Текст книги "Училка"

Глава 11

Вечером к нам пришел Игоряша.

– Ну что ты пришел, что? – набросилась я на него. – Суббота – завтра! Что ты пришел?

– Не мог дождаться, – улыбнулся Игоряша. – Я духи новые купил, чувствуешь?

– А я думаю – чем так несет из коридора? Скипидар с гвоздикой… И я тебе двести раз говорила – не духи, а одеколон. Духами женщины пользуются!

– Но это самый новый запах, «Армани-спорт»…

– Выбрось их! Купи тройной одеколон! И то лучше пахнет!

– Хорошо, – обескураженно кивнул Игоряша. – Что, мне сейчас уйти? Я буду тебя раздражать?

– Да! Ты будешь меня раздражать! Но уходить не надо. Что я, Салтычиха какая-то? Меня в школе наругали, в пух и прах разнесли, я буду на крепостных срываться?

– Я согласен быть твоим крепостным, – застенчиво произнес Игоряша.

– Ой, еще мне тебя сейчас не хватало! – я отмахнулась от него. – Дети! Может, появитесь? Ваш папа пришел!

– Папа, папа, – выскочил первым Никитос, – хочешь, я тебя гипсом ударю?

– Ты что, вообще, что ли? – я остановила на лету Никитоса. – Он гипсом дерется, – объяснила я Игоряше. – Очень удобно получается.

– Ага! – засмеялся Никитос. – Ну, что ты принес маме?

– Почему маме? – удивился Игоряша.

– Ты всегда что-то маме приносишь, мне – никогда!

Настька уже нарисовалась рядом. И не знала, чью сторону принять. То ли защищать папу, то ли все-таки консолидироваться с братом, она сейчас его опекает, раненого…

– Ко мне иди, – кивнула я Настьке, видя ее маету.

Она тут же подошла ко мне и прилипла сбоку.

– Мальчики, – обратилась я к Игоряше и Никитосу, – а не сходить ли вам в магазин? А то у меня ничего нет на ужин. Одни макароны. И кажется, сыр. Или сыра нет.

– Я буду макароны, – процедил Никитос, меря меня страшным взглядом.

Как это я могла его так предать! Его! Никитоса! Защитника и моего лучшего друга – только вчера он брал с меня клятву, что я его лучший друг! – отправили в магазин, да еще с кем! С Игоряшей!

– И я, макароны… – прошелестела сбоку у меня Настька.

Она стояла, обеими руками ухватившись за мой бок. Это было не очень удобно. Но когда-то, когда она была маленькой, она всегда стояла рядом со мной, держась за ногу. Сейчас за ногу уже не получается, и она всегда стоит, крепко уцепившись за свитер, за карман или как сейчас – впившись пальчиками в тело.

– Отцепись слегка, пожалуйста, – сказала я ей и разжала пальчики. – Что это у тебя на руке?

– Это ее Лешка укусил! Песочников! А я ему за это как раз и дал гипсом! Ты же не стала слушать! Ругалась! Я же не просто так дерусь, мам! – тут же объяснил Никитос.

– Да! – подтвердила Настька, сияющими глазами глядя на Никитоса.

Я ее понимаю, у меня у само´й хороший брат.

– Нюсечка, в магазин надо? Я схожу! Только я денег с собой не взял…

– Ну ты даешь! – я засмеялась. – Как денег не взял? Ну а вдруг что надо купить, там, я не знаю, за бензин заплатить или штраф…

– Я пешком пришел…

– Ой, господи, детский сад! Пешком он пришел, да еще и без денег. Игорь, ну что ты как третий ребенок у меня, самый младший!

Вот потому дети и не уважают его, что я при них так с отцом их разговариваю. А как с ним еще разговаривать?

– Нюсечка… – обиженно посмотрел на меня Игоряша.

– Ну а как с тобой еще разговаривать, а?

Игоряша несколько лет назад разменял свою квартиру, в которой жил, как и положено, с мамой, с нашей бабушкой Натальей Викторовной. Спасибо Наталье Викторовне, согласилась расстаться с квартирой, где провела без малого сорок лет. Я уговаривала ее тогда, как могла: «Не надо! Игорю будет без вас одиноко, и вам будет плохо в новой, непривычной квартире!» Но она слишком любит Игоряшу и поддалась на его уговоры. А у него, как я считаю, был очень хитрый план. Оказаться рядом с нами, и не просто рядом, а очень одиноким, неприкаянным, необихоженным, с оторванными пуговицами, с батоном хлеба в пустом холодильнике. Но не тут-то было! Никто его жалеть и обихаживать не стал. Игоряша помаялся-помаялся, да и снова съехался с мамой, нашел, молодец, квартиру, очень похожую на т у, в которой они жили в Черемушках, только на соседней с нами улице. Теперь может приходить к нам пешком и без денег, аккуратный, со всеми пришитыми пуговицами, любовно наряженный мамой, которая уже очень мудро смирилась с существующим положением вещей, не самым худшим, правда. Ведь никто не ссорится? Нет. Никто не плачет? Нет. Не знаю, конечно, может, Игоряша и плачет по ночам, от одиночества и беспомощности. Но вряд ли. Мне кажется, он хорошо спит, ест с аппетитом и всегда влюблен. Разве это не лучше, чем пресыщенный муж, которому надоела жена и на кухне, и в спальне, и на даче, и по-всякому… Конечно, бывает, как у моих родителей. Никто никому не надоел. Умерли в один день практически, любили друг друга до смерти. Но это скорее исключение.

– Так, ладно. Все идем в магазин, – решила я.

– Да-а-а! – заорал Никитос и высоко подпрыгнул, стараясь дотянуться до потолка.

Не дотянулся и тут же стал задираться к Игоряше:

– А ты смог бы? Смог?

– Я? – неуверенно улыбнулся Игоряша. – Я – да. Наверно…

– Он смог бы! – ласково улыбаясь Игоряше, добавила Настька. – Только он не хочет. Да, пап?

– Да! – радостно подхватил Игоряша. – Одеваемся, одеваемся!

Никитос снисходительно постучал Игоряшу гипсом.

– Давай, прыгни!

– Послушай-ка, – я небольно взяла своего лучшего друга за ухо, – ну-ка хорош, а? Кстати, я тебе рассказывала, как у Андрюши не срослась рука и ему ее снова ломали?

– Уже два раза, мам! – ответила за брата любящая сестра. – Никитос, тебе помочь застегнуть куртку?

Никитос сделал всем сразу страшную рожу. Мне – за предательство, Игоряше – за его очевидную слабость, Настьке – просто до кучи.

И мы отправились в магазин.

Я шла по улице, чуть отстав от всей веселой компании. Никитос что-то взахлеб рассказывал и показывал всеми двигающимися конечностями, Настька переливчато смеялась, Игоряша качал головой, что-то бубнил и крякал. А я думала: вот хорошо это или плохо, что я такая? В том-то и дело, что полутонов здесь не может быть.

Или хорошо, или плохо. В нравственности вообще нет полутонов. Или нравственно или нет. Полунравственно быть не может. Вот я – нравственная? Или нет… Но я его не люблю! Зачем рожала? Хотела детей. И он – хороший человек. А жить с ним не могу, не хочу. Не люблю. Детей люблю. Даже Наталью Викторовну уважаю. И симпатизирую ей, она хорошая, порядочная и умная женщина. А Игоряшу не люблю.

Он как будто услышал мои мысли и обернулся тревожно:

– Анюся?

– Идите-идите! – постаралась как можно дружелюбнее ответить я.

– У тебя все в порядке?

– А что? Тебе сон тревожный приснился?

– Анюся, ты что! Я не сплю же на ходу… – удивился Игоряша.

– Вот и не спи. Смотри, Никитос у тебя что делает… Никита! Черт такой…

Никитос увидел впереди ледяную дорожку – и понесся по ней. Этой зимой мы живем без любимых ледянок, по которым так весело, так сладко прокатиться с ветерком. А тут весь тротуар решили посыпать едкой мерзкой солью, разъедающей новые сапоги, вдрызг убивающей старые, как будто прожигая кожу, и главное – полностью растворяющей снег даже в мороз. Кому это пришло в голову? Думаю, тому, кому это выгодно, – как обычно. В диком капитализме, который свирепствует в России уже третье десятилетие, всё или почти всё делается потому, что это кому-то, одному маленькому троечнику, который с трудом закончил среднюю школу и нашел где применить себя, – вы-год-но. Все, точка. Логика большинства решений в экономике, здравоохранении, образовании и, увы, даже культуре.

– Никита-а-а!..

Я с ужасом смотрела, как Никитос, разогнавшись, летит головой вперед, а на него по тротуару едет, и довольно бодро, белая, очень чистая, очень-очень красивая машина, с блестящими бамперами, большими удивленными фарами… Никитос не мог остановиться, а машина, наверно, не хотела. Или тоже не могла. Все происходило быстро и как будто с выключенным звуком.

Я увидела, как неловко стал прыгать Игоряша, высоко задирая ноги, пытаясь догнать и подхватить Никитоса, как застыла Настька с вытянутыми вперед руками, видела длинноволосую женщину за рулем, она одной рукой держала телефон, а другой руль и смотрела почему-то не на Никитоса, а куда-то выше… Она поправляла темные очки. Темные! Очки! Время было восемь вечера. Февраль. Темнота на улице… Я рванулась вперед, оттолкнув Настьку, застывшую как изваяние.

Я оказалась около Никитоса уже тогда, когда машина стукнула его бампером и остановилась. Никитос упал лицом в снег, точнее, в ледяную дорожку, которая обрывалась как раз здесь. Он лежал на самом ее краю. Собственно, как хотел, так и докатился. Прошлой зимой, когда полно было этих ледянок, он всегда мечтал докатиться до самого конца – не свалиться и не остановиться посередине. Искал ощущение полета.

Я склонилась к нему:

– Никитос… Ты меня слышишь? Господи…

– Ой, – сказала тетка, вылезая из машины. – Там, что, кто-то есть? Ой… – Она неожиданно попыталась сесть обратно в машину.

– Иди сюда! – Я вскочила и одним рывком протащила ее по снегу. Кажется, она хотела тоже упасть.

– Отпустите меня, – заверещала тетка. – Ты что… – Она стала ругаться матом и довольно сильно пинать меня ногой.

Я отпустила ее и посмотрела на Игоряшу, который, как и Настька, застыл в полном ужасе рядом с Никитосом.

– «Скорую» вызывай. И полицию.

– Зачем полицию? – вдруг другим тоном заговорила тетка, отряхивая снег. – Договоримся!

– Я сейчас с тобой договорюсь! – Я довольно сильно пихнула ее.

Я понимаю, что совершенно неправильно было с ней драться. Отпихивать, толкать, называть на «ты». Неправильно с точки зрения кого и чего? Высококультурной интеллигенции, которая – в России – в проигрыше всегда?

Никитос тем временем застонал и попытался встать.

Я присела к нему.

– Никита, Никитушка, осторожно…

Он открыл глаза.

– Я доехал до конца? – спросил он.

– Доехал, доехал… – Я погладила его по шапке. Весь лоб был в крови и грязи. Я пыталась как-то аккуратно вытереть грязь, но она только втиралась в рану.

В нарушение всех законов московской действительности «Скорая» приехала через пять минут – поликлиника через два дома. А полиция и того быстрее – стояли, видимо, где-то рядом.

Пока полицейские вразвалочку шли к нам, тетка еще пару раз предлагала «договориться».

– Так, гражданка Громовская… – услышала я. С некоторым опозданием до меня дошло.

Я резко обернулась к тетке. Громовская? Я правильно услышала? Или это совпадение?

– Подержи его голову, – сказала я Игоряше, – рану не трогай только.

– А-а-а-а… – все громче стала подвывать Настька.

– Насть, не вой, а! Пожалуйста! – попросила я ее.

– Всё ок! – хрипловато подтвердил Никитос.

– Да еще как ок! – пробормотала я.

– Да он сам на машину бросился, нарочно! Вы что, не знаете этих оборванцев! Мамаша подговорила… – расслышала я. Или у меня начался бред от сильного нервного потрясения?

– Что ты сказала? – оставив Никиту на руки Игоряше, я подошла к Громовской близко-близко.

– Женщина, женщина… – попытался отвести меня рукой полицейский. – Ну-ка, вы давайте…

– Ты Андрюшке не звонил, случайно? – обернулась я к Игоряше, зная, что он любит в трудных ситуациях подключать без спросу моего брата.

Тот не понял вопроса, стал приподниматься и неаккуратно толкнул голову Никитоса.

– Да, сиди, ты, господи, голову ему держи. Вот «Скорая» едет, к нам, кажется!

– Андрюш, – набрала я номер брата, – а ты далеко от нас?

– Рядом, хотел заехать как раз.

Это удивительно, но я не удивилась. Между нами информация распространяется именно так, квантами. Здесь болит – там слышат, даже за много километров.

– Мы около «Синего цветка», универсама, знаешь? Очень быстро подъезжай.

– Еду.

Тетенька тем временем пыталась отвести полицейских в сторону, полезла в сумку. Я видела, как один из них оглядывался по сторонам, а другой внимательно смотрел ей в руки. Наверно, там показывали что-то интересное. Я включила камеру в телефоне.

– Народ, – громко сказала я.

Оба полицейских и Громовская недовольно посмотрели на меня.

– Эй-эй, женщина! – Один из них быстро подошел ко мне и потянулся за телефоном. – Снимать запрещено! Разрешение на видеосъемку есть?

– Есть! – сказала я и быстро сунула телефон в карман на Настькином шарфе-кенгуру. Настька очень вовремя пришла ко мне на помощь и уже стояла, держа меня, по своему обыкновению, за карман.

– И что это тебя снимать-то запрещено? – спросила я полицейского.

– Э-э-э… Потише, гражданочка! Сейчас мы вас за сопротивление властям…

– А мы тебя сейчас за взятку, ага? Вот камера у магазина, не видишь? Вы что, вообще озверели, что ли? Полиционеры… одно название… Завтра себя по телевизору увидишь, как взятку брал.

Я услышала характерный звук предупреждающей сирены. Где-то рядом подъехала машина с мигалкой.

– Так… – раздался рядом спокойный родной голос. – А теперь все по порядку и без лишних судорог.

– Гражданин, проходите, не надо здесь задерживаться! – Полицейский попытался преградить путь Андрюшке. Это он зря сделал.

– Я здесь, уважаемый, не задерживаюсь, а восстанавливаю, как я вижу, попранное правосудие. – Андрюшка достал служебное удостоверение.

Полицейский попытался его выхватить. Андрюшка лишь покачал головой:

– Не стоит. Остановись лучше.

Андрюшкин тон произвел впечатление. Сержанты хорошо знают, как разговаривают начальники. И не знают, но кишками чуют, если это большие начальники.

Врачи уже укладывали Никитоса на носилки. Игоряша в растерянности смотрел на меня.

– Иду! – махнула я ему рукой. – Андрюш, разберетесь, ладно? Пусть оформляют наезд, а я с Никитосом – в больницу.

Брат кивнул.

– Наезд! – взвилась Громовская, та не та – я пока не узнала, разницы никакой нет, хотя…

– Сын учится в сто девяносто третьей школе? – обернулась я к ней.

Я увидела, как расширились глаза у тетки. А, ясно. Учится. Всё складывается. Мать Громовского. Ничего удивительного.

– Я – новая учительница русского. Не переживай! – кивнула я тетке. – Подождите! – я бегом бросилась к врачу, который садился в салон. – Что с ним?

Врач обернулся ко мне:

– Ну вы бы хоть подошли, что ли! Какие странные родители… У него там швы разъехались на голове, снова придется зашивать, и на лбу сильный ушиб, может быть, сотрясение.

– Сотрясение? – Мигом нарисовавшаяся рядом Громовская бесцеремонно попыталась оттолкнуть меня и подойти поближе к врачу. – Доктор, это ущерб здоровью какой степени тяжести квалифицируется?

– Опытные! – покачал головой врач. – Тяжелой степени!

– Да ладно! – нервно хохотнула Громовская. – Вон он в сознании. Э-эй! – помахала она рукой Никитосу. – Реагирует.

– Да вы что в самом деле! – выдохнула я, даже не зная, что сказать. – Свинья какая!

– Заткнись! – прошипела Громовская, не оборачиваясь.

– Да… ушиб мозга, скорей всего… Даже не сотрясение, – прищурился врач, глядя на Громовскую, все запахивавшую и запахивавшую нервически свою расстегнутую шубку.

– А что хуже?

– Хуже всего, когда люди превращаются в животных, – раздался за моей спиной голос Андрюшки. Он мягко взял Громовскую под локоть, та изо всех сил стала вырываться. – Пойдемте, пойдемте, дама… – Не обращая внимания на резкие движения и повизгивания Громовской, Андрюшка увел ее от машины.

– Отстань от меня, козел! Да где же полиция! Вы что, не видите, меня избивают! – орала Громовская, и я поняла, откуда у ее сына такие прочные навыки борьбы с окружающим миром. Наблюдал с раннего детства, видать.

– Правда ушиб мозга? – спросила я врача.

– Неправда, – успокоил он меня. – А впрочем, я не знаю. Посмотрят в больнице.

– Вы будете его сейчас зашивать?

– Мамаш, успокойтесь. Я буду его оформлять на госпитализацию, в больницу, там и зашьют, и промоют. – Врач, не слушая больше ничего, залез в машину вместе с носилками. – И диагноз поставят, и все проверят… – продолжал он недовольно бормотать. – Мы только так, констатируем жизнь или смерть… Клизму поставим, если пережрали… но это не в вашем случае… Так, боец, живой, значит?

Я увидела, как попытался улыбнуться Никитос, кивнула ему. Сильный мальчик.

– А мне-то куда? Можно мне тоже?

– Нужно! Садитесь! Документы какие-то есть?

– Есть. Игорь! – я окликнула Игоряшу, который стоял, обнявши Настьку, и покачивался вместе с ней.

– А? Нюся, я здесь! – Торопливыми шажками он подошел к задней двери «Скорой», которую как раз собирался закрыть медбрат.

– Ключи возьми, идите с Настькой домой.

– А ты? – растерянно посмотрел он на меня и на Никитоса, который лежал с полузакрытыми глазами на носилках, врач промокал ему чем-то грязь на ране на лбу.

– А я с Никитой в больницу. Андрюш! – крикнула я брату, которого теперь не видела из машины.

– Мамаша, ну что же вы такие беспокойные! – покачал головой врач.

– Извините… – Я увидела наконец брата, он шел на мой голос. – Андрюшка, запиши там все, ладно? Никита скользил по ледяной тропинке, а она ехала по тротуару, говорила по телефону, была еще в темных очках, ничего не видела, наверно, и смотрела на себя в зеркальце при этом. И сшибла Никитоса. И еще хотела убежать. Вон камера у магазина, на всякий случай, да?

– Всё? – спросил меня врач.

– Езжайте, не беспокойся. – Андрюшка легко запрыгнул в машину, поцеловал аккуратно Никитоса, крепко сжал мне руку. – Всё будет хорошо, я уверен.

– Да.

Я на секунду посмотрела в Андрюшкины глаза. В них были папа и мама вместе.

– Да. Всё будет хорошо, – сказала я.

Он еще раз посмотрел на Никитоса, подмигнул ему и быстро спрыгнул с подножки машины.

– Мама-а-а-а… – громко плакала Настька, как маленькая пожарная сирена, которой в одиночку надо оповестить город о большом пожаре.

– Игоряша, – я уже звонила ему, потому что дверь была закрыта и машина медленно тронулась, – Настю успокой, пожалуйста. И зайди в магазин, купи сыр и на утро творог.

– Хорошо, Анюсечка. Только у меня нет денег.

– Я тебе вместе с ключами пятьсот рублей дала, посмотри, у тебя в кармане.

– Тут нету…

– Посмотри внимательно! – я старалась говорить спокойно.

– А, да, точно. Спасибо! А сыр какой?

– Любой, Игоряша.

– Да-да, Анюсечка… С Никитой всё будет хорошо?

– С Никитой всё будет хорошо. Он сильный мальчик, да, Никитос?

Никитос с трудом улыбнулся запекшимися губами.

– Мам, можно попить?

– А как же! Все раненые прежде всего просят пить…

Никитос стал смеяться.

– Ой, больно смеяться…

– Что ты говоришь, Анюточка? Попить купить?

– Купи всё, что угодно. Ключи не потеряй, Игорь, пожалуйста!

– А можно мы пойдем к маме? Она нас покормит…

Вот молодец Игоряша, ведь может сообразить!

– Конечно. Идите, только потом возвращайтесь домой. Проверь у Насти уроки.

– Мам! – услышала я Настькин голос. – У меня каникулы!

– Игорь, выключи в телефоне громкую связь! Вся улица слышит разговор… Никитос, хорош хохотать, вон у тебя губа лопнула, в крови…

– Симпатичный мальчик у вас, – неожиданно мирно обратился ко мне врач.

Я посмотрела на Никитоса. И в его глазах увидела себя. И Андрюшку. В его голубых Игоряшиных глазах совсем не было Игоряши.

– Ты мой лучший друг, – прошептал Никитос.

– Я тебя тоже люблю, очень, – прошептала я ему в ответ. – И ты мой лучший друг.

– Лучше Андрюшки?

Я засмеялась.

– Андрюшка – мой самый лучший брат. А ты – друг.

– Хорошо, – согласился Никитос. – Только у меня вот тут чуть-чуть болит, мам. – Он попытался потрогать совершенно разбитый лоб.

– Ага, и рука чуть-чуть в гипсе, да? – улыбнулся врач. – Возьмите, – он протянул мне бутылку воды и пластиковый стакан. – Аккуратно дайте ему, чтобы не подавился на ходу. Как ты себя чувствуешь, боец? Надеюсь, что нет у тебя ни ушиба, ни сотрясения мозга…

– А мозг есть, – опять попробовал улыбнуться Никитос запекшимися губами.

– Не уверена… Пей давай. Осторожно…

Никитос стал жадно пить, он не умеет пить аккуратно и медленно. Подавился, отдышался, посмотрел на меня, как мой лучший, самый лучший друг. Я крепко взяла его за еще очень маленькую ручку. Никитос еще совсем ребенок, не нужно это забывать.

Мы медленно ехали в веренице машин, не включая сирену. И я вдруг почувствовала, как же я сегодня устала. Устала. За полторы недели в школе прошло как будто полтора года. Я зря пошла в школу? Нет, конечно. Впечатлений, новостей, расстройств, вопросов… Не зря.

Глава 12

Восьмой «В», восьмой «В»… Чем же мне их заинтересовать? Как сделать так, чтобы они открыли книгу, а не скачивали отзывы и краткое содержание в Интернете? А кому это надо? Мне? Восьмому «В»? Каждому из них в отдельности? Русской литературе? Не знаю. Будем придерживаться формального принципа. Математички заставляют считать и соотносить величины, видеть логику, а я заставлю читать, писать и размышлять о жизни вместе с великими, которые живут среди нас своими мыслями и чувствами. Не есть ли это хорошая цель?

Вчера я познакомилась еще с одной математичкой. Она ругала уже на перемене, не отпуская никак с урока, именно восьмой «В», где, как я поняла из контекста ее пламенной речи, все получили за контрольную, первую в этой четверти, двойки и тройки.

– Нет! – кричала разъяренная учительница. – Нет! Никто ничего переписывать не будет! Отдыхали каникулы! Сидели «ВКонтакте», кто из вас хоть одно уравнение решил? И вообще – у вас был год, чтобы писать и переписывать! Я ничего никогда в школе не переписывала, у меня всегда был один только шанс – что написала, то и написала. Переписки, переделки – с чего? Кто вам по жизни вторые шансы будет давать? Ой, извините, по моей вине ракета взорвалась, до орбиты не долетев, можно, я вторую попробую запустить? Авось долетит! Так, что ли? Я шла мимо кабинета, где была широко открыта дверь, и учительница, не обращая внимания на посторонние уши и взгляды, продолжала ругать класс. Я чуть приостановилась, потому что увидела знакомые лица. Недовольное лицо Тамарина. Спокойное, но расстроенное – Вероники.

– Светлана Ивановна… – завел было Тамарин.

– Сиди! – крикнула она ему. – Уж ты бы вообще молчал! Ты должен был написать на шесть с плюсом, понимаешь! У тебя такие наполеоновские планы! А ты ерунды решить не смог!

– Там варианты были неравноценные…

– Неравноценные?! А жизнь вообще дает неравноценные варианты нам, понимаешь, Тамарин! Понимаешь? Одному – красную дорожку вперед выкатят, причем ни за что, понимаешь – ни – за – что! Просто! Дураку какому-нибудь! А тебе, Тамарин, рогаток понавставляют, шины проткнут, руки свяжут и… – Учительница перевела дух и нервно обернулась на дверь. – Вы что-то хотели? – она недоуменно посмотрела на меня.

– Да нет. Просто услышала, как вы моими словами говорите – про красную дорожку, про ракету и орбиту и вообще…

Светлана Ивановна слегка растерялась.

– Извините! – Я поспешила прикрыть дверь и отойти.

Потом, на следующей перемене, я увидела ее в столовой, куда все-таки стала ходить, в основном из социальных побуждений. Видеться с другими учителями, знакомиться с кем-то, что-то слышать. Мне же нужно окунуться в среду´ и как-то аккумулироваться здесь.

Я подошла сама к Светлане Ивановне, которая нервно и быстро откусывала булочку и запивала остывшим чаем. Чай в этой столовой пахнет хлоркой и всегда холодный. Я решила привыкнуть, чтобы не выделяться, но пока не привыкла. Хлорка – потому что не фильтруют, холодный – потому что варят утром в огромных чайниках и так весь день и пьют.

– У меня этот класс тоже вызывает вопросы, – сказала я Светлане Ивановне. – Я – Анна Леонидовна, новая учительница русского и литературы.

– А, да! – Светлана Ивановна взглянула на меня с любопытством. – А вы книжки, говорят, пишете? И что, пришли в школу собирать материал?

Я даже засмеялась:

– Да вы что! Мне даже в голову такое не приходило! Это громко сказано – «книжки пишу»! Да ну! Написала когда-то пару книг… Сейчас все издаются, кто писать умеет, вы же знаете! Нет, просто я работала дома, пока дети были маленькие, переводила в основном, а теперь как-то вот решила…

– Ну да, знакомо – ближе к дому и вообще, так? – быстро сказала Светлана Ивановна.

– Да. Вы простите, я сегодня слушала, как вы говорили. Просто я никак не приспособлюсь к ним, не знаю, на какой кобыле подъехать, они ничего не хотят. Не читают книг…

– Вы серьезно хотите заставить их читать? – удивилась Светлана Ивановна. – Так это нечитающее поколение. Они не могут сосредоточиться. У них мозги уже по-другому устроены. Не могут, не то что не хотят!

– Вы серьезно так думаете?

– А что мне думать? Я вижу. У меня два сына, одному девятнадцать, в институт поступил, другой в десятом классе. Они хорошие мальчики, но перестали читать несколько лет назад. Переключились на игрушки в компьютере, потом в телефоне. Я, если честно, как-то пропустила этот момент. Не поняла, как это произошло. Сейчас я просто рядом сижу, в воскресенье, обоих рядом сажаю…

– И девятнадцатилетнего?

– И девятнадцатилетнего, – вздохнула Светлана Ивановна.

– И есть рычаги давления? – я спросила и тут же подумала, что для первого знакомства я задаю неправильные вопросы.

Но Светлана Ивановна весело посмотрела на меня:

– Есть. Дружба. Мы дружим с сыном. Я его прошу, он садится и читает. Вернее, пробует читать. Мы с одиннадцати до двенадцати в воскресенье читаем. Или с шести до семи вечера. Это ужасно, мучительно, неправильно. Я пытаюсь бороться с природой. Я – сама математик, люблю логику, не очень люблю лирику и всякие мелодрамы, но… – Она махнула рукой.

– У меня дети пока читают, – сказала я. – Один обормот, вторая – девочка. Близнецы. Оба читают. Я им игры неинтересные покупала, они поиграли и разочаровались.

– Специально, что ли? – рассмеялась Светлана Ивановна.

– Да нет. Старалась, наоборот, – развивающие всякие. И книжек много покупаю, разных, интересных. Сейчас много хорошей детской литературы издается, особенно переводной. А Тамарин правда талантливый? – спросила я Светлану Ивановну.

– Тамарин-то? – Она прищурилась. – Что считать талантом. Наглый – да. Самоуверенный. Тройки-пятерки, с одной стороны, – не показатель, Эйнштейн, как известно, был троечником. Но!.. – Она вытерла салфеткой руки с аккуратным неброским маникюром. – Пойдемте? Скоро звонок.

В коридоре я столкнулась с Розой.

– Что там у тебя с Громовской? Какие-то ужасы рассказывают. Почему не позвонила мне?

– Да Никита в больнице, Громовская его вчера сшибла у «Синего цветка», по тротуару ехала…

– Да что ты? – довольно равнодушно проговорила Роза. – И что с ним? Серьезное что-то или так…

Я чуть помолчала, глядя на Розу.

Я хорошо помнила, как восхищалась ею Настька, не догадываясь, что я когда-то знала Розу бледной, плоскогрудой, худой девочкой, довольно неуверенной и зажатой. (Или так мне казалось в десять лет?) Настька с Никитосом, как положено, бывали на общешкольных «линейках», которые вела Роза. Да и я ее видела три раза на линейках Первого сентября! Только я не могла себе представить, что это та Роза – из моего пионерского детства! Кто-то ведь не меняется совсем, просто становится толще и выглядит устало. Раздобревшая усталая девушка, легко узнать, хотя и прошло двадцать пять лет. Кто-то даже и не толстеет, как Лариска, – худенькая, слегка подуставшая девушка, симпатичная и живая, только появился круглый выпяченный животик – никуда не денешься, после сорока пяти лет мускульные клетки заменяются жировыми, такая интересная программа жизни. Бабушкам мускулы не нужны, бабушкам нужно, чтобы потеплее… Так, что ли? Миллионолетняя эволюция или некая программа, совершенная с точки зрения иного – не нашего – разума? Не хочу я, чтобы с прекращением цикла воспроизводства я начала рассыпаться, мои кости стали хрупкими, зубы – шаткими, мозг – больным. Я – не хочу! Но что я могу поделать с программой, заложенной в меня? Как только я больше не смогу – теоретически – производить потомство, я стану природе не нужна. Мой собственный организм прекратит заботиться о самом себе. Я нужна была природе, чтобы произвести еще один или два мыслящих и страдающих кусочка живой плоти – и всё? Всё? Я больше не нужна? Дурацкая программа, надо признать.

Настьке нравилась Розина стать, королевская осанка, она была потрясена ее величием и царственностью. Рассказывала, как все замолкают от одного ее взгляда, как она никогда не кричит – посмотрит, улыбнется, и все стоят навытяжку перед ней. Когда я спросила Никитоса, нравится ли ему Роза, он даже не понял, о чем я говорю. «Ну, Роза Александровна, Никитос, помнишь, красивая, высокая такая!» – принялась объяснять ему Настька. Никитос только пожал плечами: «Не-а. Не знаю». «Ну кто линейки ведет! Грамоту кто тебе давал за плавание? Помнишь?» «А-а, грамоту! – обрадовался Никитос. – Помню… А кто давал – не помню». Вот и весь сказ. Две планеты – девочка и мальчик.

Сейчас я смотрела на Розу. Неужели она действительно такая жестокая? Или это особенность профессии? Как у хирургов? Не будешь жестоким, будешь плохим хирургом?

– Ты что? – Роза похлопала меня по плечу. – Что, серьезное что-то?

– Да нет. Швы разошлись, лоб разбил. Сотрясения вроде не было.

– Не тошнило? – осведомилась Роза.

– Нет.

– Значит, не было.

– Да, его все бьют по голове, бьют, а сотрясения нет.

– Это ты про Дубова, что ли? – Роза прищурилась. – Ох, как не хочется, чтобы он в пятый класс сюда приходил…

– Не берите.

– Как? Как не брать? Мы всех обязаны брать. Вот поставят его на учет – тогда посмотрим, и то… Да ведь родители потерпевших до полиции никогда дела не доводят, как бы ни дрались. Сами виноваты. Вот ты написала заявление в полицию?

– Нет.

– Вот видишь. А написала бы, может, и присмирел бы паренек.

– Мой брат тоже так говорит.

– Кстати, а кто у тебя брат? – вкрадчиво спросила Роза.

– Брат? – пожала я плечами. – Андрюшка.

– Да я понимаю… Я помню его. Очень красивый мальчик был… А кто он? Говорят, что он…

– Ну да, – не дала я договорить Розе. – Что-то вроде того, что говорят.

– Ну-ну… – улыбнулась Роза одной из своих самых страшных улыбок. – Ты, Аня, зря со мной так.

– Как?

– Не откровенна. Может быть, ты думаешь: Роза – цербер, Роза ходит и на всех лает? Может быть, ты думаешь, что я привыкла ко всему этому?

Я не очень понимала, о чем говорит Роза, и уж совершенно не понимала, почему у нее вдруг подозрительно покраснели нос и глаза. Роза умеет плакать? Роза не хочет, чтобы ее считали цербером?

– Хорошо, – кивнула я. – Можно, я буду звать тебя Нецербер? Красиво так, по-немецки…

– Да ну тебя! – отмахнулась Роза и зашагала по коридору, на ходу одергивая разошедшихся старшеклассников, тех, кто вовремя не увидел, что по рекреации идет Не-Цербер.

Хорошо, что они хоть кого-то боятся. Не пряником – кнутом в основном воспитывается человек, увы. Страхом. Я пытаюсь доказать обратное и воспитываю своих пряниками, лаской, дружбой. Получается? Не пойму пока. Вроде да. А вроде и нет. Настька как выла до посинения при любом удобном случае, когда страшно, когда растерялась, так и воет, Никитос чем дальше, тем страшнее дерется. А я им – «Извольте пряничка откушать! Не войте, не деритесь…»