Текст книги "Солнце на антресолях"

Три года назад я познакомилась на региональных соревнованиях по ориентированию с девочкой. Она сама подошла ко мне и спросила, во сколько общий сбор. Я посмотрела на нее, и у меня что-то качнулось в голове. Мне показалось, что я встретила сестру, которую потеряла в детстве. Девочка была похожа на меня и одновременно не похожа. Но просто как будто родная. Я это лицо знала, я ее всегда представляла, когда думала, что однажды встречу лучшую подругу, на всю жизнь. Ее звали Лена. Точнее, ее и зовут по-прежнему Лена, только теперь уже другие люди ее так зовут. Я больше никак ее не зову.

А в первый день мы разговорились, пошли вместе выполнять задание, хотя были в разных группах, потом сели вместе обедать, потом возвращались домой в электричке. Лена доехала до Москвы, там ее ждал папа, он отвез ее домой, Лена с родителями живет в Смоленске.

Через две недели я собралась к ней в гости. Через месяц она приехала ко мне на выходные. Мы переписывались, звонили друг другу чуть ли не каждый день – хотя сейчас никто никому не звонит. Она младше меня на семь месяцев и пошла в школу на год позже, но эта разница никак не ощущалась. Лена умная, начитанная (это большая редкость среди моих ровесников), при этом спортивная, красивая…

Иногда у меня было странное ощущение, что она ближе мне, чем мама. Быстрее понимает, что я хочу сказать, чувствует то, что я не договариваю. К тому же я старше на класс, и иногда очень приятно было сказать: «Делай так, я ведь это уже проходила!» Лена, правда, никогда не следовала моим советам и сама пыталась меня учить. Но меня это только смешило. Потому что я чувствовала в ней родственную душу и все ей прощала. Мы одинаково относились почти ко всем вещам. Почти. А потом Лена влюбилась.

Я переживала вместе с ней, она читала мне свои стихи в стиле русских «жестоких» романсов и неотправленные письма, рассказывала, чем закончились ее разговоры с Костей, посылала переписку. Лена плакала, иногда не хотела со мной разговаривать, потому что не могла разговаривать ни с кем, лежала, отвернувшись к стене – когда ей девочки написали, что у Кости другая. Это оказалось неправдой, или Лена его простила, история как-то запуталась. И у них все началось снова, Лена повеселела. Звонила мне, писала, мы иногда разговаривали в выходные до трех ночи… Я все знала про ее Костю.

Потом мне стало казаться, что он очень противоречивый человек, и одно с другим не сходится. Вроде жадный, а вроде щедрый. Вроде псих, а вроде такой спокойный, что даже страшновато – не пьет ли транквилизаторы. Вроде может подраться, а вроде и нет. Однажды во время нашего разговора Лена была грустная, неохотно рассказывала, как они с Костей ходили в кафе, и он там ее обнимал, но как-то не так, как Лена рассчитывала… А на что она рассчитывала, понять было сложно… Я чувствовала себя неловко и поэтому спросила:

– А платил кто, Костя?

Лена очень удивилась:

– В смысле – Костя?

– Ну, кто платил за кофе, мороженое?

– Валентин, конечно. При чем тут Костя?

Тут уже удивилась я.

– А-а-а… Валентин тоже с вами ходил… А кто это?

Лена хмыкнула.

– Что, разве я тебе не рассказывала? Не может быть! Это мой парень.

– Ты рассталась с Костей?

– С Костей? Ты что! Я же его люблю! Я же вчера тебе стихи про него читала, ты забыла?

Да нет, я как раз рифму помнила – «Костенька-ноченька», я еще заметила про себя, что рифма так себе, но Лене говорить не стала. Она часто спрашивает, есть ли замечания к поэзии, а если ей сказать, что есть, то обижается.

– Не забыла…

– Ну вот.

– Тогда я не понимаю…

– Что ты не понимаешь! – вздохнула Лена. – Я же говорю тебе – ты в Москве своей очень отсталая! Тебе кажется, что я здесь отсталая, в Смоленске, а отсталая как раз – ты!

– Да мне не кажется…

Не со многими людьми я так мямлю, как часто мямлила с Леной.

– Кажется! Ты хочешь ткнуть мне в нос, что ты москвичка, а я – провинциалка!

– Да нет. Хватит орать, в конце концов! Лучше скажи – кто все-таки твой парень?

– Оба, – спокойно ответила Лена.

– Оба?

– Оба. А что? Тебя что-то смущает?

– Не знаю пока.

– А почему им можно, а нам – нет? Вот у Костика еще три девушки. Теперь я точно знаю.

– Не придумываешь?

– Нет.

– Может, бросить его?

– Не может. Я его люблю. Зачем я буду его бросать?

– Тогда скажи ему, пусть бросит тех троих.

– Не хочет. Они другие. Ему и с ними хорошо, и со мной.

– Черт… Я не знаю, как быть… – Я растерялась.

– Ну вот, и у меня двое.

– Ты ему назло с Валентином встречаешься?

– Нет. Просто мне Валентин тоже нравится. Он не похож на Костика. Но он… прелестный. Надо стихотворение так начать… «Он прелестный, он прелестный…»

– А дальше что? – вздохнула я.

– Дальше пока ничего нет! – немного рассердилась Лена. – Послушай, вот у него такие уши идеальные – как будто слеплены! Можно смотреть на них бесконечно. «Он прелестный, он прелестный, его уши, как из теста…» Хорошо, правда? И вообще он как мужчина мне больше нравится.

– В смысле? – очень осторожно уточнила я, сдерживаясь, чтобы не смеяться – Лена обидится.

– Не парься! – Лена сама захохотала. – Я себя ценю и берегу.

– И вообще-то тебе еще четырнадцать лет, – напомнила я.

– Вот именно! В Чечне уже замуж можно выходить! – продолжала смеяться моя подружка.

Так продолжалось полгода. Потом появился Арсений, потом Гена, потом Митя… Они появились, а те, старые, никуда не девались. Лена умудрялась встречаться со всеми. Как это терпели парни – непонятно. Тем более в их небольшом городе. Иногда кто-то из них ставил условия, угрожал «уйти».

– Да уходи на здоровье, – пожимала плечами моя подружка. – Кому ты нужен?

Это действовало сильно. Никто не уходил. Тем более что Лена на глазах становилась просто нереальной красавицей. Яркие глаза, выразительные губы – такие, как стараются искусственно надуть себе многие женщины и вкачивают в мякоть губ силикон, густые каштановые, вьющиеся от природы волосы, прекрасная фигура. Лена – не тоненькая, у нее хороший, крепкий сорок четвертый размер. Но, мне кажется, тоненькие, как палочки и веточки, девушки нравятся только сами себе и своим подружкам. Ну и очень редко – огромным накачанным парням, которые накачались так, что им уже мешает своя собственная плоть. А обычным, тем более нашим хиленьким ровесникам, нравятся девушки крепкие, спортивные, с ногами, плечами, грудью и всеми прочими прелестями, за которые можно и подержаться, и, в случае чего, спрятаться.

Я живу в другом городе, поэтому мне трудно было понять, как на самом деле происходит то, что описывала мне Лена. Фотографии у нее были то с одним, то с другим, стихи писала она уже безадресно – непонятно было, кого точно она имела в виду. В начале стихотворения у него могли быть сильные руки и карие глаза, а в конце – руки становились тонкими и нежными, а глаза светлели.

Я понимала, что просто у Лены огромное сердце, в котором так много любви, что один парень в ней задохнется. Поэтому она любила сразу нескольких. Поскольку я сама не люблю в последнее время никого, в том числе Мошкина, который все время мелькает где-то рядом, мне трудно это понять. Лена однажды сказала: «Ты какая-то вся… как сушеная вобла. В тебе нет страстей». Я попробовала отшутиться: «Вот как раз мы хорошая пара. В тебе страстей слишком много, а во мне нет». Хотя это неправда, и она отлично знает, что я была без памяти влюблена, даже два раза, в одиннадцать лет и в тринадцать.

Мама каждый раз советовала «общаться с мальчиком как с человеком». Что из этого вышло – всем хорошо известно. Я относилась к нему как к человеку, он ко мне – как к дерьму. На том все и закончилось. И виновата не мама, разумеется, а то, что я просила у нее совета. Разве могут быть какие-то советы в таких делах? Надо слушать свое сердце, мне так кажется, и делать свои ошибки. А то получается, что я сделала мамину ошибку в своей собственной жизни.

Вот теперь я общаюсь с Мошкиным, как хочу, и он крутится вокруг меня и крутится. Попробуй я разговаривать с ним, как мне советует мама! Представляю, что с ним бы было! Взорвало бы от собственного несовершенства и убожества. А так он старается, придумывает все время что-то, хочет понравиться… После того случая в парке подулся дня три и стал снова подбираться, теперь уже по-хорошему. Только теперь дорожка будет гораздо длиннее у него. Я пока не отошла от его смелого предложения и не простила его.

А Лена тогда стала ко мне относиться как к человеку второго сорта. Ведь у меня нет роты поклонников, как у нее. И со спортивным ориентированием я практически покончила – мне не хватает времени, надо учиться. А Лена победила на областных соревнованиях, стала собираться на всероссийские… Наши разговоры постепенно изменились. Она перестала меня слушать, насмехалась – вроде по-дружески, а вроде и нет. Могла не звонить неделями, потом вдруг позвонить, целую ночь рассказывать о себе, о Косте, Арсении, Гене, еще о ком-то, я сбивалась, не могла понять, кто это – кто поступил в институт, кто не пишет ей, кто подарил цветы, кто пригласил в клуб, кто катал на мотоцикле, кто из-за нее хотел подраться, кто ее бросил, кого бросила она…

На ее день рождения собиралась огромная компания. Она пригласила и меня. Я хотела поехать, но в этот день была олимпиада по информатике, я одна прошла на следующий тур от всего нашего округа, а в округе много школ, даже не знаю точно сколько. Шестьдесят, может быть. Или двести. Но много. В нашем округе двенадцать станций метро. А также национальный парк, шесть институтов, семь православных храмов, четыре набережные, шесть мостов и два сорокаэтажных здания, которые видны из любого места. Как я могла не пойти на олимпиаду? Могла, наверное… Ведь Лене исполнялось пятнадцать лет – юбилей. Она очень серьезно отнеслась к этой вехе, практически как к обряду инициации. И я должна была поехать к ней в Смоленск.

Я позвонила ей и написала веселое поздравление – о том, какая она красавица, умница, всеобщая любимица, спортсменка… И сделала подарок – сшила из заготовки кота, похожего на Робеспьера. Лена мечтает о кошке, но у нее аллергия, поэтому она любит котов во всех видах – керамических, стеклянных, меховых… Кота я заранее послала по почте.

Лене подарок понравился, но она страшно обиделась, что я не приехала. Когда я увидела фотографии с ее дня рождения, я поняла, что она, наверно, очень меня любит, раз так сильно обиделась. На дне рождения у нее народу было, как на восточной свадьбе – самое маленькое двести человек. У Лены обеспеченные родители, Лена – единственный, поздний ребенок, они ее обожают и потакают всем ее прихотям. И пятнадцатилетие Лены праздновали с размахом. Все танцевали на центральной площади, гостям раздали красные платки, и по сигналу каждый вскидывал правую руку и выкрикивал: «Лена!» и еще: «Лена! Лена!», потом пировали в загородном ресторане, гости ходили во дворе «стенка на стенку» – ребята шутливо дрались за Лену, прыгали через костер, потом еще раз пировали, уже в другом кафе – на теплоходе, хотя была уже осень.

Лена много раз переодевалась – была царицей ночи, речной нимфой, византийской принцессой… Ей даже выписали из Москвы артистов – трио молодых певцов, победивших несколько лет назад на телевизионной передаче. И Лена танцевала на сцене, когда они пели. Все ее снимали, хлопали ей, ее высвечивали разноцветными софитами, показывали на огромных экранах сбоку от сцены. Все пировали и веселились в ее честь до пяти утра… Как она могла заметить, что меня нет? Значит, так сильно любит, подумала тогда я. Ведь Лена четко мне сказала: «Все, кто меня любит, приехали. Ты – нет. Ты меня предала». Я не восприняла ее слова всерьез. Что за ерунда? Какая разница – прыгала ли я через костер в числе других гостей и пила ли разноцветные коктейли, танцевала ли в ее честь, махала ли вместе со всеми красным платком…

Все это я рассказала папе, в парке, когда мы шли и пытались преодолеть тоску и смурь темного октябрьского дня. Пытались поодиночке – папа шел и подбрасывал листья ногой, насвистывал и после каждой моей фразы мычал: «М-м-м… Вот оно как…» Я старалась рассказывала как можно веселее, потому что хоть время и прошло, и теперь уже мне почти все равно, вспоминать это не очень приятно.

Папа наклонился, стряхнул прилипший к брюкам побуревший осиновый лист и спросил:

– И что потом?

– Потом мы перестали общаться.

– Почему?

– Сначала она слышать ничего не хотела. Обиделась, что я не приехала. Твердила: «Ты меня не любишь». Я думала – подуется и перестанет. А она вообще перестала со мной общаться. Бойкот мне объявила. А потом, когда время прошло, я сама расхотела дружить. Отгорело как-то.

– Сколько времени прошло? – спросил папа.

– Почти год. Я последний раз ей на зимних каникулах звонила.

– А! Это не срок. Перемелется, мука будет. Вот я тоже с твоей мамой… – Он запнулся, искоса посмотрел на меня.

– Продолжай.

– Нечего продолжать. Все давно прошло, травой поросло.

– Да я и вижу, что все прошло. Но я хочу знать, что было.

– А тебе мать ничего не рассказывала?

– Нет.

– Ну и правильно, – кивнул папа. – О таком не расскажешь.

– О каком – о «таком», пап? Так ведь нельзя. Я не знаю, почему расстались мои родители. И… как… как все вообще было.

– Я бы запросто рассказал тебе!.. – Папа очень глупо засмеялся, напомнил мне Мошкина. – Да она твоя мать.

Ужасно не люблю, когда он в подобном тоне говорит о маме.

– Попробуй, – тем не менее сказала я. – Найди нужные слова.

– Какая ты… Если бы ты не была такая красивая, я бы тебе не прощал многого из того, что ты говоришь, – совершенно искренне сказал папа.

Хочешь узнать мужчин – внимательно присмотрись к ближайшим родственникам-мужчинам, хотя бы к папе.

– Во-от… – начал папа. – Ты помнишь… Однажды я решил поехать в экспедицию искать снежного человека… На Тянь-Шань… В советское время ведь многое по-другому было… Из газет вообще ничего нельзя было понять…

– Не сбивайся, – попросила я папу. – Ты хотел рассказать мне о том, как… Ну ты знаешь о чем. При чем тут советские газеты?

– Не дергай меня! – мгновенно вспыхнул папа. – Вот ты какая! По-твоему все равно не будет в жизни, понимаешь? Придется прогибаться. Кто прогибаться не хочет – тонет.

– Интересная философия… – покачала я головой.

– Да-да, именно так. Вот я прогнулся в нужное время, забросил тему, диссертацию дописывать не стал, за ум взялся – где я теперь? Вот именно. На вершине… – Папа задумался.

– Славы… – тихонько сказала я.

Папа искоса взглянул на меня.

– Невозможно с тобой. В Средние века тебе бы отрезали язык.

– Отрежь мне язык, папа! – в сердцах воскликнула я, остановившись. – Отрежь язык и… и… вообще! Европейцы, знаешь, почему все такие страшные на лицо? Женщин самых умных и красивых на кострах когда-то сожгли!

Я повернулась и пошла по дорожке. Не знаю, почему-то от папы мне все обидно слышать. Если бы такую ерунду сказал Мошкин, мне бы было все равно. Я бы только хмыкнула и ответила ему тем же. А тут – невероятно – но я почувствовала, что у меня даже закипают слезы. Может быть, папа действует на нас с мамой одинаково – ведь она часто плачет после телефонных разговоров с ним? Может быть, он ей тоже хочет отрезать язык? Хотя вряд ли. Мама не такая языкастая, как я.

– Алехандра! – крикнул папа.

Я не обернулась, шла дальше, подумав – вот еще раз хотя бы позовет, я обернусь. Но папа кричать не стал. Позвонил. В кармане у меня забурчал телефон, и Сири объявила: «Папа. Белая обезьяна со сложенными лапами». – «Сама ты белая обезьяна!» – ответила я ей.

– Да, папа.

– Вернись немедленно. Я тебе не мальчик, чтобы бегать за тобой.

Я помедлила, но все же вернулась.

– Будешь дальше рассказывать? – как ни в чем ни бывало спросила я.

Папа прищурился.

– Попробую. На чем я остановился?

– На советском строе. И на аспирантуре.

– Да, вот именно. У нас, знаешь, как все было… Я в какое-то время чуть не загремел по политической статье… Да-да!

– А что ты делал? Устраивал диверсии?

– Дитя своего времени! – покачал головой папа. – Какие там диверсии в наше время! Нет, я распространял самиздат. Литература такая, которую не разрешали издавать или печатали очень маленьким тиражом, и купить ее можно было только за границей. Это сейчас можно пойти в книжный и купить все, что вздумается. А у нас книжные были завалены мусором. Никто уже и не помнит теперь всех этих писателей.

– А то теперь книжные не завалены мусором! – засмеялась я. – Ты давно был в книжном магазине?

– Так, знаешь, или я рассказываю, или ты замечания вставляешь.

Я увидела, что любое мое слово сейчас будет бесить папу. Решила помалкивать.

– Ну вот. Я перепечатал сам Солженицына – сидел и печатал на машинке недели две. Знаешь, что такое печатная машинка? Это тебе не компьютер.

Я молча кивнула. Мой папа любит рассказывать, что он жил в то время, когда еще не было холодильников, телефонов, цветных телевизоров, шариковых ручек, однополых браков, электричества и ядерного оружия. Мне кажется, он преувеличивает, но сейчас я встревать не стала.

– Я печатал через копирку – знаешь, что такое копирка? По пять экземпляров. Ошибку сделаешь – все доставать нужно, замазывать на каждой странице и дальше печатать. Так месяца три печатал. И пустил по рукам, чтобы люди знали правду.

– Какую правду? – вздохнула я. Нет, не получится молчать. Про то, что две недели у папы тут же превратились в три месяца – это еще ладно. – А Шаламова нельзя было почитать, чтобы узнать, как ты выражаешься, правду?

– Шаламова? Его тоже не печатали, ты что, Алехандра! Кроме стихов, кажется… Так, слушай, не перебивай! Я хотел что-то изменить в нашей жизни, понимаешь? А изменить можно только через сознание.

– Ты был диссидентом? – удивилась я.

– Не совсем… Но… Я активно был против советского режима. Я делал все, что в моих силах, чтобы люди поняли – так жить нельзя.

– Как, папа?

– В страхе.

– Чего лично боялся ты?

Папа остановился.

– Что ты хочешь доказать? Что мы жили лучше, чем вы сейчас? Что я зря боролся?

– Да я просто спрашиваю, пап… – Я дотронулась до его плеча. – Против чего ты боролся? В каком страхе жил? Зачем хотел сломать или раскачать систему?

Я могла задать папе еще очень много остроумных вопросов – например, не был ли он американским, китайским или немецким шпионом. И в какой связи это все находится с его походом на Тянь-Шань. Но не стала.

– Я… – Папа задумался. – Ну, понимаешь, Алехандра, мы жили плохо. Одинаково. Все жили одинаково.

– Одинаково – это плохо? – искренне удивилась я.

– Конечно.

– Я думала, бедно – это плохо. Нечестно – это плохо. А одинаково…

– Да! Да! – выкрикнул папа. – Жили – одинаково плохо! Убого! На грани нищеты! У нас не было колбасы! Нормальной одежды! Хороших книг! Мы макулатуру сдавали, чтобы хорошую книгу купить!

– Зато хорошие книги были на вес золота, и бумага не пропадала, шла на переработку, – негромко ответила я. А что, я буду молчать и слушать всю эту ахинею только потому, что ее произносит мой папа?

– Мы были пугалом! Нас боялись! – прищурившись, продолжил папа.

– Боятся – значит, уважают! – попробовала свести к шутке я.

– Никто нас не уважал! Никто совок не уважал!

– А космос? А наука? А образование? А медицина? Армия, флот, урожаи, танки, машины…

– Еще скажи – автоматы Калашникова!!

– Автоматы Калашникова.

– Всё. Ты меня достала. – Папа остановился. – Я тебя не затем кормлю, чтобы ты… чтобы ты…

Я тоже остановилась. Папа набрал воздуху – видимо, непросто было ему это выговорить:

– Чтобы ты режиму служила, который я ненавижу!

– Подожди. – Я даже отступила от него в оторопи. – Какой режим ты ненавидишь?

– Нынешний!

– Ты же воевал с прежним, с советским…

– Конечно! Конечно! А что теперь происходит? Опять армия, опять всех пугаем… Тот режим сломали, начали вроде жить нормально – нет, надо им лезть опять везде… Опять к совку зовут… Танки, парады… Со своим словом везде лезем… Агрессоры…

– Пап, пап… – Я осторожно погладила папу по рукаву. – Ты так не переживай. Давай начнем со старого. Лучше расскажи мне, что тебе так не нравилось в советское время, почему ты хотел все сломать, как ты говоришь. Ну, колбаса, точнее, ее отсутствие, ну, одинаково все жили…

– Одинаково плохо – ты не слышишь меня?!

– А что плохо-то было, папа? – как можно аккуратнее спросила я. – Образование бесплатное, аспирантура бесплатная, можно было два высших получать – учись сколько хочешь. Только учись. Работа всем выпускникам была. Лечили всех бесплатно, оперировали бесплатно, жилье у всех было, прививки делали всем, фильмы прекрасные снимали, балет, театры – ну что, папа? Санатории, дома отдыха… Никто никого на улицах не резал, террористов и маньяков не было…

– Был. Был маньяк.

– Один, да, папа?

– Нет. Были маньяки! Куча маньяков! Но-о… но это все скрывали! Ты не понимаешь. Ты живешь в другой стране, и наших ужасов, нашего страха ты не знаешь.

– Если ты скажешь, чего боялся лично ты, родившийся уже после того, как умер Сталин, я тебе поверю.

– Я боялся… Ну как… – Папа кивнул на лавочку, живописно усыпанную влажными листьями: – Посидим, а то я что-то… Наплавался с утра, устал…

– Мокро сидеть, – остановила я папу. – Просто не надо так бежать. Ты распалился и бежишь. Чего ты боялся?

– Что меня посадят, – неуверенно ответил папа. – За антисоветскую пропаганду.

– А как ты вел пропаганду? Солженицына печатал? Я вот читала, кстати, что у него половина неправда. Пишут те, кто сами сидели в советских лагерях.

Папа отчаянно захохотал.

– Неправда?! Неправда?!! Да ты что говоришь? Неправда… За что же ему тогда Нобелевскую премию дали?

– За неправду, пап. Нобелевскую премию по литературе часто дают тем, кто ругает Россию. Ты ведь не вчера родился.

– Я… Да ты… Да это же… Я же… Меня же чуть не упекли…

– Не упекли же!

Мне надоело это. Папа мне не друг. Папа мне папа. Я обязана уважать его, он обязан кормить меня до восемнадцати лет. Так написано в учебнике по обществознанию. А если человек тебя кормит, ты не можешь уничтожать его в споре. Поэтому разговор по душам имеет некоторые ограничения. Приходится себе это напоминать. Даже зря он опять завелся.

– Если бы ты мог еще раз родиться, ты бы в какой стране хотел появиться на свет? – попробовала перевести разговор я.

Папа ошарашенно посмотрел на меня.

– Что ты меня провоцируешь?! Ну, точно не здесь! Не в стране уродов!

– Поэтому я и спрашиваю – где.

– Тебе правда интересно?

– Конечно.

– М-м-м… – Папа задумался. – Ну… Например, во Франции…

– Почему?

– Там… Ну как… Все французское… Вино, женщины красивые… Музыка… Устрицы… Вообще тепло…

– В Африке тоже тепло. А французы сдаются на второй день войны.

Папа отмахнулся.

– Ты глупая. Еще… ну в Италии…

– Почему?

– Там красиво… Тепло… вино…

– Женщины… – шепотом подсказала я, – с устрицами…

– Да, женщины! Да! Ты же взрослая уже! Женщины – красотки. Ходят по улицам… такие…

– Итальянцы не выиграли ни одной войны, папа!

– Ты что, издеваешься надо мной! При чем тут война? Ты, кстати, определилась, куда поступать будешь? На курсы надо идти. Мать сказала, ты сама все решаешь. Что такое «сама»?

– У мамы такое красивое имя, папа, почему ты всегда называешь ее «мать»?

Папа пожал плечами.

– Мне никогда не нравилось имя твоей матери.

– Почему же тогда я появилась на свет?

Папа остро взглянул на меня.

– Чудная ты. Откуда это в тебе? Ты слишком внешне похожа на меня, поэтому у меня никаких вопросов к твоей матери нет, но… Слушай-ка, как ты ловко сбиваешь с темы… Так куда ты идешь учиться?

– В Академию ФСБ, папа, – просто ответила я.

– Что… Что?! – аж подпрыгнул папа. – Что ты сказала? Ты что, с ума сошла? Ты с ума сошла? Куда? Служить – этим… этим… Да ты… ты…

Такой реакции я даже не ожидала.

– Имей в виду! Если ты станешь гэбисткой, у меня больше нет… – Папа замялся.

Я догадывалась, что он хотел сказать что-то плохое, что-то категоричное, но не решился. Потому что папа меня любит. Меньше, чем Ваньку и Глебушку, но любит. Когда я пойму, что это не так, я сама с ним общаться не буду.

– Пап… Ты что, до сих пор считаешь себя диссидентом? Ты в вечной оппозиции к режиму? Ну и ладно. Есть же такие люди. Они всегда против режима. Не могут подчиняться власти. У них есть ген анархии… – Я очень хотела пошутить, но папе смешно не было.

– Нет… – Папа упрямо наклонил голову. – Нет! Да, то есть, нет! Я к советскому режиму был в оппозиции. И сейчас тоже. Вот если поменяется власть, я буду нормальным, лояльным гражданином.

– На что, на кого поменяется, папа? Ты знаешь альтернативу?

– Душат! Душат свободную мысль, свободных людей! Поэтому нет альтернативы! Всегда в России так! Задушили всех смелых! В ссылку отправили! Из страны выгнали!

– И в царское время так было… – ввернула я.

– Да ну тебя! – Папа махнул рукой. – Неправильно тебя мать воспитывает. Все, уже испортила. Моя дочь служит режиму! Кстати, почему ты трубку не брала? Я тебе звонил вчера вечером.

– Выключала телефон.

Папины брови поползли наверх. Чем бы папа ни был озадачен в настоящую минуту, поревновать он никогда не откажется. Папа – ревнивый, как будто он не папа, а друг. Это и приятно, и немного странно.

– Просто я… – Я чуть помедлила. – Неудобно было разговаривать, телефон боялась потерять, темнело уже. Я мусор собирала.

– В смысле? – несколько напряженно засмеялся папа. – В смысле – мусор?

– Я работаю волонтером. Убираю берег Москвы-реки. Обычно по воскресеньям. Но тут ходила посреди недели, потому что в воскресенье обещали плохую погоду. А сегодня вечером обещали снег. Ты любишь снег, пап?

– Сколько платят? – прищурился папа, которого, как и меня, не слишком собьешь с темы. – Ты мне хочешь сказать, что тебе денег не хватает? Тебя мать плохо кормит, плохо одевает?

– Пап… – Я ткнулась носом в его щеку.

Папа чуть отодвинулся.

– Я во-лон-тер! Ты слышишь?

Папа никак не мог взять в толк, что я имею в виду, так ему не нравился вообще весь разговор. А ведь начинался замечательно – про старые времена, когда папа был молодой, пошел в поход на Тянь-Шань… Хотя… Он уже второй раз начинает этот рассказ и второй раз сам заводится с пол-оборота так, что не может не только дойти до сути, но толком ничего не рассказывает, а злится до крайности и ссорится со всеми.

– Не подлизывайся, – сказал папа. Успокоившись, что ревновать не к кому, он вернулся к той теме, которая его взрывала. – Я все понял. Понял! Ты на режим бесплатно работаешь. Ты будешь гэбисткой! Ты предала отца. Всё, пока! – Папа повернулся и пошел прочь.

Я была уверена, что он шутит. Пошла за ним.

Папа повернулся и изо всей силы махнул на меня рукой:

– Не ходи за мной! Всё!

Для верности он еще поддал прелые листья ногой, неудачно, листья вверх не полетели, зато папа сильно ударил ногу, рассердился от этого неимоверно. Поскольку к тому времени он уже был зол на весь мир, последняя капля была лишней. Папа вскрикнул: «А!» Еще раз: «А!» Погрозил мне кулаком, погрозил двумя кулаками, прокричал что-то нечленораздельное и ушел. Думаю, ему было так плохо не из-за его волюнтаристских настроений, а просто стыдно, что он так себя вел. И это замкнутый круг, особенно у мальчиков. Наорал – разозлился, что наорал. От этого наорал еще сильнее – и еще больше разозлился на того, на кого только что орал…

– Пап!.. – негромко позвала я.

Иногда это действует. Человек слышит не из-за громкости твоего голоса, а из-за того, насколько сильно ты хочешь, чтобы он обернулся и услышал тебя.

Я так хотела, чтобы папа перестал дурить и обернулся. Но он шел вперед, упрямо наклонив голову, запихнув руки в карманы расстегнутой куртки. И, конечно, не оборачивался.

Я немного подождала и пошла прочь. Очень трудно, когда родители – твои взрослые, умные, сильные, вполне здоровые родители – капризничают, как дети.

Когда я пришла домой, мама сидела у компьютера, задумчиво подперев рукой голову, и что-то сосредоточенно читала.

– Погуляли? – спросила она.

– Погуляли, – нейтрально ответила я.

Мама больше ничего не спросила, только глубоко вздохнула. Помолчала и тихо произнесла:

– Тут вот такие дела… Твой дедушка сильно заболел.

– Дедушка?..

Я подумала, что она говорит о папином отце, который живет в другом городе. Я его видела один раз, давно. И мама никогда не называет его дедушкой, только по имени-отчеству.

– Да… – горестно кивнула мама.

– Какой дедушка, мам?

– Дедушка Коля.

– Мам… Ты хорошо себя чувствуешь? – Я подошла поближе к маме. – У меня разве есть дедушка Коля?

Уже спрашивая, я вспомнила наш недавний разговор и старую фотографию, которую случайно нашла в пакете. Мама кивнула.

– Он в Австрии живет, ты говорила?

– Нет, получается, не в Австрии. В Финляндии.

– Здорово…

Мама обернулась на меня.

– Какая же ты глупая, Сашенька! Что тут здорового?

Я пожала плечами.

– А что плохого? Лучше бы, если бы он жил в Эквадоре?

– Нет… – покачала головой мама. – Тогда нам, чтобы купить билет, пришлось бы продать… – Мама задумалась, окинула взглядом кухню, гостиную, меня… – Вот, к примеру, Робеспьера… – неуверенно проговорила она.

Наш кот, изящно расположившийся на подоконнике между двух горшков с цветами, поднял голову и оценил мамину реплику презрительным взглядом.

– Она шутит! – успокоила я Робеспьера. – Она скорее продаст меня, чем тебя.

– Сашенька!.. – Мама от негодования даже тряхнула головой.

– Мам… – осторожно спросила я. – А что, мы должны покупать билет в Финляндию?

– А как ты думаешь? Если человек болеет… Ему помощь что, не нужна?

– А виза?.. И… вообще… Ты уверена, что ему нужна наша помощь?

– Да. Вот, читай.

Я взглянула на то, что читала мама. Потом перевела взгляд на свою маму.

– Мам… А ты уверена, что тут написано про болезнь?

– А про что еще? Посмотри, как он плохо выглядит. На подушке себя фотографирует… Лежит и снимает себя… Бледный такой…

– На каком языке пишет этот бледный дедушка, мам?

– На финском, Сашенька! На каком же языке может писать человек, который живет в Финляндии!

– А откуда дедушка… дедушка Коля знает финский? И с чего он вдруг пишет по-фински, он же русский человек… И как ты перевела? Ну да, понятно, онлайн-переводчик… А как ты его нашла?

– Мне в ленте почему-то вышло… – Мама пожала плечами. – Даже не знаю. Чудеса…

Я внимательно посмотрела то, что изучала мама. Потом нашла «дедушку Колю» в Сети с телефона. Ну да. Вроде он, правда. Nikolas Orloff. Дедушка же наш двоюродный – иностранец. Я посмотрела корявый перевод, который выдал онлайн-переводчик. «Лежать смотреть единица времени не хватает во мне везде ощущение воздух. Тяжесть испытывает словно простая причина выяснять негодование бытия. Кроме тебя есть ничего что приносит радость большой спрос».

Я перевела взгляд на маму, которая, все так же горестно подпершись, тоже листала «дедушкину» страничку в Фейсбуке.