что с возрастом ты сам поймешь, что к чему… А ты еще не дорос, оказывается! Поверь, мне больно разбивать твои иллюзии, но нельзя всю жизнь оставаться ребенком. Донкихотство твое нелепо и опасно. И слава богу, что у вас в школе такой умный завуч! Тебе через год поступать. Или ты думаешь, что в институте подобная борьба за справедливость сойдет тебе с рук? Или ты хочешь стать неудачником?»

«Плевал я!» – крикнул Исаков-младший.

«Это что-то новенькое… – насторожился Исаков-старший. – Ты, кажется, собирался стать кинорежиссером. Что, передумал?»

«А для этого обязательно сначала стать подлецом?» – запальчиво спросил Исаков-младший.

Ему хотелось, чтоб отец обиделся, опомнился, закричал, что не надо гипербол, он совсем не то имел в виду…

«Если тебя интересует мое мнение, – сухо сказал Исаков-старший, – то лучше быть подлецом, чем неудачником. Запомни: подлец – понятие относительное, а неудачник – всегда неудачник…»

«А ты?.. – с отчаянием спросил Исаков-младший, начиная кого-то ненавидеть. – Ты… удачлив?»

Исаков-старший остановился посреди улицы, будто на стену наткнулся, и взглянул сыну в лицо.

«Да, – медленно сказал он, – я удачлив. – И от моих удач тебе тоже кое-что перепадает… Ты не замечал?»

Исакову-младшему в мгновение стало жарко. «Вот он какой, вот, значит, как… – с отчаянием думал он, слушая про дорогие шмотки, поездку в Америку, каникулы за границей, крутой ноутбук и не менее крутой айфон; немалые карманные деньги, которые он просил и ему давали, тоже были упомянуты. – Он, значит, все подсчитывал…»

«Всё! Хватит! – перебил Боря. – Больше мне от тебя ничего не надо!»

«На два тона ниже, – посоветовал Исаков-старший, – соседям совсем не обязательно вникать в суть наших разногласий…»

Они уже входили в подъезд.

«Романтик! Давай-давай, попробуй пожить в соответствии со своими высокими идеалами! Кончишь школу, поступишь в какой-нибудь затрапезный институт! Или сразу – в ПТУ! Это даже сейчас можно, давай! В армию сходи, кстати! Поживи, как все, идеалист паршивый!»

«И поживу!»

«Поживи-поживи! Я думал, ты умнее!»

«Значит, ошибался, – огрызнулся Исаков-младший».

«Бывает, – зло кивнул Исаков-старший. – Только надолго ли тебя хватит?»

«Не волнуйся, – не глядя на отца, пробормотал Боря. – Меня на всю жизнь хватит!»

Вот что произошло вчера вечером…

– В ПТУ я вчера был… – хмуро сказал Боря. – Там набор уже кончен… А домой все равно не вернусь…

– Знаешь что, – отозвался Саня, – а ты живи у нас…

Сразу после первого урока к Александру Арсеньевичу подошла англичанка, преподававшая в его классе. Он улыбнулся ей как можно обаятельней, потому что догадался: жаловаться будет. Англичанка от улыбки, однако, не смягчилась и посмотрела на Александра Арсеньевича так, будто подозревала, что он заодно со своими учениками.

– Ваш класс совершенно распоясался!

Саня уже постиг, что в таких случаях лучше не перебивать, а внимательно слушать все, что скажут, и при этом выражать на лице полнейшее согласие и даже некоторое возмущение своими учениками. Этому его научил Аристотель, хотя сам данной тактики не придерживался и за учеников своих заступался.

– Урок невозможно вести! – жаловалась англичанка. – Мяукают, гавкают! Не класс, а зверинец. Исупов как с цепи сорвался, это же отпетый хулиган какой-то! Вы разберитесь, этого так оставлять нельзя!

Александр Арсеньевич выразил на лице своем все, что положено, и пошел разбираться.

Родной шестой «Б», вместо того чтобы носиться по коридору, толпился в классе.

– Доброе утро! – сурово сказал Александр Арсеньевич нарушителям. – Кто мяукал?

– Вот он… – Вова Васильев с готовностью вытащил из парты худого рыжего котенка.

Рыжий взглянул на учителя желтыми глазами и в подтверждение Вовиных слов горестно мяукнул.

– Я его у школы нашел…

– Миленький, правда? – зашумели девочки, потянувшись к рыжему. – Сан Сенич, глядите, какой хорошенький!

– Ну не хапайтесь, не хапайтесь! – загородил рыжего Адыев. – И так всего затискали!

– Он есть хочет! – жалостливо сказала толстая и добрая Курбатова.

– Вот и отдай ему свою колбасу!

– Я уже отдала, а он все равно хочет… Он на уроке всего два раза и мяукнул-то, а она сразу раскричалась!

– Не сразу, – уточнил Адыев. – В первый раз она только спросила, кто хулиганит. А Вовка говорит: «Я».

– А что мне было делать?

– Она Вовку выгнала, а он снова мяукнул! Ну, котенок, а не Вовка, Вовка уже за дверью был… Тут и началось…

– Ясно!.. – вздохнул Александр Арсеньевич. – А гавкал кто?

– Я! – уныло отозвался Исупов Леша.

– Зачем?

– Просто так! – ответил Лешка, стараясь, чтоб вышло грубо.

– Просто так делает один дурак! – наставительно объяснил ему Александр Арсеньевич. – Позавчера ты пел на уроке, вчера жег расческу, сегодня гавкал… Может быть, уже хватит?

Исупов Леша глубоко задумался.

– Нет, еще не хватит… – тоскливо отозвался он наконец.

После этого ответа Саня на Лешку обиделся с новой силой и решил больше с ним не разговаривать. И вообще не обращать внимания.

– Что с кошаком делать будете? – спросил он, не обращая больше на Исупова Лешу внимания. – Или все уроки мяукать намерены?

– Можно, я его домой отнесу?.. Мама сиамского хочет завести, да достать не может, я ее уговорю, что не надо сиамского, сиамские – они дураки такие…

– Сам дурак! – обиделся за сиамских кто-то из девочек.

– Они злющие! – пояснил Вова. – Я злых не люблю. Лучше мы этого заведем… Ну можно, Сан Сенич?..

– Иди. Но чтоб одна нога здесь, другая там…

Васильева Вову с котом словно ветром сдуло.

У Бедной Лизы разболелся зуб, и потому сочинение на волнующую тему «Кем я хочу стать?» в пятом «Д» пришлось проводить Александру Арсеньевичу: у него как раз «окно» было.

Александр Арсеньевич сидел на подоконнике и думал, что скоро зима, а пятый «Д» прилежно делился планами на будущее, время от времени незаконно справляясь у него, как пишется то или иное слово. Только у второгодника Вахрушева планов на будущее не было.

– Ты почему не пишешь, Вахрушев? – строго спросил Александр Арсеньевич.

– Да он никогда не пишет! – зашумел пятый «Д», отрываясь от работы. – Все равно пару получит, зачем ему!..

– Да о чем ему писать-то? – ехидно крикнул кто-то. – Он же дворником будет!..

Вахрушев в разговор о своем будущем не вмешивался. Сидел и молчал, как всегда.

– Между прочим, – нахмурившись, сказал Александр Арсеньевич, – многие великие люди учились в школе плохо.

Будущие топ-менеджеры, художники, депутаты, бизнесмены и артистки захохотали. У них было здоровое чувство юмора: второгодник Хрюшкин – великий человек! Разве не смешно?

Саня оглядел хохочущий пятый «Д» и очень рассердился.

– Не отвлекайтесь, – велел он, пошел и сел рядом с Вахрушевым. Тот обитал один на последней парте, у окна.

– Не обращай на них внимания, – сказал он шепотом. – Пиши! Назло пиши…

Вахрушев смотрел в сторону, молчал.

– Слышишь? Пиши, чтоб самому интересно было… Пиши что хочется!

– Как это? – сквозь зубы спросил Вахрушев.

– А так! Есть же у тебя самое главное, тайное желание…

Вахрушев пожал плечами, ответил угрюмо:

– Про то писать нельзя.

– Почему?

– Не положено.

– Ерунда! – сказал Саня. – На то и сочинение, чтоб писать не то, что положено, а то, что хочется. Ты представь, что было бы, если б все писали то, что положено!.. Со скуки умереть можно было бы! И книг хороших не было бы, если бы писатели писали, что положено…

– Я не писатель…

– Это еще неизвестно. Кто тебя знает – кто ты… Пиши!

На первой парте решительно подняли руку.

– А это только Вахрушеву можно писать что хочется? – с обидой спросила голубоглазая маленькая девочка. – Или всем остальным тоже?

– Всем! – сказал Александр Арсеньевич решительно.

Глаза у Сани слипались – ведь ночью он почти не спал. Но пришел из школы Арсений Александрович, озабоченно взглянул на сонно ужинающего Борю и увлек сына в ванную.

У Арсения Александровича только что был Исаков-старший. Директор успокоил его: все в порядке, Боря жив-здоров, но дома жить не хочет… Исакова-старшего, надо сказать, это успокоило не очень.

– Что ты, как педагог, в этой ситуации должен и обязан был сделать?! – возмущенным шепотом выговаривал в ванной Сане отец.

Саня присел на ребро ванны и сонно спросил:

– Что?

– Снять конфликт, объяснить мальчику, что он не прав!

– А если он прав?

– Даже если он прав, ты, ради мира в семье, должен был…

– Зачем?! – вскочил Саня. Сон его прошел, он готов был спорить.

А директор школы спорить не хотел: чего уж теперь спорить, после драки кулаками махать… Он только посмотрел на сына долгим отчаявшимся взглядом.

Отчаяние его проистекало из того, что сын-учитель не понимает самых простых истин:

первое: есть дети и есть взрослые. Взрослые – это взрослые. А дети – это всего лишь дети, неужели непонятно?

второе: дети ни за что не отвечают и живут себе припеваючи. Взрослые отвечают за все. И за детей, между прочим, тоже!

третье: поэтому, даже если взрослые и бывают не правы в отдельных (редких) случаях, то они все равно правы. Потому что они взрослые, они – хозяева мира!

четвертое: а дети пока только растут и ничего в мире не понимают. Что они знают о жизни? Да ничего они не знают, кроме того, что написано в учебниках. Да и то, что написано в учебниках, будем откровенны, они знают не то чтобы очень! А туда же – в судьи: то им не так, это им не так, умникам! Судить-то легко, а попробовали бы сами…

– Попробуют, не волнуйся! – пообещал Саня директору школы.

Нет, сын был решительно неисправим. Арсений Александрович вздохнул и отправился спать. Он ведь тоже провел нынче бессонную ночь.

– Жареный петух тебя еще не клевал в это самое место… – с грустью пробормотал он. – Вот будет у тебя самого сын, я погляжу, что ты тогда скажешь.

На следующий день Саня впервые в жизни поссорился с Аристотелем.

– Бросьте вы! – покачал головой историк, посвященный в суть Бориной истории. – Он сын своего отца. Только он этого еще не понял.

– Неправда! – горячо возразил Саня. – Вы не понимаете!..

– Кабы… – вздохнул Аристотель.

– Ну почему, почему вы так говорите?! Борька – замечательный человек, он всегда за всех…

– Это у него от хорошей жизни, – махнул рукой историк. – Сытый, ухоженный, беды не нюхавший…

– Ну да! – взъелся Саня. – Жареный петух его не клевал, да? Это мы уже слышали!

Аристотель прищурился, внимательно посмотрел на Саню.

– Нехорошо, конечно, но хочешь пари?

– Какое?

– Я утверждаю, что гордому, мятежному юноше Исакову двух недель вполне хватит, чтоб осознать свою ошибку и вернуться в лоно родной семьи…

– Матвей! – укоризненно вмешался Арсений Александрович.

– Спорим! – яростно согласился Саня. – Кто проиграл – уходит из школы заведовать овощебазой!

– Ну уж нет! – усмехнулся Аристотель. – Это – уволь…

– Боитесь? – торжествовал Саня.

– Тебя, дурака, жалко… – вздохнул Аристотель.

И Саня вдруг подумал, что Матвей Иванович стал старым, а ведь раньше все понимал… Печально стало Сане.

– Сегодня тридцатое сентября, запоминайте, Матвей Иванович, – сказал он.

И опять пришла долгожданная суббота. В полночь небо над лесом вызвездило. Ясное, большое, оно стояло над головой…

– Сан Сенич… – позвал в тишине Толик Адыев. – А ведь правда, там кто-то есть?.. – Он лежал навзничь посреди поляны и пристально смотрел в небо, будто хотел разглядеть этого «кого-то» немедленно. – Может, сейчас тоже смотрит на нас и мучается, есть мы или нет?..

Это начинались лесные разговоры: ночь, огонь– можно говорить, не боясь, что посмеются, покрутят пальцем у виска…

– Бог, что ли? – настороженно спросил Кукарека.

– Люди… Братья по разуму…

– Наверное, есть, – отозвался Саня.

– А как это – Вселенная бесконечна? – задумалась вдруг толстая девочка Мила и перестала жевать.

– Да очень просто! – решительно ответил Вовка Васильев. – Нет конца – и всё!