Текст книги "Солнце на антресолях"

– Да уж конечно! – засмеялась я. – Дальше говорится: «Если кто противопоставит мне в нем волчцы и терны, Я войной пойду против него, выжгу его совсем». Ясно сказал: «Выжгу!» Я специально выучила!

– Зачем, Сашенька? – искренне ужаснулась моя мама.

– Мне интересно, мам. И чтобы парировать, и чтобы знать, и чтобы сочинение писать… о добре и зле.

– Я сомневаюсь, Сашенька, что у вас будут такие темы сочинений… все-таки у нас светское государство…

Татьяна Юрьевна обрадовалась новому повороту темы и завелась насчет того, что нужно, чтобы церковь, как до Великой Октябрьской революции, стала частью государственного аппарата, влияла на вся и на всех, а я потянула маму за рукав, шепча:

– Тебя втягивают в антигосударственный заговор, пошли…

Мама засмеялась и, пожелав Татьяне Юрьевне всего самого доброго, взяла меня за руку и пошла со мной. В тот момент, наверно, я немного совместилась в ее голове с образом ее дочери, о которой она мечтает и тоскует, пока я тут бегаю, топаю, громко чавкаю, говорю резкие и неправильные, с ее точки зрения, вещи, все критикую, философствую, гуляю с чужими собаками, чтобы почувствовать себя финансово независимой от папы, занимаюсь не понятным никому волонтерством. И вообще… Пока я рядом с ней такая «не та»…

Я подумала – не рассказать ли мне Мошкину обо всем об этом. Вдруг он поймет… Ведь он так рвется стать моим другом… Я открыла рот, а Мошкин вдруг сказал:

– Димон… это… он…

– Мяка? Друг твой? Забываю даже, как на самом деле его зовут…

– Да… это… Мяка… Настюхе предложил встречаться… А она отказалась…

– Почему? – вздохнула я.

Начинается… Хуже мальчишеских сплетен – только разговоры о чужих собаках, которых ты никогда не видела, и тебе надо слушать, как смешно она подпрыгнула, смешно залаяла, смешно вылизала чью-то пятку, высунувшуюся утром из-под одеяла, смешно съела все котлеты, забравшись на стул, смешно рычала на курьера, смешно выла в купе, которое пришлось выкупить целиком из-за нее, смешно съела старую дореволюционную книжку… Но когда заводятся мальчики и начинают рассказывать друг о друге всякие небылицы или свои жалкие секретики, которые им доверил их лучший товарищ…

Мошкин независимо хмыкнул и по-молодецки расправил плечи, почему-то похлопав себя по довольно куцым бицепсам. Выглядел он при этом еще глупее, чем когда он гыкает, краснеет и смеется без повода.

– Ну это… как… – Мошкин показал что-то руками.

Я не поняла.

– Что?

– Ну это… Не хочет… Настюха… не хочет…

По тому, как он неудержимо стал смеяться от своих собственных слов, я догадалась, что Мошкин вкладывает что-то не совсем приличное в слова. И ржет сам от неловкости.

Он смеялся, смеялся. Потом вдруг перестал. Остановился посреди тропинки, по которой мы шли уже к троллейбусу из парка, повернулся ко мне, перегородив мне путь, и спросил:

– А ты?

– Что – я?

– Ты… это… будешь… это… со мной…

Я обошла его и направилась дальше по тропинке. Мошкин снова перегородил мне путь, попробовал даже взять меня за плечи.

– Я… это… предлагаю тебе… это… встречаться.

– Леш… Давай так не будем это решать, хорошо? – Я решительно освободилась от его неловких рук и пошла вперед.

Мошкин густо покраснел, двинулся за мной, что-то бубня. Я прислушалась.

– Давай еще раз, погромче, Мошкин!

– Говорю… – проорал Леша, наступая на меня, – у меня… это… есть девушка! Да! В этой… в Голландии!

– Да ты что… м-м-м… молодец какой! И что она? Как вообще Голландия?

– Там… это… всё… – Мошкин набрал побольше воздуха и проговорил заученно – готовился, наверное, мальчики часто свои шутки заранее готовят, находят в Сети и рассказывают потом, иногда шутка идет по Сети, и они одно и то же все рассказывают, выдавая за свое. – Все, что… это… нужно… для жизни – тюльпаны, наркотики и проститутки!

– А девушка твоя проститутка, что ли? – удивилась я.

– Нет! Ты… скучная!!! Мне… это… с тобой – скучно! – зло сказал Мошкин, чуть задев меня плечом, обогнал и поскакал первый к остановке. Он бежал так быстро, что совсем скоро скрылся из виду.

Не могу сказать, что мне было приятно идти одной по лесу. Я слышала, как за мной кто-то идет. Причем, когда я останавливалась, он останавливался тоже. Я припускалась быстрее, и он явственно ускорял шаг. Михаил Тимофеевич? Или кто-то крупнее и сильнее – шаги уж больно быстрые… Так, все. Я решила встретиться с врагом лицом к лицу.

Резко развернувшись, я остановилась и посмотрела назад. При этом мой небольшой рюкзак сильно скрипнул и, хлопнув меня по боку, издал звук, очень похожий на звук шагов. Я опять развернулась, пошла, остановилась. И поняла, что никто за мной не шел. Никто, кроме моего страха.

…Ну и Мошкин. Вот тебе и друг. А я еще хотела ему про маму рассказать… Чтобы он потом своей девушке в Голландию писал. Откуда у него девушка в Голландии? Врет, наверно. Хотя, может, и нет. Познакомился в Интернете, сейчас это легко. Правда, ты точно не знаешь, с кем ты познакомился. Вместо девушки там может оказаться голландский Михаил Тимофеевич… Ведь ему нравится Мошкин, это очевидно. Он смотрел на меня так же злобно сегодня, как в классе смотрит Анжелика Бобошкина, которой непонятно за что нравится Мошкин.

Маленькая, бойкая Анжелика влюблена в Мошкина уже давно. Она садится к нему за парту, когда нет Мяки, приносит еду, рассказывает всякую ерунду в расчете на его ревность, на экскурсиях всегда норовит оказаться рядом с ним – в автобусе, в метро, сама пыталась его приглашать на школьной дискотеке, один раз даже зазвала в гости, кормила, приставала… Об этом Мошкин рассказал Мяке, Мяка еще кому-то, тот – своей девушке, девушка – всем остальным.

В той версии, которая докатилась до меня, Анжелика дома положила Мошкину в тарелку мясного рагу, налила пива, а сама тем временем разделась догола и стала танцевать на стуле. Думаю, это вранье. А может, и нет. В школе она любит в короткой юбке наклоняться так, чтобы можно было прочитать, что у нее написано на трусах. Анжелика часто ходит в гольфах до колена. (Это особая мода – девочка должна быть похожа на проститутку и дошкольницу одновременно.)

А Мошкин у нее в гостях якобы рагу съел, выпил все пиво и убежал. Поскольку это было года два назад, можно в это поверить. Сейчас бы он, может, и остался. Ведь именно об этом он меня сейчас пытался просить, перегородив мне путь, отчаянно краснея и путаясь в трех словах.

На мой взгляд, Мошкин может нравиться только как верный друг – до сегодняшнего дня я так считала. Да, он глуповатый, недалекий, грубый, но так упорно гоняется за мной, иногда в очень глупой форме – задирается, пытается по-всякому задеть… И это все от любви, которую он не может по-другому выразить. А вот взял сегодня и бросил меня одну в темном лесопарке, где постоянно что-то плохое происходит. Почему-то здесь не делают свет. Здесь даже днем страшно одной – народу немного, парк огромный, это полуостров, омываемый рекой. А уж вечером…

Я прибавила шагу, потому что явственно услышала голоса. Я убегу, конечно, в случае чего. Я бегаю на первый юношеский разряд. А если не убегу? Будущий офицер не имеет права на страх… Когда я читаю о героях Великой Отечественной войны или героях современных войн, попадавших в плен, выносивших страшные пытки и не сломившихся, я пытаюсь представить это на себе. И… понимаю, что я так не смогла бы. Это очень страшно. Перенести это можно только с помощью Бога, наверно. Иначе не объяснить. Но герои Великой Отечественной все были атеисты… Значит, верили во что-то другое, что помогало им. В Родину, наверное. В коммунизм. Хорошо, что они не узнают никогда, что все их идеалы, ради которых они воевали, сломаны. И никто больше ни во что по-настоящему не верит. Кроме Татьяны Юрьевны и ее подруг, которым лучше, чем другим, – они нашли своего, понятного им Бога, и ни в чем не сомневаются.

Во что, например, верит Мошкин? Я хотела и об этом с ним поговорить. Но теперь уже не получится. Дело не в том, что я не умею прощать. Но он сегодня показал, как он на самом деле ко мне относится. Плохо относится. Я ведь поняла, что именно он мне предложил. Поэтому он так глупо смеялся. Мальчики и девочки предлагают друг другу вступать в интимные отношения. Можно подойти, например, к Мяке и сказать: «Будешь со мной встречаться?» Это значит, что я согласна прийти к нему домой, когда нет его родителей, или привести его к себе. Потом обязательно нужно сфотографироваться в постели и поставить эти фотографии в открытый доступ, чтобы все могли увидеть, что у нас с ним близкие отношения. Зачем так нужно? Не знаю. Так многие делают. Не все, конечно, но многие. Их родители, скорей всего, просто не в курсе – не заглядывают на страничку своих детей или же считают, как говорит Дылда, что мы все имеем «право на выбор».

Дылда как раз больше всего любит опытных девочек, у которых уже перебывало не по одному парню. Она говорит, что они, в отличие от тех, кто шарахается от парней, более твердо стоят на своих ногах и всегда сумеют отличить хорошего человека от плохого. Вот, кстати, кто еще любит поговорить на тему добра и зла. Только у Дылды критерии очень странные. Те, кто приходит ей рассказывать чужие секреты – это «хорошие люди», так же как те, кто подлизывается к ней, кто «не боится узнавать жизнь»… Получается, что каждый вкладывает в понятие «добро» все, что хочет. Так ведь не должно быть?

У нас в классе есть девочка Мила, перебывавшая со всеми парнями, кто пытался с ней сблизиться. Она при этом довольно хорошо учится, и у нее специализация именно химия. Если она сдаст Единый государственный экзамен по химии на высокий балл, Дылде выдадут большую премию и будут везде ее хвалить. Поэтому Мила у Дылды на особом счету. Даже не знаю, кого она больше любит – Пандейкина, который снимает бездарные утомительные ролики про себя любимого и удивительные свойства серной кислоты, про себя и электролиз, про себя и катализаторы… – или Милу.

Пандейкина Дылда может воспевать целый урок, забыв про план, про обещанную самостоятельную. У нее внутри как будто включается какая-то глупая кнопка, Дылда перевозбуждается, краснеет до самых ключиц и ниже, краска ползет по ее сильно открытой костистой груди (Дылда любит откровенные блузки), она начинает быстро дышать, часто говорить, брызгая слюной, сверкая глазами, повторяя на разные лады «Анатолий, м-м-м… Анатолий… Анатолий…», переступать на месте, как будто заводя внутри мотор, и потом вдруг срываясь с места и гоняясь по классу из конца в конец, широко размахивая руками, оживленно что-то рассказывая, без начала и конца, резко останавливаясь, начиная снова, вдруг спрашивая кого-то: «Что я сейчас сказала?! Два!!! Слушать надо учителя!!!» А повторить то, что она говорит, невозможно. Она говорит в таком состоянии полную ерунду.

Но Милу она любит по-другому. Милу она даже как будто и не замечает, особо никак не выделяет, не нахваливает, редко ее спрашивает. У Милы, наверное, вполне заслуженная пятерка – мне трудно судить, все оценки мы получаем за самостоятельные и контрольные, которые каждый пишет за себя, чужие результаты не видит. А проверяет их… Мила. Если случайно зайти после уроков к Дылде в кабинет, там часто можно увидеть Милу, которая пьет кофе – одна или с Дылдой. Или проверяет наши работы. У Дылды так заведено – во всех классах. Все работы проверяет лучший ученик, свою в том числе.

Когда однажды разгорелся небольшой скандал из-за того, что мама одного мальчика застукала его с Милой прямо в своей собственной постели (и было это еще в восьмом классе), Дылда всячески уговаривала ту маму пойти на мировую, не выносить сор из избы (то есть из Дылдиного – из нашего – класса), вообще никуда мусор не выносить, хранить его в своей душе и помалкивать. И уговорила, убедила, что ничего особенного в этом нет. Любовь – это прекрасно. Наверно, мама мальчика не поверила, что это любовь, и забрала его из нашей школы.

Размышляя про добро и зло в интерпретации знакомых мне людей, я благополучно вышла к остановке. Голоса, которых я испугалась, остались позади, я недолго подождала троллейбус, села в него. Ехала одна некоторое время по плохо освещенной дороге. Через остановку в троллейбус вскочил… Мошкин, потный и перебудораженный. Наверно, он бежал по дороге, чтобы как-то прийти в себя. Что его так оскорбило? Ведь это я должна была оскорбиться его предложением.

Увидев меня, Мошкин в первую секунду разулыбался, потом нахмурился и отвернулся. Я тоже отвернулась к окну. Не в моих привычках грустить и обдумывать происходящее в состоянии глубокой грусти и печали. Но сейчас хотелось сделать именно так. Поэтому, чтобы не прийти к неприятным выводам о жизни вообще, я заставила себя не думать, а считать деревья, машины, людей, фонари. И запоминать числа. Заняв этим свою голову, я перестала печалиться.

Когда я снова посмотрела в сторону Мошкина, его уже в троллейбусе не было. Решил не выходить со мной на одной остановке, выскочил раньше.

Неприятный осадок, оставшийся после сегодняшнего волонтерского рейда, быстро прошел. Я поднялась на четвертый этаж в доме без лифта к старушке Надежде Ивановне, долго стучала, потом долго из-за двери объясняла, кто я – она раз от разу все дольше вспоминает меня. Потом ждала, пока она откроет свой единственный замок в шаткой обшарпанной двери. Ей все делать очень трудно. У нее есть где-то дети, но она не помнит где. Или не хочет говорить.

– Ты Саша? – спросила меня Надежда Ивановна.

– Да, Надежда Ивановна.

– В тот раз ты как-то по-другому выглядела, – покачала головой моя подопечная, но все же впустила меня.

Я нашла ее сама. Однажды в магазине я видела, как пожилая женщина, а лучше сказать, очень старая женщина, аккуратно одетая, заплатила за продукты, сложила все в пакет, поставила пакет на стол, отвернулась, чтобы высморкаться. Высморкалась, сложила платок, убрала его в карман, повернулась и пошла прочь. Я думала, кто-то сейчас ее догонит – родственник или помощник. Но сумка так и стояла, а старушка уходила прочь. Я заглянула в пакет – продукты. Молоко, кефир, хлеб, морковь, конфеты, кусочек сыра… Колеблясь, я взяла пакет и догнала старушку.

– Вы забыли пакет? – спросила я.

– Нет, – пожала плечами та.

– Но это же ваш пакет… – немного растерялась я.

– Да? – Старушка как будто и не удивилась, тоже заглянула вовнутрь. – Спасибо, – сказала она. – Вот я как… – Она зябко поежилась. – Забываю. Все вообще. Куда шла, зачем шла. Болезнь такая – старость.

Я кивнула.

– Хотите, я вам донесу сумку?

– Зачем… Я сама. А хотя… Давай я тебя чаем напою.

Я решила тогда, что сумку ей я донесу, а на чай не останусь. Пока мы дошли до ее дома, Надежда Ивановна благополучно забыла, что приглашала меня на чай. Рассеянно поблагодарила, как-то недоуменно взглянула на меня, взяла сумку и закрыла дверь.

Через несколько дней я решила навестить старушку. Ни почему. Просто. Узнать, не забыла ли она опять что-нибудь где-нибудь. Сумку с кошельком или ключами. Вот так и пошло.

Потом, когда я познакомилась с другими волонтерами в Интернете и встретилась на уборке парка, я узнала, что есть целый список адресов, куда можно ходить и предлагать свою помощь. Многодетные, одинокие старики, инвалиды. Конечно, им помогает государство, но всегда что-то нужно сделать еще. Надежда Ивановна, например, даже не оформила социальную помощь. Потому что она все время это забывает. Ей звонят, говорят, куда и когда нужно прийти, а она забывает. Я думаю, что одной ей жить опасно, она может уйти и потеряться. Но если над ней возьмут опеку социальные службы, ее отправят в дом престарелых. И никто никогда не будет туда приезжать. Разве что я. Но ведь она меня может и не узнать.

Это горькие мысли, и я их не люблю. Тем более все равно все будет не так, как мы думаем. Я это точно знаю. И я предпочитаю сделать что-то сегодня, пусть какое-то совсем небольшое дело, полезное.

* * *

Если бы я жила во времена Сервантеса, когда перед началом главы описывали все ее содержание (для тех, кто, читая, не поймет, о чем вообще речь), я бы кратко описала это воскресенье так:

«Что бывает, когда пропускаешь чей-то день рождения. – Сомнения в близком родстве. – Про дружбу и лучшую подругу. – И что мне ответил папа, когда я решила с ним пооткровенничать».

Прошла неделя с того несчастного похода в зоопарк. Всю неделю было пасмурно, а в воскресенье утром я проснулась и подумала: «М-м-м… хорошо… еще ночь… можно поспать…» – и повыше натянула одеяло, чувствуя, что где-то на краю кровати недовольно зашевелился Робеспьер, пригревшийся у меня в ногах и тоже не собиравшийся открывать глаза так рано.

– Вставай, Сашенька, – вздохнула мама, заходя ко мне в комнату. – Папа к тебе собирается. Написал вот…

– Он же задрался в прошлый раз к тебе и весь в обидках теперь сидит… – сказала я, со сна не выбирая слов.

– Сашенька… – Мамины грустные глаза погрустнели еще больше. – Сашенька… – Она подошла ко мне, присела рядом, обняла меня. – Ты ведь хорошая, правда? Ты ведь только так разговариваешь, как будто ты…

– Я хорошая и очень положительная, мам.

Сколько остроумного я могла сказать, описывая грани своей положительности – в сравнении с моими одноклассницами, которые хрипят и кашляют от злоупотребления кальяном, брызгают себе в рот химические аэрозоли, чтобы забить запах табака, глотают с утра таблетки, чтобы бодрее себя чувствовать после вчерашних возлияний, толстеют на глазах от гормональных лекарств, которые они пьют, чтобы не забеременеть от наших глупых мальчиков… Но я ничего этого не сказала, иначе мама от столкновения с действительностью потеряет равновесие с самого утра в выходной день. Я чмокнула ее в щеку и вскочила.

– Он нормально с тобой разговаривал? – спросила я на бегу.

Благо у нас квартира сделана оригинальным образом – можно обежать ее кругом как бы сквозь все стены – у нас все помещения проходные, смежные, как-то так оригинально была спроектирована квартира. Если в ней живет большая семья, наверно, это неудобно – не уединиться. Но нам с мамой и Робеспьером вполне подходит.

– Сашенька… Папа хороший… Просто он много работает, и у него нервы сдают…

Мама не поспевала за мной, спотыкаясь то и дело о Робеспьера, который шествовал перед ней с недовольным видом, высоко подняв хвост, больше смахивающий на опахало, и ровно ставя свои белые лапки.

Не понимаю причин такого необъективного отношения мамы к папе, но очень хочу в этом разобраться. Чужая душа – потемки, это расхожая фраза. Иногда, если начинаешь вдумываться в какие-то пословицы, очевидные, простые, вдруг понимаешь, что за ними стоят глубочайшие вещи, выраженные самыми точными, с виду незатейливыми словами. Будешь пытаться сказать по-другому – а ведь лучше и не скажешь.

Самое первое, что напрашивается, – мама до сих пор папу… любит. Ну а как? Что еще может быть? Но разве так бывает? Столько лет любить человека, которому ты совсем не нужна? Мне не хочется верить в такую любовь. По-крайней мере, себе бы я такого не желала.

Я быстро накинула тренировочную форму.

– Сашенька, может быть, не будешь бегать? Холодно на улице. И вдруг папа приедет раньше?

– Я каждый день бегаю, мам.

– Ты так сильно хочешь получить значок ГТО?

– Я хочу быть сильной и здоровой, – пожала я плечами. – И получить справку от врача для поступления в Академию.

Мама закрыла уши руками.

– Не говори мне об этом, пожалуйста. Я и слышать не хочу. У девочки должна быть мирная, гуманная профессия.

Я хмыкнула, но в спор вступать не стала – не сейчас.

– Отойди, пожалуйста, – попросила я Робеспьера, который сидел на коврике у дверей и брезгливо встряхивал лапой. – Я вообще не понимаю, зачем ты уселся на этот нестерильный коврик своей чистой попой. Был бы ты собакой, бегал бы со мной. А так – бесполезная меховая вещь в доме. Брысь!

Мама взяла кота, несмотря на его недовольное бурчание. Робеспьер – не ручной кот, а как будто полудикий. Он не трется об ноги, не лезет на колени, не ласковый, не вежливый. Хамоватое животное, красивое и чистоплотное, живущее параллельно с нами. И свысока симпатизирующее нам, причем в разной степени. Мне – в большей, потому что я перед ним не заискиваю.

Иногда мне кажется, что Робеспьер, случайно когда-то попавший к нам в дом, – это прообраз моего будущего мужа. Как-то так я себе его и представляю – по личностным качествам и экстерьеру. Умный, тонкий, хладнокровный, себе на уме. Желательно, чтобы он был порядочным и любил детей.

Я побегала по бульвару, приняла душ, натянула свитер посимпатичнее – у папы портится настроение от вытянутых застиранных кофточек. И конечно, когда позвонил папа и сказал, что он подъезжает, Сири объявила: «Нелли Егоровна… коровья морда… пистолет…»

– О нет, – сказала я. – Черт. Еще же эти тупые моськи! Я ведь обещала…

– Если обещала, надо выполнять, Сашенька. Хочешь, я за тебя погуляю?

– Да ты что! Чтобы она тебе в нос потом тыкала, унижала, если они вляпаются во что-то, а они вляпаются обязательно! Нет, я успею. Папа, в крайнем случае, подождет.

Мама испуганно посмотрела на меня.

– Нет, ты возвращайся поскорее…

– Ладно!

Я стрелой поднялась к Нелли Егоровне, коровьей морде. Дверь мне открыли не сразу. Минуты две я слушала приятную мелодию в стиле шестидесятых годов прошлого века «Love me tender, love me sweet, take me to your heart» – «Люби меня нежно, сладко, возьми меня в свое сердце». Звучит по-русски просто идиотически, но мелодия на самом деле приятнейшая. Я позвонила еще и еще. Наконец дверь открылась. Нелли Егоровна, в зеленом кружевном платье до пола, полупрозрачном, с накрученными распущенными волосами, стояла, покачиваясь на высоких каблуках, и отхлебывала из высокого бокала.

– З-заходи! – сказала она. – Очень кстати.

– Я погулять.

– З-заходи!!! – Нелли Егоровна чуть не упала, пытаясь обойти меня и захлопнуть дверь.

Я на всякий случай прикрыла дверь сама, улыбнулась Нелли Егоровне и заглянула на кухню, которая начиналась сразу после огромной прихожей и продолжалась до лоджии-«скверика». Свет был включен весь. Музыка раздавалась как будто из стен – отовсюду.

– Ноги! – закричала Нелли Егоровна тонким голосом. – Грязь не тащи!

Я уже остановилась. Но не потому, что я вспомнила про свои кроссовки. А потому, что я увидела сцену, которая даже меня, приученную ко всему за время моего общения с тупыми моськами, заставила остановиться.

– Ты что смеешься? – спросила Нелли Егоровна и икнула. – Хочешь шампанского?

– Нет, я не пью, спасибо.

– Вот еще! – засмеялась Нелли Егоровна совершенно дурацки, из чего я заключила, что это уже не первый бокал шампанского, который она выпила с раннего утра. – За здоровье Вениамина. А… где же подарки? Ты – без цветов? Ты – без подарков? Ты что, с ума сошла? Как я это объясню – ему?

На огромном кухонном столе, за которым может поместиться человек двенадцать толстых мужчин, стоял великолепный торт размером с большой барабан, в который бьют сбоку колотушкой. Розовый, со всякими украшениями, цветами из крема, мармеладками, какими-то необыкновенными вещицами – очевидно, съедобными. Венчала торт шоколадная фигурка йорка – то, что это именно йорк, было очевидно, – работал хороший скульптор. Когда он учился в Строгановке или Суриковском, он вряд ли думал, что придется лепить из шоколада йорков, даже таких модных и богатых, как Вениамин.

Оба йорка бегали по столу и ели торт. Алисонька была наряжена в стиле «плохая школьница» – с высокими хвостиками, сильно накрашенными зеленой тушью ресницами, огромным блестящим бантом во лбу. Надет на ней был белый гламурный лифчик с блестками и кожаные шортики с вырезом для хвоста, вырез сделан в виде большого красного сердечка. Морда ее была вся вымазана кремом и шоколадом, усы, свисающие до самых лап, были похожи на грязные сосульки. Удивительно, как они так отросли за неделю? Нарастили ей, наверно прядки. Между ушей у Алисоньки была шапочка, как положено на днях рождениях детей. Розовая, с блеском, в виде конуса. Как она держалась на голове – непонятно. Я не видела ни заколок, ни завязок. Наверно, Нелли Егоровна приклеила ей эту шапочку. Временно.

А Вениамин…

– Что ты смеешься!.. – Нелли Егоровна толкнула меня и не удержалась сама, наклонилась и поехала по сверкающему полу. Пол у нее очень красивый – деревянный и покрытый столькими слоями лака, что в нем отражается тот, кто скользит сейчас по этому полу… Скользит и падает… – Держи меня, не видишь, я упала! – крикнула Нелли Егоровна.

Я подхватила хозяйку йорков, она оказалась тяжелее, чем я ожидала. Я чуть не упала вместе с ней. Йорки подумали что-то не то и стали лаять, разумеется, прямо со стола. Не уверена, что они в состоянии спуститься с него сами.

Я не могла остановиться и смеялась, потому что Вениамин был в… парике. Я думала, что видела уже все, но оказывается – нет. Рыжий парик, в цвет его собственной рыжеватой шерсти, маленький, но настоящий, как человеческий, был нахлобучен на затылок. В парике он был похож на странного мужчину, у которого что-то случилось с лицом. Шерсть стала расти не только до глаз, как у многих восточных дяденек, а и на лбу, на носу…

Отсмеявшись, я прислушалась. Нет, кажется, мужа Нелли Егоровны опять нет. И даже галстука и больших носков не валялось. Может быть, он сбежал за эту неделю? Пока Нелли Егоровна готовилась ко дню рождения Вениамина. Я точно помню, что день рождения у него уже был – в самом начале лета. Я встретила ее во дворе, нагруженную подарочными коробками, мы еще были не знакомы, и она громко говорила кому-то по телефону: «У Веньки юбилей! Два годика!» Я тогда подумала, что это ее внук. Но сейчас я точно знаю, что у нее внуков нет.

– Как я с такими грязными пойду гулять? – спросила я.

Нелли Егоровна, которая все-таки присела на полу (и я не стала ей помогать подниматься), ахнула от негодования.

– Да ты… Да ты ж… Да ты вообще… Убирайся вон! Грязные! Собаки мои – грязные!

Я пожала плечами, переступила через ее ноги, развалившиеся во все стороны, как у огромной нелепой куклы, и пошла прочь. Йорки сзади тявкали, Нелли Егоровна им подвывала, американский певец, которого давно уже нет на свете, пел красивую песню «I did it my way…» – «Я сделал это по-своему». Очень красивая песня. Даже жалко, что я принципиально отрицаю все американское.

Этот прекрасный певец умер молодым, потому что от слишком успешной, головокружительной карьеры, богатства и всеобщей любви сорвался и потерял интерес к обычной жизни. И умер. От наркотиков, от алкоголя, от невозможности быть в таком странном теле, которое все время хочет чего-то неправильного, опасного, трудно переносимого этим телом. Ведь все-таки я и мое тело – это немного разные вещи.

У меня не было времени дальше пофилософствовать на эту тему, потому что в кармане давно уже тренькал телефон, объявляя: «Папа… белая обезьяна со сложенными лапами…»

Теперь главное, чтобы Нелли Егоровна, отпраздновав день рождения Вениамина и опомнившись, что некому гулять с тупыми моськами, чем-нибудь не разжалобила мою жалостливую и чрезмерно человеколюбивую маму, которая, естественно, будет на стороне мосек и коровьей морды Нелли Егоровны, а не на моей.

Папа в кои веки раз приехал без полубратьев, не стал сидеть у нас на кухне и задираться к маме, даже не стал заходить, предложил прогуляться по парку. Я согласилась – куда было деваться, хотя мне было безумно жалко маму, которая готовилась к папиному приезду, быстро что-то испекла, два раза переодевалась, все подкручивала и подкручивала винтики у очков. Я решила – куплю ей со следующих накопленных денег новые очки. У нее, разумеется, есть деньги на очки, просто она на себя почти ничего не тратит. Задумываться, с чего я буду копить, я пока не стала, найду подработок. К тупым моськам больше не пойду.

Был такой темный день, как будто солнца и нет на земле. Зашло на полгода. Остались воспоминания в мифах некоторых народов, что наши предки жили именно так – полгода темно, полгода солнце не заходит. В моих генах нет памяти об этом. Все-таки мои предки жили южнее. Когда наступает темная осенне-зимняя пора, я начинаю мечтать о том, чтобы переехать жить куда-нибудь, где светло, тепло и урожай два раза в году. Где нет березок, нет снега, нет просторных полей и… – и как там жить тогда? На этом мои мечты о другой жизни и заканчиваются.

В парке было мрачновато. Последние золотистые листья на осинах и кленах чуть раскрашивали серую действительность, но разве что чуть. Папа, человек одновременно толстокожий и чувствительный – смотря к чему, – крутил головой, недовольно вздыхал, доставал платок, сморкался.

– Что веселого в школе? – с надеждой спросил папа.

– Мила Яскина откусила палец физруку, – сказала я.

– Что?!

– А что такого? Он ей палец в лицо совал, совал, тряс им, слюной брызгал, она взяла и откусила.

– Ты… ты… да что ты говоришь? Это правда?

– В общих чертах – да, – вздохнула я.

Не рассказывать же папе, что Мила Яскина перепортила уже всех мальчиков в классе – и тех, которые испортились бы и без нее, и тех, кто еще годик, может, походил бы без этого особого блеска в глазах, который появляется у них после того, как они сходят к Миле в гости. Хотя какая разница – годом раньше, годом позже. Я вот не пойму, ходил ли к ней Мошкин, и стараюсь об этом не думать. Потому что мне в принципе все равно, но не совсем. Если он все время трется около меня, то не надо в минуты отчаяния бегать к Миле Яскиной за утешением.

– Так… Я не хочу этого ничего знать. Мать отдала тебя в такую школу – это ее выбор. Что еще веселого в твоей жизни?

– Нам экономичка рассказала про Турцию… – Я с сомнением посмотрела на папу. Вообще-то это смешно и невероятно глупо, особенно тому, кто знает нашу экономичку – строгую, чопорную, самолюбивую, но будет ли смешно папе?

– Про Турцию – давай, – кивнул папа.

– Там, когда на рынке тебя спрашивают: «Как деля?», никогда нельзя отвечать: «Хорошо».

– Почему? – зевнул папа.

– Потому что «хорошо» по-турецки означает «Я – какашка».

Папа поперхнулся.

– Ну ты даешь! И ты хочешь сказать, что у вас так шутит учитель?

Я кивнула. Папа насупился.

– Да-а-а… – сказал он. – Да-а-а…

Мы походили по парку молча. Я подумала – кстати, жаль, что нет Джонни и Глебушки. С ними всегда очень шумно и тоже не так, как планирует папа, но зато весело. Папа сам затевался несколько раз что-то рассказывать – то о бандитах, которые пытались наезжать на его бизнес, требовали невероятных процентов, то о сыновьях, как они провели неделю. Но сам замолкал. Я видела, что он не знает, что мне можно говорить – по возрасту, по степени нашего родства… Я – дочь, но как будто немножко ненастоящая.

В общем, и так все было не весело, а тут еще я возьми и расскажи, как закончилась моя самая лучшая и сердечная в полном смысле слова дружба. Я давно хотела рассказать папе о Лене. Зачем? Не знаю. Есть вещи, которые хочется забыть и никому никогда не рассказывать. А о чем-то хочется говорить, говорить – с близкими людьми, как будто от разговоров может что-то измениться в прошлом. И то, что изменить уже нельзя, вдруг пойдет по-другому. Так иногда кажется.